История Джернейва (№1) - Гобелены грез

Хью покачал головой.

— Нет, бери все, что сочтешь нужным. Лошадей у нас больше, чем достаточно, не оставлять же боевых скакунов сэра Лайонела шотландцам. На них поедут латники, а их коней и ту пару кобылиц, что стоит в конюшне, используем в качестве вьючных. — Он вновь крепко прижал ее к себе рукой, которой обнимал за плечи, и нежно поцеловал. — Когда будете готовы, пошли служанку в конюшню, конюх подведет лошадей.

Как ни торопилась Одрис со сборами, они затянулись надолго. Причиной проволочки послужили обстоятельства, связанные некоторым образом с леди Мод. Не то, чтобы она билась в истерике или каким-то образом выражала нежелание расстаться с насиженным местом: известие о том, что ей придется уехать из замка, леди Мод выслушала очень спокойно, с достоинством, присущим истинной аристократке. Жизнь в Хьюге, стоявшем в отличие от Ратссона на перепутье многих дорог, кое-чему, судя по всему, ее научила, и судьба, вероятно, не раз заставляла ее искать спасения за пределами поместья или во всяком случае быть всегда готовой к этому. Она лишь спросила у Одрис, не будет ли ее супруг — леди Мод тщательно избегала называть Хью по имени — возражать, если она прихватит с собою кое-какие драгоценности и деньги, а также то немногое столовое серебро, которое осталось в замке. Одрис до сих пор еще ни разу не приходилось спасаться от врагов бегством, но она, нимало не раздумывая, немедленно согласилась. Чьим бы ни было добро, о котором шла речь, — Хью или кого-то иного, было бы глупо им разбрасываться, а леди Мод, судя по всему, знала, что делала. Пока леди извлекала из сундуков и укладывала в переметные сумы деньги и ценные вещи, молодая женщина не тратила время понапрасну — мастерила из кожаных туесов и промасленного шелка влагонепроницаемые покровы для Эрика.

По правде говоря, только тогда, когда сборы завершились, и все уже стояли снаружи под навесом у лестницы, наблюдая за тем, как конюхи навьючивали последних лошадей, леди Мод преподнесла-таки сюрприз. Латники подвели лошадей, один из них помог сесть в седло Фрите, Хью подсадил Одрис и повернулся к леди.

— Я не умею ездить в седле, — пролепетала она, отшатнувшись. — Зачем вам такая обуза? Предоставьте меня моей судьбе.

У Хью отвисла от изумления челюсть, затем он, спохватившись, захлопнул рот и скрипнул зубами. Крутанувшись на пятках, молодой рыцарь сердито посмотрел на Одрис, склонившую к нему покрытую капюшоном голову. Он не мог видеть ее лица, но догадываясь о его выражении, которое увидел бы, будь посветлее, горестно вздохнул.

— В конюшне должны быть седельные подушки, — рявкнул он, срывая зло, конюху, возившемуся с ближайшей к нему вьючной лошадью. — Тащи их сюда. Эдгар, — кивнул он одному из латников, — поручаю тебе леди. Ее лошадь используешь в качестве перекладной, когда остановимся. И вообще, меняй лошадей почаще — пусть они подольше останутся свежими.

Хью уже ругал себя за вспышку недовольства. Многие из женщин не умели ездить верхом и пользовались седельными подушками, пристраиваясь за спиной супруга или брата. Тем не менее эта мелкая заминка его изрядно разозлила — он и сам толком не понимал, почему: ведь привык к тому, что любой из отъездов не обходился без стенаний и причитаний, обязательно случалось кому-то что-то забыть, а иногда даже приходилось возвращаться за этим чем-то. По сравнению с этим беспомощность горемычной леди была наименьшим из возможных зол. Но было нечто в этой женщине — возможно, страх перед ним, если это был страх, — чем он сыт был уже по горло. Все, что связано было с ней, приносило до сих пор одни неприятности, и вряд ли в дальнейшем стоило ожидать от нее чего-то иного.

