Шалтай-Болтай в Окленде (сборник)

Стоя перед радиолой «Магнавокс», Посин понял, что ему не суждено ничего выяснить, он так и не будет знать наверняка, Брискин не ответит, звони он и жди хоть еще тысячу лет. По радио так и будет звучать музыка, имя Полоумного Люка так и не будет больше ни разу упомянуто, и Бобу останется лишь гадать, не причудилось ли ему. Он уже начинал сомневаться.

– Черт бы его побрал, – выругался он.

Когда Джим Брискин выключал на ночь аппаратуру, телефон на радиостанции «КОИФ» все еще звонил. Была уже полночь. На улице стало тише, многие неоновые вывески погасли.

Он спустился по лестнице, оставляя за собой один унылый этаж за другим, в вестибюль Маклолен-билдинга. Под мышкой он, как всегда, нес кипу пластинок, взятых на время в музыкальных магазинах, – завтра они вернутся на свои полки.

Выйдя на улицу, Джим глубоко вдохнул легкий прохладный ночной воздух. Он пошел было по тротуару к стоянке станции, но тут просигналили из стоявшего на обочине автомобиля. Открылась дверь, издалека послышался женский голос:

– Джим, это я.

Он направился к машине. На крыльях и капоте блестели капельки ночного тумана.

– Привет, – поздоровался он.

Патриция включила фары и запустила двигатель.

– Я тебя отвезу, – сказала она.

Она сидела, укутавшись в пальто из плотного материала, застегнутое и подоткнутое под ноги. Видно было, что она продрогла.

– У меня есть своя машина. Она на стоянке.

Джиму сейчас не хотелось никого видеть.

– Можем просто прокатиться.

– К чему это?

Он все-таки сел и положил пластинки рядом с собой, на холодную, как лед, обивку сиденья.

Патриция вырулила на проезжую часть и присоединилась к потоку автомобилей. Сверкали фары, неоновые вывески разных цветов и размеров. Вспыхивали и гасли слова.

– Я звонила на станцию, – наконец сказала она. – Ты не подходил к телефону.

– А зачем? Чтобы услышать чьи-то жалобы или заявки? У меня есть только те записи, которые я принес. Я ставлю то, что наметил.

Она молча выслушала эту короткую гневную тираду. Какое печальное лицо, подумал он. Застывшее.

– Что с тобой? – спросил Джим. – Зачем ты приехала?

– Я слушала, – сказала она. Теперь на него был устремлен немигающий взгляд ее влажных от слез глаз. – Я слышала, что ты сказал про рекламу Полоумного Люка. Наверно, долго репетировал, чтоб так сказать.

– Ничего я не репетировал. Начал читать, но – это выше моих сил.

– Понятно, – сказала она.

– Это – единственное, что мне оставалось. На заводах люди башмаки в станки швыряют.

– Ты решил поступить так же?

– Паршиво, наверное, вышло.

– Не паршиво. Я бы сказала, опасно. Летально, если тебе интересно мое мнение.

– Тебе ведь не хотелось, чтобы я читал эту чушь.

– Мне…

Она на секунду закрыла глаза.

– Смотри на дорогу, – сказал он.

– Не этого я от тебя ждала. Я хотела, чтобы ты нашел какой-нибудь разумный способ отказаться. Ну, теперь уже все равно.

– Да, – согласился он. – Все равно.

– Что собираешься делать?

– Новую работу найти нетрудно. У меня есть знакомства. Если до этого дойдет, могу переехать на Восточное побережье.

– Думаешь, туда молва не дойдет?

– Есть один ведущий, – сказал Джим, – у него сейчас получасовое телевизионное шоу – на всю страну, так он как-то в эфире сетевой радиостанции посоветовал слушателям вылить лосьон для рук «Джергенс» себе на волосы. Его так достало, что он едва смог довести передачу до конца. А программа была всего-то на пятнадцать минут.

– Что же ты все-таки будешь делать? Придумал что-нибудь?

– Поеду домой и лягу спать.

Она повернула направо и снова подъехала к фасаду Маклолен-билдинга.

