История Джернейва (№1) - Гобелены грез

— Насколько нуждается в тебе сэр Вальтер, сын мой?

— Совсем… — начал Хью, но затем остановился, сдержав сильное желание сказать, что тот в нем совсем не нуждается. В вопросе, заданном Тарстеном, конечно, подразумевалось, что он хотел бы дать Хью какое-то поручение, из-за которого его надо забрать от сэра Вальтера, однако, у Хью хватило выдержки не ухватиться за это, как за предлог покинуть своего хозяина.

— Это зависит, — продолжил он, — от обстоятельств. На поле брани я по-прежнему нужен и буду нужен еще год или два. Оруженосцы Сэра Вальтера еще недостаточно сильны и не смогут защитить его так, как это сделаю я, да и сэр Вальтер уже не так силен, как прежде. Но для других целей… — Хью пожал плечами. — Теперь уже сэр Вальтер больше не находится при дворе короля Стефана, у него есть время присмотреть за своими владениями, любой справится с теми поручениями, которые он мне дает.

Тарстен кивнул и улыбнулся.

— Ты становишься мужчиной, Хью, таким мужчиной, что будешь радостью и благословенным даром для того, кто тебя полюбит.

Он замолчал, наблюдая за лицом Хью. Молодой человек сделал отрицательный жест рукой, которая спешила на помощь другой, чтобы взять кусок щуки, запеченной с каштанами, и забавно покачал головой в знак отрицания, но улыбнулся.

Необычно милая улыбка для столь волевого лица, — подумал Тарстен. И внешне, и внутренне старик чувствовал печаль, печаль, которая все сильнее росла с тех пор, как он впервые ощутил ее год назад.

Тарстен считал: человек есть оружие Господа, с помощью которого на землю нисходит добро. Его пост, бичевание и молитвы были чисто личным покаянием за его злые мысли и поступки. Он не бичевал себя и не молился в ожидании того, чтобы Бог вмешался в людские дела, посылая ангелов и сверхъестественные чудеса. Зная о несчастьях Хью, он целый год не проявлял заботу о нем, но поступал так потому, что считал — эти трудности недостойны внимания и исчезнут сами собой. Тарстен не считал, что для души полезна излишняя нищета. Теперь он хотел как можно скорее довести это дело до конца и сделать то, что, как он надеялся, принесет облегчение своему дорогому дитяти, которого он любил от всего сердца.

— Хорошо, тогда, — быстро сказал архиепископ, — из сказанного тобой следует, что я не нанесу вреда сэру Вальтеру, если попрошу его на время отпустить тебя послужить мне?

— Вообще никакого вреда! — воскликнул Хью, его глаза светились от радости и облегчения. Затем, сознавая, что такой пыл не совсем отвечал теперешней ситуации, и не желая ставить в известность Тарстена о своей несчастной судьбе, он озабоченно взглянул и желая все скрыть, сказал:

— Я понадоблюсь защищать его в битве, когда шотландцы развяжут войну.

— Я надеюсь убедить Дэвида не нарушать перемирия, — ответил Тарстен, склоняя свою голову над чашей и поднося ко рту ложку с тушеной рыбой.

Он был сильно удивлен и обеспокоен. Никогда еще не случалось, чтобы несчастья Хью были связаны со службой у сэра Вальтера и полагал будто ему не дает покоя его положение подкидыша. Тарстен поискал пергаментный лист, на котором расписался спустя несколько дней после того, как принял Хью под свою опеку. Он мог вспомнить любую мелочь, касающуюся этого события, и ему не потребовалось бы много времени для уточнения деталей, так как достаточно было бегло просмотреть этот документ.

