История Джернейва (№1) - Гобелены грез

Дело даже не в том, что Одрис пугала излишняя езда, ее раздражало нытье Хью и Ральфа, а также неуемная тревога Фриты именно потому, что она чувствовала себя как нельзя лучше, исключая первые недели беременности, когда ее действительно мучили тошнота, слабость и уныние. Вынашивание плода не доставляло ей никаких забот, ее тело переполняла бившая через край энергия, а настроение было неизменно радостным и приподнятым. Одрис ударила лошадь пятками, пуская ее в легкий галоп, и устремила взгляд вперед, чтобы не видеть кислого лица Фриты и ее просительных жестов. Чем скорее доберутся они до Хексема, тем раньше разрешатся загадки — Морель, без сомнения, что-то знает об этом.

К немалой досаде Одрис ее предположения относительно Мореля оказались беспочвенными: верный слуга, поджидавший их в полумиле от монастыря, сам толком ничего не знал. Она сумела из него вытрясти лишь то, что хозяин умолял ее отдохнуть в Хексеме, прежде чем отправиться в «трудный» путь к Корбриджу. Одрис вознесла руки к небу и устремила туда же страдальческий взор, умоляя Господа закрыть глаза на мужскую глупость, затем улыбнулась:

— Остановиться в Хексеме, чтобы дядя с легкостью проследил, какой дорогой мы едем? Я слышала, что женщины, вынашивая ребенка, изрядно глупеют и приобретают склонность к капризам, но тут, похоже, особый случай — моя беременность дурно сказывается на твоем хозяине, лишая его, а не меня, остатков здравомыслия. Я надеюсь добраться до Ратссона еще до сумерек, избегая встреч с людьми, насколько это будет возможно, и уж тем более не собираюсь останавливаться на отдых в каждой деревне, аббатстве или поместье, которые встретятся по дороге.

Выпалив эту тираду, Одрис вновь вонзила пятки в бока лошади и поскакала по проселочной дороге, стороной огибая Хексемское аббатство. Она, не заезжая в Корбридж, остановилась в небольшой рощице неподалеку от городка и приказала Морелю немедленно разыскать и привести к ней отряд охраны. Однако Одрис не суждено было попасть в Ратссон в этот день. Вестниками судьбы оказались два всадника, скакавшие к рощице с той стороны, откуда она ждала приближения всего отряда. Губы Одрис сурово сжались, стирая с него обычную для него добрую улыбку. Одрис не сомневалась, что Хью приказал капитану отряда задержать ее в Корбридже на отдых, и эти двое едут теперь за ней, чтобы сопровождать ее в город. Ну нет, подумала она, я ни за что не пойду на такую глупость и, если потребуется, поскачу на север в одиночку. Вдруг вся ее злость и раздражение рассеялось, словно их и не было. Огромный боевой конь под одним из всадников был, несомненно, Руфусом.

— Хью! — воскликнула Одрис, пуская лошадь вскачь навстречу приближающемуся возлюбленному. — Ты сошел с ума! Я же тебе писала…

— Я с ума сошел? — крикнул в ответ Хью, спрыгивая с коня и подбегая к ней со слезами на глазах, чтобы заключить в объятия. — Да как ты могла подумать, что я позволю тебе самой пускаться в такой трудный путь!..

— Старина Морель, преданный мне всей душой, и ватага вооруженных до зубов латников в счет, конечно, не идут? — парировала Одрис со счастливой улыбкой, обнимая его так крепко, как только могла в той неудобной позе, в которой сидела и вернула поцелуй прежде, чем Хью отпустил ее, сконфужено выкрикивая очередную глупость, дескать, она не должна наклоняться, чтобы не искалечить себя и ребенка.

Второй всадник спешился и подошел к ней, чтобы поздороваться. Им оказался Ральф, а не Морель, как она первоначально предполагала.

— Морель так благоговеет перед тобой, — сказал он насмешливо, — что если бы ты сказала ему, что прыгнешь со скалы и полетишь, словно птичка, ему и в голову не пришло бы тебе возражать. Только у нас с Хью хватает здравого смысла, чтобы с тобой поспорить.

