– Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.
      – Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.
      – К врачу?
      – А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...
      Нина вспыхнула.
      – Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.
      – Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...
      – Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.
      – Нет, ты мне ответь: разве не так?
      – Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?
      – Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.
      «Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»
      Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.
      – Эбби...
      Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.
      – Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...
      Эбби пошевелился:
      – Из-за мамы?
      – Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.
      Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.
      – Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...
      – Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.
      – Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...
      – Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.
      – Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...
      – Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?
      – Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.
      – Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?
      – Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!
      Эбби снова пошевелился. Потом сел.
      – Мне очень жаль, Нина, но...
      – Я поклялась тогда, что больше не стану напоминать тебе об этом. И не стала бы. – Нина была страшно довольна: она не только сумела правдоподобно объяснить свое поведение, но и заставила его защищаться.
      – Нина... – уже куда мягче.
      – Что?
      – Мне очень жаль, что так получилось...
      – Правда? – Она помедлила, торжествуя победу. Затем села и, словно подчиняясь непреодолимому импульсу, обняла его.
      – Если бы ты сказала мне раньше... – Слова, в которых слышалось раскаяние, звучали приглушенно, где-то у ее плеча.
      Она не ответила; в этом не было надобности.
      – Нина, дорогая... – Руки Эбби пробрались под куртку ее пижамы. – Нина... – Да, несомненно, его голос дрогнул. – Я не допущу, чтобы ты так волновалась из-за этого... Не нужно... Мы что-нибудь придумаем, – задыхаясь, шептал он.
      И тут она поняла – с каким опозданием! – что эта минута сулит ей такой успех, какого не принесли бы ни ее собственные хитрости и уловки, ни намеки или интриги матери. Потому что, отодвинувшись от Эбби и неохотно стаскивая с себя пижаму, она увидела в ярком свете луны его лицо, увидела, как он со свойственной ему сдержанностью старается скрыть физическую муку желания.
      Она поняла и еще кое-что: страдание на лице Эбби, когда она вырвалась из его объятий, доставило ей острое наслаждение. Она испытала жгучее, ослепительное счастье... Но почему, почему?.. Не потому ли, что она уже видела однажды такое же, в точности такое же выражение страдания? Но то были другие глаза, то был не Эбби...
      И призрачное видение, сознательно скрытое, погребённое давным-давно в тайниках памяти, вдруг всплыло и явилось перед нею, яркое, почти осязаемое...
 
      В тот июльский день в Маунт-Киско стояла такая удушливая жара, а тринадцатилетняя Нина с золотистой челкой, в кораллового цвета штанишках и тенниске так старалась выглядеть свежей и очаровательной, что... Да разве кто-нибудь в целом свете понимает, как важно для девочки, которая влюблена по уши, быть свежей и хорошенькой! Ведь она просто сгорает от любви. Да, да, влюблена, влюблена, и не в какого-нибудь мальчишку, не в первого встречного, а в Раша Дэниелсона, отец которого, корреспондент журнала «Лайф», уехал в Европу и теперь пишет о войне между Россией и Финляндией. А сам Раш – лучший ученик в классе и собирается поступить в Прин-стон.
      И это, если хотите знать, головоломная задача – выглядеть свежей и привлекательной в такую невыносимую жару, когда на верхней губе все время выступает испарина и страшно даже посмотреть в зеркало – а вдруг тоненькая тенниска потемнела под мышками от пота?!
      Но раз уж мама уехала в Нью-Йорк за покупками, а папа у себя в конторе, а они с Рашем как раз проходят мимо ее дома, почему бы не зайти, выпить бутылочку кока-колы или еще чего-нибудь, поставить несколько пластинок и даже потанцевать в гостиной? Там так уютно и прохладно – веранда чудно защищает гостиную от солнца. Словом, Нина как бы между прочим пригласила Раша зайти, и, когда он сказал «о'кэй», сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди.
      А когда они поднимались по лестнице, он еще вдобавок подал ей руку, и они вместе вошли в затененную гостиную, оклеенную пестренькими бело-зелеными обоями, и там, на бежевом диване...