Годами Тарстен раскаивался, что не провел более глубокого расследования. В то время ему было не до него, так как следовало соблюдать сроки предстоящих визитов. К тому же он верил в свое скорое возвращение в Дарем и на досуге надеялся разобраться с фактами. Но Тарстен ошибся. Во-первых, он был настолько занят делами новой дарованной епархии, что неделями и месяцами не мог отвлечься на что-либо иное; затем начались хлопоты с Кентербери, и он вынужден был писать папе ходатайство о своем деле. Успех ходатайства только навлек на него гнев короля Генриха и начались годы вынужденного изгнания. Потом у него была возможность вернуться в Дарем и порасспросить о рождении Хью и о его матери, но он был уверен, что никто в женском монастыре не вспомнит ее, так как настоятельница умерла, а многие из сестер уже покинули монастырь. Вновь прошли годы, и Тарстен по прежнему был занят, возвратившись к правлению своей епархией после долгого отсутствия, а затем стало слишком поздно.

Как ни странно, Хью никогда не задавал вопросов о своем происхождении. Он воспринял тот факт, что не является сыном Тарстена, так как знал — тот никогда не лгал, хотя Хью мог быть прижит от любовницы или даже от жены, поскольку это было обычным делом для священников. Ребенком его, похоже, вполне устраивала та любовь, какой он был одарен как питомец, и Тарстен не решался нарушать спокойствие дитя тем, что того не интересовало из-за равнодушия или нежелания узнать правду. Тогда, казалось, проблема родителей Хью вообще не вызывала затруднений.

— Но если у меня ничего не получится с Дэвидом, — продолжал Тарстен, все еще думая, поднять или нет вопрос о происхождении Хью, — то тебе ничего не помешает исполнять свой долг перед сэром Вальтером.

— В таком случае я уверен: моя служба вам никому не причинит вреда. — Хью широко улыбнулся. — Юноши будут справляться со всем гораздо быстрее меня и сейчас как раз самое время поручить им более ответственные дела.

Тарстен, который поднес ко рту и проглотил вторую ложку с тушеной рыбой, поднял голову.

— Ты так рвешься улизнуть со службы сэру Вальтеру, что даже не спросил меня: почему старому мирному служителю церкви требуется рыцарь?

Этот вопрос ошеломил Хью и он воскликнул:

— Я не рвусь улизнуть от сэра Вальтера!

Затем, покраснев под добрым, но пронзительным взглядом Тарстена, добавил:

— Это правда или почти правда, отец. Я люблю сэра Вальтера, а он — меня, это и есть источник переживаний.

Сказав это, Хью понял, что лучше будет продолжить и описать положение дел. Он был способен так поступить без угрызения совести, так как приглашение Тарстена на службу к себе разрешит создавшееся положение, и его опекуна уже больше ничего не будет беспокоить.

Но когда Хью закончил рассказывать о беспокойстве и ревности со стороны близких сэра Вальтера и его собственном страхе причинить боль хозяину, поведав тому обо всем или уйдя от него без всяких на то оснований, Тарстен отрицательно покачал головой.

— Это глупость, Хью. Почему ты раньше не рассказал мне об этом?

Хью засмеялся.

— Не знал, что старому и мирному церковному прелату понадобится воин. В чем дело, отец?

— Воин мне понадобится со временем, сын мой, но сейчас я хочу покончить с этим дельцем. Я стар, но, надеюсь, от старости не поглупел, и, считаю, ты достаточно молчал об этом, не желая беспокоить меня. Ты все еще полагаешь, что добьешься в этом успеха?

Хью ответил с некоторой горечью:

— Нет, отец.

— Самообман в мирских делах, особенно когда вызван добрыми побуждениями, не является грехом, но он может породить излишние страдания. Твои переживания из-за семьи сэра Вальтера еще не все, что мучает тебя, сын мой?