– Послушай, возьми свою машину и поезжай за мной. Поедем к тебе или ко мне, выпьем, – предложила она.

– Боишься, начну кататься по полу?

– И, может быть, послушаем старые записи Менгельберга[41], – продолжала она, как будто он ничего не сказал.

– Какие записи Менгельберга? Это заезженное старье, на котором мы построили наш брак? – Он задумчиво, с грустью добавил: – Я считал, что почти все они достались тебе.

– Ты оставил себе «Прелюды»[42], – сказала она, – а ведь и ты, и я только их-то и хотели забрать себе на самом деле.

Он оставил себе еще и «Леонору» № 3[43], но она не знала об этом. В дни, когда они мстительно делили собственность – в соответствии с Законом Калифорнии о разделе совместно нажитого имущества, – он наплел ей множество небылиц, и согласно одной из них пластинки этого альбома якобы треснули. Как-то на вечеринке она уселась в кресло, в котором лежала куча дисков, сказал он ей.

– Ладно, – согласился он, – почему бы и нет?

Он прошел к своей машине, завел ее и поехал вслед за кремово-голубым «Доджем» Пэт по Гиэри-стрит, мимо Ван-Несс и затем вверх, по дальнему склону холма.

Впереди мерцали красным задние габаритные фонари «Доджа» – широкие кольца, похожие на барабаны пинбольного автомата. Пэт не было видно, он следовал за огнями машины.

То туда, то сюда, подумал он. Куда она, туда и он. Подъем, спуск. Так ребенок представляет себе верность. И стали они жить-поживать да добра наживать, вдвоем в домике, на склоне горы, их двое, дом-конфетка, и никто их там не найдет.

«Додж» остановился – предупреждающе вспыхнули его стоп-сигналы, и Джим вдруг понял, что не знает, в каком месте города находится. У «Доджа» включился поворотник, и Пэт повернула направо. Он поехал следом.

И чуть не проскочил мимо – ее сигнал он услышал в тот самый миг, когда понял, что она остановилась. Не так много раз бывал он в этом доме, подумал он. Это место, этот адрес вылетели у него из головы, как будто их и не существовало. Выкручивая шею, он дал задний ход. «Додж» стоял рядышком, и Джим теперь пятился, стараясь припарковаться на одной линии с ним. Красные габаритные фонари ослепили его. Сколько огней: поворотники, стоп-сигналы, белые фонари заднего хода, – у него закружилась голова. Броские цвета хромированных спален на колесах. С ковриками, проигрывателями. Он погасил фары, закрыл окна и вышел.

Пока он запирал двери, Пэт стояла дрожа, со скрещенными на груди руками.

Когда они поднимались по широким бетонным ступенькам многоквартирного дома, она обронила:

– Туман.

Дверь из стекла и бронзы была заперта. Пэт не сразу нашла ключ. Внутри, в коридоре, не было слышно ни звука. Двери по обеим сторонам были закрыты.

Все тут ведут правильную, размеренную жизнь, подумал Джим: в одиннадцать – отбой, в шесть – подъем.

Он доверчиво пошел за ней – она отыщет нужную дверь. Она знает. Пэт быстро шла по ковру, и ее длинные темные волосы подпрыгивали на воротнике пальто. Шаги ее были беззвучны. Как будто они идут по пещере, по длинному коридору к другой стороне горы, подумал он.

И вот дверь открыта, Пэт уже в квартире, включила свет. Протянула руку, чтобы опустить шторы.

– Какие-то казенные они, эти многоэтажки, – сказал он.

– Да нет, – рассеянно ответила она.

– Как-то неприятно – каждый уползает в свою отдельную раковину.

Не снимая пальто, она наклонилась, чтобы включить обогреватель.

– Просто тебе сейчас в голову одна чернуха лезет.

Она пошла к шкафу, сняла пальто, повесила его на плечики.

– Знаешь, порой ты бываешь таким разумным, а иногда такое вдруг вытворишь – и нипочем не догадаешься, чего от тебя можно ожидать. По лицу твоему ну ничего не понять, и никому до тебя не достучаться, не пробиться сквозь твою броню, а потом, когда у всех вокруг уже мочи нет больше говорить с тобой, руками махать перед твоим носом, – она захлопнула входную дверь, – ты вдруг оживаешь и начинаешь хаять все что ни попадя.

