Сара Дейн

Уайлдер рассмеялся.

— Возможно, мы отдаем нежную госпожу Райдер в руки убийцы!

— Все это совершенный абсурд! — сказал Эндрю, нахмурившись. — Правительство посылает этих людей на край света без всяких бумаг. Ни у кого нет ни малейшего представления о том, за что их осудили. А что с ними будет, когда они достигнут Нового Южного Уэльса? Как будет решать губернатор Филипп, истек ли срок их наказания?

— Это его дело, дорогой друг, — сказал Уайлдер беспечно. — Так давайте займемся поручением. Давайте найдем прекрасную барышню в потемках под нами!

— Ручаюсь, ее нет… — Эндрю оборвал фразу, ткнув пальцем в страницу. — Вот она… Сара Дейн!.. и никакого указания на какие-нибудь взыскания. Райдеру повезло!

— Ну так вперед, Маклей! — воскликнул повеселевший Уайлдер. — Желаю получить удовольствие от предстоящей процедуры! — Он козырнул и, тщательно оправив китель, устремился прочь из кают-компании. Задержавшись в дверях, он бросил через плечо: — Мне только что пришла в голову мысль.

— Да? — отозвался Эндрю.

— Ни за какие богатства Востока я не поменялся бы местами с губернатором Нового Южного Уэльса!

Глава ВТОРАЯ

I

Эндрю не удавалось преодолеть чувства брезгливости каждый раз, когда он был вынужден посещать помещения, где содержались ссыльные. Он вызвал морского сержанта для сопровождения и быстро спустился по трапу, пытаясь взять себя в руки перед предстоящим тяжелым испытанием. Служба в морском флоте приучила его не раскисать ни при каких обстоятельствах, но здесь было нечто иное. Здесь речь шла о человеческом грузе, транспортировавшемся в условиях, худших, чем для скота, — больше того, о скоте заботились как о чем-то, представляющем ценность, а смерть ссыльного ни для кого не имела ни малейшего значения. Когда он достиг орудийной палубы, где содержались заключенные, до него долетел сумбурный гул голосов, среди которых выделялись над более низкими мужскими голосами пронзительные женские. Он почувствовал, как все его тело щекочет выступивший пот, и его отчаянно потянуло повернуть назад и взобраться по трапу наверх.

Он ни с кем не делился своими мыслями о ссыльных, разве только в редких случаях, как сегодня за обедом, когда он так неосмотрительно высказался насчет беспорядочного английского законодательства, которое обрекает мелких воришек на ту же участь, что и убийц, ссылая их вместе в Ботани-Бей. Представителям его класса не подобало проявлять жалость к такой публике — ни разу среди офицеров в кают-компании не слышал он в их адрес ни слова сочувствия. Прислушиваясь к тому, как они обсуждали ссыльных, он понимал, что одинок в своем сочувствии к ним, в том, что принимает их страдания близко к сердцу, хоть и далек от их мира. Несмотря на это, у них было все же право посягать на его внимание и занимать его мысли. От британских судовладельцев и от людей, которые выступали против рабства, он слышал рассказы о судах, доставлявших рабов из Африки в Вест-Индию. Ему казалось, что положение ссыльных на борту «Джоржетты» мало чем от них отличается.

Ему была отвратительна давка и борьба за существование, которая происходила там среди них. Он уже наблюдал подобное в развалюхах беднейших кварталов Лондона и Эдинбурга. Его отец был шотландцем, имевшим доходную юридическую практику, прожившим достаточно долго, чтобы успеть привить сыну отвращение к юридической профессии, а также наградить его той отчаянной безрассудной отвагой, которая позволяла ему ставить жизнь на карту или рисковать ею при игре в кости. Эндрю смутно помнил своего азартного папашу: его растил брат матери — владелец небольшого поместья под Эдинбургом. Дисциплине он научился на флоте, а потом ему пришлось подчиняться более мягким требованиям на судах Ост-Индской компании. Он вырос в неприятии суетной толкотни больших городов и вообще всего, что грозило надеть узду на его свободу. На него находила давящая дурнота при одной мысли о тюремных отсеках «Джоржетты», о кандалах, которые все еще не были сняты с ног некоторых узников.

