Рафф представлял себе чудесные сочетания изящных невысоких домов различных очертаний и окраски, расположенных на просторе, окруженных деревьями, парками.
      Другого способа оздоровить городскую атмосферу он не видел. Если уж нельзя всем жить в сельской местности, если это неосуществимо или неразумно, – значит, надо создать сельскую местность здесь, в городе. («А представляете ли вы себе, сколько стоит в Нью-Йорке квадратный фут земельного участка?») Нужно сломать границы города, вырваться на вольный воздух и жить, как в давние времена, когда еще не было хапуг архитекторов и хапуг землевладельцев, которые потом ухитрились загнать жителей в свои темные коробки, начисто забыв, что налогоплательщики – тоже человеческие существа.
      Вот и дом, где живет Мэрион, – безличное темно-красное здание на Первой авеню, обветшалое и замызганное. Рафф сразу отметил знакомую претензию на шик: оконные рамы оранжево-розовые, а двери черные, лакированные; тесный, как мышеловка, вестибюль оклеен черно-розовыми обоями, стойки перил блистают девственной белизной, словно свежее белье на изъеденном проказой теле.
      На втором этаже у открытых дверей своей квартиры стояла Мэрион Мак-Брайд. Рафф поднимался по ступенькам и думал, что даже английская блуза, юбка из шотландки и туфли на низких каблуках не могут скрыть ее особенной, сдержанной и аристократической красоты.
      – У меня нет ничего, кроме виски, – сказала она.
      – Вот и чудесно. – Рафф вошел в гостиную и уселся, довольный, ликующий, полный благодарности; наедине с этой девушкой он чувствовал, что приобщается к жизни Нью-Йорка. Он огляделся: узкая комната, точно купе пульмановского вагона, радиаторы отопления, темно-серая, почти черная тахта, над ней картина позднего Мондриана; ее четкие геометрические формы выпукло и весело выделяются на стене, выкрашенной в черный и устрично-белый цвет; кофейный столик с белой мраморной доской; два березовых стула, похожие на скелеты; в простенке между окнами – чертежный стол.
      – Наливайте себе, – Мэрион показала на мраморный столик с графином.
      Он налил немного виски в стакан и разбавил водой, потом поднял голову и взглянул на Мэрион, которая села напротив на березовый стул. Он уже давно понял, что хочет поближе узнать ее, что его влечет к ней и человеческий интерес и мужское желание.
      И еще ему хотелось пробиться сквозь эту броню равнодушия, но не сорвать ее в жестоком единоборстве, а осторожно снять и увидеть все, что под ней скрывается; обнаружить богатства, которые, по его убеждению, таятся в душе Мэрион.
      Он не стал долго раздумывать.
      – Скажите, Мэрион – я не буду называть вас Мак, это не идет к вам, – скажите, почему вы позволили мне прийти? Все предупреждали меня, что это безнадежное Дело, и я очень удивлен.
      – А почему вы позвонили мне?
      – Вероятно, потому, что ничем не отличаюсь от прочих мужчин у нас в конторе, да и где угодно. – Он отпил виски. – Впрочем, дело не только в этом. Я еще хотел понять, почему красивая девушка так старается выглядеть бесцветной и неженственной, точно какой-нибудь робот или...
      – Благодарю, – прервала она его решительно, но совершенно спокойно. – Доскажете как-нибудь в другой раз. – Она закурила и взглянула на ручные часики.
      Прекрасное начало Раффа было испорчено. Но все-таки он продолжал.
      – Ладно, Мэрион, не буду расспрашивать вас. Думать об этом я не перестану, но...
      – Можете спрашивать.
      – Боюсь окончательно погубить себя в ваших глазах, – с неуверенным смешком сказал Рафф. Тем не менее он взял себя в руки. – Понимаете, меня возмущают люди, которые понапрасну упускают жизнь. Вот такие, вроде вас. Ведь вы засохнете! Что за охота умереть старой девой?
      Мэрион Мак-Брайд быстро встала со стула и подошла к окну. Рафф посмотрел на ее ноги и сразу же отвернулся. Он снова отпил виски.