Тем не менее поначалу, если не считать медлительности, неизбежной из-за дождя и кромешной тьмы, все шло не так уж плохо. Они тащились на юг по краю ухабистой дороги, направляясь к одной из ферм. Впереди, в изрядном удалении от основной «кавалькады», ехал один из латников, в чью обязанность входила разведка пути: в случае опасности он должен был вернуться или предупредить их громким криком, если не будет иного выхода.

Проводник ждал их на краю чего-то, что было, вероятно, прежде возделанным полем, а теперь казалось грязным болотом с тщательно вытоптанной растительностью, чтобы сообщить, что впереди все спокойно, и они могут сворачивать к реке. Одрис невольно поежилась, проезжая мимо, — в насыщенном влагой воздухе висел устойчивый запах гари. Она никогда не видела пепелищ. Разбойничавшие под Джернейвом шайки не раз пускали с дымом по ветру немудреные постройки окрестных крестьян, но Одрис никогда не уподоблялась тем зевакам, которые находят болезненное удовольствие в созерцании горя и страданий других людей. Если она видела возможность помочь несчастным жертвам хоть чем-либо конкретным, немедленно эту возможность использовала, но — не более. На самом деле Одрис боялась смотреть на такое еще и по той причине, что подсознательно опасалась, что зло отразится в ее гобеленах.

Выехав к реке, они свернули на восток, воспользовавшись другой, не менее ухабистой дорогой, которая вывела их к следующей, разрушенной ферме. Они обогнули ее по широкой дуге, держась подальше от того, что казалось издали руинами жилищ и хозяйственных построек. Одрис сгорала от стыда, поскольку думала, что Хью, заметив ее терзания, откликнулся на них таким же образом. Но она ошибалась, речь шла об ином: Хью боялся, что какая-либо из лошадей наступит случайно на горячий уголек и заржет от боли и неожиданности, разнося по всей округе весть об их появлении. В самих же руинах и пепелищах он не видел ничего особенного или ужасного — самому приходилось жечь фермы и селения, когда воевал под началом сэра Вальтера. Более того, он ощущал нечто вроде мрачного удовлетворения, когда время от времени поглядывал в их сторону. В висевшем в воздухе запахе гари не было характерного сладковатого привкуса, стало быть, посланные им гонцы успели предупредить крестьян, и те не только сумели спрятаться сами, но и угнали скот.

Дорога, какой бы она ни была, закончилась у второй фермы, и беглецы углубились в лес, пользуясь поначалу тропинкой, натоптанной, как предположила Одрис, детьми, собиравшими в лесу изо дня в день хворост, или, возможно, свиньями. Судя по характерным звукам, река постепенно суживалась по мере того, как они продвигались дальше, то забираясь вглубь леса, то подъезжая ближе, когда берег становился более пологим. Тропинка сошла на нет, оставив их в чаще, куда, казалось, никогда не ступала нога человека. Вокруг царили тишина и безмолвие, поскольку дождь почти прекратился, а лошади ступали по мягкому, пропитанному водой мху, не издавая ни единого звука. Все, что она слышала, кроме мягкого журчания речных струй, сводилось к хрусту случайно попадавших под копыта веток, да приглушенному почавкиванию мха под теми же копытами. Лишь иногда то тут, то там пофыркивала лошадь, словно прочищала ноздри, и это фырканье казалось настолько громким, что Одрис каждый раз вздрагивала, застигнутая им врасплох. Проводник, судя по изредка доносившемуся до ушей Одрис шороху копыт лошади, оступавшейся на случайном камне, скользком от налипшего торфа, по-прежнему ехал впереди, но гораздо ближе к основной группе, высматривая скорее боковые притоки и прочие естественные препятствия, чем врагов.

Лишь однажды он остановил их, преградив дорогу, и Одрис, придержав лошадь, вновь уловила ноздрями запах дыма. Проводник и Хью обменялись шепотом несколькими словами, после чего один из латников спешился и, скользнув в чащу, исчез из виду. Одрис показалось, что прошла целая вечность, хотя она понимала, что длилось это очень недолго, прежде чем латник вернулся и сообщил громким, вполне естественным голосом:

— Хижина лесоруба, милорд. Они ничего не видели и не слышали. Я предупредил их о шотландцах.

