Сара Дейн

Свобода принесла очень мало перемен в жизни Джереми. Он делил свое время между тремя фермами Маклеев: вставал на заре и был в поле вместе с батраками, пока не угасал дневной свет. Часто по ночам, сидя над конторскими книгами на ферме Кинтайр или Приста, он думал о Саре, которая, возможно, занималась тем же самым в Гленбарре, и клял ее за кабалу, в которой она его держит. Иногда он ездил в Паррамапу или Сидней, чтобы найти себе женщину — одну из тех легких ночных бабочек, которые разлетались по улицам после наступления темноты, разодетые в пух и прах за счет денег, полученных от солдат Корпуса или от какого-нибудь фермера, который вырвался на кутеж из окрестных поселений.

Но это приносило ему мало радости из-за неотвязных мыслей о Саре, которая в это время сидит взаперти в Гленбарре и принимает его только в присутствии Клепмора или Энни, шагающей взад-вперед по коридору. Иногда он просыпался ночью, взмокший от сновидений, в которых она ему являлась, сновидений, в которых ее светлые волосы, обвившись вокруг его шеи, душат его. Он страдал и стонал под се игом, но никак не мог от него освободиться.

Месяцы проходили, и ее экипаж все чаще видели на дороге между тремя фермами; в любую погоду можно было наблюдать, как се строгая фигура в черной амазонке проносится по полям. Она постоянно поворачивалась к скачущему рядом Джереми, делая замечания, иногда — похвальные, на похвалу она всегда была еще скупее Эндрю. «Она боится похвалить, — говорил он себе, — она все время боится, что взяла на себя непосильную ношу».

V

Для Сары единственным избавлением от чувства тоски по Эндрю было погружение в дела — погружение настолько глубокое, чтобы уставать до полного изнеможения, чтобы не дать овладеть душой сомнениям, что ей не удастся осуществить свои планы. В ней все время назревало неприятное ощущение, что сложность работы день ото дня увеличивается. Справедливости ради надо сказать, что колония примирилась с ее решимостью продолжать дела Эндрю и что она все более умело справлялась с их разнообразием. Недавно «Дрозд» и «Чертополох» одновременно прибыли в гавань, и их капитаны довольно охотно приняли ее распоряжения; она могла быть удовлетворена достигнутым, но начала ощущать вокруг нарастающую холодность, большее напряжение со стороны тех людей, что потакали ей ради Эндрю. В течение нескольких недель после гибели Эндрю она не поощряла визитов людей, которые раньше бывали в Гленбарре, и не знала, вернутся ли они теперь, по прошествии нескольких месяцев. Где, спрашивала она себя, те женщины, которые знакомились с нею, следуя примеру Элисон Барвелл? Ставят ли они ей в вину то, что теперь она уже не жена выдающегося вольного поселенца, а всего лишь выдающаяся бывшая ссыльная? Она встречала их по утрам в воскресенье, когда отводила детей на службу, которую проводил преподобный Сэмюэль Марсден во временной церквушке рядом с местом, где строилось каменное здание. Раньше каждое воскресенье, бывая в Сиднее, они с Эндрю непременно присутствовали здесь на службе, а по пути домой останавливались поговорить с многочисленными знакомыми. Теперь Сара ходила в церковь с Дэвидом и Дунканом, и ее знакомые, торопившиеся, чтобы не опоздать на службу, проходили мимо, казалось, не замечая ее. Они сидели на твердых деревянных скамьях, слушая проповеди мистера Марсдена; ссыльные покорно толпились позади, и все пели гимны, довольно фальшиво, так как органа в церквушке не было. После службы все они растекались по грубо сколоченному строению, как это было принято в настоящей английской церкви, с одной только разницей, что здесь прихожане напрасно ждали звука колокола. Никто не уходил, пока губернатор Кинг и его жена не покинут церкви: были поклоны и реверансы, и часто раньше Эндрю и Сара оказывались среди тех, кого губернатор удостаивал беседы. Теперь же Сара стояла с мальчиками в толпе, наблюдающей, как уходит губернатор, они также видели, как Элисон Барвелл проходит мимо, слегка кивнув в ее сторону. Она заметила, что кивки остальных женщин становятся все более сдержанными. Ей достаточно ясно давали понять, что думают о женщине, которая не проводит первый год вдовства, тихо сидя в своей гостиной.