Он прошел в крохотную, сияющую чистотой кухоньку в поисках выпивки. В холодильнике стояла миска с картофельным салатом. Когда Пэт вошла, он ел салат прямо из миски столовой ложкой, которую нашел в раковине.

– Боже мой! – Вокруг ее глаз собрались морщинки и тонкими трещинками разбежались к губам и подбородку. – Ты меня до слез доведешь.

– Как в прежние времена? – спросил он.

– Нет. Не знаю. – Она высморкалась. – Надеюсь, ты все-таки выберешься из этого. Я постараюсь как-то сгладить это на станции. Думаю, мне лучше удастся поговорить с Хейнзом, чем тебе или Бобу Посину.

– Сглаживать ты мастерица, – ответил он.

– Ну хорошо, вот ты говоришь, что мог бы уйти на другую станцию. Думаешь, там тебе удастся убежать от Полоумного Люка? Эту дребедень крутят и по всем независимым, и по сетевым АМ-станциям, и по телевидению: недавно как-то видела поздно ночью, после фильма. Что толку? Ты и оттуда уйдешь, когда тебе подсунут рекламу Люка? И вообще, тебя только Полоумный Люк волнует? А почему только он? А как насчет рекламы хлеба и пива? Чего ж так избирательно? Не читай тогда вообще никакой рекламы. Разве не так? Не капризничаешь ли ты? И на меня сваливаешь – я, мол, хотела, чтобы ты такое отмочил, я, значит, виновата. – Она кричала звонко, пронзительно, ее голос чуть ли не переходил в свист – это напомнило ему об их давних домашних ссорах. – Ну что, не так? Разве ты не пытаешься переложить вину на меня? Я тебя надоумила только это проделать или, может, еще что-нибудь? Ты знаешь, что я не этого хотела. Я ждала от тебя разумного поступка, чтобы ты как-то убедил Хейнза, что подобной рекламе не место в вечерней музыкальной программе. Ты говоришь, начал читать, а потом, мол, невмоготу стало. Зачем ты так поступил? Зачем нужно было объясняться во время передачи? Тогда уж лучше было и не начинать. Нельзя такое лепить в прямом эфире – что ты не будешь этого читать, что тебе надоело.

– Успокойся, – сказал он.

– Тебе конец. Боже, я так надеялась, что у тебя все здорово сложится, и вот тебе на – ты остаешься ни с чем, в пустоте. И все из-за того, что не смог подойти с умом – взял бы да обсудил все с Хейнзом до передачи, нет – тебе нужно было дождаться, пока ты останешься с текстом наедине, когда на станции никого не будет – может быть, тогда ты почувствовал себя в безопасности, делай, что хочешь, ну и открываешь рот и все засераешь, у нас ведь теперь бог знает какие неприятности будут, может, в суд подадут, ФКС[44] может оштрафовать. А что будет с твоей музыкой? А все эти пять лет, что ты над этим пахал, чтобы тебе разрешили ставить классическую музыку, вообще все, что тебе нравится. У тебя даже появилась возможность самому ее выбирать, назвать это своей программой – «Клуб 17». И что, все коту под хвост? К этому ведь все идет. Ты ведь это хотел прежде всего сохранить? Не поэтому ли и рекламу не хотел читать? Тебе, видите ли, не хотелось оскорблять слух старушек – и вот, теперь ты выбрасываешь на помойку целую программу, чтением рекламы ты бы так ее не порушил. Не понимаю я тебя. Глупо как-то.

– Ну, ладно, – промычал Джим.

– Пять лет, – повторила Пэт. – В мусорное ведро.

