Хью быстро спустился с настила и проскользнул за его опоры, находившиеся рядом со стеной. Здесь он приостановился, чтобы вывернуть наизнанку свой плащ, подбитый мехом; мех был более темным, чем изумрудно-зеленый верх плаща. Путь между опорами и стеной был ужасным. Никто здесь обычно не ходил, и всякие нечистоты и отбросы капали, брызгали и падали сюда сквозь щели между досками настила. Хью внезапно остановился, его лицо исказила гримаса отвращения, когда нога вступила во что-то хлюпающее, издающее тошнотворный гнилостный запах, но, возможно, он достиг своей цели — места примерно на половине пути вдоль западной стороны частокола, где прямо к подпоркам настила был пристроен один из складских сараев.

Здесь Хью отодвинулся от частокола и оперся спиной на заднюю стену сарая, встав рядом с одной из вертикальных опор настила. Теперь, чувствовал Хью, он будет в безопасности, если его поиски не станут столь тщательными, что факелами будет освещаться каждый дюйм. Он прижался к стене сарая плотнее, перекрестился и произнес молитву, прося помощи у Девы Марии и святого Иуды [10], спасителя всяких безнадежных дел. Хью не находил у себя склонности к религиозной жизни, однако архиепископ Тарстен оказал на него огромное влияние. Хью твердо верил во Всевышнего, что поощрял Вальтер Эспек, который сам был глубоко религиозным человеком. Утешив себя молитвой, Хью расслабился. Он продолжал прислушиваться к любым звукам, доносившимся сюда, ловил любой намек на усиление или ослабление интенсивности поисков, однако мысли Хью теперь были заняты тем, что он увидел со стены.

Постепенно стало совсем темно, и он решился покинуть свое убежище. Вокруг было очень тихо. Хью начал подумывать, что его начальное предположение было неверным и кастелян его вообще не искал. Значит, та стремительная беготня к конюшням и к страже у ворот являлась подготовкой к переговорам о сдаче замка. Эта мысль разозлила Хью, однако такая ситуация была благоприятной для него: ведь тогда и охрана Уорка, и охрана отряда Саммервилля скорее ослабят бдительность, чем будут готовиться к штурму. Хью тихо прошел к углу сарая и выглянул. Ничего. Скользнув обратно, он прошел к другому углу — и оттуда не увидел никакого движения. После наступления сумерек он ни разу не слышал шагов по расположенному над ним настилу. Недалеко стояла стремянка. Хью покинул укрытие и полез на нее. Высунув голову над настилом, он помедлил и всмотрелся вправо и влево. В обозримых пределах, ограниченных темнотой, на настиле никого не было. Если там и оставались стражники, то все, вероятно, наблюдали за лагерем неприятеля. Хью полностью забрался на настил, пригнувшись, чтобы его не было видно над верхней линией частокола. Не разгибаясь, он стянул моток веревки с плеча, обвязал один конец вокруг заостренного конца бревна частокола… и застыл, как только раздался предупреждающий возглас, и факел, вставленный в гнездо, вспыхнул ярким пламенем

Паралич, порожденный неожиданностью, длился всего мгновение. Обхватив веревку сильными пальцами, Хью перебросил свое тело через стену и заскользил вниз так быстро, как и сам не ожидал от себя. От жара и боли, вызванных трением о веревку, он закусил губы; ее льняные жгуты находили нежные места в его мозолистых ладонях, раздирая их до мяса, но он не пытался замедлить спуск. От удара мечом охранника веревка резко задрожала. Однако боевой меч — не нож для шинковки капусты, и, чтобы перерубить веревку, стражнику пришлось нанести еще два удара. Когда последняя прядь, наконец, лопнула, Хью полетел вниз, и его ноги инстинктивно согнулись, чтобы смягчить удар; он был достаточно близко к земле, чтобы упасть без ушибов. Однако стенка рва под крепостным валом была крутой, и он беспомощно покатился вниз, получая толчки и жгучие ссадины от каменистой почвы.