      – Как бы вам понравилось, – голос Мэрион звучал раздраженно и воинственно, – как бы вам понравилось, если бы у вас отняли обе руки и вы больше не смогли бы держать карандаш?
      – Что?!
      – Как бы вам понравилось, если бы вам пришлось бросить архитектуру?
      – Нелепый вопрос, Мэрион!
      – Ну, так если хотите знать, вот почему я «понапрасну упускаю жизнь». Просто-напросто я хочу быть архитектором.
      – Ну и будьте на здоровье!
      – Я хочу быть настоящим архитектором. Со своей конторой и клиентами. Очень-очень известным архитектором. И, главное, очень хорошим. – В этих словах чувствовалась глубокая, непоколебимая уверенность в себе. – Но у меня, к несчастью, довольно привлекательная внешность, да еще вдобавок белокурые волосы. Кончится тем, что я их выкрашу. – Она помолчала. – Вам это кажется абсурдом? Нелепостью?
      – Да, Мэрион.
      – Моя мать училась на медицинском факультете. Она была уже интерном. И тут вышла замуж. Тоже за интерна. После этого она была счастлива, родила троих детей, а когда они выросли, стала несчастной и жалкой и разочаровалась в жизни. Отец? Ну, отец, конечно, процветает, – язвительным тоном добавила она. Знаете, сколько моих однокурсниц занимается архитектурой? Одна я. А нас было семеро. Остальные вышли замуж и всё еще строят планы, как они откроют маленькую контору – когда-нибудь, когда дети уже не будут путаться под ногами.
      Рафф невольно вспомнил Трой.
      – Более гнусной теории я в жизни не слышал. Серьезно, Мэрион.
      – Ерунда! – воскликнула она. – Я не желаю попасться в западню. А это западня, мой друг. Хотя, быть может, и очень уютная. У меня, на беду, есть яичники, я могу зачать ребенка, понести от супруга. Если я доверюсь природе или мужчине, моя песенка спета. А я достаточно умна, мой друг, чтобы помнить об этом и не попадаться.
      – Ни одной женщине-архитектору пока еще не удалось создать у нас в Америке процветающую фирму. Вот к чему сводятся ваши аргументы. – Рафф поставил стакан на стол. – Итак, вы решили постричься в монахини, запереть свою душу в монастырь, чтобы вас причислили к лику святых? Чепуха какая! Скажите мне, ради бога, Мэрион, почему дело, которое вы хотите делать, не может быть только частью вашей жизни и ваших чувств?
      – Прекратим этот разговор. – Она снова села на стул и взяла стакан с виски.
      – Объясните мне.
      – Получив диплом, я поступила на работу к женщине архитектору. У нее была своя контора, она состояла членом Института американских архитекторов, была талантлива, хорошо знала свое дело. А все-таки серьезных заказов, по-настоящему выгодных или сложных, ей никто не поручал. Самое большее – какой-нибудь особнячок, или перепланировку, или пристройку. Не выйди она замуж за доктора, который лечил ее от язвы желудка, быть бы ей сейчас без куска хлеба. А теперь она берется за карандаш, только чтобы нарисовать корову или котенка своим детишкам. – Мэрион залпом допила виски. – Вот почему я говорю о западне, мой друг. Завтра мне рано вставать. Не понимаю, с чего я вообще позволила вам начать этот разговор.
      – Договаривайте до конца, – взмолился Рафф. – Я не могу уйти, не узнав всего.
      – А зачем вам это?
      – Мне интересно. Чтобы вылечить вас, надо знать, из-за чего вы сошли с ума, – сказал он. А что? Разве он плохой доктор? Можно сказать, специалист. По чужим болезням.
      Она посмотрела на него, встала, повернула стул и, Усевшись верхом, скрестила руки на спинке.
      – Зачем вы уродуете себя? Зачем сидите в такой безобразной позе на этом безобразном стуле? – не выдержал Рафф. – Неужели нельзя отстаивать свою мысль и при этом оставаться красивой?
      – Чего вы добиваетесь? – спросила она.
      – Не знаю... Чтобы вы потеряли голову... А может быть, просто проверяю, долго ли мы будем вот так разговаривать, или...
