Шалтай-Болтай в Окленде (сборник)

Оба они были молоды. На обоих были спортивные куртки, белые рубашки без галстуков и темные слаксы. Оба выглядели хорошо ухоженными. Один из них курил сигарету, тот высокий негр, что говорил.

– Послушайте, – сказал он. – Можно, я приведу своего отца посмотреть на вашу машину? Он хотел бы, чтобы его повезли в чем-то вроде нее, когда он соберется нанести визит во Флориду.

Другой негр сказал:

– Да, его старик-отец хотел бы поехать в машине вроде этой. Мы сходим за ним, хорошо?

Поднявшись на ноги, Эл сказал:

– Это коллекционная машина.

Потом он попытался объяснить им, что эта машина не для продажи; по крайней мере, не на тех условиях, которые им подошли бы. Это не транспортное средство, втолковывал им он. Это – бесценное наследие прошлого, один из превосходных старых туристских автомобилей; в некоторых отношениях самый лучший из них. И, говоря это, он увидел, что они явно все понимают – понимают превосходно. Это был как раз тот автомобиль, в котором старик-отец негра, что повыше, хотел бы приехать во Флориду. И, пораскинув мозгами, Эл уразумел, в чем тут соль. Именно в том, что машине было уже под тридцать, и она была не на ходу. Собственно, в последний раз она ездила еще до начала Второй мировой войны.

Высокий негр сказал:

– Вы приведете эту машину в порядок, и мы ее, возможно, купим.

Оба негра были очень серьезны и постоянно кивали.

– Сколько вы за нее хотите? – спросил высокий негр. – Сколько запросите за эту машину, когда она снова станет ездить?

– Около трех тысяч долларов, – сказал Эл.

И это, конечно, было чистой правдой. Такая машина того стоила.

Они и глазом не моргнули.

– Вроде верно, – сказал, кивая, более высокий негр. Они переглянулись и снова кивнули. – Мы вроде столько и думали заплатить. Само собой, не сразу всю сумму. Мы действуем через наш банк.

– Так и есть, – подтвердил другой. – Мы внесем, скажем, шесть сотен, а остальное – в рассрочку.

Двое негров снова пообещали вернуться с отцом более высокого и ушли. Естественно, он даже не ожидал снова с ними увидеться. Но как бы не так – на следующий день те явились опять. На сей раз с ними был приземистый плотный старик-негр в жилетке с серебряной цепочкой для часов, в сияющих черных туфлях. Молодые люди показали ему «Мармон» и объяснили более или менее то положение дел, что накануне обрисовал им Эл. Поразмыслив, старик пришел к заключению, что эта машина все-таки не годится по причине, которая, на взгляд Эла, была в высшей степени логична. Старик не думал, что им повезет находить для нее шины, особенно на участках шоссе вдали от крупных городов. Так что в конце концов старик очень официально поблагодарил его и отказался от автомобиля.

Эта встреча поразила воображение Эла – возможно, еще и потому, что впоследствии он множество раз виделся с этими неграми. Это было семейство по фамилии Дулитл, и старый джентльмен с жилеткой и серебряной часовой цепочкой был весьма состоятелен. Или, по крайней мере, таковой была его жена. Миссис Дулитл владела меблированными комнатами и многоквартирными домами в Окленде. Некоторые из них находились в белых районах, и она через своего домоуправа сдавала их белым. Он узнал об этом от двоих молодых негров и спустя какое-то время смог с их помощью заполучить гораздо лучшую квартиру для себя и Джули. Теперь они жили в подновленном трехэтажном деревянном здании на 56-й улице, недалеко от Сен-Пабло; их квартира на втором этаже обходилась им всего в тридцать пять долларов в месяц.

