Глава ДЕВЯТАЯ

Гроза разразилась около семи часов, в конце убийственно жаркого, душного дня. Два часа беспрерывно лил дождь — дождь, который хлестал в стены домов и превращал улицы в жидкую грязь. На востоке все еще мелькали молнии, за которыми следовали раскаты грома, но самое страшное уже миновало. На море не унимался шторм: в нем была дьявольская ярость, волны бешено наскакивали на мысы у входа в гавань. Город был пуст: его странные неряшливые дома, казалось, жались друг к другу под натиском ливня. Они то погружались в темноту, то вдруг озарялись колдовским голубоватым пламенем молний. Тут и там светились бледные фонари, а в тавернах теснился народ, но улицы были пусты. У Сиднея был вид игрушечного, ненастоящего города: дома, как грибы, вдруг вырастали там, где им вздумается на кривых улочках, суда болтались в гавани, как детские кораблики, а море ярилось у самого порога.

В одной из комнат над лавкой, которая все еще носила имя Эндрю Маклея, Сара наблюдала, как Клепмор снимает с полок штуки материй. Она смотрела на него безразлично, чувствуя себя необычайно усталой, как будто долгий знойный день вычерпал всю ее энергию, а пронесшаяся гроза не сумела придать ей новых сил. Она уехала из Гленбарра, как только гроза немного ослабела, и одна прибыла в лавку. Она поднялась сразу в эту комнату, оставив Эдвардса на крыльце, так как он отказался войти в дом. Юный конюх держал лошадей, дрожа, как она понимала, от страха перед молнией и от дождя, который уже, наверно, промочил его насквозь. Решение приехать сюда в такой час было вызвано тем, что прошло только два дня после гибели Луи, и она не могла среди бела дня выйти из дома и показаться на людях. В темной лавке Клепмор осторожно приоткрыл дверь на стук Эдвардса, но, узнав экипаж и пассажирку, сразу же отодвинул засовы. Его рыжеволосая жена вышла из задней комнаты и, сделав реверанс, пробормотала положенные слова соболезнования, затем снова исчезла. Клепмор, как только Сара сказала ему о цели визита, поспешил, освещая ей путь лампой, наверх в кладовую.

— Я бы все сам вам привез, если б только знал, мэм, — поспешил он заверить ее.

— Конечно, Клепмор, я знаю, но так много всего нужно было сделать за день, что я не успела никого послать с этим поручением. А когда началась гроза, я почувствовала такое беспокойство, не могла сидеть дома. Я подумала, что есть возможность…

Он кивнул, поставив лампу, пошел к полкам и снял чехлы с рулонов. Он проработал у Сары уже почти пятнадцать лет и никогда не сомневался в правомерности ее действий: он скорее мог бы усомниться в смене времен года, нежели в ее действиях. Если бы ей пришло в голову посетить лавку в полночь, он бы принял ее, зная, что для того есть у нее веские причины.

Он принес рулоны и положил их на середину большого стола. В свете фонаря черные ткани тускло блестели. Сара щупала их: черный шелк, черный атлас, черный бомбазин. Все черное, как задрапированные окна Гленбарра, как ее платье и шляпка. Клепмор раскладывал все новые и новые ткани, и у нее возникло чувство, что весь Сидней мог бы завернуться в них в знак скорби по Луи де Бурже. Из этого нужно сшить платья себе и Элизабет, шали, плащи… Ей вдруг все это стало невыносимо. Она повернулась и быстро прошла к окну, и Клепмор посмотрел на нее.