По его собственным расчетам, он потратил на это не меньше десятка лет. Сначала – четыре года на музфаке Калифорнийского университета при Элкусе[45], учеба на бакалавра искусств по контрапункту и композиции. Потом два года аспирантуры, он тогда немножко дирижировал, пел (неважнецким баритоном) в группе Ассоциации хорового пения Марина[46], написал вялую кантату о мире между народами и всяком таком прочем. Потом была замечательная работа в музыкальной библиотеке Эн-би-си – Эпохальный Переезд в Сан-Франциско, бегство из университета. Значит, одиннадцать лет. Боже, почти двенадцать, ужаснулся он. В эфир он впервые вышел в качестве частного коллекционера записей (это называлось «дискофил») и держался настолько свободно, без всякого снобизма и назидательности, что его программа продолжала идти еще долго после того, как идея приглашения коллекционеров на радио изжила себя. Он был прирожденным радиоведущим, говорил спонтанно, держался просто, без обычной напыщенности знатока классической музыки. И, что самое важное, ему нравилась самая разная музыка – и классика, и поп, и старый, покрытый плесенью джаз, и лос-анджелесский джамп-прогрессив[47].

– Нет, я сделал это не для того, чтобы убежать от Люка, – сказал он.

– А для чего?

– Чтобы убежать от тебя. Или, может быть, стать ближе к тебе. Скорее всего, и то, и другое. Потому что было уже невыносимо. Видеть тебя на станции каждый день. Пару лет назад мы с тобой были мужем и женой, понимаешь, да? Ты помнишь это?

– Помню, – отозвалась она.

– Страшно как.

– Кого мне это напоминает?

– Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада[48], – сказал он.

– Это ты виноват.

– Вот как?

– Все то же самое – эта твоя бессмысленная непоследовательность, – продолжала она.

– И еще обследование у доктора – как его там, Макинтоша?

– Да, – подтвердила она. – Макинтоша. И еще то, чего ты не хотел допустить – ведь это ранило бы твое самолюбие, ты почувствовал бы свою ненужность.

– Что толку обсуждать это сейчас?

– Толку никакого, – согласилась она.

– Но мне одного никак не понять, – размышлял он, – может быть, у меня в голове какая-то неправильная картинка сложилась. Но я вот вижу, как сидишь ты себе в тот субботний вечер, в одиночку взвешиваешь все за и против, семь раз отмеряешь, и вдруг – раз, у тебя созрело готовое решение. Так спокойно, так хладнокровно, как будто…

Он вскинул руки.

– Я обдумывала этот шаг несколько месяцев, – отрезала она.

– И выдала ответ, как компьютер IBM.

После чего, подумал он, разговаривать, убеждать было уже бессмысленно. Все споры, обсуждения прекратились. Она приняла решение. Их брак оказался ошибкой, и теперь нужно было как-то делить общее имущество, постараться, чтобы в суде все прошло как можно проще и без лишних трат.

Он вспомнил, как они использовали общих друзей – это было противнее всего. Заезжали за ними во время рабочего дня, везли в суд, чтобы те в качестве свидетелей подыграли им в том фарсе, который он и она придумали. Жестокое было время.

– Телефон звонит, – сказала Пэт, сидевшая напротив него.

– Что? – очнулся он, только сейчас услышав звонок.

Звонят и звонят, даже сюда, ей домой.

– В самом деле, – сказал он, осматриваясь.

– Я возьму трубку.

Она скрылась в гостиной.

– Алло, – услышал он ее голос.

Он открыл холодильник и обследовал его содержимое: нераскупоренная бутылка джина «Гилбис» – отличная вещь, – дешевый вермут, пинта водки, куча разных вин. Его привлек готический шрифт на этикетке «Майвайна»[49], и он принялся разбирать немецкий текст.

На пороге кухни появилась Пэт.

– Это Тед Хейнз.

На негнущихся ногах он направился в гостиную.

– Хочет, чтобы я подошел?

– Хочет знать, здесь ли ты.

Она прикрывала трубку ладонью, но он-то знал, что такие трюки никогда не проходят – человек на другом конце провода все равно услышит, почувствует вибрацию бакелита, как глухие чувствуют звук костями черепа.

– Конечно, здесь, – сказал он.

– Он еле говорит от злости.

– Это, наверное, Посин ему доложил, – сказал он, держа в руке бутылку немецкого вина.

– Не сваливай все на Боба.

Джим подхватил трубку.

– И на меня не сваливай, – добавила она.