Столь низкая плата была обусловлена двумя причинами. Во-первых, в этом конкретном здании не обеспечивалось соседство исключительно с белыми: на первом этаже располагалась негритянская семья, а на третьем жила пара молодых мексиканцев со своим младенцем. Их не беспокоило то, что они живут в одном доме с неграми и мексиканцами, но другое обстоятельство тревожило их очень сильно: электропроводка и водопровод находились там в таком плачевном состоянии, что оклендские муниципальные инспекторы были на грани того, чтобы запретить использование здания. Иногда замыкания в скрытой проводке отрубали электричество на несколько дней. Когда Джули гладила, стена разогревалась настолько, что к ней невозможно было прикоснуться. Все жильцы здания были уверены, что когда-нибудь оно сгорит дотла, но большинство из них на протяжении дня находились вне дома, благодаря чему вроде бы чувствовали себя в большей безопасности. Однажды, когда дно водонагревательного котла проржавело насквозь, вытекшая из него вода залила газовые горелки и просочилась сквозь пол, так что почти все ковры и мебель Джули пришли в негодность. Миссис Дулитл отказалась предоставить за них какое-либо возмещение. Почти месяц всем им пришлось обходиться без горячей воды, пока наконец миссис Дулитл не нашла какого-то полубезработного водопроводчика, который сумел установить другой изношенный водонагреватель за десять или одиннадцать долларов. У нее имелся штат малоквалифицированных рабочих, которые могли подлатывать здание как раз в той мере, чтобы удержать инспекторов муниципальных служб от немедленного его закрытия; они поддерживали возможность его использования изо дня в день. Она, как он слышал, надеялась продать его в конце концов под снос. Думала, что его место сможет занять автостоянка: в этом был заинтересован супермаркет за углом.

Дулитлы были первыми неграми среднего класса, которых он знал или даже о которых ему приходилось слышать. Они владели большей собственностью, чем кто-либо, кого он встречал с тех пор, как перебрался из Сан-Елены в область Залива, и миссис Дулитл – лично управлявшая рядом доходных мест – была такой же подлой и скаредной, как и все остальные домовладелицы, с которыми ему приходилось сталкиваться. То обстоятельство, что она негритянка, отнюдь не делало ее более гуманной. Склонности к дискриминации у нее не наблюдалось: она дурно обходилась со всеми своими жильцами, как с белыми, так и с черными. Мистер Маккекни, негр с первого этажа, сказал ему, что изначально она была школьной учительницей. И она, да, именно так и выглядела – маленькая, востроглазая, седая старушенция в долгополом пальто, шляпке, перчатках, темных чулках и туфлях на высоких каблуках. Ему всегда представлялось, что она нарядилась, чтобы идти в церковь. Время от времени у нее бывали ужасные стычки с другими жильцами дома, и ее пронзительный и громкий голос доносился к ним из-под половиц или сквозь потолок, в зависимости от того, где она находилась. Джули боялась ее и иметь с нею дело всегда предоставляла ему. Его миссис Дулитл не пугала, но всегда предоставляла ему возможность поразмышлять о воздействии собственности на человеческую душу.

Напротив того, Маккекни, жившие этажом ниже, не имели ровным счетом ничего. Они арендовали пианино, и миссис Маккекни, которой было вроде бы под шестьдесят, училась играть на нем самостоятельно, по книге Джона Томпсона «Самоучитель игры на пианино для начинающих». Поздно ночью он слышал, как она вновь и вновь играет «Менуэт» Боккерини – неторопливо, с одинаковым ударением на каждой ноте.

Днями мистер Маккекни сидел перед домом на перевернутой корзине из-под яблок, которую он выкрасил в зеленый цвет. Позже кто-то предоставил ему стул, вероятно, здоровяк-немец, торговец подержанной мебелью, живший на той же улице. Мистер Маккекни часами сидел на краешке и здоровался с каждым, кто проходил мимо. Поначалу Эл не постигал, как, с точки зрения экономики, чета Маккекни ухитряется выживать: он не мог определить какого-либо источника их доходов. Мистер Маккекни никогда не отлучался от дома, а миссис Маккекни хотя и подолгу отсутствовала, но всегда либо ходила за покупками, либо навещала знакомых, либо занималась благими делами в церкви. Позже, однако, он узнал, что их поддерживают их дети, выросшие и разъехавшиеся. Они, как с гордостью поведал ему мистер Маккекни, жили на восемьдесят пять долларов в месяц.