      – Или выясняете, нельзя ли провести со мной ночку? – перебила она его.
      – А что! Славная была бы ночка! Ночка на славу!
      Она с трудом сдержала улыбку. Потом сказала:
      – Как вы думаете, почему я работаю для Илсона Врайна? Потому что это может послужить отличной рекомендацией. Знаете ли вы, что в наше так называемое просвещенное время, когда немало женщин занимается архитектурой, молодую женщину архитектора все-таки считают... – Она передразнила интонацию воображаемого клиента: – «Ну что ж... С устройством кухни или, скажем, с отделкой гостиной она, пожалуй, справится... А что будет, когда дело дойдет до расчета бетонных опор? Консолей? Канализации? Нагрузки на крышу? Н-да! Пожалуй, ничего не получится. Лучше не рисковать».
      – А если вы станете сморщенной старой девой, заказы на вас так и посыплются? – Раффа и злила и забавляла ее несокрушимая уверенность.
      – Во всяком случае, я попробую, – сказала она. – Вас зовут Блум? Почему не Полоум? Куда больше к лицу.
      – Вы правы, Мэрион, – согласился он. – А почему вас прозвали Маком, когда ваше имя Мэрион? Мак – это оскорбление. 4 Клевета. Бесстыдная дерзость.
      – Хватит. – Она снова встала, закурила вторую сигарету.
      – Будь я мужчиной – я хочу сказать, заказчиком, – продолжал Рафф, – я не поручил бы вам даже курятник. Вообще ничего не поручил бы. Плевать, что у вас бог весть какой опыт и что вы с закрытыми глазами считаете на логарифмической линейке. – Он тоже встал и начал расхаживать по комнате. – Я подумал бы так: у этого ничтожного создания вкуса ни на грош; она даже стыдится того, что она женщина, и весь день шлендрает в туфлях на низком каблуке и в какой-то дерюге. Что может выстроить такая женщина? Гадвилл!
      Рафф увидел, как что-то вдруг изменилось, что-то дрогнуло в этом патрицианском лице; потом оно снова стало каменным.
      – Зачем вы позвонили мне сегодня? – чуть слышно спросила она. – Только для того, чтобы сказать это?
      – А зачем вы позволили мне прийти? – в свою очередь, спросил он. – Я рад этому, очень рад, но зачем вы позволили?
      Она отвернулась и сунула окурок в пепельницу.
      – Не знаю. Может быть, мне стало жаль вас. Я слышала, какую каторгу вам устроил Мансон Керк.
      – Вот уж не похоже на вас, – удивился Рафф. – Никак не думал, что вы позволяете себе проявлять интерес к людям, а тем более – эмоции!
      – Что за хреновину вы несете!
      – Какой у вас деликатный способ выражаться, Мэрион. – Наливая себе виски, он вспомнил Лиз Карр и ее пристрастие к откровенной анатомической терминологии, которое почему-то никогда его не шокировало.
      Она опять бросила взгляд на часы.
      – Предполагалось, что мы выпьем по стаканчику и вы сразу уйдете.
      – Ухожу. – Рафф торопливо проглотил остаток виски. С грустью посмотрел на ее грудь – неприступную твердыню под безобразной блузкой.
      – Вы наполовину ирландец?.. – донесся до него ее вопрос.
      – Да. – Рафф поставил стакан. Вкусная штука – виски. Даже слишком. Он вспомнил Джулию.
      – ... Наполовину еврей? – закончила Мэрион.
      Он кивнул, но что-то в ее голосе заставило его спросить:
      – А в чем дело? – Вот оно, то неизбежное, что в разных формах и обличьях всегда подстерегает его и к чему невозможно относиться спокойно, как бы часто это ни случалось. – В чем дело? – повторил он.
      – Ни в чем, кроме того, что... Я ведь никогда… Словом, мне интересно. Такое смешанное происхождение... как по-вашему, хорошо это или плохо?
      – Вы спрашиваете всерьез?
      – Конечно.
      Рафф машинально потянулся к стакану, поднял его, налил себе еще виски.
      – Своему другу я этого не пожелал бы.