Время шло, и в ней не оставалось сомнения, что, когда она ездит осматривать фермы или посещает лавку и корабли в гавани, ее действия не остаются незамеченными и подвергаются осуждению. С беспомощным отчаянием она наблюдала, как ее положение возвращается к тому состоянию, в котором она была, впервые вернувшись с Хоксбери.

Единственным утешением в тот одинокий и тоскливый год была перемена в Ричарде. Как они с Сарой и договорились, их свидания ограничивались случайными встречами на улицах Сиднея или в магазине. Но между ними возникла несомненная близость, хрупкой основой для которой были редкие письма Ричарда к ней и краткие беседы, когда он приходил раз в квартал, чтобы внести деньги в счет уплаты долга.

Ричард теперь почти не принимал участия в карточных играх в казарме: как только у него выдавалось время, он отправлялся на ферму, больше не было разговоров о его пьянстве. Элисон больше не давала вечеров, и хотя по-прежнему была шикарно одета, на ней были прошлогодние туалеты, и было заметно, что уже прекратились завистливые разговоры о том, чего миссис Барвелл ожидает от прибытия очередного корабля из Лондона. Ричард даже делал робкие попытки заняться самостоятельной торговлей. Но ему не слишком везло — у него не хватало пороху на ежедневную борьбу за доход от ромовой торговли. Искра честолюбия зажглась в Ричарде слишком поздно: одной энергии было недостаточно, чтобы восполнить недостаток проницательности или хитрости, которых в нем никогда не было. Сара, пристально за ним наблюдая и видя, что он работает так, как никогда раньше, знала, как мало вознаграждаются его усилия. Деньги, которые он выплачивал ей каждые три месяца, были результатом суровой экономии, а не его растущих доходов. Но его гордость была бы слишком глубоко задета, если бы она дала ему понять, что это ей известно; теперь он был гораздо скромнее в одежде, и она слышала, что он продал свою породистую кобылу. Но она ни за что не упомянула бы этого в разговоре.

Она радовалась его редким визитам в Гленбарр, когда они могли побыть наедине. Она жадно слушала его рассказы об усовершенствованиях на ферме и поощряла его стремление расширить ее, зная, что делает это больше для удовольствия послушать, как он плетет паутину своих мечтаний, чем ради будущего процветания фермы. Она знала, что уже слишком поздно для него стремиться достичь и половины того, чего она бы для него желала. Но она заметила, как через его новый взгляд на жизнь и новые устремления проглядывает личность, гораздо менее себялюбивая и эгоцентричная.

Изредка он писал ей письма — это были странные послания, в которых смешивалось деловое и личное; Сара читала эти письма и, сама не зная зачем, держала их под замком в ящике письменного стола.

Время текло медленно, дни были так похожи один на другой, что Сара приходила в отчаяние, когда задумывалась об этом. В редкие минуты отдыха она находила, что мысли — плохие компаньоны. Джереми был далеко — на Тунгабби, в Кинтайре или на ферме Приста. Ричард — в добровольном изгнании. Дети ее были еще малы. Майкл Сэлливан — слишком застенчив, чтобы с ним можно было говорить так, как ей хотелось. Даже все многообразие занятий не давало полного выхода ее энергии. И с каждой почтой она все с большим нетерпением ждала письма от Луи.

Глава ВТОРАЯ

I

— Мы скоро приедем, мама?