Хью повернулся в седле.

— Ты не желаешь обсушиться и отдохнуть немного в хижине, Одрис?

— Не сейчас, — ответила она, — Эрик спит. Давай остановимся, если будет такая возможность, когда он проснется, чтобы я смогла его покормить.

— Хорошо, я предпочел бы сделать привал где-нибудь поближе к Диа Стрит. Там передохнем сами и дадим возможность отдохнуть лошадям на тот случай, если наткнемся на шотландцев и придется скакать, сломя голову, к другому пролому в стене.

Но они не стали останавливаться и у Диа Стрит. Когда хижина лесоруба осталась где-то позади, река круто свернула на юг, продолжая сужаться, пока не превратилась в нечто, немногим большее, чем ручей. Примерно через час дальнейшего пути лес начал редеть, и появились слабые признаки присутствия человека. К этому времени дождь полностью прекратился, и облака, влекомые переменчивым ветром, рассеялись по небосводу. Глаза, уже свыкшиеся с кромешным мраком, получали теперь вполне достаточно света, чтобы видеть, и у всех настроение изменилось к лучшему. Лишь Одрис, испытав кратковременный подъем чувств, мучилась труднообъяснимой тоской и унынием. В ее голове формировались отвратительные образы: сожженные и разрушенные жилища, хуже того, она внутренним зрением отчетливо видела трупы, изуродованные и искалеченные настолько, что трудно было сказать, чьи они — людей или животных. Горло Одрис перехватило от ужаса, не потому, что она боялась попасть в руки жестоких врагов, но потому, что картина казалась пророческой — предвестником грядущего зла. Одрис попыталась вытеснить ее из сознания, вспоминая дорогое до слез лицо мужа, комично гримасничающее личико сына, но в этот момент ветер, внезапно усилившись, резко переменил направление, и прямо в ноздри ударил тяжелый тошнотворный запах горелой плоти. Почти одновременно с этим Одрис услышала глухой стук копыт скакавшего во весь опор коня и увидела, как Хью схватился за меч. К счастью, тут же послышался окрик, позволивший идентифицировать проводника, и рука Хью опустилась на гриву Руфуса.

— От фермы почти ничего не осталось, — сказал подъехавший латник, — но сейчас там уже никого нет. — Поколебавшись, он в нерешительности, вновь начал говорить о чем-то, но следующий порыв ветра, окативший их еще большей вонью, вынудил его остановиться и раскашляться. С трудом отдышавшись и откашлявшись, он продолжал: — Эти горцы вконец свихнулись. Они не выгнали даже скот из хлева. Спалили все подчистую: жилье, хлев, сараи, скот… Йомена с сыновьями тоже…

— Когда? — сухо спросил Хью.

— Пепел холодный. Вчера на исходе дня или поздно вечером.

— Пепелище можно объехать?

— Простите, милорд, я не посмотрел, — удивленно взглянул на хозяина латник. — Я уверен, что мы там проедем без всяких осложнений. — Тут он заметил слабый кивок Хью в сторону Одрис и понял, что хозяин беспокоится о жене: — Мы можем форсировать реку здесь, — сказал он. — Тут неглубоко, и мы объедем ферму стороной. Она там, дальше, на этом берегу реки.

К несчастью, попытка Хью поберечь нервы супруги привела к обратному результату. Аромат смерти на той стороне реки действительно терзал их обоняние гораздо меньше, однако не прошло и пары минут после того, как они пересекли реку, как конь Хью внезапно всхрапнул и застыл на месте, приподнявшись на дыбы. Меч Хью уже был на полпути из ножен, когда быстрые глаза Одрис установили причину столь странного поведения животного. Она вскрикнула и тут же поперхнулась рвотой. Их было четверо — женщина и трое малышей — и бесчисленные черные пятна застывшей крови, усеивавшие листья папоротника и ветви густого кустарника, среди которого они лежали, свидетельствовали о том, что смерть их не была ни легкой, ни скорой.

— Едем, — сурово приказал Хью.