      – Почему?
      – Разве это не ясно?
      – Нет. Почему?
      – Прежде всего потому, что когда вам что-нибудь Удается, люди говорят: «Здорово! Ну и ловкачи эти ирландцы!» А когда вы скажете или сделаете что-нибудь невпопад, вы обязательно услышите: «Чего и ждать от еврея!»
      – Так. Понятно. – Ему показалось, что она оглядела его как-то очень уж критически.
      – Я, конечно, преувеличиваю, – сказал он. – Но мне действительно приходится слышать и то и другое.
      – Да, – отозвалась она. Наступило долгое молчание. Ему было бы легко углубиться в эту тему, но он не захотел. Она опять посмотрела на часы. – Я должна успеть утром на поезд семь пятнадцать, – сказала она. – Я еду в Раи, к двоюродному брату.
      Рафф встал. Ему так не хотелось уходить, так тошно было думать, что его ждет еще одна ночь, не согретая любовью, так трудно было преодолеть уверенность, что, будь у него больше времени, он смог бы пробудить в этой непреклонной девушке какое-то чувство, истинную теплоту и нежность.
      – Я хочу снова прийти к вам, Мэрион.
      – Я работаю по вечерам. – Она кивнула в сторону чертежного стола. – Собираюсь принять участие в конкурсе на проект дома с кондиционированным воздухом.
      – Хоть бы вы получили первую премию! Хоть бы все премии достались женщинам! Может быть, вы перестали бы тогда так выхолащивать свою жизнь! – Он подошел к двери, открыл ее. Протянул руку Мэрион. – Только не красьте волос. И, черт вас возьми, Мэрион, почему вы не мажете губ, почему не носите туфель на высоких каблуках, и зачем у вас такой вид, словно вы никогда не расстаетесь с логарифмической линейкой? – Она попробовала освободить руку, но он только крепче сжал ее. – Я предсказываю... Вот что я вам сейчас предскажу: если вы дадите себе волю, если перестанете зарывать в землю то, чем вас наградил господь бог, то, бьюсь об заклад на свой последний доллар, вы добьетесь всего, чего хотите, – и быстро добьетесь. Попробуйте, Мэрион! Плюньте на западни и попробуйте!
      Она принужденно улыбнулась слабой, неуверенной улыбкой.
      – Спокойной ночи, Рафф.
      – Если я окажусь прав, – он все еще сжимал руку Мэрион, страдая при мысли, что придется ее выпустить, – вы скажете мне спасибо. Кто знает, может, этот мой приход изменит всю вашу жизнь. – Он с тоской взглянул на темную лестницу. – Хотел бы я, чтобы он изменил и мою!
      Она не ответила. Теперь действительно надо уходить. Рафф вышел на площадку, прислушиваясь к медленному шарканью своих ног: еще секунда – и раздастся стук бесповоротно захлопнувшейся двери.
      Но стука не было. Круто повернувшись, Рафф увидел, Что Мэрион стоит в дверях и смотрит ему вслед.
      Захлестнутый волной желания, неодолимой страсти, он вернулся, зная, что ждать нечего, но уже не владея собой.
      Он прижал ее к себе, сперва легко, потом крепче, все время настороженно ожидая сопротивления, яростного толчка, грохота двери.
      Нет. Ничего.
      Он целовал ее щеки, губы, ее внезапно приоткрывшийся рот.
      Она что-то сказала или вскрикнула – он не расслышал: заглушенный стон, мольба без слов, взрыв смертельного ужаса.
      Она обхватила его обеими руками, вцепилась ему в спину. Толчком ноги он закрыл дверь.
 
      Не столько торжествуя победу, сколько удивляясь ей и радуясь, он лежал в спальне Мэрион, в ее постели, еще не совсем проснувшись и как бы ощупью выбираясь из глубокого забытья.
      Он пытался осмыслить перемену, долгожданную перемену: свое превращение из одинокого искателя в любовника. В любовника благодарного, успокоенного, потрясенного тем, что девушка, спящая рядом, так полно разделила с ним его жажду, вожделение, счастье...