— Но, мэм…

Она молчала. Вцепившись в подоконник, она смотрела на опустевшую пристань, на которую выходили окна лавки. За ней, в темноте, бурлили беспокойные воды гавани. Из-за ливня ей не были даже видны сигнальные огни кораблей. Несколько мгновений она отдавалась этой картине опустошения и потерянности. Ей было безразлично, что думает о ней Клепмор. Эти два дня после гибели Луи она не могла дать волю своим чувствам: нужно было помнить о Элизабет и Генриетте. Она решила, что не должна усугублять их печали проявлением собственного горя. Но здесь ее не беспокоило присутствие Клепмора: он был сейчас не более одушевленным для нее, чем окружающие предметы. Ей было неважно, что он увидит ее слезы. Он знает ее с первых лет в колонии, он знал и ее жизнь с Эндрю, и жизнь с Луи, и он не был так глух к ее чувствам, чтобы не догадаться о ее боли и отчаянии. Она была оглушена смертью Луи, не верила, что его больше нет. Луи владел ее телом и душой: ему почти удалось отобрать ее у того, от чего она, казалось, не откажется никогда — от ферм, кораблей и лавки. Последние два года ей не терпелось передать сыновьям управление собственностью, чтобы посвятить все свое время Луи. Он был человеком требовательным, придирчивым и эгоистичным, но он был сильнее ее: он сумел подчинить ее своей воле, чего до тех пор никому не удавалось.

Она ощущала, как терпеливо ждет ее Клепмор, стоя у стола со всеми этими мрачными рулонами. Как хорошо, подумала она, что он не женщина, которая тут же полезла бы со своим женским состраданием, положив ей на плечо свою вялую руку и произнося истасканные слова утешения. Мужчины всегда лучше понимают подобное состояние. Если она хочет поплакать у окна наедине с собой, это ее дело, и ему об этом лучше не знать. Как ей нужен Луи! Она чувствовала, что Клепмор знал это: ей нужны его беседы, его привычка с юмором относиться к тем мелочам, которые весь мир воспринимал всерьез. Она хотела вернуть его элегантность, очарование и страстность. Он в каждый день привносил какую-то остроту волнения и удовольствия, и теперь ей придется привыкнуть не ждать этого больше.

Она отчаянно надеялась, что слезы ее не перейдут в те неудержимые рыдания, которые сотрясали ее накануне вечером, потому что даже от Клепмора нельзя ожидать, что он будет стоять здесь и не попытается помочь. Она не хотела быть с ним грубой.

За шумом дождя она не расслышала голосов внизу, где ждали Эдварде и молодой конюх, поэтому стук молотка в дверь показался необычайно громким и неожиданным. Клепмор испуганно повернулся, как бы ожидая, что этот внезапный посетитель прямо поднимется по лестнице. Он будто прирос к месту.

— Наверно, лучше открыть, мне кажется, — сказала она тихо. — Но не надо говорить, кто бы это ни был, что я здесь.

— О нет, мэм… конечно нет. — Он взял вторую лампу и спустился.

Сара поспешно вытерла глаза. Она поправила шляпку и прошла тихонько — так, чтобы ее не слышали внизу, — на площадку.

Она услышала, как отодвинули щеколду, потом раскаты грома в отдалении не дали ей расслышать первые слова, которыми обменялись Клепмор и посетитель. Она перевесилась через перила, чтобы послушать разговор.

До нее долетел возбужденный голос Клепмора:

— Мадам де Бурже здесь нет, говорю вам! Вы ошиблись, мистер Хоган.

— Черт побери, ты меня за дурака принимаешь, что ли? Я был в Гленбарре, и ее сын сказал мне, что она отправилась сюда. У ворот стоит ее экипаж, и Эдвардс…

— Джереми! — закричала Сара. — Джереми, я здесь! — Она начала спускаться. — Постойте, Клепмор! Я иду!

Они оба прошли через лавку и смотрели на нее. Лицо Джереми, поднятое ей навстречу, было сердитым, лицо же Клепмора — обиженным.

— Я только выполнял указания мадам де Бурже, мистер Хоган. Извините, если…

Голос его оборвался. Бросив на него быстрый взгляд, Сара поняла, что ему, который прибыл в колонию вольным человеком, было, вероятно, противно извиняться перед бывшим ссыльным Джереми Хоганом.

