Шалтай-Болтай в Окленде (сборник)

10

Вечером того же дня Эл Миллер, сидя за обеденным столом напротив своей жены, вновь и вновь обдумывал ужасающую мысль о том, что Крис Харман является вполне достойным человеком, а никаким не мошенником.

Он предложил мне эту работу, думал Эл, чтобы наставить меня на путь истинный.

– У меня есть новость, – сказал он наконец Джули, вырываясь из сетей самосозерцания. – Мне предложили работу.

– Что за работу? – спросила она, тут же насторожившись.

– За семьсот пятьдесят в месяц, – сказал он. – Плюс подотчетные. И это только начальный оклад.

У нее расширились глаза.

– Семьсот пятьдесят долларов? – спросила она. – Расскажи мне об этом. Что тебе придется делать? Кто предложил?

– Фабрика грампластинок, – сказал он. – Что-то вроде связей с общественностью. – У него был такой унылый, такой потерянный тон, что ее лицо тотчас осунулось. – Это просто случайность, – сказал он. – У меня для этого нет квалификации. Я продержусь там две недели. Или два дня. – Он вернулся к еде.

– Но почему не попробовать? – сказала Джули. – Может, ты ошибаешься; ты ведь знаешь, что всегда пессимистически настроен и не шевелишься, все пускаешь на самотек, – эта работа сама падает тебе в руки, а ты так и сидишь. Не прилагаешь никаких усилий.

– Я приложил усилия, – сказал Эл. – Пошел и получил ее.

– Тогда нечего думать, что ты с ней не справишься, – сказала Джули. – Разве не логично? Тебя просто снова одолевают сомнения, обычные твои сомнения. Я уверена, что ты справишься.

– Он предложил мне ее просто из жалости, – сказал Эл: он не мог избавиться от этой мысли с тех пор, как покинул «Пластинки Тича».

– Что ты им сказал? Ты же не отказался, правда?

– Сказал, что подумаю, – ответил он. – Сказал, что свяжусь с ними в понедельник утром.

Это давало ему три дня.

– Хорошо, – сказала Джули бодрым, рассудительным тоном. – Предположим, им просто стало тебя жаль. Ну так и что? – Она повысила голос. – Это все равно хорошая работа; за нее все равно хорошо платят. Какое тебе дело до их мотивов? Это паранойя! – Она взволнованно взмахнула вилкой. – Как называется эта фирма? Я пойду и поговорю с ними; я им позвоню – вот что я сделаю. И скажу, что я твоя секретарша и что ты после длительных размышлений решил принять их предложение.

Весь мир сошел с ума, подумал Эл. Все притворяются.

– Если у тебя хватило сообразительности пойти и отыскать хорошо оплачиваемую работу, – сказала Джули, – то ее хватит и на то, чтобы взяться за эту работу и преуспеть в ней. Они не предложили бы ее тебе, если бы не верили, что ты с ней справишься. Соглашайся, Эл, или – без преувеличений, – если ты откажешься, то я себя знаю – и знаю, что стану из-за этого сомневаться в твоей верности. Мы оба давали брачный обет. Ты должен меня чтить и подчиняться мне.

– Вряд ли там шла речь о подчинении, – сказал Эл.

– Ну, не подчиняться, – сказала она. – Но чтить и уважать. Докажи это своим согласием на приличную работу, чтобы мы могли завести детей и получить все, чего мы хотим и чего заслуживаем. – Голос у нее от волнения сделался резким; ему был знаком этот тон. – Не подведи меня снова, Эл; прошу тебя, не давай ходу этим своим невротическим тревогам.

– Посмотрим, – сказал он.

Ему казалось, что он потерпел сокрушительное поражение из-за того, что ему предложили честную, достойную работу с хорошим окладом, и теперь его начинала беспокоить собственная реакция, это чувство, будто все пошло шиворот-навыворот. На первый взгляд такая реакция действительно выглядела странной, если не сказать большего. Может быть, Джули права; может быть, теперь, когда кто-то решил ему довериться, испытать его в настоящем деле, стало проявляться его собственное внутреннее чувство никчемности. Он невротик; Джули права.