— Нет, отец, — признался Хью со вздохом, — но говорить о другом мне кажется бесполезно. — Затем он улыбнулся. — О, нет. Я знаю ваш ответ наперед. Я достаточно часто его слышал: «Чем больше умов решают задачу, тем больше шансов на то, что она будет решена. А если все они помолятся, то им может быть даровано провидение господне». Но для того, чтобы решить мою задачу, понадобится не провидение, а сверхъестественное чудо, а я не выгляжу святым для божественного вмешательства, особенно в этом случае, так как виноват сам. Я заглянул слишком высоко, отец, и увидел женщину, которую желаю, но она далека, совсем далека от меня.

Слушая, как Хью описывал ревность родных сэра Вальтера, Тарстен старательно обдумывал, а не поднять ли вопрос о происхождении Хью. Теперь он спросил:

— Потому что ты можешь быть незаконнорожденным?

— Могу быть? — переспросил Хью. — Но я считал, что моя мать искала приют в Дареме, так как была отвергнута собственными родителями. Из этого я предположил, что она испытывала трудности с… каким-то человеком, который по происхождению был ниже ее.

— Хью! Кто тебе сказал об этом? — Тарстен выглядел потрясенным.

— Я не знаю, отец, — ответил Хью. — Я… мне кажется, всегда это знал. Моя мать могла…

— Тебе еще не было и одного дня от роду, когда твоя мать вверила твою судьбу Святому Георгию в церкви Дарема, — резко оборвал его Тарстен. — А спустя полчаса умерла. Она ничего не могла тебе сказать, да и мне сказала мало — твое имя, и только. "Хью, Хью… ", — все время повторяла она, а затем: «Заботься о нем», на что я с радостью дал обещание и еще: «Сами, сами». Я старался объясниться, но она не могла понять, а только плакала и говорила «сами». Тогда я повторил обещание.

— И вы, несомненно выполнили его, — сказал Хью, резко поднимаясь и обнимая своего опекуна.

Тарстен поднял голову и поцеловал Хью, но затем вздохнул.

— Я всегда любил тебя, и моя забота о тебе, не является заслугой. В самом деле, мне иногда хотелось вновь пережить те чувства, какие испытывал, когда вынимал тебя из купели и выносил на своих руках из церкви, давал сосать свой палец пока не нашел для тебя кормилицу… Хью! Это была безумная женщина!

— Моя кормилица? Я вряд ли смогу вспомнить ее.

— Но, может быть, именно она выдумала эту историю. Может быть, я сказал ей, что твоя мать была леди, желая обеспечить за тобой надлежащий уход, и… Да, сейчас припоминаю, она спросила, заберут ли тебя от нее или ей пойти с тобой, когда придет твой отец. Должно быть я пояснил, что не знаю, кто он…

— И, вероятно, она сочинила историю вдобавок к словам, которые вы слышали.

Но, говоря это, Хью улыбался. Затем вновь поцеловал Тарстена и добавил:

— Не смотрите так горестно, отец, умоляю вас. Ничего плохого не сделано. Надо всегда предполагать худшее — это спасло меня от несбыточных мечтаний и тщеславия.

Тарстен медленно покачал головой.

— Ты не понимаешь, Хью. Может быть, я сделал тебе большое зло, очень большое зло.

— Вы сделали мне только добро, — неистово убеждал его Хью.

Тарстен опять покачал головой, не изменив своего убеждения.

— Я говорил себе, что у меня не хватало времени искать твоего отца или даже узнать поподробнее о матери, но, боюсь, не это было действительной причиной. Не пожелал ли я в глубине души сохранить тебя для себя самого? Что плохого случилось бы, задержись я в Дареме на денек-другой. Но я исчез на следующий день, унося тебя с собой…

— Отец, — нежно проговорил Хью, беря за руку Тарстена и сильно ее сжимая, желая привлечь внимание старика, — вы не скрыли свое имя, сказав его сестрам. Вы знаете, что если бы кто-либо расспрашивал о моей матери, то сестры направили бы его к вам в Йорк. А это совсем недалеко. Значит, никто не приходил с расспросами и ваше желание сохранить меня, — за что я больше всего благодарю Господа, — не могло принести мне вреда. Скорее всего, история, придуманная кормилицей, правдива.