      Раш так резко выдернул руку, словно его кто-то ударил, и только тогда Нина вдруг заметила, что происходит прямо перед ней: она увидела лицо отца, искаженное мукой, и как он испугался, и здесь же, на диване – на том самом месте, где он сидел по вечерам с мамой, – нечто странное, Ужасное: чужая женщина в каком-то красном бумажном Платье, измятом и растерзанном на груди. Она обнимала отца – да, ее, Нининого, папу, только лицо у него было набрякшее, страшное, отвратительное, а женщина была моложе и, может быть, даже красивее, чем мама, и все старалась привести в порядок свое красное платье.
      Раша и след простыл, слышно было, как он сбегает по ступенькам крыльца. И сама Нина, бледная, в холодном поту, чувствуя подступающую тошноту, побежала куда глаза глядят и забилась в гараж позади дома, и там было еще жарче, чем всюду, и стояли багрово-черные лужи пролитого масла, и ее тошнило все сильнее, словно она отравилась, и, казалось, этому конца не будет, точно так же, как не будет конца отвратительной муке, которую она увидела на отцовском лице...
 
      – Нина... – Эбби пытался удержать ее, но она выскользнула из его рук, вскочила и убежала в ванную, оставив его в постели со всеми его муками и этой идиотской одышкой. Подождет.
      Она отлично понимала, что ему это неприятно. Но ведь он сейчас не думает о том, что от этого рождаются дети. Придется ей позаботиться самой. Конечно, не думает: она убедилась в этом, как только вернулась из ванной и подошла к низкой широкой кровати; он думает только о ней, думает о той минуте, когда его протянутые дрожащие руки коснутся ее испещренной лунными бликами наготы.
      Так оно и есть. И Нина стерпела остальное, памятуя о своем великом и запоздалом открытии, что у нее есть оружие куда более грозное, чем она предполагала. Неужто всем мужчинам можно причинять такие муки? – размышляла она.
 

      «ОСТИН И ОСТИН», архитекторы
      36 Мэйн-стрит
      Тоунтон, Коннектикут
      6 мая
 
      Дорогой Рафф!
 
      Видимо, наши письма разошлись в пути; к счастью, мое, адресованное в Портленд, тебе переслали. Это письмо я пошлю в Сан-Франциско, но пока оно дойдет – тебя, надо думать, и след простынет. Ты настоящий чемпион бродячих архитекторов.
      Судя по тому, как ты отзываешься о зданиях, которые увидел, и о людях, с которыми познакомился, ты полон энтузиазма по поводу Великого Перелома. Тогда ты должен считать, что я стою на неверном пути. Представь же себе, как я был удивлен твоей рецензией на снимки нашего дома. Я уже почти слышал, как ты ворчишь: «Никакой это не Глассвилл, а самый настоящий Гадвилл!» Поэтому твои слова: «Чудесный, строгий, красивый дом. Неужели в нем будут жить люди?» – показались мне наивысшей похвалой. Вот уж не ожидал от тебя такого отзыва! Конечно, в самом проекте уйма ляпсусов: например, почти нет кладовых. Даже для нас двоих мало. Что ж, на ошибках учатся. Постараюсь избежать таких промахов, когда буду строить следующий дом (если только доведется еще что-нибудь строить). Первая страстная поклонница моего таланта – это мать Нины. Кстати, она, вероятно, будет моим следующим клиентом. Я подумываю выстроить для нее домик – совсем маленький. Собственно говоря, просто пристройку.
      Раньше чем перейти к делам архитектурным, хочу спросить: собираешься ли ты вернуться в наши края к 22 мая? Дело в том, что мы, кажется, устраиваем грандиозное новоселье. Нина задумала какой-то неописуемо фешенебельный бал. Она считает, что это один из способов привлечения клиентов (ничему подобному нас в Уэйр-д-Холле не обучали, правда?). Словом, ты постарайся приехать. Конечно, будет Винс, и мы славно поболтаем – совсем как в былые времена.