Сара взглянула на Дункана, которая сидел напротив нее в карете. Вокруг рта у него был липкий круг от только что съеденного пирожного, он говорил довольно оживленно, но выглядел усталым, одежда его был пыльной и мятой. Рядом с Сарой на сиденье спал Себастьян, которого она поддерживала одной рукой, другой опираясь на раму окна, чтобы не стукаться о стенки во время дорожной тряски. Энни, сидя рядом с Дунканом, сонно клевала носом. Из всех пятерых только у Дэвида, казалось, хватало сил смотреть на дорогу, бегущую вдоль реки.

— Да, дорогой мой, уже недалеко — всего около мили.

При этих слова Дэвид взглянул на нее со своего места напротив.

— Мы ведь здесь раньше бывали, правда, мама? Еще до смерти папы?

По его тону было видно, какими далекими представляются ему события полуторагодичной давности. Он лишь смутно мог вспомнить Банон.

— Да, — промолвила Сара. — Ты разве не помнишь, Дэвид, и ты, Дункан, тот белый дом над Непеаном? И вольер… птиц-то вы наверняка помните.

— Да… я помню, — неуверенно подтвердил Дункан. Он не особенно любил оказываться в непривычных местах. — А когда мы вернемся назад, в Кинтайр, мама? Мне там больше всего нравится.

— Может быть, недельку побудем в Баноне, а потом поедем в Кинтайр.

— А зачем мы едем в Банон? Там ведь месье де Бурже не будет — он же все еще в Англии. — Дэвид недовольно качнул ногой. Он разделял неприязнь Дункана к незнакомым местам. Они любили Кинтайр, который даже больше, чем Гленбарр, олицетворял для них дом. Дэвиду, по-видимому, не нравилось, что Банон не даст им вкусить удовольствий, которые сулит ферма на Хоксбери.

— Видишь ли… — На несколько секунд Сара почувствовала замешательство. — Видишь ли, еще когда папа был жив, он обещал месье де Бурже, что мы время от времени будет навещать Банон, чтобы посмотреть, все ли там в порядке в его отсутствие. Папа смог съездить только один раз, и уже больше года никто не бывал ни на ферме, ни в доме. А папа был деловым партнером месье де Бурже, и я подумала, что должна туда съездить.

Дэвид, по-видимому, был удовлетворен. Он снова отвернулся к окну.

Это было в конце марта 1805 года — год спустя после гибели Эндрю. Осень мягко завладевала окружающей природой. В Сиднее это было почти незаметно, а здесь, в более высокой местности, по ночам уже бывали заморозки. Уже неделю не бьшо дождей, и пыль летела из-под конских копыт. Вокруг природа, казалось, затаилась в тиши и безмолвии. Сару удивили изменения, происшедшие в этих местах с того времени, как она была здесь последний раз: появилось больше признаков заселения этого края — вправо и влево шли грубые колеи к домам, скрытым за деревьями; большие наделы земли были расчищены под сельскохозяйственные угодья, на огороженных пастбищах пасся скот. Они уже приближались к району государственных пастбищ — богатой земле на другом берегу реки, где множились стада, принадлежавшие государству. Они паслись здесь со времен губернатора Филиппа, и никому без специального разрешения не позволялось появляться в этих местах, но никакой действенной охраны не было, и как только поселенцам хотелось свежего мяса, они охотились там. Эта часть страны была все еще тем местом, куда рука властей толком пока не дотянулась.

Для Сары эта удаленность Банона теперь казалась благословенной. Она смотрела на него как на убежище, как на самый далекий из всех заселенных мест уголок, где она могла найти отдохновение. Она бежала из Сиднея почти в панике, поспешно запихнув в карету детей и поклажу, отчаянно цепляясь за обещание Эндрю, данное Луи, как за предлог для того, чтобы укрыться в тишине Непеана. Она жаждала уединения и покоя, непривычности дома Луи. Здесь, в одиночестве и без помех, она сможет обдумать ситуацию, которая стала такой напряженной, что ее уже невозможно не замечать. Три дня назад она стала такой грозной, что Сара до неприличия поспешно бросилась в Банон. Она сознавала, что в течение ближайшей недели ей следует принять какое-то решение в отношении будущего, ее собственного и ее детей; она хотела принять его в обстановке, никак не ассоциирующейся с Эндрю, с воспоминаниями прошлого, которые могли бы повлиять на се решение. И мысль о Баноне принесла успокоение. Дэвид вдруг замер у окна. Он изогнул шею, вглядываясь, затем встал на сиденье коленями, чтобы лучше видеть. Энни попыталась удержать его, но он оттолкнул ее руку.