— Что-то не больно много здравого смысла я вижу в том, что мы оставляем столь явный след для дяди, — возразила Одрис. — Надеюсь, прочтя мое письмо, он смирится с моим решением, но вдруг ему взбредет в голову, что Хью коварно соблазнил простодушную девушку, лелея какие-то свои планы, или подумает, что я, забеременев, сбежала от него, боясь жестокой расправы, и его святая обязанность — вернуть меня домой, спасая от «проклятого соблазнителя» и меня самой? Я не желаю видеть двух мужчин, которых я люблю больше всех на свете, схлестнувшимися в яростной схватке. Я хочу, чтобы дядя свыкся с мыслью о моем замужестве, увидел, что я счастлива, и помирился с мужчиной, которого я сама выбрала себе в мужья.

— Я не такой дурак, каким ты, меня считаешь, моя дорогая, — отозвался Хью. — Тебя мало кто знает в лицо, а я, поскольку меня знают куда больше, старался никому на глаза без нужды не попадаться. Дядя Ральф близко к сердцу принимает наши с тобой хлопоты, поэтому я попросил его разделить со мной тяготы этого предприятия…

— Я еще не настолько стар, чтобы бояться сесть на коня, — обиженно перебил его Ральф.

Одрис расхохоталась.

— Я так рада, что не одна страдаю от самомнения нашего дорогого Хью, который считает всех, кроме себя, слабосильными растяпами, не способными даже дышать без его помощи. Хью, опомнись, о каких тяготах ты говоришь?

И какое предприятие имеешь в виду? Мы что, не едем в Ратссон? Отсюда до него не более десяти лиг, и я уверена, что мы доскачем до него еще засветло.

Хью нерешительно улыбнулся; он понимал, что в словах Одрис имелась толика истины — речь не о ней самой, она слишком беззаботна по отношению к себе и их ребенку, а вот дядю обижать, действительно не стоило. Всему причиной была та хмельная радость, которая вздымалась в нем, день ото дня все выше и выше, та трогательная искренняя любовь, которой дарил стареющий родственник, то особое чувство, которое он испытывал, ощущая себя частью старинного рода, глубоко укоренившегося в стране. И это чувство заставляло его придавать Одрис и ребенку, которого она носила в чреве, еще большее значение. Хью казалось ранее, что невозможно любить Одрис сильнее, чем он уже любит ее, но принадлежность к роду Ратссонов и привязанность Ральфа сотворили чудо, сделали невозможное возможным. Он не смог бы объяснить это словами, и уж во всяком случае не здесь и не теперь, когда ненадежное апрельское небо покрылось облаками и начал дуть резкий и холодный ветерок, раскачивая кроны высоких деревьев.

— Нет, — сказал он, — мы не поедем в Ратссон. Смотри-ка вот-вот начнет накрапывать. Может, давай отдохнем, Одрис, пока не распогодится?

— Хью, — простонала она, ты уже совсем на этом свихнулся. Подумай сам, если мы будем прятаться от каждого апрельского облачка, то никогда не сдвинемся с этого места. Я же не растаю под этим мелким дождиком, и я не нуждаюсь в отдыхе, проскакав какие-то жалкие три лиги. Более того, ты серьезно ошибаешься, если считаешь, что меня не знают в Корбридже. Мне приходилось бывать в нем достаточно часто, чтобы кто-нибудь из зевак мог узнать меня или мою лошадь. Не глупи, давай поедем.

Хью все еще терзался сомнениями, когда вмешался Ральф.

— По-моему, — сказал он, — стоит хотя бы пересечь реку для начала. Мы достаточно мобильны и в любой момент можем разбить лагерь. И Одрис права, когда говорит, что не следует оставлять след. Я поскачу назад, приведу отряд. Встретимся в лиге отсюда южнее моста.

— Южнее моста? — эхом отозвалась Одрис, когда Ральф ускакал прочь. — Почему южнее? Куда мы поедем?