Прижав трубку к уху, он услышал резкий хриплый голос Хейнза.

– Джим, мне только что сюда, домой, позвонил человек по фамилии Шарпштайн и сказал, что они расторгают с нами договор и что если к ним когда-нибудь посмеет зайти наш коммерческий агент, они вышвырнут его на улицу и вызовут полицию.

– Шарпштайн, – отозвался он. – Это, видимо, их представитель или что-то в этом роде. А как его имя? Не Люк?

– Мне нужно встретиться с вами в ближайшие полчаса, желательно на станции. Но если не успеваете туда, я к вам приеду. Вы сейчас у Пэт, я тут недалеко. Если еще немного у нее задержитесь, я подъеду, разберемся.

У Джима спутались мысли, он с трудом понимал, что говорит ему Хейнз.

– Подъезжайте, раз надо, – сказал он.

– Позвоните Бобу Посину и попросите его тоже приехать, пусть поприсутствует. Это необязательно, но он лучше, чем я, знает все эти профсоюзные правила, у меня времени нет, чтобы все это запомнить. Дел поважнее хватает. Ну ладно. Оставайтесь там, увидимся минут через пятнадцать.

– До свидания, – ответил Джим.

Он не успел положить трубку, а в ней уже звучал сигнал «отбой». Проиграл по-детски, подумал он.

– Они слышали? – спросила Пэт. – У Люка слышали?

– Мне надо позвонить Бобу Посину, – сказал Джим.

Он потянулся за телефонным справочником.

– На обложке, – подсказала Пэт. – В уголке.

– Вон как! – взъярился он. – Чтоб всегда под рукой?

– Да, чтоб всегда под рукой.

– И зачем? – накинулся он на нее.

– Что за вопрос, «зачем»? О господи.

Она вышла из гостиной; хлопнула дверь, кажется, в ванной. Он помедлил и набрал номер Боба Посина. Еще не закончился первый гудок, как раздался голос Посина:

– Алло!

– Это я, Джим Брискин.

– А, ну что, нашел тебя Хейнз?

– Нашел.

– Искал он тебя, – Посин говорил как-то приглушенно, как будто его собственная злоба выдохлась, как будто, подумал Джим, после того как на сцене появился Хейнз, Боб Посин уступил ему место. – Слушай, ну и коленце ты сегодня выкинул.

– Скажи, а чего там у Люка зашевелились? – спросил Джим. – Они что, слушали?

– Представь себе, слушали. Минуточку. – Повисла долгая пауза. – Сигарету потушил. Ну, видимо, они собрались у радиоприемника. Наверное, никак им своей ахинеи не наслушаться. Как-то, в общем, так. Ну и хай он, должно быть, поднял. Я-то сам уже потом узнал. Он – в смысле Люк Шарпштайн – позвонил Хейнзу, а тот – мне, тебя искал. Ты уже тогда ушел со станции.

– Я у Пэт, – сказал Джим.

– Понятно. Вот, значит, как.

– Хейнз попросил меня позвонить тебе. Чтоб ты подъехал сюда. Он минут через пятнадцать будет.

– Зачем это я ему? Тазик небось подержать. Ну, когда голову отрубать будет.

– Пока, – отрезал Джим и повесил трубку. На этот раз первым прервал связь он.

Пэт вернулась из ванной. Она занималась волосами, укладывала их на ночь.

– Ты что, позвал его сюда? – Похоже, она немного отошла, голос был спокойнее. – Уже почти час ночи.

– Это не я придумал, – сказал он. – Хейнз тоже приедет. Оба приедут.

– Теперь послушай меня. Вот что ты должен им сказать. Я придумала, пока ты разговаривал.

– Опять сглаживаешь.

– Конечно, ты должен признаться в том, что остановился посреди рекламы – они это слышали, спорить не надо. Но вот почему ты сделал это – тебе пришло в голову, что многим ведущим, например Артуру Годфри[50] и Стиву Аллену[51], и прочим – удалось добиться успеха тем, что…

– Ладно, – сказал он. – Я так и скажу Шарпштайну, Хейнзу и Посину. Скажу, что хотел стать вторым Генри Морганом[52]. Помнишь его?