Маленький внук Маккекни, приехавший к ним погостить, играл в одиночестве на тротуаре или на пустыре на углу. На протяжении всего года он ни разу не присоединялся к шайкам окрестной детворы. Его звали Эрл. Он не производил почти никакого шума, едва разговаривая даже со взрослыми. В восемь утра он появлялся из дверей, одетый в шерстяные брюки и свитер, с серьезным выражением на лице. У него была очень светлая кожа, и Эл догадывался, что тот унаследовал немало белой крови. Маккекни предоставляли его самому себе, и он вел себя вполне ответственно: держался в стороне от проезжей части и никогда ничего не поджигал, как делали в большинстве своем окрестные дети, белые, цветные и мексиканцы. По сути, он казался значительно выше их всех, представлялся чуть ли не аристократом, и Эл время от времени задумывался о его вероятном происхождении.

Лишь однажды он слышал, чтобы Эрл повысил голос в гневе. На другой стороне улицы жили двое круглоголовых белых мальчишек, оба задиры и бездельники. Оба были погодками Эрла. Когда на них находило, они собирали незрелые фрукты, бутылки, камни и комья грязи и принимались метать их через улицу, целя в Эрла, который молча стоял на тротуаре возле своего дома. Однажды Эл услышал, как они стали вопить мерзкими голосами: «Эй ты! Твоя мать – уродка!»

Они повторяли это снова и снова, меж тем как Эрл безмолвно стоял, сунув руки в карманы, меча им в ответ грозные взгляды, а лицо его делалось все жестче и жестче. В конце концов их издевки подвигли его на ответ.

Глубоким и громким голосом он крикнул: «Остерегитесь, малыши! Поберегите себя, малютки!»

Это вроде бы возымело действие. Белые мальчики убрались прочь.

Воспоминания и мысли заполняли сознание Эла. Люди, что приходили посмотреть машины на его стоянке, парнишки без денег, рабочие, нуждавшиеся в транспорте, юные парочки, – вот о чем он думал, стоя перед автомастерской вместе со своей женой, именно о них, а не о ее словах. Сейчас она рассказывала ему о своей работе секретаршей в компании «Западный уголь и карбид»; она напоминала ему о своем желании в один прекрасный день насовсем оттуда уйти. Чтобы это осуществилось, ему следует зарабатывать гораздо больше денег.

– …Ты прячешься от жизни, – в заключение сказала Джули. – Ты смотришь на жизнь через малюсенькую дырочку.

– Может быть, – уныло согласился он.

– Укрылся здесь, в этом захудалом районе. – Она указала на улицу – мелкие лавочки, парикмахерская, пекарня, кредитная компания, бар на другой стороне. Заведение, где промывали толстую кишку, вывеска которого всегда так ее расстраивала… – И не думаю, чтобы я смогла и дальше жить в этой крысиной норе, Эл. – Ее голос смягчился. – Но я не хочу оказывать на тебя давление.

– Ладно, – сказал он. – Может, мне надо промывать толстую кишку, – сказал он. – Что бы это ни означало.

3

Вечером, когда Джим Фергессон поднялся по цементным ступеням крыльца ко входной двери своего дома, за ее стеклом дрогнула, сдвигаясь в сторону, шторка; выглянул глаз, яркий и настороженный. После чего дверь распахнулась. На пороге стояла его жена Лидия, громко смеясь от удовольствия, вся раскрасневшаяся при виде его; так оно бывало всегда, что объяснялось, по-видимому, ее греческими корнями. Она втянула его внутрь, в прихожую, тараторя:

– Ох, я так рада, что ты наконец дома. Как сегодня прошел день? Слушай, знаешь, что я сделала? Желая тебе угодить, а я знаю, тебе будет приятно, я, угадай, что поставила на плиту и что там сейчас готовится?!

Он принюхался.