Внизу, при закрытых орудийных отверстиях, было темно и душно. Из этой полутьмы прежде всего ударяло в нос зловоние: непреодолимая вонь немытых тел, запах кислой пищи и воды, зеленой и кишащей живыми организмами. Зловоние тюрем пришло на борт вместе со ссыльными, и Эндрю казалось, что судну долго еще не удастся от него избавиться.

Тюремные отсеки были созданы за счет переборки, построенной по всей ширине судна. В ней были квадратные отверстия для ружей стражников. Эндрю неохотно пробирался в полутьме. Оба стражника стояли, склонившись к отверстиям. Заслышав его шаги, они быстро встали по стойке смирно, и один из них достал ключи.

Эндрю остановился перед тяжелой дверью: через решетку до него донеслись беспорядочные пронзительные крики и звуки возни и падающих тел.

Он нетерпеливо указал на дверь.

— Поторопись же, ради Бога! Что там, черт возьми, происходит?

Стражник возился с замком.

— Не поймешь, сэр. Только что началось — наверно, какая-то драка. Вечно у них так.

— Это твоя обязанность следить, чтобы этого не было. Почему вы не попытались это остановить?

— Остановить, сэр? — Матрос выпрямился и удивленно взглянул на Эндрю. — Да это бесполезно, сэр. К тому же… я бы не стал в это лезть. Они же меня на куски разорвут!

Эндрю нетерпеливо оттолкнул его, повернул ключ, пока замок не открылся.

— Я постараюсь довести до капитана сведения о твоем отношении к обязанностям.

Внутри, когда глаза его привыкли к полутьме, ему удалось различить скопление лежащих, сидящих и стоящих женщин. Шум стоял ужасный, а в центре четыре или пять женщин катались по полу в отчаянной схватке. Все остальные освободили место, наблюдая за борьбой со злобным интересом, подбадривая дерущихся угрозами и подначками, тем усиливая гвалт. Битва была явно неравной: даже за массой лягающихся ног и размахивающих рук можно было заметить, что одна женщина, тело которой было совершенно скрыто под грудой остальных, сражается в одиночку. Судя по размерам навалившихся на нее женщин, Эндрю представил, что борьба, не приди он, была бы краткой.

— Молчать! — рявкнул он.

Женщины на полу не обратили на это никакого внимания. Те же, что находились вокруг них, постепенно осознали его присутствие, и крики стали тише. В нарастающей тишине он смог явственно различить стоны и вздохи борющихся.

Внезапно одна из них, прижимавшая коленями ноги той, что лежала под этой невообразимой кучей, вдруг ощутила возникшую вокруг нее тишину и оглянулась. Она лишь на миг задержала на нем взгляд, в котором была тень испуга, затем она потянула за плечо ближайшую к ней женщину.

— Эй, Пэг! Смотри-ка!

Та, к которой она обратилась, подняла голову. Выражение ее лица мгновенно изменилось. Она беззубо улыбнулась Эндрю и всплеснула руками. Ее резкий акцент лондонских трущоб перекрыл все затихающие звуки остальных голосов.

— Ой, какой хорошенький молоденький офицерик к нам пожаловал, милочки вы мои! Доставайте-ка сервиз!

Дикий визгливый хохот приветствовал эти слова.

Эндрю почувствовал, как кровь прилила к лицу, и про себя выругался.

— Молчать! — рявкнул он снова. — В чем тут у вас дело?