Тарстен вздохнул.

— Может быть, и так. Конечно, ты мог родиться вне брака, освященного церковью, в чем я все же не совсем уверен, так как сестры говорили будто твоя мать настаивала на том, что ее муж придет за ней.

— Но никто не пришел, и, может быть, произнося «муж», она тем самым нашла легкий способ как оградить себя от увещеваний сестер, не желавших повторения греха.

На этот раз Тарстен улыбнулся.

— Если бы ты посвятил себя церкви, из тебя получился бы ловкий защитник дьявола. В самом деле, до тех пор, пока я не отбыл во Францию, не было никаких расспросов и, возможно, в самом деле твоя бедная мать была обманута. Если это так, то благодаря милосердию Господа она никогда не узнала об этом. И все же, я не думаю, что твой отец был простой крови. У твоей матери были деньги, и она расплатилась с сестрами настоящими серебряными монетами. Она также пыталась что-то сказать мне, находясь при смерти, сказать что-то очень важное. Я знаю, тебе частенько досаждали фамилией Лайкорн, но, думаю, здесь есть какой-то смысл. Она так боролась за жизнь — никогда не видел столь отчаянной борьбы. Я хотел прочесть предсмертную молитву, но она не желала слушать, пока по слогам не произнесла сначала «лай», а затем «корн».

— Судя по всему, она храбрая леди, — сказал Хью, несколько польщенный. Он не мог испытывать горя о той, кого никогда не знал, но зато теперь мог гордиться смелостью своей матери. — Сожалею, что никогда не спрашивал о ней раньше, однако я чувствовал, что подобные вопросы не будут встречены с радостью. Она согрешила…

— Хью! Здесь судить Богу, но не нам. Разве Христос не простил женщину, поняв суть прелюбодеяния, и не сказал, что только безгрешный может бросить в нее камень? — затем он погладил руку Хью. — Садись, сын мой, и закончи свою трапезу, — и когда Хью повиновался, продолжил. — Я также совершил промах в этом деле, посчитав, что ты не любопытен, так как не задавал вопросов. А, может быть, я не рассказал тебе ничего, не желая возбуждать твое любопытство, но одно важно: такая сильная борьба твоей матери за жизнь не могла не иметь цели. Именно это даже больше, чем слово «муж», заставляет меня верить в существование доказательств того, что ты не какой-то незаконнорожденный и что где-то есть род, к которому ты принадлежишь.

— Так или иначе, но сомневаюсь, что буду там с радостью принят, — сухо заметил Хью.

— Меа culpa [15], — вздохнул Тарстен. — Может быть, найди я их, когда ты был младенцем…

— Отец, — поспешно перебил Хью, — никто не пришел.

— Не делай выводов, Хью, — предостерег Тарстен. — Могут быть причины, которые сейчас не приходят тебе на ум из-за кажущейся малозначительности. Однако, как бы то ни было, я рад, что, наконец-то, мы затронули эту тему. Прежде чем ты уйдешь, я хочу вручить тебе пергамент, на котором описал все обстоятельства и все о чем узнал, скрепив его своей печатью. При этом свидетелями были епископ Даремский, настоятельница женского монастыря, хотя она уже умерла, — к настоящему времени сменились еще две настоятельницы, — и другие, поэтому никто не сможет усомниться, от кого ты был рожден и когда. В церкви хранится копия с грамотами и удостоверяющими подписями. Ты можешь поступить с этим документом по своему усмотрению, но если захочешь узнать больше, то я помогу тебе всем, чем только смогу.

— Не уверен в целесообразности этого, — с тревогой произнес Хью.