– Это цыпленок, тушеный цыпленок со шпинатом! – сказала Лидия. Она, смеясь, увлекала его за собой в глубь дома.

– Я сегодня не так уж голоден, – сказал он.

Она тут же обернулась:

– Вижу, ты чем-то расстроен.

Он остановился у шкафа, чтобы повесить куртку. В пальцах чувствовалась усталость и напряженность; Лидия следила за ним настороженным, по-птичьему быстрым взглядом.

– Но теперь же ты дома, и нет никаких причин для дурного настроения, – сказала Лидия. – Разве не так? Что-нибудь случилось сегодня? – На ее лице сразу же отразилась тревога. – Уверена, ничего не случилось. Всей душой чувствую, что ничего на свете не могло произойти.

– У меня была небольшая стычка с Элом, – сказал он, проходя мимо нее на кухню. – Сегодня утром.

– Ох, – сказала она, кивая со скорбным видом и тем самым показывая, что полностью его понимает.

За годы совместной жизни она научилась улавливать его настроения и отражать их, присоединяться к ним – по крайней мере, внешне, – чтобы обеспечить возможность дальнейшего общения.

Его жена была очень склонна к всестороннему обсуждению его проблем; иногда она улавливала в них какие-то нюансы, ускользнувшие от него. Лидия закончила колледж. Собственно, она и сейчас продолжала проходить разнообразные курсы, некоторые заочно. Зная греческий, она могла переводить философов. Разбиралась она и в латыни. Ее способность к изучению иностранных языков впечатляла его, но, с другой стороны, она так и не смогла научиться водить автомобиль, даже пройдя курсы вождения.

Тем не менее она внимала всему, что он говорил о машинах, хотя многие понятия были для нее недоступны. Он не помнил случая, когда бы ей не хотелось его слушать, какой бы ни была тема.

Стол в обеденном уголке был уже сервирован, и теперь Лидия сновала по кухне, перенося кастрюли с плиты на стол. Он уселся на встроенную скамью и стал расшнуровывать башмаки.

– Я успею принять ванну? – спросил он. – До ужина?

– Естественно, – сказала Лидия, сразу же принимаясь переносить кастрюли обратно на плиту. – После ванны ты, несомненно, почувствуешь себя в большем ладу с миром.

И он отправился в ванную комнату.

Горячая вода с ревом текла на него, пока он лежал, отмокая; он не выключал воду скорее ради производимого ей шума, чем чего-либо еще. Здесь, за закрытой дверью, где поднимался пар и все прочие звуки отсекались шумом воды, он смог расслабиться. Он закрыл глаза и позволил себе слегка всплыть в почти наполнившейся ванне. На кафельных плитах поблескивали капельки конденсата. Стены и потолок стали влажными; ванная комната затуманилась, и все очертания сделались тусклыми, текучими, разреженными. Как в настоящей парилке, подумал он. В шведской парилке, где тебе прислуживают банщики, держа наготове белые халаты и полотенца. Обхватив руками края ванны, он пальцами ноги убавил поток воды до тонкой струйки, добиваясь того, чтобы прибывающая вода в точности уравновешивала ее убытие через слив, предохраняющий от переполнения.

Здесь и теперь, вдали от мастерской, по доброй воле замкнутый в тепле и влажности знакомой ванной – он прожил в этом доме шестнадцать лет, – Джим не чувствовал никакого беспокойства. Какой же это прочный старый дом, с его полами из твердой древесины, с его застекленными буфетами. Доски с годами сделались твердыми как железо, впитывая в себя противотермитные составы, которыми он щедро покрывал их в начале каждой осени. Слои краски, покрывающие доски снаружи, сами стали вторым домом, защищающим первый, внутренний, деревянный. Даже этого эмалевого дома, который он слой за слоем строил на протяжении многих лет, было бы достаточно; в конце концов, осы делают себе дома из бумаги, и никто им не досаждает.