— Вон дом, мама! Я его теперь вспомнил! Смотри, Дункан!

Сара тоже наклонилась вперед, обрадованная видом белых колонн и террасы. Она слегка отодвинула навалившегося на нее Себастьяна. Несколько раньше в тот же день они послали вперед гонца, который должен был сообщить об их прибытии мадам Бальве, и она, по всей видимости, отправила кого-то из прислуги следить за дорогой, потому что, как только карета стала подниматься по холму к дому, в портике появилась одетая в черное фигура домоправительницы. Свободной рукой Сара поправила шляпку и попыталась отряхнуть пыль с платья. Когда карета остановилась, экономка Луи спустилась по ступеням и, несмотря на стоящего тут же слугу, собственноручно распахнула дверцу.

— Добро пожаловать в Банон, мадам!

Ее приветствие прозвучало тепло, и она протянула руки, чтобы принять от Сары спящего Себастьяна.

II

Следующие два дня Сара неустанно работала, препоручив детей Энни и погрузившись в дела Банона. Эти занятия не позволяли ей предаться обдумыванию проблемы, которая заставила ее бежать из Сиднея: она была полностью занята делами. Сначала она обследовала каждый уголок хозяйства верхом на одной из лошадей Луи: она отмечала состояние урожая, скота, выслушала несколько нервный рассказ и объяснения двух управляющих — она слушала и реагировала на все с той же долей сдержанности, какую продемонстрировал бы Эндрю, да и Джереми тоже. Затем она заперлась с ними в конторе на целый день, и они вместе просматривали конторские книги. Оба были честными ровно настолько, насколько могут быть честными люди, предоставленные сами себе на целый год. Ее опытный глаз человека, привыкшего иметь дело с цифрами, показал, что никаких больших сомнительных сумм израсходовано не было, но не стоит ожидать, что эти двое не воспользовались бы отсутствием хозяина, чтобы немного не поживиться. Еще до отъезда Луи прекрасно знал, что ему предстоят дополнительные расходы, если он хочет воспользоваться услугами людей, опытных в вопросах сельского хозяйства. И Сара поняла, что ей следует принять их отчеты без лишних разговоров. В конце этого длинного, проведенного вместе дня, мужчины ушли, козырнув ей и с ясно выраженным облегчением на лицах.

На третье утро за ней пришла мадам Бальве, которая настояла, чтобы Сара проверила дом. Без особого желания Сара сопровождала ее в этом осмотре. Ей и в голову не приходило сомневаться в том, как превосходно француженка руководит хозяйством: ей было неловко стоять и смотреть, как пересчитывают белье и проверяют его по списку. Отчеты по расходованию продовольственных запасов были в безукоризненном порядке: каждый фунт муки, каждый кусок сала был записан и в каждом ей отчитались. Постепенно Сара поняла, что мадам Бальве отнюдь не сетовала на необходимость показывать кладовые, где хранились продукты, бельевые шкафы, кухонную утварь, напротив — она находила в этом удовольствие. Это было своего рода хвастовством, желанием продемонстрировать отличную работу. Осмотр начался с гостиной, с ее хрупкими фарфоровыми украшениями и мебелью, которая до приезда Сары хранилась в чехлах, и закончился в безукоризненно чистой спальне судомойки, причем мадам Бальве везде отодвигала занавески, открывала ящики и не упускала случая указать, как отлично навощены полы. Она поворачивалась к Саре в ожидании услышать похвалу, которую та воздавала несколько удивленно, но непрестанно. Француженка, кажется, была удовлетворена: на лице ее было выражение гордости и удовольствия.