      Быть может, настал конец его поискам, и эта девушка, способная так безоглядно отдаваться любви, будет с такой же полнотой вместе с ним радоваться и вместе с ним страдать. Быть может, она действительно не так бесцветна, как остальные.
      Он почти проснулся, охваченный смутным восторгом, который захлестывал его, требовал выхода и ответа; он еще не был уверен, но надеялся: а вдруг накануне вечером он и вправду прикоснулся к какой-то струне или струнам, и они, зазвучав, неожиданно пробудили Мэрион?
      Что это она сказала ему после того, как они неверными шагами вошли в ее темную спальню? Было уже заполночь, Мэрион лежала на боку, и огонек сигареты ярко освещал ее наготу... Что она сказала тогда?
      «Западня... Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня такое чувство... Я уже заранее знаю, что могу возненавидеть тебя, но могу и полюбить...»
      И он наставительно ответил (так как был почти уверен в том, что она разделяет его счастье): «А почему нужно бояться любви?», и потом продолжал: «Когда я еще учился на первом курсе, у нас был профессор по истории архитектуры, его звали Одельман...»
      И рассказал ей, как Одельман, держа в руках осколок детали греческого храма и с чувственной нежностью поглаживая его, поучал своих студентов, втолковывал им: «Одно из величайших несчастий нашего времени состоит в том, что мы боимся страсти. Да, мы даже стыдимся произносить вслух слова «страсть» или «любовь». Но тот, кто не способен на страсть, не имеет права заниматься архитектурой».
      – А я способна на страсть? – спросила Мэрион, положив голову к нему на грудь.
      О чем еще они говорили?
      Впрочем, разве это важно? Нет, сейчас важно только то, что впереди, что скрывается в будущем. Важно, чтобы она... Рафф зевнул, протер глаза, открыл их, уставился в потолок, потом поглядел в окно на пожарную лестницу – в белесом свете она была похожа на тюремную решетку.
      Он почувствовал голод. Если она спит, он встанет, проберется на кухню и... Вдруг его поразила тишина; он резко повернулся на бок и обнаружил, что Мэрион нет.
      – Мэрион! – громко сказал он, чтобы слышно было на кухне. Она, верно, там – готовит завтрак. В это воскресное утро он позавтракает с Мэрион, вместо того чтобы уныло сидеть за столиком в оконной нише кафетерия – словно в аквариуме! – среди других одиноких едоков. – Мэрион!
      Он спустил ноги с низкой широкой кровати, оглядел комнату – радиаторы отопления, стены цвета какао, березовый шкафчик, над ним зеркало без оправы – и встал. Его одежды не видно. Должно быть, так с вечера и валяется на полу в гостиной. Рафф прошел через узкий коридор в кухню, потом, с растущей тревогой, кинулся в гостиную.
      Было так тихо, что, даже не глядя, он уже знал: Мэрион ушла.
      Зато там была записка. Она была написана печатными буквами на куске чертежной бумаги и прикреплена кнопкой к входной двери.

      «Дорогой Рафф!
 
      Я знаю, что перестану уважать себя, если не попытаюсь успеть на этот поезд. Теперь Вы понимаете, что я имела в виду, когда говорила о западне? Подумайте, к чему я приду, если позволю себе плыть по течению или следовать наставлениям Вашего профессора Одельмана. Ничего не поделаешь, мой друг. С этим покончено. Вы почти одержали победу, но только почти. К счастью. Думаю, я быстро утешусь, и вообще, я убеждена, что эта связь никогда не могла бы стать слишком прочной. Во всяком случае, наполовину убеждена. Не поймите мои слова чересчур буквально. Но все же поймите. Увидимся на работе.
 
      М.»

      Рафф сидел на кончике березового стула, медленно одевался и твердил себе, что это – просто ссадина. Пустячная царапина на старом шраме. Он почти не чувствует боли. Почти...
      Чтобы доказать себе это, он сорвал записку с двери, спокойно, внимательно прочитал ее, а потом, противореча самому себе, скомкал, смял хрустящую бумажку в своей большой руке и не бросил, а швырнул в корзинку под чертежной доской.