      Дядюшка представил банку свои чертежи и пребывает в ужасном волнении. Дело уже шло на лад, но строительному комитету банка что-то не понравилось, и Верн призвал на помощь меня. Я предложил кое-какие изменения, но комитет все еще недоволен. Верн вне себя. Им, изволите ли видеть, нужно здание, которое повысит их деловой престиж! Словом, этакий Храм Золотого Тельца. Винс завтра будет в наших краях, и я попробую поэксплуатировать его. Верн совсем падет духом, если это дело сорвется. Не говоря уже о деньгах.
      Насчет Сан-Франциско – очень интересно. Новость прелюбопытная! Джимми Ву в компании с таким человеком, как Эрик Мендельсон! Может получиться замечательная фирма. Кстати: не помню, писал ли я тебе, что Бинк Нетлтон вернулся на Север? Поехал было домой в Алабаму, но не выдержал и удрал. Говорит, слишком там много южан. Теперь он в Нью-Йорке, а ты ведь помнишь, как Эйлин, его жена, ненавидит наши края. Только Бинк уперся – с места не сдвинешь. Винс пытается устроить его к «Гэвину и Муру»; по-моему, это очень мило с его стороны.
      Наши столы по-прежнему пустуют. Если ты полагаешь, что фирма «Остин и Остин» завалена заказами, то разреши тебе сообщить, что это не совсем так. Неужели есть архитекторы, которым удается начать свою карьеру? Мистика, да и только! Итак, сидим в луже. И прочно.
      Поговорим о вещах более веселых: Трой просит заверить тебя в ее «любви, нежности и прочих пылких чувствах». Конечно, она превесело проводит время в Нью-Йорке (уверен, что ты будешь в восторге). Она очень увлекается своей работой в картинной галерее на Пятьдесят первой улице. Кроме того, она что-то такое делает в Союзе демократических женщин и в целой дюжине других «жизненно важных» организаций. Уверяет, что ни в коем случае не выйдет замуж за Винса. Винс уверяет, что непременно выйдет. По-моему, это было бы ошибкой для обоих.
      А вот еще новости: традиционный студенческий бал в этом году провалился с треском. Видимо, из-за отсутствия Блума – некому было ораторствовать спьяна. Кроме того, университет наконец решил пересыпать мрачный Уэйр-д-Холл нафталином, и Луис Кан уже разработал проект нового здания архитектурного факультета.
      Ну, как будто все. Напиши сразу по адресу конторы, приедешь ли на новоселье. Если нет, все равно напиши. Самые лучшие пожелания от меня и Нины.
 
      Всегда твой
      Эб.

12

      К концу недели атмосфера тревоги в конторе «Остин и Остин» сгустилась до крайности: никак не удавалось найти способ удовлетворить строительный комитет правления Тринити-банка.
      Растущее волнение Верна постепенно передавалось и Эбби, который боялся даже думать о том, что станет с дядей, если проект будет отклонен и заказ передадут другому архитектору. Верну впервые представился случай открыто примкнуть к современному направлению в архитектуре и отречься, таким образом, от своего эклектического прошлого. А Эбби был кровно заинтересован в этом заказе потому, что он внес много серьезных изменений в общий план и конструкцию здания. И поскольку другой работы у него не было, проект банка стал как бы началом его собственной карьеры, а ожидаемый (и к тому же весьма крупный) гонорар он, в отличие от дяди, рассматривал как реальный символ своей независимости.
      Вот почему он так обрадовался, когда Винс Коул предложил заехать в Тоунтон по пути из Гринвича в Хартфорд и взглянуть на проект, так сказать, со стороны.
      В одиннадцать утра Эбби встретил его на вокзале и повез в контору на маленьком сером «виллисе» (фордов-ский лимузин был в распоряжении Нины).
      – Обрисуй мне в двух словах общую ситуацию, – сказал Винс, полагаясь на свою способность схватывать суть дела прямо на слух.
      Эбби стал рассказывать; Винс слушал молча и кивал. Он рассеянно достал сигареты (теперь он признавал только «Парламентские»), закурил и, немного оживившись, повернулся к Эбби.
      – Похоже, я не дал тебе выспаться, а?
      Эбби свернул на Мэйн-стрит.
      – Вид у тебя такой, словно вы с Ниной решили поставить рекорд в постели, – добавил Винс.