— В Дарем, там и сочетаемся браком, — ответил Хью, направляя Руфуса к той дороге, которая вела к старому римскому мосту через Тайн. — Мой дядя убедил меня, — продолжал он, когда Одрис пристроилась рядом, — что при наших обстоятельствах было бы не слишком разумно полагаться на брак, заключенный в захолустной церкви без авторитетных свидетелей, — он ухмыльнулся, когда заметил недоверчивое выражение ее лица. — Не только ты строила планы. Я ездил в Йорк, чтобы просить совета обо всем этом у архиепископа Тарстена.

Губы Одрис округлились, свидетельствуя об изумлении, и Хью удовлетворенно расхохотался.

— Моя исповедь не слишком его порадовала, но он уже задолго до того знал, что я люблю женщину из знатного и могущественного рода. Как бы там ни было, он не из тех, кто стонет над уже пролитым молоком, да и я теперь не тот безродный выскочка, которым считался раньше. Достойный прелат собственноручно написал послание епископу Дарема, в котором просил немедленно обвенчать нас в присутствии всех тех высокопоставленных священнослужителей, которые ему подвластны или навестят в это время собор по делам церкви.

— А почему он сам не пожелал благословить нас? Не потому ли, что все еще считает наше поведение недостойным и предосудительным? — резко и прямо спросила Одрис. Она не чувствовала себя оскорбленной, но, поскольку знала, как Хью любит старика-архиепископа, заменившего ему отца, боялась, что за улыбкой возлюбленного прячется глубокая обида.

— Нет, конечно же, нет, душа моя, — ответил Хью, ласково положив руку на ладони Одрис, покоившиеся на холке лошади. — Мне пришлось, разумеется, смиренно выслушать проповедь о греховности гордыни и губительности алчности, но, я знаю, он меня простил. Он бы охотно обвенчал нас и дал свое благословение, но ведь дорога в Йорк для тебя, в твоем нынешнем положении, так трудна и опасна… И я боюсь… Он очень болен, душа моя… Боюсь, он опасается, что просто не доживет до того момента, когда сможет поздравить нас с законным браком.

У Одрис болезненно сжалось сердце, когда она услышала в спокойном голосе Хью печальные и горькие нотки.

— Тем более мы должны поехать в Йорк, Хью, — сказала она, тряхнув головой и решительным жестом отметая все его возражения. — Со мной все будет в порядке, дорогой. Посмотри на меня. Неужели я выгляжу хилой и чахлой? Неужели мои глаэа слипаются от усталости, а волосы потеряли здоровый матовый блеск? Я крепка, как никогда, и наш ребенок внутри меня находится в полной безопасности. Видит Бог, я много раз варила зелье, помогая женщинам вынашивать их детей, я знаю все признаки приближающего разрешения от бремени, и, заверяю тебя, ни одного из них пока не вижу у себя и не чувствую. Прошу тебя, милый, давай поедем. Я сгораю от желания познакомиться с человеком, который воспитывал тебя, когда ты был ребенком, и я надеюсь, что в душе его воцарится покой, когда он увидит нас счастливыми.

— Ты уверена, что у тебя хватит сил доехать, Одрис?

Она увидела, как расцвело суровое и озабоченное лицо Хью при одной мысли о том, что он представит названому отцу свою молодую законную жену, заметила, как промелькнул в его глазах страх, как бы не опоздать, и они весело расхохотались.

— Не сомневайся, хватит. Приедем в Дарем, ты женишься на мне, и, если уж так на этом настаиваешь, отдохнем там денек. А затем помчимся прямиком в Йорк.

Глава XXII

У Одрис родился сын первого июня, за месяц до срока и, как считала счастливая мать, по специальному повелению Господа Бога и Святой Девы Марии. Не захвати Эрик Тарстен всех их врасплох, шутила Одрис, кто знает, чем бы все это закончилось. Во-первых, ее, вероятно, свели бы с ума Хью и Ральф, которые глаз с нее не спускали, ежеминутно допытываясь, как она себя чувствует, причем их назойливость крепла день ото дня. Во-вторых, ребенок рос внутри нее такими темпами, что она боялась лопнуть, словно перезревший овощ, так и не выносив драгоценный плод. В-третьих, преждевременное разрешение от бремени спасло ее от рук «опытнейшего из лекарей», которого Хью собирался притащить из Йорка и который, по словам Одрис, непременно отравил бы ее своими сомнительными зельями или вынудил выкинуть плод. И последнее, но не менее важное, в день внезапных и практически мгновенных, если не сказать неистовых, родов в Ратссоне по счастливой случайности не было ни Хью, ни Ральфа, так что Одрис могла самозабвенно заниматься извечным женским делом, не отвлекаясь еще и на то, чтобы успокаивать потрясенных и перепуганных мужчин.