Она повиновалась, но с каждой из ферм, все чаще встречавшихся им по пути по мере того, как светлело небо, ужас, поселившийся в ее душе, завоевывал в ней все новые и новые позиции. Увиденное там едва укладывалось в сознании, но самое ужасное, как оказалось, поджидало ее впереди: в маленьком селеньице, гнездившемся в верховьях реки — там, где она пересекалась с Римской дорогой. При иных обстоятельствах они бы обшарили всю деревушку в надежде помочь уцелевшим в побоище, но Хью отчаянно спешил, и они ограничились тем, что проскочили деревню насквозь, не сделав попытки обыскать округу. Впрочем, в этом вряд ли был бы какой-либо смысл: жители деревушки, судя по всему, были захвачены врасплох, их трупы густо устилали единственную улочку — шотландцы, вероятно, заблаговременно и тщательно окружили селение, не оставив несчастным ни единого шанса на спасение. К этому времени Одрис выплакала все слезы, но, увидев такое, не смогла сдержать сухих, истерических рыданий. Ее последних сил достало лишь на то, чтобы выхватить кинжал и прижать плотнее к себе ребенка, нашептывая ему на ухо:

— Я сама перережу тебе горло. Я быстро — ты ничего не почувствуешь. Я сама перережу тебе горло.

Это было уже после того, как она увидела малыша, насаженного на вертел и наполовину поджаренного. Возле хижины содержательницы пивной, единственного уцелевшего от огня строения, лежала на обочине маленькая девочка — не более четырех лет. Над нею надругались так, что ее обесчещенное худенькое тельце оказалось разорванным чуть ли не до пупка.

Они шарахнулись от деревни так, словно за ними гнался сам дьявол, неслись, очертя голову напрямик, по бездорожью, забыв о всякой осторожность, рискуя собой и лошадьми, и чуть было не проскочили мимо проводника, возвращавшегося по дороге. Тот неистово жестикулировал, пытаясь их остановить, но было уже поздно, и когда они сумели, наконец, обуздать лошадей, впереди уже слышались возбужденные выкрики людей, всполошенных бешеным топотом конских копыт.

— Сколько их там? — взревел во всю глотку Хью.

В его голосе Одрис услышала ярость, свирепую жажду крови и содрогнулась от стиснувшей сердце боли — она, как и все остальные, исступленно алкала мести после того, что увидела в деревушке, но боялась за мужа, ребенка и саму себя, боялась, что Хью, ослепленный яростью, ввяжется в безнадежную схватку с более сильным противником. Кроме того, она в глубине души знала, что регулярные части шотландской армии, которые судя по отголоскам, двигались на юг по той же дороге, не виновны в этих зверствах, их учинили совсем другие люди, или, скорее, нелюди.

— Два десятка… пять… я не считал, — ответил проводник, в его сухом коротком ответе слышалась все та же жажда мести.

Тревожные звуки заметно приблизились. Хью повернул голову, бросил хищный стремительный взгляд на дорогу, но тут же показал рукой на восток и крикнул:

— Вперед! Главное — доставить женщин в Джернейв. Но мы вернемся! Мы — вернемся!

Глава XXV

Следует отметить, что потрясение, испытанное Одрис по дороге из Хьюга, пошло ей некоторым образом на пользу. Когда беглецы незадолго до восхода солнца добрались до Джернейва, все ее чувства настолько притупились, что она лишь на мгновение прильнула к мужу, когда тот шепнул ей, что не пойдет вместе с ней в замок. Она хотела попросить его беречь себя, напомнить, что он ей бесконечно дорог — как ни странно, ей и в голову не пришло сказать: "Не могу без тебя! ", а это было первое, что вырвалось у нее при следующей встрече, — но тут так и не сумела вымолвить ни единого слова. Обнимая друг друга, они забыли об Эрике, и тот, плотно сжатый телами родителей, проснулся и захныкал.

В это время загрохотали три огромных засова, которыми запирались крепостные ворота. Хью еще раз, крепко и решительно, поцеловал жену на прощание, подтолкнул ее к воротам, прыгнул в седло и ускакал к поджидавшим поодаль латникам. Одрис шагнула за ворота, ведя на поводу лошадь, рядом с нею ковыляла едва державшаяся на ногах леди Мод, а следом тащилась Фрита с привязанной к седлу кобылицы вьючной лошадью.