— Спасибо, Клепмор, — сказала она, сойдя вниз. — Я позову вас, когда буду готова, и вы сможете принести рулоны сюда.

— Хорошо, мэм, — сказал он, удаляясь.

Сара подождала, пока за ним закроется дверь, ведущая в его квартиру, и жестом пригласила Джереми за собой в большую комнату.

Полчаса спустя они все еще смотрели друг на друга, между ними метались тени от колеблющегося пламени единственной свечи. На улице все еще продолжал глухо греметь гром, время от времени сверкала молния. Сара стояла прямо, комкая носовой платок в руках. Джереми облокотился на длинный прилавок и снял свое насквозь промокшее пальто. Дождь барабанил в окна, как будто кто-то беспрерывно стучал пальцами по стеклу, иногда они слышали, как переступают с ноги на ногу лошади или как тяжелые сапоги Эдвардса топают по крыльцу лавки. Его тень, которую отбрасывал свет из окон напротив, иногда мелькала между ними. Она падала на бочонки и бочки, на головки сыра и на весы, она темным пятном ложилась на рулоны сатинов и ситцев, на свиные окорока, на груды ящиков. Она качалась между ними, подобно маятнику.

— Значит, вот как обстоят дела, Сара, — сказал Джереми, нарушив долгое молчание.

— Да, — сказала она, вспыхнув от раздражения. — Вот так обстоят дела!

Лицо его было хмурым.

— Мне трудно в это поверить, — сказал он. — Не могу поверить, чтобы ты была настолько безумной, чтобы бросить все здесь ради какой-то прихоти.

— Я уже сказала тебе, и я устала повторять, что это не сумасшедшая прихоть. Луи хотел этого, и я возражала, спорила с ним, пока он не убедил меня, насколько это необходимо детям. А что касается того, что я все бросаю — это чепуха! Год-два — и я вернусь. Надеюсь, что Дэвид и Дункан с радостью вернутся со мной, потому что поймут к этому времени, что наша жизнь здесь может дать им нечто более важное, чем то, что может им дать Англия.

— А ты, Сара, — ты сама? Что даст Англия тебе? — в голосе Джереми звучала жесткая нотка, хотя он и сдерживался.

— Мне? Думаю, очень мало, Джереми. Я должна, конечно, быть возле Элизабет, а потом…

— Что потом?

— Я хочу быть рядом, чтобы подтолкнуть к возвращению Дэвида и Дункана, как только они начнут о нем подумывать. Они так быстро забывают… Они увлекутся, и воспоминания о Кинтайре, Баноне и ферме Дейнов могут стать очень смутными, если меня не будет рядом, чтобы возрождать их.

Джереми снова молча взглянул на нее, затем отвел глаза. На улице тихо поскрипывала вывеска с именем Маклея. Пламя свечи заметалось от сквозняка, вызванного сильным порывом ветра.

Наконец Джереми заговорил, повернувшись к ней лицом.

— Почему ты не говоришь правды?

Она напряглась.

— Что ты имеешь в виду?

С громким смачным звуком он врезал кулак одной руки в открытую ладонь другой.

— А, черт возьми! Ты думаешь провести меня своими сентиментальными россказнями о том, что едешь в Англию, чтобы побыть с детьми? Ты частенько заставляла меня делать то, чего я не хотел, Сара, но тебе никогда не удавалось провести меня!

Она сердито шагнула к нему.

— Скажи мне прямо, что ты имеешь в виду и хватит громких слов!

Он тяжело дышал.

— Ты едешь в Англию из-за этого болвана Ричарда Барвелла! Разве не так? Ты всегда его хотела заполучить, и теперь он почти твой.

Она сжалась от его слов.

— Как смеешь ты мне это говорить?! Как смеешь ты говорить это, когда Луи умер всего два дня назад?

Он вздернул пальто на плечи.