      Когда он ушел, было еще раннее утро. Солнце позолотило Ист-ривер, и в его обманчивом свете убогие улицы, пересекающие город, были прекрасны. Хорошо бы сбежать куда-нибудь подальше, на простор, в зеленые луга, и жить не на Сорок четвертой улице, а на сорок четвертой миле отсюда. Или на четырехсотой.
      Он шел домой, и дорога казалась ему бесконечной, и бесконечным было его разочарование в Мэрион, хоть он и прятал его под защитным покровом гордости.
      Относись к этому так: думай только о самом хорошем, только о начале ночи, а об остальном забудь. Вычеркни конец, и ты уже не будешь чувствовать себя униженным или одураченным – наоборот, тебе станет хорошо, как всегда после таких ночей. А чтобы потешить свое самолюбие, вспоминай почаще, как облизываются на эту недотрогу все остальные: и Элиот Чилдерс, и Мансон Керк, и Бен Ейтс.
      Нет, ничего не выйдет. На этот раз не выйдет: никак не отделаться от мысли о том, что был близок к чему-то Другому, к великому открытию, к проникновению в многообещающую тайну; ведь еще немного – и своим прикосновением, полнотой своей любви он заставил бы Расцвести это тело и эту душу, это прекрасное, почти совершенное создание. Да, заставил бы расцвести, заново родиться на свет. Но если сейчас сказать ей это – она расхохочется и будет издеваться и отрицать все на свете.
      Нет. Лучше уж считать эту ночь неожиданным подарком и просто радоваться ей, как всегда радуется мужчина, вспоминая о легкой победе над женщиной и чувственном, остром наслаждении.
      Вот он уже почти дома. Голодный и иссушенный жаждой, он купил винограду, поднялся в свою однокомнатную квартиру, сварил кофе. Потом сел в нише высокого окна, поставил перед собой прохладный виноград и горячий кофе и с отвращением оглядел комнату. В свое время это была элегантная викторианская гостиная: хрустальная люстра (остаток былого величия), уныло и нелепо свисающая над тахтой с облупленного потолка; черный с красным шкафчик (типичный модерн 1932 года) ; недавно прорезанная дверь в мрачный чулан, именуемый кухней; мраморный кофейный столик, а на нем – чертежная доска.
      Воскресное утро.
      Мэрион, должно быть, подъезжает к Раи.
      Рафф подумал о Трой и Винсе Коуле. О том, что они вместе завтракают и живут обычной совместной жизнью, притянутые друг к другу самим несходством своих характеров.
      Он взглянул на залитую солнцем унылую улицу.
      Позвонил в Тоунтон Эбби Остину.
      – Рафф, откуда ты? С вокзала?
      – Нет, – ответил Рафф. – Просто захотелось узнать, как поживает маленькая секвойя.
      – Чудесно. Ты не мог бы сегодня приехать?
      – Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, – ответил Рафф.
      – Есть поезд в девять сорок. В десять тридцать девять будешь в Тоунтоне. В десять я с клиентом осматриваю участок – у меня, как видишь, появился клиент и...
      – Это же замечательно, Эб!
      – Неплохо. – Голос Эбби звучал безрадостно. – Мы встретим тебя на вокзале. Тебе... Ты, наверное, уже знаешь новость?
      – Какую?
      – Насчет Трой и Винса.
      – А! Да, конечно, знаю. Они мне звонили. Должно быть, они теперь всем разболтали, – осторожно сказал Рафф, хотя он подозревал, что Эбби уже знает, как обстоит дело.
      – Да. Ну хорошо, Рафф, не буду тебя задерживать. Времени у тебя в обрез. Смотри же, не заблудись.
      Рафф побрился, переоделся и прибежал на вокзал Грэнд Сентрал за несколько минут до отхода поезда. Он купил воскресные газеты, сел в вагон, сунул свой билет в металлический держатель, и только тогда ему пришло в голову, что путешествие в Коннектикут – вещь довольно опустошительная для бюджета. Он вспомнил, что хотел купить свадебный подарок Винсу и Трой. Придется завтра заняться поисками какой-нибудь вечерней работы.