Ступив несколько шагов, Одрис остановилась под дощатым навесом, который был в свое время пристроен изнутри к ближайшему к воротам участку стены и использовался несущими службу латниками в качестве укрытия в случае ненастной погоды. При ее появлении капитан караульного отряда вскочил на ноги. "Демуазель? " — ахнул он в изумлении и тут же склонился в глубоком поклоне.

— Нет больше демуазели, — улыбнувшись, ответила Одрис, а затем, повысив голос, чтобы перекрыть требовательные вопли разбушевавшегося Эрика, добавила: — Я теперь леди Одрис, и мой сын, вот-вот выскочит из пеленок.

Сказав это, она ослабила завязки на покровах, укутывавших Эрика, затем села на скамью, с которой только что вскочил капитан, и расстегнула на груди платье. Капитан снова поклонился ей и басовитому горлопану, затем, улыбаясь, исчез. Леди Мод некоторое время вглядывалась в его поспешно удалявшуюся спину, затем повернулась и, устало прислонившись к стене, посмотрела на Одрис.

— Мои служанки шептались между собой, что вы ведьма, — сказала она. — Это в самом деле так?

— Нет, — резко ответила Одрис. — Хотя все тут вокруг будут говорить вам то же самое, я не ведьма. Я понятия не имею о заклятиях и не умею наводить порчу. Все, что я знаю, это молитвы, которым научил меня отец Ансельм, чтобы я читала их, когда готовлю лекарственные снадобья, и возношу я эти молитвы Христу и Пресвятой Деве Марии. Мои гобелены… Это очень трудно объяснить.

— Но все мужчины так вам кланяются…

— А почему бы им этого не делать? — раздраженно спросила Одрис. — Джернейв — мое поместье, и мой дядюшка — честный человек, который научил и слуг, и всех остальных относиться ко мне с уважением.

Молодая женщина склонилась над сыном, давая понять, что не намерена больше тратить время на пустые разговоры. Все, что она сказала, было правдой. Каждый из слуг или латников, обретавшихся в Джернейве, знал, что сэр Оливер спустил бы шкуру с любого, кто хоть как-нибудь проявит непочтительность к племяннице, но за рвением, с которым они исполняли любые ее, даже самые пустячные, просьбы, крылось нечто гораздо большее, чем простое уважение. Одрис, однако, не желала в ту минуту думать об этом и тем более обсуждать эту тему с леди Мод, которая и без того временами казалась чокнутой.

Воцарилось молчание, которое прерывалось только сопением и причмокиванием сосавшего грудь Эрика. Материнское молоко, судя по всему, нравилось ему даже больше, чем обычно, — он прекрасно выспался в надежном укрытии под сердцем матери, убаюканный ровной иноходью ее лошади, и очень проголодался. Одрис прервала сладостный для малыша процесс насыщения и поднесла ребенка ко второй груди. Тому это не понравилось, и он громким ревом выразил свое недовольство. Молодая женщина, успокаивая сына, почувствовала вдруг на себе чей-то пристальный взгляд. Подумав, что за ней наблюдает леди Мод, она решила было не обращать на это внимания, но неприятное ощущение становилось все более интенсивным, и поэтому Одрис подняла голову и посмотрела через плечо — в дверях стоял дядя.

— Дядя! — изумленно воскликнула Одрис.

— Почему ты сидишь здесь, у ворот, словно нищенка? — сердито спросил сэр Оливер. — Ты что же, считаешь меня извергом, который не пустит тебя в твой собственный дом, чтобы накормить наследника Джернейва?

— Ох, нет, дядя, нет! — воскликнула Одрис, протягивая к нему свободную руку. На глаза ее накатывались слезы, но она улыбалась. — Ты же слышишь Эрика. Я только на минутку остановилась, чтобы его накормить, потому что боялась оглохнуть от его рева. — Одрис всхлипнула. — Мне так жаль, что я заставила тебя страдать из-за меня, так жаль. Умоляю тебя — прости… не потому, что боюсь твоего гнева, а потому, что я люблю тебя.