Когда с осмотром было покончено, причем в довольно церемонной манере, они пили чай в комнате экономки в задней части дома. Сара наблюдала, как ловко эта женщина управляется с серебряным чайником и со спиртовкой. Руки ее делали все аккуратно и легко.

Она приняла чашку и задумчиво помешала чай.

— Вам здесь не слишком одиноко, мадам Бальве? Так далеко от Сиднея…

Француженка пожала плечами.

— Знаете, я ведь занята. Нет времени скучать. Здесь всегда так много дел. Месье де Бурже увидит, что я не ленилась в его отсутствие.

Наблюдая за ее лицом, пока та возилась с чашками, Сара с удивлением отметила на нем выражение, которое невольно показало ей, насколько полно, даже на таком огромном расстоянии, Луи владеет этой женщиной.

III

Сидя перед камином в своем свободном шелковом пеньюаре и держа в руках лист бумаги, Сара прочла те строки, что ей удалось написать.

«Дорогой Луи…»

Она тихонько постукивала пальцами по краю бюро. Ей хотелось написать ему полный отчет об увиденном и услышанном в Баноне за прошедшие три дня, пока все еще свежо в памяти, но даже у этих нескольких строк было какое-то усталое звучание, они были лишены интереса. Она снова макнула перо в чернила, добавила еще несколько слов и снова отложила письмо.

Ей хотелось писать совсем не о Баноне.

Последнюю неделю ее не оставляла одна мысль. Загнанная вглубь, пока Сара занималась отчетами, теперь она снова заняла главное место и требовала внимания. Мысль эта впервые пришла ей в голову одновременно с совершенно очевидными доказательствами ослабления ее положения в колонии со смертью Эндрю. Люди с положением выказали ей подобающее в таких случаях сочувствие, и теперь были готовы забыть о ней, а вместе с ней — и о ее детях.

Дэвида и Дункана, которым было одиннадцать и девять лет, уже невозможно было оградить от того факта, что каждому из бывших ссыльных приходится бороться против пятна, которое лежит на нем. Даже политические заключенные, вроде Джереми Хогана, не были исключением. Вольные поселенцы познатнее и офицеры Корпуса образовали тесный маленький кружок, проникнуть в который не смел надеяться ни один из тех, кто прибыл в Ботани-Бей за преступление. Благодаря своему замужеству и дружбе с Элисон Барвелл Сара была туда допущена. Но со смертью Эндрю все это кончилось, и теперь ее совершенно ясно и намеренно толкали к другому лагерю — к освобожденным, которые громко требовали для себя определенного места в колониальной общине, но которых правящий кружок упорно игнорировал.

Этот факт был абсолютно четко доведен до ее сознания неделю назад. Были разосланы приглашения на день рождения к старшему сыну капитана Тейлора из Корпуса. Эндрю многое сделал для него в свое время в Лондоне, и Дэвид и Дункан всегда были в числе почетных гостей на предыдущих днях рождения юного Тейлора. В этом году приглашения не было, и Сара знала, что они его и не получат. Дэвид это тоже знал. Он лишь раз коснулся этой темы, и то вскользь, с наигранным безразличием пожав плечами. Но Сара заметила, прежде чем он успел отвернуться, что в глазах его мелькнула слеза, а перед ней он ни за что бы не заплакал. Ей было больно за него — еще такой маленький, а уже понимает, что прошлое его матери не простят ни ей, ни ему, ни его братьям.

— Мне все равно, — сказал он. — Да и вообще-то я всегда терпеть не мог этого Джона Тейлора. А тебя я люблю, мамочка.