Проигрыш или успех: мне без разницы, решил он. Все это морока. Западня и обман. Кому это надо? Кому-то надо.

– Ты боишься высунуть голову, – сказала Джули. – Если у тебя ничего не получится, то ты еще больше погрязнешь в апатии, и ты это понимаешь. Ты же прекрасно себя знаешь. Ты предпочитаешь оставаться на месте, потому что так велика опасность провалиться, потому что это будет иметь для тебя ужасные последствия. Так или нет?

– Наверное, – сказал он.

– Значит, ты всегда и будешь оставаться тем, кто ты есть. Плыть по течению. Никуда не направляясь. Эл… – С каменным выражением лица она посмотрела ему в прямо в глаза. – Я в самом деле не знаю, смогу ли я терпеть это дальше. Просто не знаю. Хочу, но не могу; серьезно – не могу. Если ты подведешь меня снова, слышишь?

Он пробормотал в ответ что-то невразумительное.

После ужина он заглянул в квартиру Тути Дулитла. И Тути, и его жена были дома; они чистили кухонную печь. Повсюду были расстелены газеты. В раковине стояла мыльная землисто-серая вода.

Усевшись в сторонке, чтобы им не мешать, Эл обсуждал с Тути перспективы своей новой работы. Тот старательно вникал во все подробности.

– Может, это прикрытие, – сказал он, когда Эл закончил свой рассказ.

Такая мысль не приходила ему в голову, и она его приободрила; она давала совершенно новое истолкование ситуации – как в отношении работы, так и в отношении Хармана.

– Может, и так, – сказал Эл. – Ты хочешь сказать, что они все еще не хотят раскрывать мне свои карты. Все еще поддерживают дымовую завесу.

– Конечно, но они уберут ее, когда ты на них какое-то время поработаешь. Когда получше тебя узнают. Так всегда бывает.

И он стал подробно рассказывать Элу о своей давнишней работе, когда он возил какую-то тетку, а та держала подпольный притон, где делали аборты. Прошло немало месяцев, прежде чем он узнал, что это вовсе не шведский массажный салон; они утаивали от него это так долго, как только могли.

Потом он увел Эла в комнату, где они могли поговорить наедине.

– Ты, может, этой вещи не учитываешь, – сказал Тути. – Я случайно узнал кое-что о «Пластинках Тича», потому что интересуюсь музыкой. У них хороший каталог, но знаешь, почему они так называются? Это пиратская марка.

– Как это? – спросил Эл.

– Они воруют матрицы. То есть пиратским образом добывают и штампуют с них копии. У них нет законных прав на матрицы, с которых они прессуют, но они всегда подбирали что-то, когда прогорала какая-нибудь компания, или артист умирал, или еще что-нибудь. Или брали иностранные марки. А сам Тич был пиратом. Знаменитый пират Черная Борода, звали его Эдвард Тич[17].

– Понял, – сказал Эл, очень довольный. – А сам-то я связи не углядел.

– Так что нечего и сомневаться, они пиратствуют, – сказал Тути. – Может, этого фактика хватит, чтобы подбодрить тебя. Ты, наверно, думаешь, что только те, кто мошенничает, будут платить тебе чуть не восемь сотен в месяц. Если бы они были честными, то вряд ли стали бы вообще хоть что-то тебе платить. Потому что, ты сам это прекрасно о себе знаешь, да и скажу тебе как друг, которой неплохо тебя знает, – ты, понимаешь ли, ничего и не стоишь.

– Хочешь, чтобы я тебе башку проломил? – сказал Эл.

– Я тебе тут же и сам башку проломлю, – сказал Тути. – Теперь слушай сюда. Ты ничего не стоишь, потому что тебе нечего продать. Ты вроде тех цветных парней, которые едут на север, в города, из сельской местности на юге. Ты приехал из фермерского поселка, из, скажем, округа Напа. Ты куда больше похож на этих парней, чем ты думаешь. А я знаю: похож. Я вижу в тебе множество таких же черт, как у них, но ты этого не замечаешь по своему невежеству; я имею в виду, что тебе неведомо о том, что мне довелось узнать, хотя в остальных отношениях ты очень даже продвинутый. Слушай, что у них у всех есть на продажу, когда они приезжают в город? Их работа. Надо где-то трудиться, например на заводе «Крайслер», или за рулем грузовика, или, напялив фартук, в «Обезьяньем дворе»[18]. Почему кто-то им платит? Почему ты им платишь? Ты нанимаешь их мыть машины на твоей стоянке, то есть нанимал бы, если бы у тебя были деньги; на других стоянках так и делают – на других стоянках есть свои цветные парни. Ты так беден, что твой цветной парень – это ты сам.