      Эбби ответил улыбкой, которая должна была казаться веселой или по крайней мере загадочной, но получилась просто вымученной. «Ах, если бы Винс был прав!» – грустно думал он. Конечно, будь у него уйма работы, столько заказов, чтобы они поглотили всю его энергию без остатка, как было во время постройки дома, он, пожалуй, примирился бы с семейными неурядицами; во всяком случае, он терпеливо ожидал бы, когда у Нины пройдет это состояние, которое, как он теперь думал, было своего рода психологическим протестом против сексуальной жизни. А может быть, это просто холодность (до чего же неприятное слово!), которая усиливается всякий раз, когда она чем-нибудь расстроена, или озабочена, или?..
      Если дело с банком наладится, ему сразу станет легче, он почувствует себя увереннее, и это благотворно повлияет на Нину. Его работа, его успех – все это страшно важно Для нее.
      Но самое главное так и остается неясным. Если вообще тут возможна ясность. Вновь и вновь он задавал себе все тот же вопрос: возможно ли, чтобы такая прелестная Девушка, как Нина, девушка с идеально женственным телом, была равнодушна к физической любви – самой основе жизни? Сколько раз он допытывался у нее – может быть, это его вина, может быть, он сам чем-нибудь охлаждает ее? Но она всегда отрицала это.
      А вдруг он противен Нине? Вдруг ей только сперва показалось, что она любит его? Или она погналась за материальным благополучием? Но тогда зачем ей он, именно он? Такой девушке, конечно, ничего бы не стоило выйти замуж в Нью-Хейвене за кого угодно. Тем не менее она выбрала его. И странная беспомощность, с которой она льнула к нему и искала у него защиты, внушала ему уверенность, что в глубине души она его любит.
      Думая обо всем этом, Эбби испытывал невыразимую нежность и влечение к ней; он видел ее и сейчас такой, какой оставил сегодня утром в постели, спящей в отделанной кружевами ночной сорочке (она опять стала надевать их), обнаженная рука лежит поверх простыни, пальцы полусогнуты, как у ребенка, грудь тихо вздымается и опускается, белоснежная наволочка оттеняет волосы...
      – Берегись! – крикнул Винс.
      Эбби инстинктивно рванул руль влево и каким-то чудом избежал столкновения с крытым грузовиком, стоявшим наискосок у обочины.
      – Прости, – пробормотал он.
 
      Контора «Остин и Остин» на втором этаже небольшого кирпичного дома состояла из маленькой приемной с голыми стенами (Верн убрал все фотографии своих прежних работ) и коридора с верхним светом, откуда вели двери направо, в кабинеты Верна и Эбби, и налево – в комнату для совещаний, через которую можно было пройти в светлую чертежную. Там стояло восемь чертежных столов; ни один из них не был занят.
      В клетушке, которая служила Эбби кабинетом, Верн, Эбби и Винс, все без пиджаков, стояли перед чертежной доской с эскизами будущего здания Тринити-банка.
      – Можно мне снова посмотреть фасад? – спросил Винс, и Эбби взял со стола кальку. Он приколол ее поверх плана здания: благодаря прозрачности бумаги теперь можно было сравнивать оба чертежа.
      Пока Винс рассматривал чертежи, Эбби заметил, что он слегка пополнел; вьющиеся каштановые волосы были подстрижены короче, чем раньше, и это придавало его классическому профилю какую-то сухость, смягчавшуюся только блеском черных глаз. Пожалуй, Эбби впервые увидел Винса в обличье делового человека.
      Винс откинул верхний лист и вновь начал изучать план здания, где на площади семьдесят на девяносто четыре фута были размещены открытые кабины кассиров, отделенное барьером пространство для служащих и клиентуры, ипотечный отдел, две небольшие комнаты для совещаний и внутренняя лестница, которая вела вниз, в полуподвал, к сейфам, и вверх, на второй этаж, занятый общей комнатой для сотрудников, залом совещаний и уборными.
      – Не могу найти ни единого квадратного фута лишней площади, – пожаловался Верн Остин. – А ведь сквозь эту огромную стеклянную стену видно решительно все. Просто ума не приложу, как разгрызть этот орешек!