Потом придет очередь Дункана, подумала она, если только он еще не понял, хотя бы смутно, что чем-то его мать не похожа на прочих женщин. Она вспомнила день, когда они вместе вернулись из города: грязные, в разорванных курточках, Дэвид пытался вытереть запекшуюся кровь со ссадины на лбу. Они оба отказались назвать причину драки, хотя Дункан выглядел растерянным и все посматривал на старшего брата, ища указаний. Дэвид поспешно увел его из комнаты, прежде чем тот что-то попытался рассказать. Сара, провожая их взглядом, была обуреваема мрачными мыслями.

В ту ночь она шагала по кабинету Эндрю, с тоской вспоминая весь этот пустой и одинокий год. Ее положение в колонии было двусмысленным. Ей не присылали приглашений ни на один вечер или прием, которые проводились за это время, и ей пришлось признаться себе самой, что она все еще отчаянно надеялась, что это происходит из деликатного отношения к ее трауру. Но никаких намеков на возможность приглашений в будущем не было. Еще год без признания со стороны госпожи губернаторши будет означать конец тому положению, которое Эндрю завоевал для нее в колонии.

Осознание этого и заставило ее на следующее утро написать мадам Бальве письмо, в котором говорилось о ее намерении приехать с визитом в Банон. Но теперь осмотр фермы и дома закончен, и ей придется рассмотреть стоящую перед ней проблему.

Она нерешительно повертела плотный лист бумаги, лежащий на столе. Если она примет ситуацию такой, как она есть, — это значит, ее сыновьям придется расти в жалких обстоятельствах, промежуточных между помилованными и офицерской кликой. А на ком они смогут жениться? На дочерях бывших ссыльных? Им придется со временем вести ту же борьбу, что вел Эндрю, и как бы ни пытались они отстранить от себя эту мысль, подсознательно они будут возлагать вину за это на мать. А Сара не допустит, чтобы ее жалели собственные сыновья.

Во внезапном порыве она разорвала листок пополам, скомкала его и бросила в огонь.

«Дорогой Луи», — написала она второй раз.

Если бы только Луи вернулся — вот в чем ее спасение. Луи вернется в Банон, без жены и с маленькой дочерью, которая требует заботы. Ни один мужчина не может долго оставаться в подобном положении. Ей следует заставить его на себе жениться. Если она снова станет женой свободного человека, Дэвиду не нужно будет притворяться, что он ненавидит своих друзей, чтобы щадить ее чувства, ему не нужно будет учить Дункана тому, чего нельзя говорить в присутствии матери. Луи все это может сделать для нее, если только захочет.

Она мрачно нахмурилась. Этот год ожидания пока не принес ни единого письма от Луи. Вполне возможно, что он снова женился в Англии, вполне возможно, что он вообще больше не захочет жить в Новом Южном Уэльсе. Многое возможно, и нельзя недооценивать власть мадам Бальве. Эта идея возникла у нее всего неделю назад, но уже полностью завладела ею. Луи должен вернуться, и его нужно каким-то образом заставить на себе жениться.

— Луи! Луи!.. — шептала она. — Почему ты не возвращаешься?

Она в беспомощной ярости думала о расстоянии, их разделявшем, — о расстоянии и о времени. Она с тревогой сознавала, какое количество самых разных влияний может воздействовать на него: другие женщины могут счесть его привлекательным, польстившись на него самого или на его состояние, его может прельстить роскошь и легкость жизни в Лондоне, он может не решиться привезти юную дочь в уединенный Банон. Десятки различных причин могут удержать его вдали от нее. Она со злостью взглянула на листок перед собой. Для того чтобы он достиг Луи, потребуется полгода, а за это время у того может совершенно исчезнуть интерес к Банону.