Замерли последние разговоры. Он знал, что никто ему не ответит. Они неподвижно уставились на него, сильные своим числом, а он был против них один. Он наблюдал, как зашевелились лохмотья, когда задвигались их обладательницы, как потрескавшиеся, грязные руки, начали оправлять одежду, которая уже не могла прикрыть тела; лица под слоем жирной грязи были неразличимы. Он оглядывал их, заметив, что даже те, которые лежали больными, подняли головы, чтобы рассмотреть его. Самые сильные из них пробились к стенкам, получив возможность прислониться к переборке; их жалкие пожитки трудились возле них, как королевские богатства. Пока он все это рассматривал, трое в середине постепенно отпустили свою пленницу. Не вставая с колен, они жадно смотрели на него, а их жертва медленно села, держась руками за голову.

— Вы знаете, какое наказание полагается за драку? — воскликнул он, устремив взгляд на четырех нарушительниц. Он указал на ту, которую можно было посчитать застрельщицей. — Мне помнится, что тебя уже наказывали. Не пора ли научиться подчиняться приказаниям?

Она ответила ему еще одной улыбкой:

— Да, дорогуша, но я уже слишком стара, чтобы чему-нибудь новому учиться!

Он вспыхнул, и под хохот, вызванный ее ответом, обратился к сержанту.

— Позаботьтесь, чтобы мистеру Хардингу стали известны имена этих женщин.

— Есть!

Они снова поутихли при этих словах. Настроение толпы мгновенно изменилось. Сначала они были вызывающе веселы, теперь же стали враждебны и негодующи. «С этим они ничего не могут поделать, — подумал он, — они беззащитны перед властью». Если они хоть раз уловят его сочувствие к себе, они, как стервятники, вопьются в него, и его жизнь на «Джоржетте» превратится в ад. С этого мгновения каждое его появление среди них будет восприниматься как сигнал к вспышкам насмешек и неподчинения.

Он прокашлялся и твердо произнес:

— Здесь есть женщина по имени Сара Дейн?

Ответа не последовало.

— Сара Дейн, — повторил он. — Есть здесь кто-нибудь под этим именем?

Жертва трех нападающих вдруг шевельнулась и подняла голову:

— Я Сара Дейн.

Она с трудом встала на колени, затем поднялась на ноги и начала проталкиваться через плотную толпу к Эндрю. Когда они задвигались и затолкались, чтобы пропустить ее, его носа достигло еще большее зловоние. Она наконец подошла, споткнувшись о распростертое тело. Это вызвало такой поток злобной ругани, подобного которому он не слыхал даже на флоте. Но женщина, пробравшаяся к нему, казалась совершенно безразличной к этим ругательствам. Она была высокой, ей пришлось нагнуться, чтобы не удариться о верхние балки.

— Ты Сара Дейн?

— Да, я.

В потемках он не мог ее разглядеть, но голос ее он сразу же узнал. Это был тот самый голос, что прозвучал в защиту ребенка, когда узников направляли вниз после похорон, голос, который так озадачил его и преследовал все это время.

— А как ты встряла в это безобразие? Тебя следует выпороть за участие в беспорядках.

— Беспорядки! — Она убрала с лица выбившуюся прядь, чтобы взглянуть на него как следует. Он почему-то сразу ощутил робость. — Вы считаете беспорядком борьбу за то, что тебе принадлежит? Почему я должна этой дряни позволять лапать грязными руками мои вещи?

— Что же они пытались у тебя отнять?

— Вот что! — Она подняла руку и помахала перед его лицом грязным носовым платком с завязанными уголками и с чем-то тяжелым, завернутым в него. — Мою еду.

Эндрю оглянулся на мрачные лица вокруг и страстно пожелал выбраться отсюда. Здесь он оказался перед лицом факта, который постоянно сверлил его мозг, тревожил его: голод узников. Они жили, в основном, на солонине и протухших корабельных сухарях. Брукс, ежедневно соприкасавшийся с ними, говорил, что этого рациона, конечно, не хватает. Здесь была постоянная опасность вспышки чумы. Казалось, что ни он, ни капитан, ни Ост-Индская компания ничего не могут с этим поделать: им платили определенную сумму за транспортировку ссыльных, а она не предполагала никаких роскошеств. Несмотря на все старания Брукса, люди частенько умирали. Эндрю слышал рассказы о том, как на некоторых подобных судах мертвецов скрывали по нескольку дней, чтобы получать их пайки. И как везде, где есть голод, задиры вырывались из общей массы, чтобы силой добыть что могли.