      Положив газеты на колени, Рафф начал просматривать заголовки: мир по-прежнему был в опасности, ничто не изменилось. Рафф отыскал отдел «Недвижимость и строительство», взглянул на образцы домов для очередного нового квартала на Лонг-Айленде и поспешил вернуться к заголовкам.
      – Место не занято? – услышал он чей-то голос. Поезд уже тронулся.
      Рафф со всеми своими газетами отодвинулся к окну, освобождая место новому пассажиру, совсем еще молодому человеку.
      – Отличный денек. – Молодой человек поставил портфель на пол и положил на колени книгу.
      – Да. – Рафф был рад сейчас любой возможности отвлечься. Он посмотрел на своего спутника и сразу решил, что это учитель, молодой учитель приготовительной школы, а может быть, начинающий клерк из маклерской конторы на Уолл-стрит. Конечно, бывший питомец какого-нибудь крупного университета: чисто выбрит, коротко острижен, рубашка и костюм от Брукса.
      Книга у него на коленях была раскрыта, и Рафф прочел заглавие: это был известный военный роман, один из популярных «непристойных» романов о мужчинах. Такими книгами зачитываются в автобусах женщины.
      Рафф снова занялся газетами. Когда он поднял голову, поезд уже мчался по открытой местности, мелькали аккуратные домики предместий, кругом была зелень, даже Деревья.
      – Нет, в такой день сидеть, уткнувшись в книгу, просто преступно, – сказал молодой человек.
      – Далеко едете? – повернулся к нему Рафф.
      – В Стонингтон. Летом там живут родные моей жены. Мы часто устраиваем дальние прогулки на яхте. – Голос У него был чистый и звучный. – Любите плавать под парусом?
      – Не приходилось.
      – Самый лучший отдых, – сказал пассажир. – Особенно после утомительной ночи в городе. После Нью-Йорка я всегда чувствую себя так, словно меня избили до полусмерти.
      «Не только ты», – подумал Рафф. Вслух он спросил:
      – Вы работаете в Нью-Йорке?
      – Нет, я приезжал на конференцию и семинар.
      Конечно, учитель, решил Рафф.
      – Нравится вам эта книга?
      – Здорово. Только нужно сперва побывать на войне, чтобы оценить ее.
      Рафф посмотрел в окно на подстриженную лужайку загородного клуба. Мэрион Мак-Брайд сейчас уже в Раи.
      – Когда я был на острове Гуам, – тот же голос, чистый, звучный, но на этот раз слегка приглушенный, – я бы окончательно спятил, если бы не старался все время представить себе, что я уже вернулся, – нет, не сюда именно, не в эти места, а дальше, туда, где еще сохранилась природа... Настоящая природа.
      Сможет ли он, Рафф, – и если сможет, то когда, – по-настоящему заниматься архитектурой? Представится ли ему возможность открыть свою контору в таком месте, где «природа – настоящая природа»? Или хотя бы поблизости от такого места? Сколько для этого потребуется денег? Он с горькой иронией подумал о том, что к тому времени, когда ему наконец удастся повесить дощечку на дверях, Мэрион Мак-Брайд будет уже процветающим архитектором. Он сказал:
      – Ваше счастье, что вы не работаете в Нью-Йорке.
      – Все равно, когда выпадает такой вот день, никакая работа не клеится. Я рассчитывал приготовить проповедь во время поездки, но...
      – Проповедь? – Рафф уставился на своего спутника.
      – Да, – ответил тот, вытаскивая пачку сигарет. Предложил Раффу. Они встали и пошли по проходу в салон для курящих.
      – Какую проповедь? – спросил Рафф, когда они уселись. – Не церковную же?
      – Именно церковную. А вы чем занимаетесь? – спокойно спросил молодой человек.
      – Архитектурой, – пробормотал Рафф, с новым интересом разглядывая этого белокурого серьезного юнца, стопроцентного американца, который оказался не учителем и даже не маклером, а священником!
      – Да ну! Неужели архитектурой? – воскликнул священник с энтузиазмом. – Знаете, мой школьный товарищ жил возле архитектурного колледжа, и нам случалось бывать там, когда...
      – А где это было?