— И так мало доверяешь, что предпочла сбежать из собственного дома, вместо того чтобы сказать: вот человек, которого я, наконец-то, выбрала себе в мужья.

— Это не так! — воскликнула Одрис, сдерживая рыдания. — Не так! Я же объяснила тебе в письме…

— Но не сказала в лицо. Как ты могла подумать, что я откажу тебе в праве выйти замуж за отца ребенка, которого ты носила в чреве? Прискорбно, конечно, что вы обошлись без свадьбы или, обручения хотя бы, но что случилось, то случилось. А где сейчас твой благоверный? Почему я его не вижу? Ты что же думала, я грудью стану в воротах, защищая замок от его вторжения, словно от неприятеля?

Слова сэра Оливера были резкими и жестокими, в голосе звучала горькая ирония, но эти резкость и горечь были порождены не гневом, а неизбывной болью, и Одрис склонила голову, содрогаясь от рыданий и лишь в эту минуту до конца осознавая, как сильно обидела дорогого ей человека. Ее воспаленный мозг лихорадочно искал хоть что-нибудь, что могло послужить оправданием, и в конце концов нашел — единорог, угрожающий Джернейву.

— Послушай, дядя, — подняла Одрис к нему заплаканное лицо. — Я соткала четыре гобелена, которые никогда тебе не показывала, все четыре с единорогами — la licorne, Хью Лайкорн. Первые два безобидны — они показывают, как единорог встретился с девушкой, как они полюбили друг друга, как крепла их любовь. Но на третьем изображен единорог, попирающий копытами нижний двор и угрожающий рогом главной башне. Хью, когда увидел это, поклялся, что, пока будет жив, даже его ноги не будет в Джернейве.

Выражение лица сэра Оливера изменилось, и спина Одрис покрылась гусиной кожей, когда она поняла, что дядя в тот самый момент, когда она упомянула о гобеленах, окончательно смирился с навязанным ему родством. Она хотела что-то добавить, но, увидев, как исчезает выражение боли с любимого лица, прикусила язык. Что бы она ни сказала, это не сможет изменить отношения дяди Оливера к ее пророческому дару, веря в него он утешился, — а ведь именно это и было ее целью. Словно в доказательство этого сэр Оливер молча шагнул к ней и осторожно взял руку, которая все еще оставалась протянутой к нему. Затем он склонился над племянницей, поцеловал ее в лоб, вздохнул и склонился еще ниже, чтобы лучше рассмотреть Эрика, который, наконец-то насытился, весело кивал головой, перекатывая губами сосок, но явно не собираясь выпускать его изо рта полностью.

— Так-так, вот, значит, каков новый владетель Джернейва, — сказал оживленно Оливер, словно хотел побыстрее избавиться или запрятать подальше в мыслях то, что сказала ему Одрис. — Вижу, он многое взял от отца.

— Сильный и крепкий, как он, и лицом схож, — согласилась Одрис, — только я надеюсь, что передам Джернейв по наследству все же не ему, не Эрику. Я надеюсь, что у меня будут еще сыновья. Эрику достанется Ратссон и… — чуточку запнулась Одрис, — возможно, кое-что еще. — Тут она, заглянув под руку дяди, отыскала взглядом леди Мод. — Это леди Мод Хьюг. Она…

— Хью? Она что, родственница твоему мужу? В письме ты писала только об его дяде…

— Ах, эти имена! — воскликнула Одрис. — Хьюг — фамилия, а не имя.

Сэр Оливер нахмурился, затем, спросил недоверчиво:

— Супруга сэра Лайонела?

— Она самая, — ответила Одрис, радуясь тому, что вопрос о родственных отношениях Мод и Хью больше не является темой разговора. — Хью показалось, что сэр Лайонел в ходе поединка окликнул его, назвав Кенорном. Кенорн — имя, которое не часто встречается, а поскольку отца Хью звали именно так…

— Отца Хью? — переспросил сэр Оливер. — Разве Хью знает, кто был его отцом?