— Это так? — спросил он ее.

— Конечно! — Она слегка тряхнула головой — жест был таким юным, что как-то не вязался с ее внешностью. — С чего бы они стали…

Он резко оборвал ее:

— Ты слишком много говоришь! Я с этим разберусь.

Он обернулся к окружавшим его женщинам:

— Еще раз случится подобное, только раз, и всем вам обеспечено наказание. Всем, слышите? — Потом он опять обратился к Саре Дейн: — И от тебя я больше слышать ничего не желаю.

— Что же, вы так и позволите им?..

— Хватит!

Он повернулся кругом и велел ей следовать за собой.

Когда стражник широко распахнул перед ними дверь, лихой задорный крик снова полетел им вслед.

— Желаем хорошо порезвиться, милочка! Не забудь сказать офицерам, что нас здесь еще полно осталось!

Эндрю резко остановился и обернулся к ним.

— Еще одно слово, — сказал он, — и никаких прогулок на десять дней!

Стражник с грохотом захлопнул дверь, но приглушенный смех преследовал их до самого трапа. Он жестом попросил женщину поторопиться.

Поднявшись на верхнюю палубу, он оглянулся, чтобы посмотреть, как она выйдет на яркий свет. Она слегка покачнулась, ошеломленная ощущением свежего воздуха и солнечного света. Он чуть не подхватил ее, чтобы поддержать, но, взглянув на сержанта, тут же опустил руку. Она удержалась на ногах, осмотрелась, овладев собой и напустив на себя спокойный вид, который так не вязался с ее лохмотьями. Его губы слегка раздвинулись в улыбке, когда он заметил эту попытку казаться выше обстоятельств. Секунду-другую она осматривала палубу с видом важной леди, приглашенной на борт. Потом, поймав его взгляд на себе, она изменила позу и повернулась к нему.

Он обнаружил, что она гораздо моложе, чем ему показалось сначала. Она была стройной, держалась прямо, на шее и лице не было морщин. Но тюремная грязь на ней была как бы щитом для той красоты, которой она могла обладать. Ее лицо и шея имели серый оттенок въевшейся в них за долгое время грязи; волосы ее, выбившиеся из небрежного узла, неряшливо падали на плечи. На ней было потрепанное платье, слишком просторное для нее, оборванное по подолу и тянувшееся за ней по палубе, как шлейф.

Потом она подняла на него глаза. Они были голубовато-зеленые. «Почти как море», — подумал он. В них было недоумевающее вопрошающее выражение.

— Какой здесь свежий ветер, лейтенант, — сказала она негромко.

Он быстро взглянул на нее, а затем, вспомнив о стражнике, отвернулся.

— Вы свободны, сержант.

— Так точно, сэр.

Он проследил, как тот пересек палубу, прежде чем снова повернуться к ней.

— Свежий?..

Несмотря на все старания, он не смог скрыть любопытство, и тут же рассердился на себя за то, что ответил ей. С ее стороны вообще было несоблюдением субординации обратиться к нему, и ему следовало ее тотчас же оборвать. Но из-за этих необычных зеленых глаз, устремленных на него, он на минуту потерял голову.

— Может быть, вы этого не замечаете, — проговорила она. — Но когда вынужден проводить время там, внизу, где…

— Разве я не велел тебе молчать?! — рявкнул он. — Тебя что, ничем не проймешь?

Он повернулся, сделав ей знак следовать за ним к пассажирским каютам.

Она вприпрыжку догнала его, заглянула сбоку в его лицо:

— А почему мне с вами нельзя разговаривать, лейтенант? Это же не помешает дисциплине — нас ведь никто не слышит. Кроме того, я так давно не говорила ни с кем, вроде вас. Там, внизу, — она указала на палубу, — они не знают королевского английского.