Ее приводило в ярость осознание собственной беспомощности. Она резко оттолкнула стул и начала ходить взад и вперед по комнате. Как повлиять на человека, который находится на расстоянии тринадцати тысяч миль? Каким образом женщине, которая живет скучной, исполненной тяжкого труда жизнью в колонии, соперничать с блеском лондонского общества? Луи, наверное, вспоминает ее как мать троих детей, которые постоянно цепляются за подол ее старомодных платьев. В ее беседе нет салонного блеска, в ней отсутствует даже таинственная привлекательность мадам Бальве. Шагая по комнате, она крепко сжимала руки. Что делать? Просто написать Луи, что его ферма подвергается скрупулезному осмотру — такому, как ее учил Эндрю? Она замерла. А что, если это не то, что Луи ищет в женщине? Возможно, очаровательная растерянность, а совсем не деловитость способна привлечь его?

Она задержалась перед камином, крепко сжав руки.

— Эндрю бы знал, что делать, — произнесла она вслух. — Он бы знал, как справиться с Луи.

Ей совсем не показалась нелепой мысль, что Эндрю смог бы обдумать проблему, связанную с Луи. Брак с французом, если его можно добиться, был бы просто деловым предложением — действием, которое одобрил бы сам Эндрю. Этот брак был бы шагом, который совершился бы в интересах его сыновей, способствовал бы сохранности всего, что ему удалось создать, и позволил бы им получить все это в целости и сохранности по достижении ими зрелого возраста. Эндрю нелегко было бы забыть свою собственную борьбу против ее положения бывшей ссыльной и то, как это может отразиться на судьбе его детей. Он бы решился даже на подобный шаг, чтобы обеспечить их интересы. Она подумала о Луи, о его смуглом тонком лице, об умудренности в делах света, которую оно источало. Сравнивая его с Эндрю, она думала о том, смогут ли они когда-нибудь полюбить друг друга по-настоящему. Она подумала, что Луи знает в любви страсть, но не нежность: его знание женщин, должно быть, обширно, но поверхностно. Вероятно, многие интересовали его какое-то время, но она сомневалась, что какой-нибудь женщине удалось полностью завладеть им, зажечь всепоглощающей страстью. Луи никогда не усядется у ног женщины, чтобы выполнять ее приказания. Он индивидуалист, и он непредсказуем: на его чувства невозможно полагаться, даже в браке. Ему невозможно указывать, в нем нельзя быть уверенной — и все же она должна каким-то образом вернуть его в Новый Южный Уэльс.

Она внезапно опустилась на краешек низенького кресла перед камином и протянула руки к пламени. Жар обжигал ей лицо, но она наслаждалась этим теплом, которое растопило ее страхи и сомнения в отношении будущего.

Потом она опустила подбородок на ладони. Как поведет себя Джереми, если она выйдет замуж за Луи? Джереми любит ее, он трудится за троих из-за любви к ней и к Эндрю. За этот год она много раз думала о Джереми — думала с огорчением о том, что его положение ничем не лучше ее собственного. Он, может быть, и любит ее глубоко и преданно, но он ничего не в силах дать ее детям. Джереми, которым, после Эндрю, она дорожила больше всех, был таким же бывшим ссыльным. Думает ли он когда-либо о том, чтобы сделать ей предложение? Этого она совсем не знала. Ему, казалось, известна любая ее мысль, он понимает все ее поступки: ему известны все ее жестокие и грубые поступки так, как их не знал даже Эндрю. Именно Джереми всегда указывал ей на ее промахи, заставляя ее соответствовать тому идеалу жены, который он представлял себе для Эндрю. Не строя никаких иллюзий на ее счет, он любил ее.

Сара медленно покачала головой при этой мысли. Из их любви ничего не может получиться. Помилованный и помилованная… Если снова выходить замуж, так чтобы приподняться над этим уровнем, вернуть то, что для нее было завоевано Эндрю. Брак с Джереми означал бы отказ от этого и переход в совершенно противоположный лагерь: об этом нельзя было даже думать. Через десять лет ее сыновья не должны сожалеть о глупостях, совершенных их матерью.