— Да, как выяснилось, Хью вовсе не незаконнорожденный. Существуют доказательства, что Маргарет Ратссон должным образом вступила в брак с сэром Кенорном… Но Хью, кроме имени отца, не удалось раскопать ничего большего. Это, понятно, очень его мучило, поэтому он летом, когда работы по поместью стало поменьше, решил навестить сэра Лайонела и узнать, откуда тот знает Кенорна. Сборы, однако, затянулись надолго, и когда мы приехали в Хьюг…

— Мы? — встрепенулся сэр Оливер. — Он потащил тебя с новорожденным ребенком на руках в Хьюг?

Одрис улыбнулась сквозь слезы.

— Он потакает мне во всем не меньше, чем ты, дядя. Я потребовала, чтобы он взял меня с собой, он — неохотно, правда, — но все же согласился. Я думала, что, будучи рядом, не позволю Хью ввязаться в новую ссору с сэром Лайонелом. Но об этом, как оказалось, не могло быть и речи — сэр Лайонел умер еще до того, как мы собрались ехать в Хьюг. Все в замке выглядело очень странным, но прежде чем Хью сумел выяснить, в чем там дело, шотландцы… — глаза Одрис испуганно расширились. — О, Боже! — воскликнула она. — Я тут болтаю о пустяках и ни словом…

— Успокойся. Мы знаем, что шотландцы на марше, — брови сэра Оливера гневно насупились. — Вчера мы с моими парнями выбрались за брешь и изрядно потрепали пару-другую мелких шаек. Я сложил их трупы кучами вдоль нашей межи, так что эти мерзавцы теперь стороной обегают Сэндо. Но это всего лишь бандитские шайки, обычные налетчики. Алан патрулирует среди холмов к югу от Адриановой стены. Ты, кстати, разве там его не видела?

— Обычные… — Одрис содрогнулась и с трудом проглотила комок, застрявший в горле, но не стала рассказывать дяде о том, что видела своими глазами. Она знала об его равнодушном отношении ко всему тому, что не было непосредственным образом связано с поместьем. Вместо этого она ответила на его вопрос: — Мы приехали с севера, через ближайшую к мосту брешь. Хью старался держаться от Диа Стрит как можно дальше.

— Мудрое решение, — кивнул головою Оливер. — Одна из армий движется по тракту на юго-восток — вероятно, к Дарему или даже, быть может, на Йорк. Корбридж уже пал, но что-то не видно, чтобы значительные силы двигались с той стороны на восток. Оливер-младший в Хексеме, и шотландцы пока еще не тревожили аббатство. Но они не забыли о Джернейве, готов дать голову на отсечение. Они еще сюда заявятся.

Сэр Оливер внезапно осекся и ошарашено глянул на Одрис, и та поняла, что он не может взять в толк, почему говорит с ней на глазах у всех о таких вещах. Она не могла бы сказать с полной определенностью, но ей показалось, что столь необычная для старого рыцаря откровенность связана с тем, что он инстинктивно почувствовал перемены, происшедшие с ней, почувствовал, что она может теперь сама постоять за себя. Эта уверенность в собственных силах впервые зародилась в ней, когда она решила поехать в Морпет, и окончательно окрепла в тот день, когда — несведущая и незнакомая большинству людей в Хьюге — она поборола свой страх, спустилась в охваченный паникой внутренний двор замка, высмотрела именно тех, кого следовало, женщин и, опираясь на их помощь, подкрепленную собственным авторитетом благородной леди, навела порядок: скот загнали в загоны, детей поставили под присмотр, дружинников на стенах накормили горячей и сытной пищей.

Тем не менее, когда она, кивнув головой, печально согласилась: «Да, они заявятся», дядя глянул на нее еще раз и досадливо поморщился. Одрис вздохнула. Дядюшка Оливер почувствовал, но не поверил, что она превратилась из девочки в женщину, в для себя отметил лишь то, что ее пророческий дар предвещает беду. Что ж, было бы глупо рассчитывать на большее, подумала Одрис. Разве не возносила она ранее хвалу Богу за то, что он не наделил дядюшку большей проницательностью? Тут уж ничего не поделаешь. Достаточно того, что он ее любит. Пусть считает ее такой, какой она ему больше нравится, в конце концов это ничего не меняет. Она достаточно взрослая теперь, чтобы жить своим умом.