Он резко остановился и сердито посмотрел на нее.

— Если ты оказалась там внизу с теми, кто тебе не по нраву, то по своей собственной вине! Людей в Ботани-Бей ни за что не посылают!

— Да, но…

Он нетерпеливо тряхнул головой:

— Ты что, не понимаешь, что я на этом корабле не для того, чтобы слушать твою болтовню. Так вот, последний раз — замолчи!

— Есть, начальник.

Она сделала легкий реверанс в его сторону и, когда наклонила голову, ему показалось, что он уловил легкую усмешку на ее лице. Но она довольно покорно последовала за ним. Он слышал, как ее юбка шуршит по палубе.

II

Сара Дейн родилась в Лондоне восемнадцать лет назад в мансарде доходного дома на Вильерской улице, недалеко от Стрэнда. По крайней мере, так ей рассказывал отец; но он так часто переезжал из одного доходного дома в другой, спасаясь от гнева хозяек, которым он задолжал, что она не была уверена, помнит ли он, в котором из них она родилась.

Она обожала своего отца Себастьяна Дейна слепо и страстно. Он был очень высок и поэтому сутулился. Прямые черные волосы падали ему на лоб. Ей всегда казалось, что его худое смуглое лицо, носившее фатальную печать безнадежной слабохарактерности и неизлечимой страсти к разгульной жизни, было намного красивее любого другого, когда-либо ею виденного. Когда он был трезв или пьян лишь слегка, он бывал заразительно весел, полон юмора, который привлекал к нему людей, а хозяек снимаемых комнат заставлял забыть о неуплаченной ренте. Отец и дочь были неразлучными друзьями за исключением тех случаев, когда он бывал сильно пьян. Тогда Сара боялась его. Он сидел над своим ромом целыми днями, даже не делая попыток подняться с кресла. Но такое случалось не часто — обычно он был просто веселым выпивохой. Однако эта коварная привычка постепенно истощила его силы и стерла грани его таланта.

Он был сыном пастора из Западной Англии. Но его рассказ о жизни в доме священника в этой приятной лесистой местности в долине Сомерсета ничего не говорил его дочери, которая там никогда не бывала. Себастьян, довольно цинично, ни минуты не колеблясь, использовал в своих меркантильных целях тот факт, что его отец был сыном баронета, пусть и четвертым. Иногда оказывалось, что его имя дает ему возможность брать взаймы деньги, хотя он-то прекрасно знал, что за этим именем ничего не стоит. Не было даже отдаленной надежды, что его отец или дед когда-нибудь расплатятся с его долгами. Он лишь раз видел отца с того момента, как закончил Оксфорд и оказался при блестящем дипломе без гроша в кармане. Так как было вполне очевидно, что он не готовит себя к священническому сану, его пристроили секретарем к выдающемуся политику-консерватору. Но он не отличался трудолюбием и уже в то время слишком много пил, вечно попадая в руки шулеров и ростовщиков. Его наниматель продержал его у себя целый год, но, взвесив на разных чашах его определенную одаренность и многочисленные пороки, в конце концов попросил его покинуть службу, не без некоторого сожаления, как позднее Себастьян признался Саре. Потом он пристроился секретарем к престарелому аристократу, который взял его с собой на континент, собираясь объехать его за три года. Старик был очарован его светскостью и культурой, за что прощал ему частые промахи. Но Себастьян как-то раз сыграл слишком уж на большую сумму, позаимствованную из хозяйских денег, и в один прекрасный день оказался на пути в Лондон всего лишь с месячным окладом в кармане и с отличным знанием французского и итальянского языков.