Но она знала, что у Джереми есть такие качества, которых она никогда не найдет в Луи. Джереми бы предан и лоялен, и порой в его голосе, когда он обращался к ней, сквозила такая невыразимая нежность. Ради нее он работал до полусмерти на трех фермах, которые никогда не будут принадлежать ему. Все эти годы он создавал богатство, которое преумножает славу другого человека. Она понимала, что полюбила Джереми иной любовью, чем Эндрю или Ричарда, с той самой ночи, когда ссыльные напали на Кинтайр. А может быть, все это началось и раньше, но ревность и подозрительность скрывали от нее самой ее собственные чувства. Если бы это было возможно… Она резко остановила себя. Джереми бывший ссыльный.

Она поднялась и вернулась к бюро. Чистый лист с двумя словами наверху слепо смотрел на нее. Она вдруг почувствовала невыразимую усталость и презрение к себе за то, что она сделает с Джереми и со своими собственными чувствами. Сейчас она должна сесть и написать Луи, как старательно она действует в его интересах, и внушить ему между строк, какой старательной она будет в своих заботах о его ребенке. Она прекрасно знала, что совершенно не стремится стать матерью для этой незнакомой девочки, но это все было частью сделки, которую она заключила сама с собой.

Она снова присела и взяла перо. Проблема состояла в том, что эта сделка существовала пока лишь в ее собственной голове. Луи в тысячах миль от нее, недосягаем и недоступен ее влиянию. Она кротко вздохнула и начала писать.

Она писала более часа и вдруг услышала цокот копыт и шум колес экипажа на дорожке, ведущей к дому. Она взглянула на часы: было десять минут одиннадцатого; никто в такое время без крайней нужды не ездил по Непеанской дороге. Озадаченная, она подошла к окну и отодвинула занавеску. Карета остановилась на некотором расстоянии: началась суета, шум, слуги кричали что-то друг другу, один из них забрался на крышу экипажа и стал отвязывать короба. И вдруг в свете расставленных повсюду фонарей она узнала фигуру человека, который разговаривал с мадам Бальве. Он повернулся, нагнулся к карете и когда снова оказался на свету, в объятиях его был ребенок, сильно укутанный от холода мартовской ночи.

Луи вернулся в Банон!

Сара задержалась ровно настолько, чтобы убедиться, что из кареты не выходит какая-нибудь женщина, и опустила занавеску.

Она промчалась по комнате, подняв ветер, который разметал листки ее письма, и они с легким шелестом опустились на ковер. Задержав ладонь на ручке двери, она помедлила и вернулась. Она направилась к туалетному столику, наклонилась и тщательно рассмотрела свое лицо. Увидит ли Луи в ней перемену? Постарела ла она с момента его отъезда? На ее собственный взгляд, она выглядела по-прежнему, но какой он увидит ее в сравнении с бледными томными лондонскими красавицами? Она достала из ящичка пудру и пробежалась пуховкой по лицу, посмотрев на полученный эффект. Волосы ее были уже распущены и расчесаны на ночь: они рассыпались по плечам, отливая теми же светлыми красками, которые он должен помнить. Она посмотрела на них с удовлетворением, как и на стройность фигуры, которую подчеркивал пеньюар. Потом она направилась к шкафу и достала оттуда другой — цвета морской волны, про который Эндрю говорил, что он цвета ее глаз.

Прежде чем выйти из комнаты, она разорвала исписанные страницы, и они весело запылали в камине. Она следила за ними со вспыхнувшими щеками: можно было вообще не писать письмо. Луи вернулся, и вернулся один.

Все свечи в вестибюле были поспешно зажжены. Главная дверь открыта, чтобы слуга смог внести багаж. Ветер с гор врывался прямо в дом, и Сара вздрогнула от холода, когда остановилась, чтобы рассмотреть эту сцену. Луи и мадам Бальве стояли рядом, оживленно разговаривая по-французски, ребенок был почти невиден в глубоком кресле. Капюшон сполз с головы девочки, обнажив черные волосы и восковую бледность кожи. Глаза ее были закрыты, и она не замечала всей царящей вокруг суеты. Сара двинулась вперед.