– Ну и что? – сказал Эл.

– Ну и то, что другие не собираются так продолжать, – сказал Тути. – Они хотят подняться и стать преуспевающими, а потому находят что-нибудь такое, за что другим захочется платить. Но ты слишком туп. Ты ничему не учишься. В этом отношении ты отличаешься от всех остальных, хоть от белых, хоть от цветных. Тебе надо научиться чему-то такому, что нужно другим. Как мой пес, Доктор Мадд[19]. Он научился тыкать носом шарики, и все платят, чтобы на это посмотреть; он куда сообразительней тебя. Никто не платит тебе за то, чтобы ты ничего не делал по своей тупости. На тебя и смотреть не хотят. Ты остаешься тем, кто ты есть, вместо того чтобы стать тем, на кого хотят смотреть. Может, когда состаришься, ты это поймешь, но тогда будет слишком поздно. Тебе надо прикинуться яркой личностью. Жить так, словно ты опасный, ужасный человек, вроде шпиона или еще кого-нибудь. Распространять вокруг себя таинственность. Чтобы никто не знал, когда ты придешь или уйдешь, чем ты вообще занимаешься. Слушай! Да это же именно то, что делает мистер Харман. Он всех заставляет рассказывать о себе сказки, и никто на самом деле не знает, чем он занимается и кто он такой. Но все знают, кто такой Эл Миллер: это написано у него даже не то что на лбу, а прям со всех сторон.

Эл молчал.

– Нет у тебя обаяния, – сказал Тути. – Это если одним словом. Ты просто вода из сточной канавы, научившаяся ходить на двух ногах.

– Может, и так, – сказал Эл.

– Жизнь – как программа Эда Салливана, – сказал Тути. – Я смотрю ее по ТВ каждую неделю. Теперь, когда ушел Мильтон Берль, это лучшее телешоу. Я вот смотрю, как они там растут, как раскручиваются. У них нет таланта. Это правда. Но у них есть что-то личное. У кого в наши дни есть талант? Возьмем Эла Джолсона – у него никогда не было таланта. Или Нэта Коула – петь он не умеет. Фрэнк Синатра никогда не умел петь. Фэтс Уоллер петь не умеет – квакает, как лягушка. Из Джонни Рэя певец никудышный. Сэмми Дэвис-младший – актеришка просто дрянь, но очень популярен. «Кингстон-трио» – студентики желторотые. Но у каждого из них есть что-то такое личное. Тебе надо научиться, как это делать.

– Я не могу.

– На минуту у тебя это получилось, когда ты заходил в кабинет этого типа. Иначе бы он не решил тебя нанять. Коль сделал один раз, то сумеешь и в другой, и не на секунду, а на постоянно. Живи, как будто ты французский агент в Танжере; придумывай истории, чтобы поддерживать к себе интерес, и очень скоро тобой заинтересуются. Если у тебя получается это после парочки твоих колес, то они тебе не нужны; выбрось жестянку, что таскаешь с собой, и делай это сам, собственными силами. Я знаю, что ты сможешь. И, богом клянусь, ты достоин начального оклада в восемь сотен; он правильно тебе платит.

Эл молчал, обдумывая слова Тути.

– Буду откровенен, – сказал Тути. – Я бы правую руку отдал, чтобы оказаться на твоем месте. Получить этакое предложение. Но со мной такого никогда не случится. Во-первых, потому, что никто не нанимает цветных за такие деньжищи, кроме как в индустрии развлечений, во-вторых, потому что у меня нет таланта. Поэтому я и зарабатываю себе на жизнь, служа клерком в Окружном отделе здравоохранения, составляя отчеты о состоянии общественных сортиров. Я просто клерк, не более. Но ты, в основе своей, выдающийся брехун; ты, в общем, уже нашел свою линию. Все, что тебе остается, – продолжать ее гнуть.