Через несколько месяцев он написал отцу, что женился на актрисе, что явилось для его семьи еще одним доказательством того, как низко он пал, ибо, по их мнению, она принадлежит к тому разряду женщин, с которыми он никогда бы не связался, если бы был в здравом уме. Его отец в мрачном настроении прибыл в Лондон, где застал их в наемных комнатах. Он отчитал Себастьяна своим языком профессионального проповедника, не оставив несказанным ничего, что могло бы в мельчайших подробностях передать его ужас и отвращение к тому, что он назвал «этим трагическим и катастрофическим шагом». Новобрачная не избежала уничтожающей характеристики.

— Это позор, Себастьян! — взревел он, разгневанный перспективой числить подобную невестку среди родни. — Она нечистоплотна! Она женщина… лишенная… лишенная какого бы то ни было воспитания!

Этот неприятный разговор длился не менее часа, и под конец он предложил забрать Себастьяна назад в Сомерсет, но молодой жене было предложено остаться там, где она находится.

Себастьян не замедлил с ответом. Он сказал, что его жена беременна и вскоре будет вынуждена оставить сцену. Он добавил, что бросить ее в подобном положении не может просить его даже родной отец.

— И вообще, сударь, — закончил он мягко, — я пришел к выводу, что утратил вкус к деревенскому воздуху.

Больше он никогда не имел дела со своим семейством.

Сара смутно помнила мать, высокую женщину со впалой грудью и с копной светлых волос, обладательницу несомненно яркой красоты. Она никогда до конца не верила рассказу Себастьяна, что мать умерла от лихорадки. Казалось гораздо более вероятным, что она сбежала с кем-то из своих приятелей по пивным или театрам, которые она посещала и после замужества.

Пока Сара была ребенком, Себастьян безуспешно менял одну должность репетитора на другую, изредка писал в журналы, пока редакторы не стали его избегать за попытку опубликовать проект парламентской реформы. Они еле сводили концы с концами, меняя жилища, изредка наслаждаясь случайным периодом относительного благополучия со всплесками настоящей экстравагантности, порой не имея денег, чтобы поесть хоть раз в день. Такое положение дел казалось Саре вполне естественным: она не знала иной жизни. Она узнала, где можно купить самую дешевую еду, как торговаться за каждое пенни с продавцами, она не хуже Себастьяна умела увернуться от кредиторов, а в случае невозможности — встретить их достойно. Они вели кочевую жизнь, которая всегда имели привкус приключения, в котором они непременно участвовали оба. Они обожали друг друга и не мыслили себе счастья врозь. Себастьян во всех отношениях обращался с ней как со взрослой женщиной: она научилась читать почти тогда же, когда говорить, и подсознательно впитала крохи знаний, которыми он с ней делился. Их с Себастьяном знали во всех кофейнях и тавернах на Флит-Стрит и Стрэнде.

Когда Саре исполнилось одиннадцать, она пошла работать в одну из модных мастерских. Себастьян не смог этому воспрепятствовать, ибо к этому времени он привык подчиняться всем ее решениям. Он говорил что-то неясное о «других идеях», которые имел в отношении ее будущего, но она не обращала внимания на его обеспокоенное бормотание и бросилась в омут новых впечатлений. Одной из ее обязанностей была доставка поручений и пакетов в важные дома высокопоставленных горожан. Ей часто давали подобные поручения, потому что она была сообразительна и умела читать и писать. Иногда ей позволяли присутствовать на примерках, где она жадно слушала сплетни, которые разносились по комнатам, наполненным ароматами духов, разговоры о балах, приемах и скандалах, рассказы о скучной жизни при дворе Георга Третьего. Таким образом ей удалось заглянуть в мир, который был выше ее привычного уровня; ее пальцы с завистью прикасались к бархатным портьерам и мягким коврам, высокие зеркала отбрасывали первые отражения ее фигуры в полный рост. Она видела, с какой суетой готовятся приемы и званые обеды, порой она вместе с толпой зевак наблюдала приезд гостей. Она вскоре стала общей любимицей дам, которые шили у ее хозяйки; она была хорошенькой и в их присутствии держалась приветливо и послушно. Они баловали ее и испортили бы, если бы она не была достаточно умна и прозорлива, чтобы этого не допустить. Хотя она была еще только ребенком, они отдавали ей ненужные предметы роскоши: шарфики, кусочки кружева. Она их продавала или припрятывала, не будучи так глупа, чтобы, подражая дамам, напяливать их на себя. Они заставляли ее болтать с ними на ее забавном французском, которому она выучилась у Себастьяна, — и вообще она удостаивалась гораздо большего внимания, чем положено ученице портнихи. Она знала, что хозяйке не нравится то положение, которое она умудрилась занять, но некоторым важным дамам нравилось возиться с ней, поэтому ее и не выгоняли, хотя не обходилось без неодобрительного качания головой.