      – Дело в том... – начал Эбби.
      – А что именно они сказали, когда вы показывали им эти эскизы в последний раз? – спросил Винс, снова опуская кальку с видом фасада. Сплошная стеклянная стена на консолях без всякой дополнительной опоры висела свободно, словно занавес. Шесть стальных колонн, поддерживающих консоли, стояли внутри здания, в шести футах от стены.
      Верн раздраженно подергал себя за тонкий длинный нос.
      – В общем, их воркотня сводилась к тому, что главная цель постройки – увеличить обороты. Насколько я понял, им нужно не столько здание для банка, сколько эффектный рекламный трюк.
      – Потому-то мы и устроили эту сплошную стеклянную стену, – вставил Эбби. – Получается нечто вроде огромного рынка. Посетитель уже снаружи видит все, что происходит внутри, и это совершенно сводит на нет старомодные представления о тайнах банков.
      – У последнего банка, который мне довелось проектировать, – Верн пристально смотрел на дверь чертежной, – был бетонный фасад, облицованный кирпичом. Его построили как раз перед Пирл Харбор . Банк был вдвое меньше этого и раз в десять массивнее. Прямо в дрожь бросает, как вспомню, сколько мы налепили на него всяких георгианских финтифлюшек.
      Винс выслушал старого архитектора с учтивым вниманием, но несколько рассеянно.
      – Они хотят, чтобы люди чаще прибегали к их Услугам? – сказал он. – Что ж, ведь услуги – их товар. Больше им нечего продавать. Ваш план здания вполне отвечает этой цели и... – Он запнулся, приподнял кальку и снова стал рассматривать план. – Эта лестница ведет в подвал?
      – Да, – сказал Эбби. – Там у нас банковские сейфы и отдельные кладовые для...
      – Минутку, – прервал его Винc. Он взял кусок чистой кальки и наложил на план. – У меня наклевывается дивная идейка... Если это получится...
      Винс сделал грубый набросок, наложил на него кальку с фасадом и легко наметил с краю прямоугольник, изображавший кладовые.
      – Зачем прятать сейфы в подвал? Не лучше ли выставить их на первом этаже, у самой стеклянной стены? Пусть весь город смотрит на них днем и ночью. – Он умолк и положил карандаш. – Ночью их можно освещать прожекторами.
      Эбби посмотрел на Верна.
      – А что? Это было бы поразительно эффектно.
      Верн был слегка озадачен: эффект, конечно, сильный, но несколько, так сказать, театральный. Он кивнул и снова взялся за нос.
      – Я буду очень удивлен, если это не положит их на обе лопатки.
      – Я тоже так думаю, – сказал Эбби, обращаясь к Винсу, который уже надевал серый шерстяной пиджак с чуть заметными полосками. – Это прямо замечательная мысль, Винс. – Он снова посмотрел на чертеж, отлично представляя себе здание: стеклянный занавес открывает глазу обычную картину банковских будней, а черные, сверкающие никелем сейфы сразу приковывают к себе внимание зрителей; кажется, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до них.
      Эбби закурил сигарету. Да, эффект театральный, что и говорить. Как-то плохо он вяжется с общим строгим стилем здания. Но, с другой стороны, Винс прав: когда говорят о банке, то прежде всего представляют себе огромные сейфы, битком набитые деньгами. А может, я просто стараюсь подвести фундамент под свое желание получить выгодный заказ?
      – Кстати, об умении показать товар лицом, – заметил Винс, подтягивая узел строгого полосатого галстука. – Сегодня в три часа я должен встретиться в Хартфорде с Ральфом Гэвином. Вот человек, у которого можно поучиться, Эб! К пяти часам он так обработает этих парней из строительного комитета начальной школы, что они и слышать не захотят ни о ком, кроме «Гэвина и Мура».
      Верн положил руку на плечо Винса.
      – Вы не откажетесь позавтракать с нами, правда, Винсент? У нас в клубе обслуживают очень быстро. – Эбби показалось, что в жесте Верна была какая-то слишком уж смиренная признательность.
      – Благодарю вас, сэр, – ответил Винс, вновь поглядев на часы. – Если только я поспею к поезду час двадцать.