Дом, в котором он жил, был не из бумаги. Мы могли бы принять у себя тех поросят, подумал он. Тех трех; я их по всем статьям обставил. Мог бы кой-чему поучить их, даже того, выдержавшего испытание, последнего поросенка. Позвольте спросить, а сколько простоял тот его дом. А мой еще долго здесь будет. В те времена, в тридцатых, строили по-настоящему. Это было еще до войны, тогда не пускали в дело сырой древесины.

И, пока он лежал в ванне, пальцами ноги поворачивая краны, он начал думать. Думал он на старую тему – позволил своим мыслям обратиться к ней. Ему снова пришло в голову, что на свете существует такая вещь, как прибыль.

Да, думал он, смотри-ка, что я получил. Я получил тридцать пять тысяч долларов. Уйму деньжищ.

И мне ничего не надо делать, думал он. Все уже запущено, все подписано. Когда я просто лежу здесь, в ванне, денежки становятся все ближе. Теперь я могу рассчитывать на них безо всякой работы.

Так что теперь ему не надо думать о работе. На протяжении многих лет именно работа насильно захватывала все его мысли. Теперь они могут забрать свои чертовы машины, подумал он, и засунуть их себе в задницу.

Пожалуй, я никогда туда не вернусь, подумал он. В эту мастерскую. Пожалуй, я лучше останусь дома.

Вы не можете заставить меня туда вернуться, думал он. И он с настоящим гневом взглянул на тех, кто хотел, чтобы он вернулся; он ощущал к ним подлинную ненависть.

Что же я сделаю с этими деньгами? – спросил он себя. С этой огромной суммой, едва ли не состоянием? Я скажу тебе, что я с ними сделаю, – я оставлю их своей жене. Эту кучу денег, заплаченную мне за все, что я сделал, – когда я умру, будет тратить она. А ведь ей это даже и не нужно.

Стояла ли она за меня? – спросил он у себя. Работала ли на моей стороне? Я ничего такого не чувствую. Она поддерживала не меня, а Оклендскую публичную библиотеку. Калифорнийский университет и его профессоров, а в особенности тех студентиков в свитерах. Они знают, как одеться и как ухаживать за ногтями. У них есть куча времени, чтобы всему этому обучиться.

Его внимание привлек слабый шум у двери в ванную. Ручка повернулась, но дверь не открылась: она была заперта.

– Что еще такое? – крикнул он.

– Я хотела… – Голос его жены, перекрываемый шумом воды.

Он закрыл кран.

– Я запер дверь, – крикнул он.

– У тебя есть полотенце?

– Да, – сказал он.

После паузы она проговорила:

– Ужин готов. Я так хочу, чтобы он тебе понравился.

– Хорошо, – сказал он. – Выхожу.

Чуть позже он сидел за обеденным столом напротив Лидии, поглощая суп. Она, как всегда, украсила стол: накрыла его белой скатертью, разложила салфетки, поставила свечи. Принарядилась и сама: на ней было ожерелье. А еще она нарумянилась. Поблескивая черными глазами, она ему улыбалась: улыбка возникала в то же мгновение, когда она замечала, что он на нее смотрит.

– Зачем быть таким угрюмым? – сказала она. – Разве не приятнее и тебе самому, и окружающим, если с виду ты будешь более довольным? – Не дождавшись от него ответа, она продолжила: – К тому же в конечном счете это воздействует и на внутреннее «я», по крайней мере, так утверждается в великолепной работе по психологии Уильяма Джеймса и Лэнга.

– Это ты на своих курсах набралась? – спросил он.

– Да, на курсах, мистер Меланхолик, – быстро ответила она, не намереваясь менять свой настрой.

Она готова до последнего сражаться за то, чтобы быть счастливой, понял он. Ее улыбка была усилена решимостью; эта улыбка бросала ему вызов. В любых обстоятельствах, при любой реакции она сохраняла свою веру; он ничего не добьется.

В этом доме, подумал он, в моем собственном доме, я не могу даже впасть в уныние. Во всяком случае, явно. Это недозволительно. Как мусор. Выметается за дверь.