      – В Нью-Хейвене.
      – Уэйр-д-Холл? – засмеялся Рафф.
      – Именно. А вы оттуда?
      – Да.
      – Как здорово получилось! Подумать только! – Он протянул руку. – Меня зовут Стрингер. Кен Стрингер.
      – Блум. – Рафф окинул взглядом своего спутника: должно быть, окончил «Стерлинг дивинити» года два тому назад, не больше.
      – Здорово получилось! – повторил Кеннет Стрингер. – Вы архитектор?
      Рафф кивнул.
      – Где?
      – Теперь в Нью-Йорке. Но... – Рафф поглядел в окно и тотчас же снова повернулся к собеседнику. – А вы священник? – спросил он, стараясь скрыть свое удивление.
      – Да. В Смитсбери. Бывали там? – Рафф сказал «нет», и священник начал рассказывать о церкви кон-грегационалистов в Смитсбери. – Она красавица, но совсем уже обветшала. Построена в тысяча восемьсот девятом. Я из кожи вон лезу, чтобы собрать деньги на постройку новой, но... В общем, трудностей хватает. И серьезных.
      – А в чем трудности? – У Раффа появилось суеверное чувство, что эта случайная встреча – неспроста. Она была подготовлена целым рядом сложных и важных обстоятельств. Если бы ночь с Мэрион Мак-Брайд не кончилась так странно и безнадежно, он не почувствовал бы именно сегодня, что не может больше оставаться в городе, не позвонил бы Эбби, не сел бы в этот поезд, в этот вагон, на это место, – ничего бы не было... Нет, это не просто беседа Двух случайных попутчиков!
      – Трудностей у нас хоть отбавляй! – сказал преподобный Стрингер. – Все понимают, что нам нужна новая Церковь, тем более что участок уже есть. Но вот денег на постройку никак не собрать. А если бы и собрали... Словом, обычная история. Конфликт между личностями. Не буду Докучать вам этим. – Он помолчал. – Боюсь, что это звучит не очень возвышенно, но должен сказать вам, что мы все время теряем прихожан. Они переходят в церковь святого Марка. Многие конгрегационалисты вдруг стали добрыми епископалистами. Особенно молодежь. – Священник подождал, не скажет ли что-нибудь Рафф, потом снова заговорил: – Разумеется, церковь святого Марка выдержана в самом что ни на есть готическом стиле, и ей всего десять лет. Нам такой не построить. Да я и не хочу. А хочу я, – и ради этого готов в лепешку разбиться, – чтобы у нас была настоящая современная церковь. Конечно, она должна быть вместилищем духа, но, кроме того, люди должны чувствовать себя в ней хорошо и легко, как дома. И тогда они охотно пойдут к нам. – Он снова сделал паузу. – Вы понимаете, что именно я имею в виду?
      – Да, – ответил Рафф.
      – Действительно понимаете?
      Рафф кивнул.
      – Добейтесь, чтобы вас поняли прихожане. Это будет потруднее.
      – В том-то и дело, – сказал Стрингер. – Похоже, что мне это не по плечу.
      – А мне, пожалуй, было бы по плечу, – услышал Рафф свой голос. – Так мне, во всяком случае, кажется.
      Молодой священник впился в него глазами.
      – В последнее время выстроено немало чудесного, – продолжал Рафф. – Я много поездил в этом году, и кое-что меня очень порадовало. – И он рассказал Стрингеру о новых церквах, которые он видел, путешествуя по стране: прелестная и очень простая пресвитерианская церковь в Коттедж-Гроув, штат Орегон, спроектированная Пьетро Беллуски, построенная в основном из нестроганых пихтовых досок и крытая дранкой; унитарианский молельный дом в Медисоне, штат Висконсин – вдохновенное создание Фрэнка Ллойда Райта; чешуйчатая католическая церковь в Сент-Поле, работы Гарри Брайна; методистская церковь, построенная Швейкером и Элтингом в Айове, бессмертно прекрасный храм Христа в Миннеаполисе по проекту Элиеля Сааринена и церковь Олдена Дау с верхним светом над алтарем в Мидленде, Мичиган ...