      Тоунтон-клуб объединял высшие слои интеллигенции и деловые круги города. Эбби не раз слыхал от дяди, что это учреждение поглощает слишком много денег и времени, так что посещать его следует лишь в тех случаях, когда нужно заполучить клиента. Поэтому приглашение Винса Коула на ленч явилось для Эбби лишним доказательством страстного желания дяди добиться заказа от Тринити-банка.
      По правде говоря, Эбби тоже воспрянул духом. У него появилась надежда. Эффектное предложение Винса может оказаться решающим.
      Эбби чувствовал, что он и сам благодарен Винсу гораздо больше, чем ему того хотелось.
      Он повез дядю и Винса в Тоунтон-клуб и по пути чувствовал необыкновенный прилив оптимизма. Он даже позволил себе роскошь помечтать о том, как будет выглядеть строящееся здание, и мысленно полюбоваться табличкой: «„Остин и Остин", архитекторы».
 
      Вероятно, Эбби с меньшим энтузиазмом отнесся бы к приему, который они с Ниной устроили в своем новом доме, если бы его не подбодрило благополучное решение вопроса о заказе Тринити-банка.
      Это случилось позавчера: протокол одобрения и первый чек уже были подписаны. Целую неделю они с Верном пороли горячку, проводили в конторе дни и ночи, приготовили совершенно новый комплект чертежей и заказали в Нью-Йорке макет здания. В основу всей переработки проекта была положена идея Винса. Строительный комитет банка – небольшая группа прожженных дельцов – встретил новый вариант с полным удовлетворением.
      В то утро Эбби впервые почувствовал, что он действительно архитектор. Но радость его не шла ни в какое сравнение с восторгом Верна.
      Худое, сразу помолодевшее лицо дяди горело от возбуждения, а голубые глаза так сверкали, что никто не заметил бы в этот момент окружающей их тонкой сетки морщин. И радость самого Эбби в значительный степени объяснялась удовольствием, которое он испытывал, глядя, как Верн следит за рабочим, который исправлял два чертежных стола с привинченными к ним лампами дневного света, как он своими руками окантовывает перспективный вид нового банка и вешает его на стену приемной. А перед завтраком Верн заглянул в кабинет Эбби, обнял племянника с необычной теплотой и сказал:
      – Ах, Эбби, ты не понимаешь, что это значит для меня! Как будто я заново родился на свет!
      Эбби улыбнулся смущенно и радостно.
      – Еще бы, – сказал он.
      Потом они пошли завтракать в Тоунтон-клуб и там задержались в баре, и Верн позволил себе выпить два бокала мартини и сказал, что им потребуются два чертежника для выполнения рабочих чертежей. И о секретарше тоже пора подумать: помимо обычной секретарской работы, ей придется печатать массу длинных и сложных спецификаций.
      «Кто бы поверил, – размышлял Эбби, – что когда-то в платежной ведомости Вернона Остина, члена Американского института архитекторов, значилось сорок чертежников и три секретаря?»
      Реакция Нины, когда Эбби позвонил ей и выложил новости, была прямо-таки трогательная.
      – О, я сейчас же позвоню маме! – воскликнула Нина. Потом добавила: – Эб, не кажется ли тебе, что теперь можно подумать и о пристройке? У меня такое чувство вины перед мамой, что я даже не в силах радоваться нашей удаче...
      Эбби, окрыленный новыми надеждами и уверенностью в своих силах, не забыл обещаний, данных ей ночью. Он ответил с истинной щедростью влюбленного:
      – Хорошо, дорогая, обсудим практически, что тут можно сделать.
      – Эбби, правда?.
      – Да, конечно.
      Вернувшись в контору, он написал о новостях отцу и матери и, конечно, послал письмо Раффу Блуму.
 
      День близился к концу, но было еще светло. Даже теперь, наблюдая за ней издали, с другого конца переполненной гостями комнаты, глядя, как она ходит среди них с бокалом в руке, в сиреневом очень открытом платье, которое выгодно оттеняет ее красоту, Эбби чувствовал такое влечение к ней, что у него дрожали колени.