— Однако, — благодушно молвила Одрис, обращаясь к мужу, который сидел рядом с ней в тени, отбрасываемой густой кроной яблони, и внимательно наблюдал за ребенком, сосавшим ее грудь, — именно на это я и уповала. С момента зачатия или, возможно, месяц спустя я предчувствовала, что у ребенка окажется мягкий и покладистый характер. Вспомни, он же не доставил нам никаких хлопот, когда мы ездили в Йорк.

Одрис чувствовала себя безмятежно-счастливой не только потому, что наслаждалась одурманенно-радостным выражением, не сходившим с лица мужа, когда он смотрел на отпрыска. Сад, в котором они сидели, был в апреле, когда они сюда приехали, невероятно запущенным. Теперь же он приведен в порядок, и в нем вскоре станет еще уютнее, лучше, быть может, чем и в Джернейве, где сад был не таким большим. Фруктовым деревьям, возвышающимся рядом с тем местом, где они сидели, было вольготно, не то, что в Джернейве, где не хватало пахотных земель; здесь, на южной стороне участка, обнесенного крепкой изгородью, было так приятно сидеть, наблюдая за искрившимися на солнышке струями ручейка, весело журчавшими в заново расчищенном русле, разбиваясь о камни с мелодичным тонким звоном. Скоро в ручье подрастут водоросли, еще более смягчая его веселый говорок, а берега покроются калужницей. Оживление среди группки крестьян, прилежно трудившихся у стены дома, служившей северной стороной ограды сада, напомнило Одрис об еще одном незначительном, но досадном обстоятельстве — с некоторых пор садовники в Ратссоне смотрели вслед ей с таким же восторженным обожанием, как и некогда садовники в Джернейве. Остальные вилланы, впрочем, тоже. Может, не стоило слишком увлекаться лечением их детишек, но не могла же она, прекрасно разбираясь в травах, не помочь бедным малышам, вынашивая под сердцем собственного ребенка. Тихий радостный смешок, вырвавшийся из уст Хью, прервал ее размышления.

— И он был таким тактичным и вежливым, не так ли? — продолжил Хью тему разговора. — Помнишь, как он постучался изнутри в знак благодарности, когда Тарстен возложил руку на твой живот, благословляя его. Он перепугал этим святого отца чуть ли не до икоты.

— О, что ни делает Эрик, делает правильно, — улыбнулась в ответ Одрис. — Даже то, что, родившись за месяц до срока, крепким и полновесным, как любой нормально выношенный ребенок, он не забыл быть похожим на тебя, как будто хотел, чтобы у тебя не осталось ни малейших сомнений относительно отцовства.

— Ах, Одрис! — воскликнул Хью, склоняясь над сыном и целуя его нежно и ласково. — Ты же знаешь, я не стал бы сомневаться в тебе и в том случае, если бы он родился таким же смуглым, как твой дядя…

Он внезапно замолчал, заметив, как омрачилось лицо супруги. Вернувшись из Йорка в Ратссон, они узнали, что сэр Оливер все же преследовал сбежавшую племянницу, надеясь, по всей видимости, вернуть ее домой еще до того, как она свяжет себя с Хью супружескими узами. Его настоятельное требование предоставить ему возможность обыскать Ратссон было немедленно удовлетворено, не потому, что латники, оставленные Хью для охраны поместья, испугались угроз взбешенного рыцаря — напротив, они следовали четким инструкциям хозяина, предусмотрительно оставленным им при отъезде, не чинить сэру Оливеру никаких препятствий в случае его появления. За пять месяцев, миновавших со дня поединка с сэром Лайонелом, Хью нанял несколько опытных рубак и укрепил гарнизон еще примерно двумя десятками крепких йоменских отпрысков. В дружине Хью насчитывалось более сорока человек, и все они были неплохо обучены и испытаны в стычках с разбойниками, чьи изрядно потрепанные и поредевшие шайки стороной обходили теперь поместье.