— Думаю, я все тебе могу сказать теперь, когда мне ясна твоя лживая душонка! Боже, подумать только: я все пытался поверить, что ты не такая! Я все искал тебе оправданий. Я себе говорил, что ты так поступаешь, наученная тяжкой жизнью, что прежде всего нужно заботиться о себе. Когда ты впервые приехала в Кинтайр, я надеялся, что любовь Эндрю и то, как он трудился, чтобы дать тебе все, чего ты хотела, сколет эту корку твоей любви к себе самой. Ты внешне по-мягчела, но на самом деле не изменилась — ни за что! Годами я притворялся перед самим собой, говоря, что ты изменилась, но это не так. Вот ты снова нацелилась получить того, обладать кем стремилась всю жизнь!

— Не читай мне проповедей, Джереми Хоган! — вскричала Сара страстно. — Не пытайся выставить себя моей совестью! Да и вообще, что тебе известно о таких женщинах, как я? Ты же мне всегда говорил, что рос среди женщин, у которых были нежные голоса и которые спали в мягких постелях. И ты приходишь сюда, как священник, который дважды в год сообщает мне, что я должна и что не должна делать! Тебе кажется, ты видишь меня насквозь — ты всегда так считал, а я тебе скажу, что ты даже и не начал понимать, какая я есть. Тебе известны только два типа: одни играют на фортепианах в гостиной твоей матушки, другие — потаскушки из ссыльных, с одной из которых ты сейчас живешь! А я представляю собой нечто иное… И мне до смерти надоело, как ты мною помыкаешь, надоели твои нравоучения и проповеди! С самого начала знакомства я только и слышу: «Сара, ты должна сделать то-то и то-то!» или «Сара, Эндрю ждет, что ты сделаешь то-то и то-то!» А все это время тебя просто снедала ревность, потому что я не бросилась в твои объятия, как ты того хотел. Давным-давно, в Кинтайре, ты мне в этом сам признался… и я этого никогда не забывала.

— Молчи! — рявкнул он. — Ты говоришь, как уличная девка!

— Ты думаешь этим меня смутить? Послушай меня, Джереми: я не собираюсь испрашивать чьего бы то ни было разрешения на то, что мне сказать или как поступить. Ты это понимаешь? — Она взметнула руки. — О, конечно, мне есть за что быть тебе признательной, и я об этом не забываю тоже. Но моя благодарность не дает тебе права указывать, как мне жить. Что ж, я жила не так, как тебе того хотелось, но жизнь моя не обернулась той катастрофой, которую ты предрекал. Жизнь моя была полна до краев, но если бы я жила по-твоему, то все еще кисла бы над рукоделием, оплакивая Эндрю. Луи знал, какая жизнь мне нужна, и потому на мне женился. Теперь ты понял?

— Да, конечно, понял, очень ясно понял.

— Ну? — спросила она.

Он подошел к ней совсем близко и вперил в нее взор.

— Я понял это настолько ясно, что ухожу отсюда и женюсь на первой же приличной женщине, которую встречу. Единственное мое требование к ней — отсутствие честолюбия и никаких интересов, выходящих за рамки домашнего очага. Я хочу, чтобы она была робкой и покорной. Она будет, по сути дела, наибольшей противоположностью тебе, Сара. Так как если я тебе надоел до смерти, то могу тебе сказать, что я тобой сыт по горло. И я надеюсь, что никогда не увижу ни тебя, ни тебе подобных!

Тут он повернулся и большими шагами вышел из комнаты, на ходу нахлобучивая шляпу. Он распахнул дверь, отчего Эдвардс, который к ней прислонился, влетел в комнату и ухватился за огромную бочку, чтобы не упасть. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что многочисленные сковородки, подвешенные к потолку, закачались и зазвенели. Эдвардс стоял с раскрытым ртом и оглушенно смотрел на них.

— Мистер Хоган ушел, Эдвардс, — сказала Сара, хотя это было очевидно. — Пойди скажи Клепмору, что он может прийти сюда.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