      – На редкость удачный вечер, – сказал Верн, и Эбби понял, что дядя тоже не спускает глаз с Нины.
      – Во всяком случае, многолюдный, – отозвался Эбби; желание его усилилось, когда он понял, что тоска, светившаяся в глазах Верна, смешана с завистью.
      – Нина справляется прекрасно, – продолжал Верн. – По крайней мере с мужчинами.
      – Добрая половина гостей мне вообще незнакома. – Эбби заметил, что Нина направляется к ним.
      – Такие вот вечера – это важнейшая стадия творческого процесса, – изрек Верн с насмешливой серьезностью. – Чертежная доска – дело десятое. Вечера куда важнее.
      Но Нина, улыбнувшись им и показав свои ямочки, шепнула:
      – Остин, поциркулируй среди гостей. – И прошла мимо.
      Верн захихикал:
      – Она права. Хватит нам бездельничать. Дело есть дело.
      – А почему бы и не побездельничать? – спросил Эбби. Он сразу же нашел оправдание: – Заказ Тринити-банка у нас в кармане, так что теперь мне море по колено. – Он призадумался. – Кстати, Верн, скажите честно: как вы относитесь к этому трюку с сейфами?
      Верн положил ему руку на плечо и ответил, слегка понизив голос:
      – Ну, я не в восторге, сам понимаешь.
      – Я тоже.
      – Вот как? – Дядя пристально посмотрел на него.
      – Конечно. Почему же мы не сказали об этом сразу? Выходит, мы просто-напросто струсили? В моральном смысле.
      Верн потрогал свой нос.
      – Не думаю, чтобы дело обстояло так уж страшно, Эб. Небольшой компромисс, вот и все. Во всяком случае, на мой взгляд. По сравнению с той безвкусицей, которую я стряпал всю жизнь...
      – Напрасно я согласился на это, – пробормотал Эбби.
      – Ты согласился ради меня, Эб. Ты, вероятно, и сам не знал, что идешь на это ради своего старого, выжившего из Ума дядьки.
      Пожалуй, тут есть доля правды. И все же мысль о трусости засела у него в голове.
      – Ну, допивай свой коктейль, Эб. Не забудь, что ты хозяин. Сейчас не время думать о всякой чепухе. – Верн протянул бокал, глядя Эбби в глаза. – Впрочем, нет – еще два слова: будем надеяться, что тебе никогда не придется идти на более серьезные компромиссы.
      Эбби улыбнулся и допил коктейль, а Верн отошел, чтобы поздороваться с каким-то приятелем.
      Слова дяди не выходили у Эбби из головы. Он понимал, что эти слова – не просто любезность; понимал, что Верн оправдывается перед ним и в то же время предостерегает его.
      Он подошел к столу с напитками, поставил пустой бокал и, ожидая, пока буфетчик приготовит новый, мысленно сформулировал наконец ответ на вопрос, который не давал ему покоя почти год. Да, он поступил правильно, согласившись стать компаньоном Верна. Раньше он сомневался в этом, так как его решение было вызвано, с одной стороны, тем, что здесь жила Нина, а с другой – опасением, что, приняв какое-либо другое, более солидное предложение, он рискует обмануть ожидания фирмы, которая, быть может, рассчитывает получить от него больше, чем он в состоянии дать. Словом, думал он, потягивая коктейль, в конечном счете это был правильный шаг.
      Эбби закурил и приготовился исполнять обязанности хозяина дома. Ему вдруг вспомнились приемы, к которым он привык в Бостоне: там, если даже вы и не были знакомы со всеми гостями, то хотя бы знали, кто они такие. Он окинул взглядом свою гостиную и решил, что своеобразная прелесть этой комнаты совершенно пропадает при таком обилии народа. Гармоничное соотношение между прозрачными и непрозрачными стенами, тщательно подобранная мебель работы Ноула – все это не производит впечатления в такой толчее. Интересно знать, обратится ли потом к нему как к архитектору кто-нибудь из этих людей. Нина, конечно, считает, что все они – потенциальные клиенты. Действительно, большая часть гостей была приглашена ею и ее матерью, а кое-кто – Верном.