– Меня учили, что говорить правду – это хорошо, – сказал Эл.

– Конечно, говоря правду, ты попадаешь на небеса. Это туда ты собрался? Там твое назначение? Или ты настроен прожить счастливую жизнь здесь, на земле? Если последнее, научись держаться своей линии, никогда не сдавайся. Пока не помрешь. Потом можешь говорить правду, признаваться, что на самом деле ты вовсе не богатый мот из Бойсе, где у тебя шесть нефтяных скважин и где тебя избрали президентом местной торговой палаты.

Эл чувствовал себя совершенно раздавленным.

– Так или иначе, а правду слишком уж переоценивают, – сказал Тути, отчасти самому себе. – Настоящая правда в том, что все смердят. Жизнь – загнивание. Все, что живет, умирает. Правда в том, что делать вообще ничего не стоит; так или иначе, все кончится дерьмово. Говори так, этим никому не услужишь.

– Это не единственная сторона жизни, – сказал Эл.

– Хорошо, может быть. А что с другой стороны? Вот ты мне и скажи.

Эл размышлял, но не мог выразить своих мыслей. Однако он знал, что Тути не прав. Тути озлоблен. Возможно, справедливо. Но его взгляд на мир был отравлен давным-давно годами работы клерком наяву, в то время как в мечтах он купался в лучах славы. Неудивительно, что он слонялся по барам со своим Доктором Маддом и изо всех сил привлекал к себе внимание, прожигая жизнь при малейшей возможности; он был прав, поступая так, но существовали и другие пути, более достойные выходы.

– В общем-то, ты озлобленный тип, – сказал Эл. – У меня такое чувство, что ты всех ненавидишь. Меня, например.

– Что за хрень ты несешь! – возмутился Тути.

– Ты будешь рад, если я совсем унижусь и стану тем, кто нужен Крису Харману.

– А кто ему нужен-то? – насмешливо спросил Тути. – Ты даже сам не знаешь. Видно, ты нарвался на эту жилу случайно, а сумеешь ли и дальше держаться ее, неизвестно.

– Я и пробовать не собираюсь, – сказал Эл.

– Не, думаю, ты, в конце концов, согласишься, – сказал Тути. – Если пораскинешь мозгами и сообразишь, что к чему. Это займет время, и ты будешь много болтать, но потом согласишься. Ты просто боишься, что ты не сможешь держаться ее; боишься, что попробуешь, а у тебя ни черта не получится. Что же в этом такого уж добродетельного?

Эл не мог ответить на этот вопрос. Возможно, Тути прав, думал он, возможно, мне просто недостает мужества попытаться перекроить себя по тем меркам, которые требуются Крису Харману. Недостает мужества, не хватает таланта.

– Ты просто болван, – сказал Эл. – Тебя гложет зависть из-за того, что я получил такое заманчивое предложение. Ты просто стараешься испортить мне настроение. Пытаешься меня достать.

– Слушай, дядя, – сказал Тути. – Остерегись.

– Я-то остерегусь, – сказал Эл. – Впредь непременно остерегусь приходить к тебе с хорошими новостями.

– Так, значит, это хорошая новость, – сказал Тути, ухмыляясь. – У тебя точно все внутри так и зудит от этой твоей работы; ты втайне злорадствуешь – и дождаться не можешь, чтобы прибежать ко мне и все рассказать. Какой-то псих предлагает тебе восемь сотен в месяц – и у тебя словно шило в заднице от мыслей о таком кусище. Скоро ты хорошо заживешь – будешь все время покупать «Олд Форрестер», а не эту дрянь, которой торгуют в винном, не этот бурбон «Сан-Мастерсон», у которого такой вкус, словно его наливали по водосточной трубе с крыши.

Открылась дверь на кухню, и Мэри Элен Дулитл просунула в нее свою голову.

– Слушайте, парни, вы что-то слишком уж увлеклись. Лучше успокойтесь.

– Хорошо, – сказал Эл.