К сожалению, мирное и дружелюбное настроение обитателей Ратссона не произвело впечатления на сэра Оливера и не примирило его с гнусным, как он, видимо, считал, похищением его племянницы. Дядя уже не посягал на то, чтобы вернуть ее обратно (узнав, что брак был заключен епископом Дарема и благословлен самим архиепископом Йорка, он, конечно, осознал, что не может потребовать его аннулирования), но сэр Оливер так ничего и не ответил на письмо, в котором сообщалось о благополучном рождении Эрика, и это очень огорчало и тревожило Одрис.

— Как ты думаешь, может, мы совершили ошибку, когда не назвали сына Оливером в честь твоего дяди? — спросил Хью.

— Нет, — ответила Одрис, неосмотрительно попытавшись вытащить из губ сына сосок груди, на что тот отреагировал густым и яростным ревом, заглушившим дальнейшие ее слова. Чтобы утихомирить разбушевавшегося крикуна, ей пришлось тут же предложить ему вторую грудь. Ее содержимого должно было по идее хватить для насыщения малыша, но он сосал так ревностно и жадно, что она начала испытывать боль и еще раз сменила грудь.

— По-моему, ты несколько ошибаешься в оценке его характера, — заметил Хью, явно радуясь мощи голосовых связок сына и умиленно разглядывая, с каким неистовством тот вертится на руках матери, яростно суча ножками и цепляясь ручонками за пеленки, в которые был завернут. — А вот крепышом его назвать, пожалуй, имеются все основания.

— Уж что да, то да, — торжествующе и в то же время жалобно согласилась Одрис. — Что же касается имени, я не хотела назвать Эрика в духе семейной традиции, то есть не хотела, чтобы он звался Оливером или Вильямом, как звали моего отца. Мои владения унаследует дочь или второй сын. Вот второго сына и назовем, как принято называть наследников в нашем роду. И если уж речь зашла об именах, я давно хотела спросить у тебя, Хью, почему ты не пожелал назвать сына именем своего отца. Кенорн — редкое имя, оно мне нравится, но ты, стоило мне заикнуться, так взвился…

— Пока я не буду уверен в том, что отец не виновен в страданиях, которые доставил моей бедной матушке своим внезапным исчезновением, я никого из своих сыновей не стану называть его именем, — твердо ответил Хью. — Ты ведь знаешь, что он не забрал мать из монастыря после моего рождения.

Одрис заметила, что Хью ответил на ее вопрос как-то очень рассеянно, словно думал о чем-то своем. И ее изрядно напугало выражение лица мужа, вдруг сразу посуровевшего и осунувшегося. Одрис имела полное право завещать Джернейв тому из своих детей, кому пожелает, и в том, что она хотела обеспечить достойное приданное дочери или благосостояние второму сыну, был вполне определенный смысл — таким образом заранее предотвращалась возможная вражда между сыновьями. Более того, Хью не сомневался, что теперь, когда он получил Ратссон в полное распоряжение, будущее его первенца можно считать обеспеченным. Однако, наблюдая за ребенком, барахтавшимся на руках жены, он никак не мог избавиться от горького чувства утраты, незаслуженной обиды, наносимой первенцу, и мысли его вновь и вновь обращались к отцу: кто знает, может быть ему принадлежало нечто ценное, что теперь должно принадлежать ему, Хью, а позже унаследуется вот этим парнишкой. Быть может, конечно, он ошибается, и отец беден, как церковная мышь, думал Хью, но как понять тогда ужас, которым полыхнули глаза Лайонела Хьюга, почему так боязливо трепетали его губы, шепча имя «Кенарн»? Не присвоил ли алчный род Хьюгов имущество отца, воспользовавшись его гибелью или даже доведя его до смерти, что с таких станется, ведь пытались же они оттяпать Ратссон у его дяди.

— Когда ты заговорила об отце, я вспомнил: меня, вероятно, спасло от гибели то, что я на него очень похож, — тихо сказал Хью и подробно, припоминая детали, рассказал Одрис о том, что происходило в последние минуты поединка между ним и сэром Лайонелом.