Хью не обращал внимания на травмы, хотя каждый раз, перекатываясь, ощущал болезненные уколы от меча, кинжала и мешочка со шпорами в разные части тела. Его больше беспокоил создаваемый шум. При одном из перекатываний его взгляд мельком упал на стену, но этого было достаточно, чтобы заметить появление над нею еще нескольких факелов. Затем пламя расцвело буквально под ним, и пришлось скрутиться, приложив неимоверные усилия, чтобы не попасть в огонь факела, сброшенного со стены, чтобы осветить участок. Его тело не погасило бы пламя, вероятнее всего, горящая расплавленная смола подожгла бы плащ. Упали следующие факелы, но не так близко, однако Хью уже стукнулся о дно рва, осыпаемый землей и камнями. В тишине, которая наступила после того, как он ударился о противоположную стену рва, Хью услышал раздавшееся позади жужжание и щелчки выпускаемых стрел. Люди на стене ожидали, что он будет оглушен и останется лежать. Первые стрелы не задели его, так как Хью сразу же пополз на четвереньках вперед, сначала прямо на несколько футов, а затем петляя из стороны в сторону. И все же его спасло только то, что возбужденные люди стреляли порознь вместо того чтобы накрыть весь участок залпом.

Спустя мгновение Хью был за пределами освещенного участка. Он резко остановился, набрал полную горсть земли с галькой и бросил ее недалеко вперед. Опираясь на колени, он сгреб побольше земли обеими руками и снова кинул ее сначала левой рукой, а затем — сильнее — правой. Для Хью звук падающей земли не походил на тот, который мог бы сопровождать бегущего или ползущего человека, однако, достигнув частокола, шум должен был стать невнятным. Через некоторое время стрелы с жужжанием стали улетать в темноту и впиваться в почву на значительном расстоянии впереди Хью. Короткая передышка дала ему возможность растянуться лицом вниз, но не по дну рва, а по его склону, обращенному в сторону частокола. Он лежал неподвижно, стараясь сдерживать тяжелое дыхание.

Когда лучники осознали, что потеряли мишень, вниз полетели новые факелы, однако испачканный грязью мех плаща Хью достаточно хорошо маскировал его в их мерцающем и рассеянном свете. Распластавшись и не шевелясь, он казался сверху не более чем еще одной неровностью на изрезанной дождями насыпи. Наконец, преследователи двинулись вдоль частокола. К тому времени из факелов, сброшенных первыми, расплавленная смола ручейками потекла вниз по склону, заставляя гореть небольшие участки поверхности. Медленно поворачиваясь, Хью принял вертикальное положение и вернулся туда, где со стены все еще свисал обрубок веревки. Он рассудил, что, вероятнее всего, в этом месте, которое указывало начальную точку побега, будут искать в последнюю очередь.

Медленно и осторожно Хью принялся карабкаться на другой берег рва, стараясь цепляться руками и ногами так, чтобы не вывернуть камни. К счастью, этот склон защитники выжгли не очень тщательно, и на нем остались кустики, облегчавшие подъем. Ров и вал предназначены, во-первых, для того, чтобы приостановить атакующих, а во-вторых, для того, чтобы создать препятствие и затруднить им подход к крепости. Поэтому тот склон рва, который поднимался к частоколу, начисто лишали всего, что могло бы прикрыть атакующих или дать им там зацепиться. Никого из защитников не интересовало, насколько быстро отойдут нападающие, поэтому противоположный склон рва очистили лишь от крупных кустарников, которые мешали бы лучникам целиться. Хью обнаружил растения с достаточно сильными корнями, на которые можно было поставить ногу или ухватиться за них рукой. Правда, большинство из них представляли собой кустики ежевики, и в руки Хью, израненные паклей веревки, впилось дополнительно множество колючек, однако быстрота и безопасность сейчас значили больше, и он терпеливо сносил уколы.

Взобравшись наверх, Хью прошел около двадцати шагов и остановился, прислушиваясь. Безмолвие зимней ночи сковало землю, не щебетали, не пели птицы, не жужжали насекомые, не квакали жабы и лягушки. Но краем уха он уловил слабый звук, равномерный рокот, состоящий из гудения и потрескивания множества костров, храпа, дыхания и движения животных, отдаленных людских голосов. Для Хью важно было, что в этом рокоте отсутствовали более резкие звуки, которые указывали бы на близость охранников, наблюдающих за окрестностями в темноте. Будь они где-нибудь поблизости, то, возбужденные его побегом, двигались бы и переговаривались.

Удовлетворенный, Хью быстро зашагал в сторону лагеря шотландцев. На ходу он снял плащ и стряхнул с него грязь, насколько это было возможно. Затем поднял капюшон кольчуги и закрепил так, чтобы скрыть волосы. Приподнимая рукава кольчуги, вытер манжетами лицо и руки. Конечно, он больше был озабочен здоровьем собственной кожи, нежели тем, что грязь могла бы его выдать: воины действующей армии не славились своим пристрастием к чистоте.