Так прошел год. В конце этого года Себастьян сбежал из долговой ямы и укатил из Лондона на первом же дилижансе, который попался ему на пути, прихватив с собой Сару. Оказалось, что этот дилижанс направлялся в Рай. К тому времени, когда они подыскали там комнату, Саре удалось распустить слух, что они переехали туда ради поправки здоровья ее отца. В Рае жизнь его потекла более размеренно и упорядоченно: он достаточно легко нашел учеников, когда назвал имена своего отца и того политика-консерватора, у которого работал, в качестве рекомендации.

Перемена резко отозвалась на Саре: она с благодарностью приспособилась к более спокойному темпу жизни, сознавая, что избавилась от постоянной суеты большого города. Она стала настаивать на том, чтобы Себастьян изменил свои привычки и не заставил их снова сниматься с насиженного места. Совершенно неожиданно ей захотелось респектабельности.

— Итак, любовь моя, ты хочешь, чтобы я исправился? — спросил отец, играя ее волосами, рассыпанными по плечам. — Ну что ж, посмотрим, посмотрим!

Он приложил небольшое усилие, которое исполнило Сару надежды. Они отказались от комнат и сняли крошечный домик; живя там без посторонних глаз, она могла скрывать его склонность к пьянству. Между ними существовал как бы негласный договор, который позволял извинять эту слабость, а если она его одолевала — скрывать ее. Сара изобрела легенду о какой-то таинственной лихорадке, которая порой охватывает ее отца, делая недееспособным. Она рассказывала это так убедительно, что ей верили. Она испытывала истинное удовольствие, видя, каким успехом пользуется Себастьян из-за своих несомненных педагогических способностей.

Через год после приезда в Рай Себастьяна нанял преподобный Томас Барвелл, владелец дома в Брэмфильде. Он стал репетитором двоих сыновей викария, Ричарда и Уильяма. Каждый день он проходил две мили до Брэмфильда и обратно, причем Сара всегда шла рядом. Он согласился на эту должность только при условии, что она будет ходить с ним, таким образом, полдня она будет учиться вместе с мальчиками. Остальную часть дня она будет помогать миссис Барвелл по хозяйству. Подобное соглашение казалось вполне разумным и было единственным приемлемым для Себастьяна, который ни за что не оставил бы Сару одну на целый день. Кроме того, он хотел, чтобы она получила основы знаний по классическим наукам и математике, познания в которых, как уверяли его многие, совершенно излишни для женщины. Но он имел свои взгляды на это, придерживаясь убеждения, что знания — единственное, что он может оставить ей в наследство. Мистер Барвелл сразу уловил решимость Себастьяна в этом отношении, поэтому легко принял его условия. К тому же Барвелл с первой же встречи непременно захотел иметь учителем для своих сыновей именно Себастьяна — ученого с западного побережья, который имел превосходную репутацию в Рае. Кроме того, это было гораздо дешевле, чем держать молодого учителя, который бы проживал в доме.