Она стала двигаться чуть быстрее. Ее руки так и летали от масленки к кофейной чашке, затем к салфетке. Сколько бодрости, подумал он. На что она направится, когда сквозь меня цветы прорастут? И не маргаритки, а вонючки. Вообрази-ка ее у моей могилы с охапкой цветов из сада, что она разбила за домом, с розами и всем таким прочим, а там запашок – с ног валит. Он рассмеялся.

– Ах! – воскликнула она.

Наблюдая за ней, он вдруг обратил внимание на то, что она намного моложе его. Разумеется, он и так знал об этом, данный факт никогда не утаивался. Но обычно он не особо о нем задумывался. Ее руки. По-прежнему гладкие. Что ж, ей не приходилось четырежды в день оттирать их растворителем. Кто мыл полы в доме? Два раза в неделю к ней приходила цветная девушка, которая делала всю тяжелую и грязную работу. Лидия же только вытирала пыль, мыла посуду, ходила за покупками и готовила; все остальное время она была вне дома: училась.

– Что ты изучала? – спросил он. – Сегодня?

– Тебе интересно? – сказала она веселым голосом.

– Конечно, – сказал он. – Ведь я за это плачу.

– Деньги, – сказала она, – являются мерилом достоинства в обществе варваров, которые осознают себя, когда видят священную дощечку в храме, сделанном из золота.

Ее взгляд устремился прямо на него. Взгляд, лишенный робости.

Он сказал:

– В обществе варваров и ты займешь выдающееся место, ждать недолго.

Глаза ее не шелохнулись. Продолжали наблюдать.

– Тридцать пять тысяч долларов, – сказал он с такой яростью, что ее улыбка наконец угасла. – Почему бы тебе не учредить фонд? Фергессоновский Фонд для Бездельников. Платить бездельникам, чтобы весь день спали. – Он повысил голос. – В гостиной! – прокричал он. – На кушетке. – Голос задрожал на грани визга. – Здесь, в моем доме!

Она ничего не сказала. Смотрела на него.

– Может быть, мне пойти к Луису Мальзоне? – сказал он. – К моему поверенному? Может быть, похлопотать и вложить деньги в облигации?

Но почему? – спросил у самого себя. Потому что в любом случае она их в конце концов получит, ни за что, за ничегонеделанье. А он, за все, что он сделал, – что получал он?

Но его одолевала усталость. Он ел булочку, намазав ее маслом – настоящим маслом. И все это время она за ним наблюдала.

– Расскажи мне об этой твоей стычке с Элом, – сказала она.

Он ничего не ответил. Он ел.

– Это она стала причиной твоего столь всеобъемлюще неверного взгляда на истинное положение вещей, – сказала она.

При этих словах он рассмеялся.

– Этот тип… – сказала она. – Такая намеренная растрата жизненных сил, каковую он проявляет. А его отношение к другим по тому или иному поводу в действительности основывается на его собственной внутренней реальности. Когда он и его жена – к которой, как ты знаешь, я отношусь с большой заботой – пришли к нам на обед в то воскресенье, то мое о нем впечатление усилилось как никогда прежде.

– Какое впечатление?

– Разве тебе не известно мое впечатление? – сказала Лидия. – Если так, то я не знаю почему. В прошлом я приложила немало усилий, чтобы обсудить это с тобой. Как долго он арендует стоянку рядом с тобой для своих машин? На данный момент уже много лет. На протяжении этого периода времени я наблюдала происходящие в тебе перемены. Это не случайное совпадение. Что я отметила, когда ты сегодня пришел домой? Что у тебя дурное настроение. Мне такое настроение знакомо. Прежде ты не так часто возвращался домой расстроенным. Что он в твоей жизни? Он обозначает для тебя абсолютную глупость, безнадежную. Этот тип делает сам себя глупым. Но вот ты совершенно безосновательно возлагаешь на себя ответственность.

Подняв взгляд, он увидел, что она указывает на него пальцем и хмурится.