Тути кивнул безо всякого выражения на лице.

– Я на вас удивляюсь, – сказала она своим негромким, нежным голоском. – Вечно вы ссоритесь; сегодня вот вы оба трезвые, а все равно ссоритесь. Похоже, вам и оставаться трезвыми ничуть не помогает. – Она не уходила, а они смотрели в пол. – Я скажу, что тебя мучит, Эл Миллер, – сказала она. – Я, пока чистила печь, слышала через дверь все, что вы говорили. Чего в вас нет, так это веры в бога, которой следует быть. Я знаю, что вы улизнули с кухни, потому что боялись, что я стану говорить вам о боге, но это очень глупо, потому что я все равно стану говорить вам о боге, хотите вы того или нет. Никакой взрослый не сделает ничего доброго своему товарищу, если не будет хотя бы раз в неделю проводить время в церкви, размышляя о благости слова, сошедшего на землю. Знаешь, Эл Миллер, этот мир исчезнет, и будет Армагеддон, скоро, очень скоро. И небо свернется, как свиток, и лев возляжет рядом с агнцем.

– Мэри Элен, – сказал Тути, – ты спятила. Иди-ка чистить печку и оставь нас в покое. Женатым на тебе быть еще хуже, чем на какой-нибудь старушке – божьем одуванчике.

– Я говорю чистую правду, – сказала Мэри Элен. – Все это написано в еженедельном пятицентовом журнале «Сторожевая башня», который выпускаем и распространяем мы, Свидетели Иеговы. Ты, мистер Миллер, не уйдешь отсюда, пока не раскошелишься на пять центов за «Сторожевую башню», несущую слово божье на девяноста языках – так, по-моему, – по всему миру.

– Иногда мне кажется, что она только что выбралась из джунглей, – сказал Тути. – Типа как на дикарке женился или вроде того. – Лицо его было искажено стыдом и яростью.

– Я уеду домой, – мягко сказала Мэри Элен, склоняя голову. – В один прекрасный день. Вернусь к себе домой.

– Это ты о Миссури? – спросил Эл. Он знал, что она родилась там, а в Калифорнии жила всего три года.

– Нет, – сказала она. – Это я об Африке.

После чего дверь закрылась: Мэри Элен стала чистить печь дальше.

– Господи, – сказал Тути. – Она называет Африку «домом», а сама никогда не бывала восточнее Миссури. Все из-за этой религиозной чуши, из-за Свидетелей Иеговы. Она даже никогда не встречала никого из Африки, кроме как на ихних собраниях, где иногда читают лекции африканцы.

Они обменялись понимающими ухмылками.

– Как насчет того, чтобы выпить? – сказал Тути, вставая на ноги. – «Полковник Сан-Мастерсон», годовой выдержки.

– Идет, – сказал Эл. – С водой.

Тути отправился на кухню за стаканами.

На следующее утро, в субботу, Эл решил принять предложение Хармана.

Отперев замок на цепи у «Распродажи машин Эла» и нагнувшись, чтобы вытащить свою почту, он вдруг осознал, что первым делом он сообщит это не Джули и даже не Крису Харману, но старику.

Двери мастерской были открыты: Джим Фергессон, как обычно, был на работе – по крайней мере, первую половину субботнего дня. Он, наверное, будет работать до полудня или до часа, в зависимости от количества дел.

И теперь, почувствовал Эл, самое время все ему рассказать. Как можно скорее, раз уж я принял решение. В свете того, что я наговорил ему о Крисе Хармане.

И, покинув свою стоянку, он вошел в мастерскую через боковую дверь. Старик открыл ее, чтобы было больше света и воздуха.

Он обнаружил старика в его офисе. Фергессон сидел за столом, вскрывая свою почту. Когда он глянул на Эла, тот заметил, что глаза у него водянистые, с красными веками.

– Давненько не виделись, – хриплым голосом сказал старик и снова переключил внимание на письмо, которое читал. Эл уселся и стал ждать.

– Какие новости от доктора? – спросил Эл, когда Фергессон дочитал письмо.

– Говорит, что у меня был микроинфаркт, – сказал Фергессон.

– Черт, – встревоженно сказал Эл.