Увидев первые огни вражеского лагеря, Хью замедлил шаг и постарался прикинуть расстояние, на которое удалился от края рва. Спустя мгновение он мрачно усмехнулся и двинулся дальше. Он был почти уверен, что сможет пройти незамеченным через лагерь. Если бы его даже заметили, то приняли бы за своего человека, ходившего посмотреть вал, а не за чужака. Эта уверенность не подвела — по крайней мере, его никто не окликнул. Хью предполагал, что те, кто разглядит его достаточно ясно, чтобы отличить от какого-нибудь рядового воина, бредущего по нужде или в поисках товарища, отнесут его, судя по виду богатого подбитого мехом плаща, к числу норманнских соратников Саммервилля. Чтобы не заподозрили обмана, Хью пошел уверенным широким шагом, как если бы он точно знал куда идет.

Так оно почти все и оказалось, хотя Хью с радостью отклонился бы от своей цели, если бы увидел оседланного коня, которого можно было б увести. На окраине лагеря коней не было, поскольку большинство воинов здесь было представлено рекрутами из бедняков, пехотинцами. По мере того, как Хью углублялся в расположение неприятеля, он заметил нескольких лошадей в путах, однако не было никакой надежды заполучить хотя бы одну из них и скрыться. Когда Хью показалось, что лагерные костры перед ним выстроились в линию, он было засомневался, не стишком ли сильно отклонился от своего пути, дойдя до южной окраины лагеря, но опасался спрашивать что-либо или казаться нерешительным. При оклике он готов был ответить надменно, что могло спасти его, однако не встретил ни вопросов, ни взглядов удивления и без помех миновал последнюю линию костров. Вскоре впереди стала неясно прорисовываться огромная сплошная тень — это был дом.

Шепча молитву благодарности и следом за ней вторую с пылкой просьбой о постоянной поддержке, Хью резко свернул вправо, чтобы обогнуть возделанный клочок земли, который обычно располагается позади каждого дома, а затем влево, и тут возникла вторая тень, пролегшая между двумя постройками. Подойдя поближе, он ощутил ужасное зловоние пожарища. Губы широкого рта Хью плотно сомкнулись в гневе и жалости. Когда он доберется до сэра Вальтера, то уж не забудет рассказать о принесенных в жертву жителях деревни — ведь это были именно жертвы, а не обычные издержки военных действий. Если кастелян и решил сдаться, то мог бы сразу сказать об этом Саммервиллю, а не бездельничать все утро и ждать, пока тот отобедает; тогда, наверное, не было бы приказа или разрешения жечь дома.

Эти сердитые мысли не отвлекали Хью от необходимых мер предосторожности. Он замедлил шаг, всматриваясь в упавшие балки и всякий хлам. Все-таки он споткнулся обо что-то мягкое — и чуть не вскрикнул, когда рука, которую он протянул, чтобы не упасть, наткнулась на чье-то холодное неподвижное лицо. По крайней мере, это был мужчина, если судить по коротким волосам и щетинистому подбородку. Мертвая женщина или ребенок вызвали бы у Хью отвращение и такую ненависть, что он мог бы забыть, для чего сюда пришел. Он на мгновение опустился на колени рядом с телом, закрыл глаза и пробормотал молитву об, отпущении грехов, а затем вознес другую к Деве Марии, моля ее о безграничном милосердии к этому бедняге, умершему со всеми своими грехами, не имея шанса исповедаться.

Хью знал, что не имеет права молиться об отпущении грехов и что, во всяком случае, эта молитва запоздала, однако считал, что она не повредит. Вера Хью в милосердие Матери Божией была безгранична. Он поклонялся ей еще с малых лет. Как полагал Хью, его интерес к ней в ранние годы был обусловлен, вероятно, тем, что у него самого не было матери. Однако, когда он повзрослел, именно Матерь Божия занимала его мысли, потому что Дева Мария, в отличие от многих других святых, не была такой жесткой и непреклонной. Она была нежна и милосердна. Во многих сочиненных о ней легендах рассказывалось, как она защищала явно грешные деяния, если таковые предпринимались ради самообороны или из каприза, а не диктовались жестокостью или стремлением ущемить ближнего своего.

Сделав все возможное для мертвеца, Хью воткнул вокруг его тела колышки и продолжил путь с еще большей осторожностью. Больше трупов он не обнаружил и вскоре увидел цель — дом хозяйки пивной. Там Хью надеялся найти лошадь какого-нибудь командира из шотландского войска, который распоряжался чужой пивоварней, однако перед домом не было привязанных животных. Постояв в нерешительности, Хью двинулся вперед. Он вспомнил, что за домом находится сарай. Возможно, у этой семьи была лошадь, которая все еще могла находиться там.