– Помню, – сказала она.

– Тяжко. Так и уносит в воспоминания.

– Генри Морган сейчас на телевидении, в «Шоу Гарри Мура»[53]. Каждую неделю.

– Да какая разница. – Джим пожал плечами. – Мне нечего им сказать. Нужно просто пережить, прости, что разборка будет тут, у тебя. Не я предложил.

Она постояла в раздумье. Потом вернулась в ванную и снова занялась волосами. Джим помнил этот еженощный ритуал. Металлические заколки, тряпочки, запах шампуня и лосьона для завивки, флакончики, ватные подушечки.

Стоя спиной к нему, она спросила:

– Можно задать тебе вопрос?

– Задавай, – ответил он.

Она методично работала руками, поднимая волосы, разделяя их, перебирая и укладывая.

– Хочешь, я брошу эту работу? Тебе было бы легче, если бы я ушла со станции?

– Теперь уж поздно.

– А я могла бы. – Она повернулась к нему. – Я много над этим раздумывала. Могла бы – чем бы это ни обернулось.

Ему нечего было ответить. Он сидел на диване и ждал Боба Посина с Хейнзом.

– Понимаешь, о чем я? – спросила она.

– Конечно, понимаю: ты хочешь замуж. Все ведь хотят. Но на этот раз ты уж не дай маху. Своди его к доктору Макинтошу, пусть обследуется.

Ничего отвратительнее и злее он придумать не мог.

– Я и так в нем уверена, – ответила Пэт.

4

Хейнз на несколько минут опередил Боба Посина. Это был маленький человечек довольно изящного телосложения, седой как лунь, с тонким, как будто целлулоидным, бескостным носом. Ему было за шестьдесят. На тыльных сторонах рук выступали синие надувшиеся вены. Его кожа была испещрена старческими пятнышками. Он вошел, пошаркивая, как и положено почтенному профессионалу.

– Добрый вечер, – поприветствовал Хейнз Патрицию.

Говорил он четко и выверенно. Джим представил себе проводника на Южной железной дороге, пожилого, непреклонного, с карманными часами и в начищенных до блеска черных узконосых туфлях.

– А где Боб? – спросила Пэт.

Ее голова как будто удлинилась, оттого что была обернута тяжелым мокрым полотенцем, спрятавшим волосы. Полотенце она поддерживала рукой.

– Машину ставит, – сказал Хейнз и обратился к Джиму: – Первым делом нам надо выяснить: вы хотите остаться на «КОИФ»? Или это вы так объявили нам о своем уходе?

– А что, у меня есть выбор? – смутился от неожиданного вопроса Джим.

– Вы хотите уйти со станции?

– Нет, – сказал он.

– А в чем же тогда дело? Лето? Мысленно уже на рыбалке в горах?

В дверь постучали, она отворилась, и на пороге показался Боб Посин.

– С парковкой тут беда, – сказал он, входя.

На нем была желтая спортивная рубашка-гавайка навыпуск и свободные лавсановые брюки. Волосы у него растрепались, вид был жалкий и загнанный.

– Ну что ж, с этим разобрались, – продолжал Хейнз. – По мне, ведущий вы очень даже неплохой. До сих пор на вас никто не жаловался.

– Я напишу заявление об уходе, – сказал Джим, – если хотите.

– Нет, мы не хотим, чтобы вы увольнялись, – ответил Хейнз.

Заложив руки за спину, он прошагал в угол комнаты и устремил взгляд на свисавшую с потолка штуковину.

– Что это? – Он с опаской дотронулся до нее. – Как это называется… мобиль? Никогда еще не видел, чтобы его делали из… это что? Яичная скорлупа?

– Вам правду сказать? – спросила Пэт.

– Вот это да! – восхитился Хейнз, тщательно осматривая мобиль. – Сами смастерили? Искусно, ничего не скажешь!

– Мне, наверное, пора идти спать. На станции надо быть к восьми утра. Извините.

Она направилась в спальню, но перед самой дверью задержалась.

– Ко мне у вас вопросов нет? – спросила она у мистера Хейнза.