– Он еще какие-то анализы делает. – Он стал надрывать конверт следующего письма; Эл видел, как у него трясутся руки. – Ты уж извини, – сказал старик. – Мне надо прочитать почту.

Глубоко вздохнув, Эл сказал:

– Послушай. Этот тип, Крис Харман. Мы о нем говорили. Может, я не прав; может, он вовсе и не мошенник.

Старик поднял голову и уставился на Эла, часто моргая. Но ничего не сказал.

– Я не судья таким, как он, – сказал Эл. – Таким, кто так высоко забрался. У меня в таких делах нет опыта. Так или иначе, я исходил из информации, полученной не из первых рук. Может, он и мошенник. Но дело в том, что я этого не знаю. Я не могу доказать ни того, ни другого. Это для меня тайна. – Он сделал паузу. – Я туда ездил.

Старик кивнул.

– Мы долго с ним говорили, – сказал Эл.

– Да-да, – сказал старик, словно бы поглощенный чтением.

– Ты все еще сердишься на меня? – спросил Эл.

– Нет, – сказал старик.

– Я решил, что ты будешь лучше себя чувствовать, – сказал Эл, – если я приду и честно признаюсь, что не знаю о Крисе Хармане ни того, ни другого. Тебе надо будет решать самому.

Он собирался было продолжить, перейти к тому, как он спросил у Хармана о работе. Но такой возможности ему не представилось.

– Слушай, – сказал старик, – вали-ка ты отсюда.

Вот те на, подумал Эл.

– Я с тобой не разговариваю, – сказал старик.

– Я думал, тебе станет легче на душе, – сказал Эл, не понимая, что происходит. – А теперь ты злишься, – сказал он, – когда я говорю, что не считаю его мошенником. – Это казалось самым невероятным из всего, с чем ему когда-либо приходилось сталкиваться. – Ладно, – сказал он. – Я уйду, старый ты псих. – Он быстро поднялся. – Ты хочешь, чтобы он оказался мошенником? – сказал он. – Хочешь, чтобы тебя облапошили? Так, что ли?

Старик ничего не говорил. Он продолжал читать свою почту.

– Ладно, – сказал Эл. – Ухожу. Черт с тобой. Ты со мной не разговариваешь – и я с тобой не разговариваю. – Он направился к выходу из офиса. – Ничего не понимаю, – сказал он.

Старик не поднимал взгляда.

– У тебя как есть крыша съехала, – сказал Эл, уже у двери. – Мозги набекрень. Наверное, из-за этого сердечного приступа. Как-то раз читал статью о таких делах. Многие считают, что с Эйзенхауэром случилось то же самое. Пока. Еще увидимся.

Он, оступаясь, пробрался к выходу из мастерской и прошел на свою стоянку. Ну и ну, думал он, о таком сумасшествии я даже и не слыхал. Его точно надо упрятать в дурдом; его жена права. Ей надо обратиться к адвокату и упрятать его в дурдом.

Понятно, что человек может разозлиться, когда кто-то говорит ему, что его хотят облапошить, думал он. Но чтобы злиться, когда ему говорят, что его не хотят облапошить… Это как-то не по-человечески. Мне надо бы выписать какую-нибудь брошюрку о предотвращении психических расстройств и сунуть ее в его почтовый ящик. Черта с два я останусь здесь, вместе с ним, сказал он себе. Вот еще – работать рядом с сумасшедшим.

Что за безумный мир, подумал он. Старик, ничего мне не сказав, продает свое помещение – разрушает мою жизнь, лишает меня бизнеса, – а потом на меня же еще и наезжает, как последний псих. Не разговаривает со мной.

Войдя в кафе на другой стороне улицы, он укрылся в будке таксофона и опустил в прорезь десятицентовик. Набрал свой домашний номер, и Джули сразу же сняла трубку.

– Я решил не медлить и принять их предложение.

– Вот и чудесно, – сказала она. – Какое облегчение! Я так боялась, что ты откажешься, а работа ведь и вправду хорошая, разве нет?

– Платят неплохо, – сказал он. – И, кажется, это будет интересно. В любом случае, мне надо что-то предпринимать. Не могу я торчать здесь вечно.