Насколько он помнил, к задней стене дома было прилеплено какое-то сооружение. Хью продвигался медленно, принюхиваясь, чтобы определить, какие запахи исходят от того места — животных или кухни, ведь такая пристройка вполне могла служить кухней, или приютом для хозяйской живности, или и тем, и другим сразу. Попытка была сорвана удушающим смрадом горелого дерева и смешавшимся с ним зловонием человеческих и животных испражнений, рвоты, мочи и других отбросов.

Треск и пронзительный визг в доме позади заставили его на мгновение застыть. Хью сразу понял, что там находятся шотландцы, и поспешил свернуть за угол, где его не будет видно, если кто-нибудь откроет окно или дверь. Ощупывая вход в сарай, он внезапно остановился, наступив на какую-то цепь, и опять застыл, ожидая, что собака набросится на него со злобным лаем, но тут же сообразил, что та уже подняла бы тревогу, если бы могла. Чтобы убедиться в отсутствии собаки в сарае, готовой подать голос и броситься на любого вошедшего, Хью согнулся и стал нащупывать конец цепи. Его рука натолкнулась на еще одно холодное тело, на этот раз покрытое шерстью. По привычке и как бы извиняясь, Хью погладил погибшее существо. Он относился к животным с большой любовью, и его поразило, что какая-то ссора между людьми породила убийство зверя.

Эта короткая пауза спасла его. Как только Хью отнял руки от трупа собаки, послышался скрип гравия под ногами и слабое бряцание металла. Человек обогнул угол — Хью одним быстрым движением обнажил, поднял и вогнал кинжал тому в горло, охватив при этом другой рукой его голову сзади так, чтобы жертва не могла вырваться. Однако лезвие кинжала не уперлось в кожаный панцирь или кольчугу, как ожидал Хью. К его удивлению, оно мягко скользнуло прямо и вошло по рукоять. Тело забилось в судорогах, однако Хью был готов к этому и машинально сжал его снова. В следующее мгновение тело мягко обвисло, и Хью дал сползти ему вниз.

Только когда враг был уложен рядом с собакой, Хью быстро вытащил свой кинжал из раны — он не хотел испачкаться в крови: кровь пугает лошадей. Он вытер лезвие кинжала и ребро ладони, по которому от раны бежала струйка крови, об одежду жертвы, после чего пробормотал молитву о прощении грехов и за упокой вознесшейся души. Он сожалел о том, что убил, хотя не намеревался этого делать, однако перед ним прежде всего был враг, который сам виноват в том, что не потрудился надеть доспехи. Хью приходилось убивать людей и раньше, и еще одна смерть не нанесет ему вреда.

Его мысли были полностью заняты догадками о том, кто этот человек: если он — охранник, посланный сторожить сарай, то не находится ли внутри сарая другой, которого должны были сменить? Но в сарае не было заметно света, а вряд ли охранник будет ожидать в темноте. Тем не менее Хью продолжал держать кинжал обнаженным, прикрыв поблескивающий клинок краем плаща, и направился ко входу в сарай уверенно, как будто его там ждали. Около входа он остановился и прислушался. Из глубины строения доносились только звуки дыхания и низкий храп отдыхающих животных, а также постукивание подкованных копыт.

Глаза Хью привыкли к темноте, и в слабом свете, проникавшем сквозь дыры, он смог различить силуэты нескольких лошадей, столпившихся вместе в небольшом стойле. Ни одна из них не была оседлана. Хью сдержал возглас досады. Но досада быстро сменилась надеждой. Он знал, что даже зажиточная хозяйка пивной не могла не только позволить себе содержать стольких лошадей, но и найти им работу. Было холодно и дул пронизывающий ветер. Вероятно, некоторые офицеры предпочли переночевать в этом доме, а не в палатке. Пока такие мысли проносились в его голове, глаза Хью обшарили сарай и сразу же поймали слабый отблеск света от темной груды около задней стены. Это были седла!