– Поскольку, – сказала Лидия, – он испортил себе жизнь ничегонеделаньем, ему удалось заставить тебя чувствовать, что ты ему чем-то обязан, но на самом деле ты обязан выставить его. Заставить его уйти.

– Лишь потому, что он плохо одевается, – сказал Фергессон.

– Что, дорогой мой?

– Господи, – сказал он. – Он опрокинул эту чертову пепельницу. Как насчет этого? Все это мудрствование, знаешь, из-за чего оно? Из-за того, что он опрокинул пепельницу, когда пришел сюда в первый раз. А еще – из-за того, как он одевается.

– Прошу прощения, – сказала Лидия. – Потому что я лучше знаю, мой дорогой. В нем есть презрительность. Вот скажи мне. В чем состоит его предпочитание?

Он не понял; его жена перешла на свою быструю греческую манеру речи, а когда это происходило, когда она впадала в такое состояние, большую часть из того, что она говорила, он просто не улавливал.

Лидия пояснила:

– Что есть храм его веры?

– Откуда мне знать?

– Ничто.

– Может быть.

– Видишь ли, – сказала она, – то, что человек думает о боге, на самом деле, как показал Фрейд, есть его отношение к своему отцу. И у того, кто не способен обнаружить в себе должной почтительности к Небесному Отцу, какое хорошее выражение, нет и на этой земле отца, на которого он мог бы положиться? Что ты об этом думаешь, хотелось бы мне знать. Что определяет характер в этом нашем старом мире? Семья. Именно в семье растет смеющийся младенец. Кто смотрит на него поверх края благословенной колыбели?

– Его мать, – сказал Фергессон.

– Его мать, – сказала Лидия, – известна ему через грудь, источник вечного изобилия.

– Хорошо, – сказал он, – но он же ее и видит.

– Он воспринимает ее как нектар, – сказала Лидия, – как пищу богов. Но от отца он не получает ничего. Между ним и отцом существует разъединение. В то время как с матерью имеется единство. Понимаешь?

– Нет, – сказал он.

– Отец для него, – сказала она, – это общество и его связи с ним. Если у него это есть, он никогда от этого не избавится. Но если нет, он никогда не сможет это получить.

– Что получить? – уточнил он.

– Веру и надежду, – сказала Лидия.

– Сдаюсь, – сказал он. – Тебе бы к курсам по Платону добавить еще и курсы английского.

– Я знаю, – сказала Лидия, – что если бы с тобой – в тебе – находился более счастливый человек, ты не стал бы сейчас смотреть вперед с такой опустошенностью. Другой на твоем месте, уходя в отставку с таким огромным накопленным богатством, – знаешь, что было бы у него на уме? Позволь мне увидеть и обрисовать это для тебя, мой дорогой. Радость.

– Радость, – эхом отозвался Джим, с горечью и некоторым удивлением.

– Радость завтрашнего дня, – сказала его жена.

– Я болен, – заявил он. – Я устал и болен физически. Спроси у моего доктора. Спроси у доктора Фратта. Позвони ему. Я имею в виду, спроси у него, как обстоит дело с фактами, вместо того чтобы вкручивать всю эту философию. За мой счет! Чем, ты полагаешь, мне теперь заниматься? Начать вместе с тобой посещать курсы по изучению великих книг? Читать этих гавриков? Что ты вообще знаешь? Я бы хотел посмотреть, как ты починишь какую-нибудь самую простую штуковину – скажем, разъем шнура к фарам. Почини его, а уж потом приходи потолковать.

– Ты так похож на этого человека, – сказала она.

Он что-то проворчал и выпрямился на скамейке, потирая лоб.

– Он – это твоя часть, – сказала она. – Но ты больше. В нем ничего, кроме этого, нет. Ничего, кроме пораженчества. Потому что в нем нет этой веры.

Он наконец снова занялся ужином, доел суп и принялся за тушеного цыпленка, чьи косточки после готовки стали такими мягкими и бесцветными.

После ужина Джим Фергессон сделал то, что в последние годы стало для него естественным. Он включил телевизор и поставил перед ним свое мягкое кресло.