— Сэр Лайонел окликнул тебя отцовским именем, говоришь? — повторила Одрис. — И казался ошеломленным? Может, они с твоим отцом были друзьями? Или он видел твоего отца мертвым?

— Могло быть и то, и другое, — согласился Хью. — Действительно, это может быть ближе к истине, чем то, что взбрело мне в голову: что он ограбил моего отца так же, как пытался ограбить дядю. Как бы там ни было, Лайонел Хьюг, несомненно, знал моего отца. Знаешь, Одрис, теперь, когда мы уже закончили с севом, с работой в поместье и без меня можно управиться. Что, если я съезжу к сэру Лайонелу и попытаюсь вытрясти из него все, что он знает об отце: кем он, собственно, был и осталась ли у него семья здесь, в Англии?

— Нет! — воскликнула Одрис. — Ты с ума сошел! Он же снова попытается отправить тебя на тот свет!

— Зачем? — спросил Хью. — Какой ему теперь будет прок от моей смерти? Даже расправься он со мной, Ратссона ему не видать, как своих ушей.

— Ох, Хью, а не захочет ли он просто-напросто отомстить тебе за поражение на поединке? Я же знаю: ваш род и его род давно между собой враждуют.

— Боюсь, что теперь я не так уж уверен в неизбежности своей победы на том поединке, как раньше, — задумчиво произнес Хью, пытаясь воскресить в памяти все подробности баталии. Да, он яростно сражался за Ратссон, но явление Кенорна, что бы оно для него ни значило, заставило его забыть обо всех притязаниях. Мне теперь кажется… Более того, я уверен, что сэр Лайонел предпочел победе поражение, не воспользовавшись возможностью убить меня… или, точнее, Кенорна. У него прямо-таки опустились руки после того, как он назвал меня Кенорном. Он с легкостью мог расправиться со мною, когда я валялся у него в ногах. Он был рядом, я точно это знаю, потому что достал его мечом сразу, как только вскочил на ноги.

— С чего ты взял, что он мог с тобой расправиться? Может, он был уже к этому времени тяжело ранен или оглушен и пытался прийти в себя в то мгновение, когда ты поднимался на ноги? Хью, послушай…

— Я не новичок на ристалище, Одрис, — оборвал он ее, хмуря брови. — Говорю тебе, он вообще не хотел моей смерти. Он пальцем меня не тронул после того, как назвал Кенорном. Если на то пошло, он даже не сделал попытки прикрыться щитом. Именно поэтому я не мог его убить. Я не мог зарубить человека, который стоял и смиренно дожидался смертоносного удара.

Одрис чуть было не выпалила, что руководствоваться сентиментальными чувствами в мужских делах — последнее дело, но вовремя прикусила язык. Вместо этого она попыталась сменить тему разговора, надеясь, что Хью забудет о тех глупостях, которые взбрели ему в голову. Муж охотно отвечал на ее вопросы, с удовольствием качал на руках Эрика, который теперь, до отказа насытившись, сладко и безмятежно посапывал, так что Одрис смогла застегнуться и одернуть платье, но ни о чем не забыл. Позже, уже под вечер, Одрис услышала, как он советовался с Ральфом о поездке в Хьюг. Она не стала вмешиваться, поскольку надеялась, что протесты дяди подействуют на мужа эффективнее, чем ее уговоры, но уже вскоре поняла, что любые возражения Ральфа лишь укрепляют Хью в его решении.

Одрис поспешила в женскую обитель — отдельно стоявшее здание, очень похожее на основное здание, только заметно уступавшее ему по размерам. Смеркалось, и женщины, закончив работу, сбились в небольшие тесные кучки, чтобы вдосталь посплетничать и похихикать. Они замолчали, когда она пробегала мимо, преследуемая по пятам Фритой, тащившей на руках спящего Эрика. Двое из женщин приподнялись, собираясь показать ей шерсть, которую спряли, но она не обратила на них внимания, и прядильщицы вновь опустились на скамью, присоединяясь к товаркам, которые уже снова беззаботно и весело щебетали о чем-то своем. Одрис, все в том же глубоком раздумье, подошла к очагу и ступила на помост, устланный свежесрезанным камышом. Она постояла минутку, опираясь руками на резную спинку кресла, затем развернула его и села лицом к огню, едва мерцавшему над раскаленными углями в этот тихий и погожий вечер. Фрита скользнула мимо, к колыбели Эрика, стоявшей рядом с новой, завешенной пологом, кроватью Одрис. Малыш недовольно захныкал, но тут же успокоился, когда Фрита начала его укачивать.