– Долго же ты не мог этого понять, – сказала Джули.

– Ну да, – сказал он. – Застрял здесь рядом с психом-маразматиком. Само собой, я это понимаю, ничего другого здесь и не поймешь.

Он дал отбой, помедлил, а затем, опустив еще один десятицентовик, набрал номер фирмы Хармана. Телефонистка сняла трубку.

– «Пластинки Тича».

Я ведь так ему и не сказал, подумал Эл. Старику. Собирался было, но он не дал мне возможности.

– Я хотел бы поговорить с тем же человеком, что и раньше, – сказал он телефонистке. – Кажется, его зовут мистер Гэм.

– Сожалею, сэр, – сказала девушка. – Мистер Гэм у нас больше не работает.

– Как же так? – отозвался Эл, ошарашенный. – Я только что с ним разговаривал. Вчера.

– С кем бы вы хотели поговорить, сэр? – сказала девушка. – Поскольку я не могу соединить вас с мистером Гэмом.

– Не знаю, – сказал он, окончательно сбитый с толку. – Они предлагали мне работу. Мистер Гэм всем этим занимался…

– Так вы мистер Миллер?

– Да, – сказал он.

– С вами будет говорить мистер Найт, – сказала девушка. – Мистер Гэм и мистер Харман передали ему ваше имя. Он в курсе дела. Минуточку, мистер Миллер.

Последовал ряд щелчков, затем долгая пауза. Наконец у него в ухе раздался энергичный мужской голос:

– Мистер Миллер!

– Да, – пролепетал Эл.

– Это Пэт Найт. Рад познакомиться, Эл.

– Я тоже, – пролепетал Эл.

– Мистер Гэм у нас больше не работает. Появилась вакансия, которой он долго ждал, вот он и сорвался с места. Сделал свой ход. Так и надо поступать. Но время от времени он будет у нас появляться. Значит, вы собираетесь устроиться к нам?

– Да, – сказал Эл.

– Что ж, Эл, тогда послушайте, – сказал Найт. – Есть пара вещей, которые нам лучше сразу обсудить. Когда с вами говорил мистер Гэм, он немного напутал; у него голова была забита мыслями об этом его новом месте. Он принял вас за другого парня, за которым посылал мистер Харман, за Джо Мейсона или Мэртсона – а тот так и не объявился. Он – то есть этот самый Мэртсон – был розничным торговцем в Спокане. Мы хотели, чтобы он занялся распространением нашей эзотерической классики, а Гэм понял так, что с этим связаны вы. Решил, что вас подобрали на это место. Вбил себе в голову, что так хочет Харман… – И Найт рассмеялся.

– Понимаю, – сказал Эл, чувствуя, что какие-то участки его сознания растворились, полностью оцепенели. Они перестали функционировать, и он просто стоял у телефона, кивал головой и слушал.

– У нас действительно есть для вас место, – сказал Пэт Найт медленнее и серьезнее. – Слушайте, Эл, я буду говорить с вами начистоту. Прямо здесь и сейчас, по телефону. Нам нужен агрессивный, усердный молодой человек, который не боится возвыситься над своими приятелями и добиться чего-то в своей жизни. Вы такой?

– Конечно, – пролепетал Эл.

– Доходы велики, – сказал Найт. – И ответственность – тоже. Вам придется проявить способности в обхождении с людьми. Вы это умеете. Судя по вашему досье, вы работаете продавцом автомобилей.

Элу пришло в голову, что ему надо возразить, сказать, что это неправильно. Это имеет отношение к какому-нибудь большому агентству по продаже новых автомобилей, с застекленными окнами, новыми сияющими машинами, продавцами в полосатых костюмах, стоящими рядом с пальмами в кадках… я не такой, хотел он сказать.

– Я – дилер, – сказал он.

– Это как? – спросил Найт.

– У меня свое заведение, – сказал он.

– Чтоб мне лопнуть, – сказал Найт. – Что ж, вы, несомненно, именно тот, кого мы искали. Понимаю, почему мистер Харман советовал мне не упускать вас. Ладно, предлагаю вам сюда заскочить, и мы обо всем договоримся. Тут были кое-какие недоразумения, но мы их уладим. Место, которое у нас есть, как раз по вашей части, Эл. Уверен, что вы созданы именно для него.