Итак, каждый день отец и дочь ходили по берегу канала, протекавшего в низине. Саре очень нравилось это пустынное пространство, овеваемое ветрами и усеянное стадами кентских овец. Зимой с моря врывались ветры, а когда они приносили с собой дожди, Себастьян обнимал девочку за плечи, защищая ее своим телом. По всей низине были разбросаны маленькие заброшенные часовенки, пустующие и разрушающиеся со времен кентерберийских монахов. К ночи низина становилась заколдованным недружелюбным местом, которого избегали по мере сил и возможности жители деревень и окрестных ферм. Никто не мешал морским контрабандистам с наступлением темноты проникать в каналы за дамбой, бесшумно работая веслами. По низине были также раскиданы таверны и фермы, имевшие дурную репутацию, приличные люди, проезжая мимо них, отчаянно стегали лошадей, пока не оставляли их далеко позади. Поэтому Себастьян и Сара покидали Брэмфильд с последними лучами света в короткие зимние вечера и спешили домой. Они всегда поднимались вверх по мощеным улицам городка с чувством облегчения, избавления от опасности.

Жизнь в Брэмфильде была довольно приятной. Сара была на два года моложе Ричарда и на год старше его брата. Ее лондонская жизнь не научила ее застенчивости, и все трое мирно трудились вместе. Но вне учебной комнаты ситуация была гораздо сложнее. Жена викария не одобряла положения, в котором Сара оказалась в ее доме, и не поощряла общения Сары с мальчиками. Сара и отец обедали в середине дня отдельно от остальной семьи, не придавая особого значения холодности миссис Барвелл или скромности подаваемых блюд. Их также не приглашали, когда в дом приезжали гости, и мальчиков вызывали в гостиную. Иногда они были свидетелями того, как приезжал и уезжал в своей громоздкой карете сэр Джеффри Уотсон, от которого зависело представление на должность викария Брэмфильда. А когда его сопровождала дочь Элисон, темноволосая хорошенькая девочка, Сара разглядывала ее из окна учебной комнаты, слегка завидуя богатству ее туалетов, меховым муфточкам, которые грели ей руки.

Но иногда, в долгие весенние или летние сумерки Ричард провожал их часть пути до Рая — в такие часы они могли насладиться обществом друг друга, что было невозможно в Брэмфильде. Низина зеленела перед их взорами, тростники изящно раскачивались на легком ветерке. Себастьян называл им птиц, обитавших в низине, а весной они отыскивали их гнезда. Иногда они доходили до самого берега. Идти по гальке было трудно, особенно против ветра. Указывая на другой берег пролива, Себастьян рассказывал им множество романтических историй о приключениях в прибрежных городках Нормандии и Бретани. В это время он казался нисколько не старше Ричарда, а дочь в его глазах оставалась постоянно такой же маленькой девочкой. Когда на него находило игривое настроение, Себастьян таскал ее за длинные косы, распускал волосы и позволял ветру трепать их, хлестать ими по ее лицу и больно жалить глаза. Они смеялись над этим буйством ее волос, но в глазах Ричарда появлялось что-то тайное, не такое открытое, как искренний смех. Она была невыразимо счастлива в обществе тех двух единственных существ, которых любила. И она чувствовала, ей не нужны были слова, что Ричард тоже отвечает ей любовью.

Вечером того дня, когда Саре исполнилось шестнадцать, как раз в самом конце лета, Себастьян подарил Ричарду свое кольцо с печаткой. Они сидели втроем на гальке, слушая визгливые крики чаек, которые кружились и ныряли в воздухе над ними. Себастьян молчал, задумчиво крутя на пальце золотое кольцо. Внезапно он повернулся к Ричарду.

— Дай-ка мне твою руку, Ричард, — сказал он.

Говоря это, он взял левую руку Ричарда в свою и надел ему на мизинец кольцо.

— Но, сэр?..

Себастьян отмахнулся от возможного возражения. «Оно, конечно, по праву принадлежит Саре». Он слабо, неловко улыбнулся дочери. «Но это мужское кольцо, в конце концов. Для нее оно представляло бы ценность лишь как память. Я всегда собирался отдать его сам… не ожидая, когда его снимут с пальца после моей смерти».