Убедившись в том, что сынишка спокойно спит, Одрис повернула голову направо, где по обеим сторонам большого окна, открытого настежь, висели по два в ряд гобелены с единорогами. Взгляд Одрис остановился на двух крайних. Она вглядывалась в них, толкуя так и этак и пытаясь припомнить, есть ли сад в поместье Хьюгов и какого цвета были волосы у обретавшейся там кузины, считавшейся наследницей Хьюгов, — неужели и впрямь серебристо-русые… Ей и самой в это с трудом верилось, что решение было принято еще до того, как Фрита подошла к ней, чтобы помочь снять платье. Вскоре после этого примчался Хью, которого встревожило ее поспешное бегство с поля словесной баталии, разразившейся между ним и Ральфом, когда он попытался убедить дядю в необходимости поездки в Хьюг. Одрис, ласково улыбаясь, успокоила мужа, но потом, склоняя голову под гребнем, которым верная служанка расчесывала ее пышные волосы, как бы между прочим обронила, что, если Хью собирается побеседовать с сэром Лайонелом, она хотела бы при этой беседе присутствовать.

На секунду воцарилось глухое недоуменное молчание, затем Хью ошарашенно выпалил:

— Нет! Ты не поедешь!

— Ну почему же нет, дорогой? — спросила Одрис, остановив жестом Фриту и поворачиваясь к супругу с изумленно-невинной улыбкой на устах. — Ты же сам говоришь, что в этом нет ничего опасного. Так почему бы мне не поехать? Тут у нас, сам знаешь, делать особо нечего, соколят мы пока не завели, так почему бы мне не насладиться прогулкой в твоем обществе и не развеяться чуточку, навестив соседей?

Хью мгновенно насупился, чувствуя за собой вину перед молодой женою. Действительно, Ратссон был форменным захолустьем — радом, кроме широкой и глубокой реки да крутых, поросших густым лесом холмов, ничего не было. Даже дорога, ведущая из Морпета, заканчивалась в Ратссоне, и дальше на север вели только узкие, почти непроходимые тропки. За те несколько месяцев, которые они провели в поместье с тех пор, как вернулись из Йорка, к ним не забредала с визитом ни единая живая душа, даже странствующие менестрели с их неказистыми дудками и нескладными грубыми песнями не стучались в их ворота. Хью знал, что в Джернейве не переводились гости, в том числе и высокопоставленные, там постоянно мелькали свежие лица, заряжая хозяев кипучей энергией, снабжая последними новостями и сплетнями, скрашивая им серую повседневную жизнь. Увидев, с какой легкостью я непринужденностью Одрис очаровала Ральфа и Тарстена, как естественно она вписалась в его и дядюшкину жизнь, он и предположить не мог, что эта веселая и жизнерадостная женщина не искала, как правило, в Джернейве сторонних развлечений и чаще избегала назойливых визитеров, чем пребывала в их компании. Поэтому он даже после того, как перетащил в покои жены все лучшее, что сумел отыскать не только в имении, но и у окрестных фермеров, стараясь обставить их как можно комфортнее и роскошнее, не смог избавиться от чувства вины перед любимой женщиной, которую вынудил сменить дворец на деревянную хижину, более того, это горькое чувство лишь усугублялось тем, что Одрис никогда и ни на что не жаловалась и, казалось, искренне радовалась своему новому, скромному жилищу.