– А что за место? – спросил он громко.

– Слушайте, Эл, – сказал Найт слегка похолодевшим тоном. – Я хочу увидеться с вами лицом к лицу. Мне надо видеть, с какого рода человеком я имею дело. Я не могу раздавать рабочие места прямо по телефону, как поздравительные открытки. – Теперь в его голосе прозвучало раздражение. – Когда я могу вас ожидать? – спросил он энергичным официальным тоном. – Примерно через час? Я смогу уделить вам время, минут пятнадцать, ровно в час тридцать.

– Хорошо, – сказал Эл и кивнул. – Я подъеду.

Он повесил трубку и вышел из будки.

Никто мне теперь не поможет, подумал он. Они поймали меня, как жука в банку из-под майонеза. Как только я сказал, что мне нужна работа, они насадили меня на булавку.

Они заманили меня, сказал он себе, завышенными ожиданиями. Известный трюк, когда берут что-то старое в счет частичной уплаты за новое. Его применяет каждый автомобильный дилер. Клиенту назначают такую высокую цену за его старую машину, что он просто обязан вернуться; он не может отказаться от такого предложения. А когда он возвращается, то обнаруживает, что предложение отозвано: то ли другая смена работает, то ли продавец, делавший предложение, уволился из фирмы… но парень-то к этому времени уже на крючке. Он уже настроен на эту сделку, и обратного пути нет.

Так же вышло и со мной, думал Эл. Я решил устроиться в организацию Хармана, хотя даже не знал, что это за работа и сколько за нее платят. Ничего не знаю, кроме того, что решил: мне надо сделать свой ход. Это была методика Матта и Джеффа[20] осознал он. Акт, разыгранный Харманом, Гэмом и Найтом. И я на это купился; я так на это купился, что собираюсь туда поехать и согласиться на их работу, на ту работу, что имелась у них с самого начала, чем бы это ни было. И, пожалуй, я знаю, что это за работа, думал он. Это работа продавца. Продавать пластинки. Вот что они имели в виду: лакея с галстуком-бабочкой, короткой стрижкой, портфелем и лапой, радостно готовой к рукопожатиям. Они имели в виду меня, каким я сделаюсь через непродолжительное время. Мою участь.

Они решили, что я им сгожусь, думал он, снова направляясь на свою стоянку. Парень из глубинки. Деревенщина из Сан-Елены, у которого нет ни шансов, ни надежд в большом городе Окленде, штат Калифорния.

Усевшись в одну из машин со стоянки, он поехал домой переодеться. Надеть свежую рубашку, галстук и костюм, чтобы произвести впечатление на Найта.

Вот как они тебя разрушают, понял он. Вот как они разрушают твой дух, кусочек за кусочком. Они не выходят прямиком на тебя и не делают предложение; не глядят тебе в глаза и не говорят: у нас, мол, есть для тебя место продавца, соглашайся на него или отказывайся. Нет. Они тебе зубы заговаривают; они тебя продают. А почему бы и нет? Они куда лучшие продавцы, нежели ты. Посмотри, где они; посмотри, кто они. А потом посмотри на себя.

Мне надо было понять это раньше, думал он. Раз у Хармана хватило ума создать эту фирму, завести себе такой дом и такие машины, носить такую одежду, то ему ничего не стоит оставить от меня мокрое место. Не надо было мне и пробовать провести такого пройдоху, сказал он себе. Харман знает миллион трюков, о которых я даже не слышал. Я просто дилетант. Все мы в сравнении с ним дилетанты.

И ведь они знают, что я на крючке, подумал он. Знают, что мне уже слишком поздно поворачивать обратно; что я соглашусь на эту работу, чем бы там она ни была. Они – мастера манипулировать людьми, использовать психологию.

Я – их морская свинка, подумал он. И теперь я увяз в их лабиринте. Слишком сильно увяз, чтобы выбраться. И чем умнее я буду, чем ловчее стану действовать, тем больше запутаюсь. Так уж оно устроено; это часть системы, по которой они работают.