Ну вот, опять, сказала бы его жена, оставайся она по-прежнему дома. Но сегодня у Лидии был семинар; ее подвозили туда на автомобиле – тот просигналил, и она тут же вышла со своими книгами, надев пальто и туфли на низком каблуке. Так что ее здесь не было, чтобы это сказать.

Его сознание, однако, сказало это за нее.

На экране Граучо Маркс[4] оскорблял какого-то типа в костюме, подошедшего к нему и ухмыляющегося. Что бы Граучо ни говорил, тип продолжал ухмыляться. Очень смешно. Глядя на это, Джим Фергессон начал беспокойно ерзать. Наконец он выключил телевизор.

Но все ли это, что сейчас идет? – спросил он себя. Он поспешно включил телевизор и стал пробовать счастья на других каналах. Вестерны, групповое обсуждение какого-то вопроса… Он снова выключил телевизор. Куча тупиц, подумал он. Особенно эти гомики, ухмыляющиеся кривляки, ломающиеся перед женщинами, подающие блюда, целующие пожилых дам в щечку. Вопросики идиотские: викторина. Ну и жулья там у них было, думал он. Во всяком случае, тот, который ушел. В особенности тот. Интеллектуал. Ну и жулик! Он так нравился Лидии, этот Ван Дорен[5]. Он и вправду их завораживал. Но меня он своими манерами не привлекал никогда. Образованной чушью. Этим лощеным фасадом, который их научают на себя напускать.

Подойдя к шкафу, он достал из него куртку. Такое, пусть не регулярно, а лишь время от времени, находило на него и в прошлом. Выйдя на улицу, он запер входную дверь (плохо будет, если у нее не окажется при себе ключей) и уселся в припаркованную у дома машину. Минуту спустя он уже ехал по темной улице, направляясь в сторону Сан-Пабло и своей мастерской.

Вот чему должны бы учить в колледже, думал он. Давать знания, позволяющие распознать хорошего человека, когда таковой тебе встретится. Но посмотри на Лидию, очарованную Ван Дореном. И посмотри на Элджера Хисса[6]; посмотри, как все его превозносили, потому что у него такая утонченная внешность, точеное лицо, достоинство, умение себя держать, воспитанность, пусть даже он и был коммунистическим шпионом… даже Стивенсон к нему благоволил. Мы могли бы получить президента, который вручил бы страну тем педикам-гарвардцам из госдепартамента в их полосатых штанах. Единственным, кто видел их насквозь, был старина Джо, и они достали его; они ополчились на него, потому что тот был чересчур уж грубый. Называл вещи своими именами.

Джо Маккарти, подумал он, видел насквозь лжецов и жуликов, заправляющих в обществе. Из-за этого он и умер.

Когда впереди появилась авеню Сан-Пабло с ее огнями, Джим Фергессон свернул к обочине; он замедлил ход машины, но возле своего гаража не остановился. Вместо этого он проехал еще квартал и остановился у красной неоновой вывески: «Клуб Динь-Дон». В этот бар он приезжал, когда у него возникало соответствующее настроение.

В баре было очень много народу; когда он открыл дверь, его сразу захлестнул приятный ему гомон. Приятны были запахи людей, добрые теплые запахи; дружелюбие, смех, разгул жизни – его характерные движения и краски. Он отыскал себе местечко у стойки и заказал «бурджи».

Среди посетителей имелось даже несколько женщин. В большинстве, однако, пожилых. С первого взгляда было ясно, что они крикуньи и уродки. Он отвернулся.

Недалеко от входа высокий негр лет тридцати пяти, в пальто и коричневом свитере, надувал воздушный шарик. На полу рядом с ним, высунув язык, тяжело и часто дышал упитанный черно-белый спаниель. Все, казалось, смотрели на пса. Негр надувал шарик, и тот становился все больше; люди вокруг выкрикивали разные предложения.

Что это? – полюбопытствовал Фергессон. Он повернулся, чтобы посмотреть.