— Может, ты хочешь вернуться в Джернейв? — спросил он осипшим вдруг голосом, пытаясь проглотить комок, застрявший в горле. — Мне кажется…

— Хью! — воскликнула Одрис, срываясь с кресла и подбегая к мужу, чтобы крепко его обнять. — Я счастлива здесь, очень счастлива, но сейчас ведь начало лета, так хочется побывать на приволье, вдохнуть свежий ветер полной грудью, а я сижу тут и бездельничаю. — Глаза Одрис озорно сверкнули. — И, кроме того, дорогой, ты, боюсь, так истосковался по женской ласке, что за тобой сейчас нужен «глаз да глаз».

Хью не смог удержаться от улыбки. Одрис никогда не была ревнивой, да и не было у нее причины для этого; ему случалось, конечно, согрешить с той или иной прелестницей, когда сердце его было свободным и чувствовалась в том нужда. Но теперь, когда короткое вынужденное воздержание лишь укрепило и возвысило чувства, питаемые им к любимой и законной супруге, он скорее кастрировал бы себя, чем прикоснулся к другой женщине. Кроме того, Одрис находила возможности, пусть и ценой небольшого греха, удовлетворять его мужские потребности. Воспоминание об этом, о том, что Одрис с готовностью и радостью пошла на то, чтобы разделить с ним грех, вновь заставило Хью терзаться угрызениями совести, отступившими было после столь неожиданного заявления супруги, и он начал склоняться к тому, чтобы пересмотреть поспешно, быть может, принятое решение. Вдруг он снова нахмурился.

— Но, Одрис, шутки в сторону, тебе же нельзя ездить верхом — ты все еще исходишь кровью, — сказал он. — И как быть с Эриком? Мы не можем оставить сына, пока ты не подберешь для него надежную кормилицу.

— Оставить Эрика? — недоуменно повторила она. — С какой стати, я об этом и не помышляла. Почему нам нельзя взять его с собой? Я привяжу его к груди, как делают все прочие женщины, так что с кормлением не будет никаких хлопот. Если устану, передам ребенка Фрите, ты же знаешь — на нее можно положиться. А что касается… — она опустила глаза, затем вскинула их, взяла ладони мужа в свои руки и вгляделась в его лицо с мольбой и надеждой. — Если ты согласишься задержаться всего лишь на недельку, а ты, и правда, должен задержаться, чтобы проследить за тем, как скосят траву и сметают в скирды сено, со мной к тому времени все будет в порядке. И я не хочу расставаться с тобой как раз сейчас, когда мы вот-вот сможем, наконец, лечь в одну постель и заняться тем, о чем так долго мечтали.

— Я, конечно, останусь на неделю, — немедленно ответил Хью. — А что касается твоей поездки… ладно, посмотрим.

Одрис улыбнулась, наклонила голову и поцеловала мужа в нос, Хью не удержался и расплылся в счастливой улыбке.

— А почему бы и нет, — думал он. — Если ехать медленно и небольшими перегонами, останавливаясь там, где понравится… А что касается Эрика, его можно оставить в Тревике — оттуда лиги две до Хьюга, и они будут там в безопасности, если я ошибаюсь в чувствах, которые испытывает Лайонел Хьюг по отношению к Кенорну.

Неделя обернулась месяцем, Одрис была неистощимой на выдумки, пытаясь оттянуть отъезд, но и она в конце концов поняла, что Хью не успокоится, пока не узнает что же стряслось с его отцом.

Когда они без особых приключений добрались до Тревика, остановившись по пути на ночевку в Морпете, Одрис ни за что не хотела отпустить мужа одного ехать в Хьюг. Поначалу она грозила, что поедет следом, а Хью знал, что предводительствуемый все тем же Морелем охранный отряд, оставляемый им с нею, настолько преклоняется перед молодой хозяйкой, что с готовностью исполнит все, что она ни прикажет. В конце концов, однако, Хью удалось убедить жену, что ее присутствие рядом с ним лишь увеличит опасность, поскольку может ввести сэра Лайонела в искушение одним махом избавиться от всех наследников лорда Ратссона. Он испугался было, что употребил слишком сильный и недозволенный, быть может, аргумент, когда увидел, как расширились в испуге, наполняясь слезами, глаза жены, но это подействовало. Одрис обреченно вздохнула и разрешила ему ехать, понимая, что он не простит себе, если не проследит ту единственную реальную тропинку, которая вела его к отцу.