От радости он потерял бдительность и не успел рвануться к цели, как нога опять наткнулось на чье-то мягкое тело, которое вздрогнуло, указывая, что это живое существо, но не издало никакого звука, кроме слабого повизгивания. Хью моментально опустился рядом с человеком, уперев в его горло кинжал. На этот раз он действовал осторожнее, и убийства не случилось. Да в том и не было необходимости. Сильный запах пива и рвоты ударил в нос Хью, когда он наклонился, чтобы вполголоса отдать приказ молчать. Это и предопределило дальнейшие действия. Потребовалось не больше минуты, чтобы обрезать у пьяного нагрудные шнурки, которыми связать ему руки и ноги. Следующей минуты хватило, чтобы вогнать ему в рот кляп из лоскута, вырванного из его же одежды. Перешагнув через спящего, Хью приблизился к седлам. Его руки нащупали фонарь с погасшей свечой. Немного помедлив, он достал из поясного мешочка кремень, кресало, трут и зажег свечу. Если человек, лежащий на полу, был охранником, а убитый — его сменщиком, то, вероятно, пока никто больше не придет в сарай. Правда, было слабое опасение, что фонарь выдаст его, но он же позволит оседлать коня гораздо быстрее, и Хью решил рискнуть.

Он поднял фонарь — и от души улыбнулся. Седла, до которых он добрался, были украшены выпуклым орнаментом из серебра, чепрак, лежавший рядом, был расшит серебром и золотом. Хью повернулся, чтобы взглянуть на лошадей, и, увидев высокого, сильного боевого коня, выделявшегося среди других, менее рослых животных, улыбнулся еще шире. Он подумал, что здесь остановился сам сэр Вильям де Саммервилль. Теперь Хью был благодарен кастеляну за задержку со сдачей Уорка. Ведь Саммервилль наверняка разместился бы в крепости, если бы она перешла к нему.

Мгновением позже руки Хью ласкали статного боевого коня. Многие, наверное, дважды подумали бы, прежде чем без помощника пытаться седлать чужого боевого коня, поскольку у таких коней воспитывают лютую ненависть к посторонним. Однако Хью имел подход к животным. Он что-то нежно бормотал коню, поднося ему полную горсть зерна из мешка, стоявшего рядом с седлами. Такая взятка в сочетании с бесстрашием Хью быстро сделала свое дело. Пока конь выбирал последние зернышки с его ладони, были закреплены удила и повод. Затем Хью подвел коня к мешку, который осчастливил скакуна на то время, пока надевались чепрак и седло. После этого не составляло труда вывести жеребца наружу, где шум вряд ли потревожил бы тех, кто находился в доме, и дать тычка ему под ребра, чтобы надежно затянуть подпругу.

С улыбкой до ушей Хью вскочил в седло, миновал рысью двор и выскочил на дорогу. Ему часто говорили, что человек, верный и преданный долгу и творящий добрые дела, облегчает себе путь на небеса и этим вознаграждает сам себя, но на сей раз вознаграждение было совершенно реальным. Хью теперь стал богаче, обретя чудесного коня и его роскошное снаряжение. И все это отобрано у богатого врага. И не надо испытывать чувство вины за то, что поживился за счет последних грошей бедняков.

Однако судьба приготовила для Хью новые испытания. Ему не удалось скрыться незамеченным. Случайно один из выпивавших с сэром Вильямом де Саммервиллем в доме хозяйки пивной вышел по малой нужде как раз тогда, когда Хью удалялся в направлении дороги. Этот человек был пьян, но не настолько, чтобы не заподозрить что-то неладное во всаднике, скачущем к югу из деревни, зычно окликнул его и приказал остановиться, что Хью, конечно, пропустил мимо ушей. Наоборот, он пустил коня галопом и не сбавлял темпа до тех пор, пока не проехал через весь лагерь, строго держась дороги, ведущей прямо на юг. Но когда Хью решил, что стук тяжелых копыт больше не будет доноситься до лагеря, он сдержал коня и повернул на запад. Он знал, что, как только Саммервилль обнаружит пропажу своего коня, за ним снарядят погоню, но к тому времени он будет достаточно далеко, и надеялся, что преследователи решат, будто он держит путь в южном направлении или, наверное, свернул на восток в поисках защиты в Прудго или в Ньюкасле.

Эти раздумья породили у него сомнения. Так как король Дэвид сам не пришел к Уорку, то, очевидно, есть другие замки, более для него значимые. Хью, конечно, не мог точно угадать места, которые подверглись нападению, и решил, что разумнее будет избегать всех городов и крепостей, пока он не окажется далеко на юге, в Англии. Это привело его к мысли о Великой стене, пересекавшей Англию. К югу от нее он был бы, точно, в безопасности. Стена представляла собой руины, кроме тех участков, где ремонтировалась, однако это были грозные руины высотой десять-двенадцать футов. Лишь в отдельных местах были преднамеренно сделаны проломы. Хью нахмурился. Он не знал, где именно находились такие проломы, и, двигаясь без дороги, при скрытых облаками звездах не мог определить, куда же держать путь.