– Нет, вроде нет. Спасибо. Постараемся говорить потише.

– Спокойной ночи, – попрощалась она и закрыла дверь спальни.

Тед Хейнз уселся на диван лицом к Брискину и Посину и сложил руки на коленях. Посин немного постоял и тоже сел. Джим последовал их примеру.

– Знаете, – начал Хейнз. – Я тут подумал, может быть, вам на телевидение пойти.

Он обращался к Джиму, говорил деликатно, как говорят джентльмены с юга.

– Никогда об этом не думали?

Джим покачал головой.

– Я слышал, одна сетевая телекомпания ищет ведущего музыкальных программ в районе Залива, хотят Дона Шервуда[54] затмить. Все то же самое – комментарий, рекламные паузы, интервью с певцами, артистами… Никаких записей, им нужно, чтобы это было живьем и талантливо. В разных передачах с людьми.

– Шервуда не превзойти, – резко ответил Джим.

Тема была исчерпана.

Хейнз почесал переносицу и сказал:

– А как насчет того, чтобы временно поработать где-нибудь в уединенном местечке, вдали от городской суеты и стрессов – там можно было бы, не торопясь, все спокойно обдумать, прийти в себя, разобраться, что к чему. Может, вам и понравилось бы. Просто мне тут на днях сказали, что одной станции в долине – то ли во Фресно, то ли в Диксоне, там где-то – требуется человек по совместительству.

– Значит, вы все-таки хотите, чтобы я ушел, – сказал Джим.

– Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.

– Ничего.

– Тогда я предлагаю вот что, – сказал Хейнз. – Я временно отстраняю вас от должности – на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.

– Меня устраивает, – сказал Джим.

– Прекрасно. Вы ведь в этом году еще не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.

Джим кивнул.

– С завтрашнего дня, хорошо? – продолжил Хейнз. – Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.

– Без разницы, – сказал Джим. – Любой из них с этим справится.

– Ну как вам такой план? – спросил Хейнз. – Согласны?

Джим пожал плечами:

– Почему бы и нет? Конечно, согласен. – Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. – Вы что-нибудь будете?

– Поздно уж очень, – сказал Хейнз и вынул из кармана часы.

Джим достал из холодильника кубики льда.

– А знаете, из чего сделан этот мобиль? – обратился Хейнз к Посину.

Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.

– В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам-то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.

– Новый метод, – повторил за ним Посин.

– При этом человек якобы остается независимым.

– Тенденция такая, – сказал Посин.

– Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по-настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности – вся наша индустрия.

– И не говорите, – раздался голос Посина.

– Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй-би-си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.

– Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», – возразил Посин.

– Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.

– Прагматики, – произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.

– А что там с Брискином?

– Он на кухне, – ответил голос Посина.

– Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.

Заглянув на кухню, Посин спросил:

– Все хорошо?

– Вполне, – ответил Джим.

Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.

– По-моему, тридцать дней – нормальное решение, по всем статьям, – заявил Посин.

– Ты так считаешь? – отозвался Джим.

Хейнз сказал из гостиной:

– Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?

Джим вернулся в гостиную.

– Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? – спросил он.

– Я стараюсь совсем его не слушать, – важно ответил Хейнз. – Бросил много лет назад.

Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.

– Тебя подвезти? – спросил его Посин.

– Не надо, – отказался Джим.

– Похоже, ты вот-вот сломаешься.

Джим стал закрывать за ними дверь.

– Эй, постой, – сказал Посин.

Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью – он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.

– Спокойной ночи, – сказал Джим.

Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.

– В чем дело?

– Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, – заявил Посин.

Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.

– Мне нехорошо что-то, я не пойду, – сказал Джим.

– Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак – с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…

– Пошел ты к черту, – сказал Джим, закрывая дверь.

Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.

– Послушай, – дрожащим голосом произнес Посин. – Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.

– Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?

Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:

– Вы идете или нет?

После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Он не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.

Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.

Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.

– Ой, – испугалась она, увидев его.

– Они ушли, а я остался, – сказал он.

– Я думала, вы все ушли.

– Меня отстраняют на месяц. Без содержания.

Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.