Пока длилась беседа, Эрик досыта наигрался с материнской грудью. Почувствовав, что сосок освободился, Одрис застегнула платье и поднялась на ноги, придерживая одной рукой сына, а второй поправляя на нем покровы, чтобы защитить от ветра. Сэр Оливер шагнул чуточку в сторону и набрал воздуху в легкие.

— Иди в башню, — сказал он. — В твоих покоях все осталось так, как было прежде. Тетя Эдит займется леди Мод. А мне, пожалуй, следует отправить гонцов, чтобы сзывали в замок крестьян.

Воспоминания об ужасах, увиденных по дороге, яркой молнией полыхнуло в мозгу Одрис, ее глаза заволоклись слезами, а руки крепко вцепились в Эрика

— Я молю Бога, чтобы вы не опоздали, — тихо сказала она.

Сэр Оливер тем временем уже направлялся к выходу, и подошвы его сапог резко скрипнули, когда он рывком повернулся к ней.

— Вот как? Я потороплю их. А как быть с Аланом и Оливером-младшим? Вернуть их в Джернейв, чтобы…

— Нет! — воскликнула Одрис со страхом и отвращением и тут же как маков цвет, зарделась от стыда — ведь теперь-то у нее не было причин не любить кузенов или не доверять им — и зажмурилась. Нет, она не может дать понять, что чувствует к кузенам. Сэр Оливер и Эдит огорчатся и обидятся. — Пусть возвращаются к себе и займутся хозяйством.

Открыв глаза, она увидела, что сэр Оливер вглядывается в нее со смятенно-удивленным выражением на лице.

— Ты права, — сказал он. — Под Джернейвом вот-вот появится армия, и в патрулировании отпадает необходимость. Нет смысла бросать людей Алана и Оливера на защиту нижней стены — погоды они там не сделают. Иное дело — южная граница. — Для нас многое значит, будем мы с хлебом этой осенью или нет. Опираясь на свои форты, они смогут сдерживать мелкие банды, рыщущие на юге в поисках фуража и съестных припасов.

Одрис взглянула на него беспомощно; ничего такого у нее и в мыслях не было. Она просто боялась кузенов; сколько бы ни прошло времени с тех пор, как они досаждали ей своим злобным презрением, она боялась их по-прежнему. Но не скажешь же об этом дяде, сэр Оливер всегда пропускал мимо ушей ее жалобы на них и сурово отчитывал Бруно за то, что он пытался хоть как-то защищать ее. Если бы тогда она лучше знала дядю… но тогда она его еще не знала так, как знает теперь, — лишь много позже она научилась любить его, а не бояться. Тогда же она трепетала перед ним немногим меньше, чем перед его сыновьями. А потом в поместье появился отец Ансельм, и она уже не чувствовала себя такой беззащитной. Все это было много лет назад, но Одрис и теперь чувствовала облегчение при одной мысли о том, что Алана и Оливера не будет в замке. Она улыбнулась самой себе, глядя в дядюшкину спину, поспешно удалявшуюся по направлению к казармам. Надо полагать, его вера в ее пророческие способности изрядно пошатнется, если шотландцы не появятся вскоре или, даст Бог, не объявятся вовсе. У нее не было озарений — ни пророческих видений, ни желания ткать.

Бог, однако, не дал повода сэру Оливеру сомневаться в пророческом даре племянницы. Инстинктивно вырвавшееся из уст Одрис замечание было уместно в гораздо большей степени, чем она это себе представляла. Опоздай сэр Оливер всего лишь на один день послать гонцов за йоменами, многие из крестьян лишились бы не только имущества, но и голов. Более того, он все-таки опоздал на день, потому что за день до приезда Одрис к Джернейву начали стекаться беженцы — владельцы мелких поместий, расположенных по берегам Северного Тайна, они с семьями и вооруженным эскортом искали убежища. Некоторым из них было отказано, некоторых, согласившихся на поставленные им условия, пустили за ворота. Все они сообщали, что из Лайдсдейла вдоль реки движется сэр Уильям де Саммервилль с огромной армией.