— У тебя есть время решить, что для тебя лучше, — тон Тарстена дал понять об окончании разговора на эту тему. — Теперь перейдем к причине, по которой я хотел, чтобы ты на время послужил у меня. После того как я получил несколько писем из Шотландии, стало ясно: единственная надежда сохранить мир — это моя встреча с королем Дэвидом в Роксбро…

— Ваша! — резко вскрикнув, перебил его Хью. — Вам нельзя отправляться в столь дальний путь. Вы убьете себя.

Глава X

Что бы не думал Хью, он должен был подчиниться, так как если Тарстен решил, то считал исполнение задуманного своей обязанностью и становился непреклонным. Он годами противостоял королю и архиепископу Кентерберийскому по принципиальным вопросам, поэтому Хью и не ожидал, что его ссылки на слабое здоровье Тарстена возымеют какой-либо эффект — этот факт его опекун вообще не принимал во внимание. Тем не менее, ведь это была его идея привлечь Тарстена для противодействия вторжению короля Дэвида в Англию, Хью пытался еще поспорить. В конечном счете все вышло так, как он и предвидел. Тарстен нежно поцеловал его, сказав, что он тронут столь высокой оценкой его особы, но посмеялся над опасениями Хью и отмел прочь его сомнения.

Лишь один из доводов Хью достиг цели. Когда он заметил Тарстену, что его умение убеждать и настаивать на своем может существенно пострадать из-за его болезненного состояния и истощенного вида, архиепископ согласился отправиться в путь скорее, чем предполагалось. Это позволило бы им двигаться медленнее и, при необходимости, прервать путешествие для отдыха на несколько дней или даже неделю.

Как только Тарстен сказал, что намерен сам провести переговоры, Хью больше не потребовалось дальнейших объяснений, для чего он нужен. В его обязанность, конечно, будет входить командование отрядом тяжеловооруженных воинов, которые должны были защищать Тарстена и его длинный обоз с багажом. Сам архиепископ мог довольствоваться малым в еде, носить власяницу, умерщвлять свою плоть и выполнять другие требования аскетизма, однако он никогда не путал смиренность, необходимую человеку, с величественностью, присущей его сану. Поэтому содержимое обоза — богатые одеяния, драгоценные украшения, изысканная посуда и даже предназначенная в дар королю Дэвиду рака из золота и позолоты со святыми мощами — представляло большую ценность.

Считалось, что священник в сане архиепископа и его вещи неприкосновенны, но, к сожалению, это не всегда соответствовало действительности. Негодяи-разбойники, орудовавшие в ряде мест, через которые пролегал путь отряда Тарстена, в большинстве своем слишком глубоко погрязли в грехах, чтобы разбираться, кто их жертва. Будучи отлученные от церкви, они перестали бояться за свои души, и остановить их можно было, лишь заранее лишив надежды на успех. К тому же король мог схватить и силой заставить замолчать священника, пытающегося расстроить его планы. Никто, правда, не верил, что король Дэвид, добрый и глубоко верующий человек, способен действовать столь варварским методом, но следовало учесть оказываемое на него сильное давление. В окружении короля вполне мог найтись кто-нибудь, наделенный властью и обделенный совестью, поэтому было бы глупо подвергать его соблазну и ехать беззащитными. Итак, сопровождать Тарстена были готовы пятьдесят тяжеловооруженных всадников — пятьдесят воинов, сильных, опытных и с твердым характером, отобранных Хью.

В пути, Хью был приятно удивлен запасом жизненных сил Тарстена. Они захватили с собой роскошную карету жены сэра Вальтера, Аделины, предназначенную для путешествий. Однако, архиепископ предпочел скакать сзади верхом, утверждая, что от этого он устанет меньше, чем трясясь в карете по изрытой дороге. Хью не спорил, — правда, он взял с Тарстена слово в случае дождя перейти в карету, — так как знал: по липкой грязи весенней дороги обоз пойдет настолько медленно, что всаднику придется долго отдыхать, поджидая его. Однако дождя почти не было, и дороги были в лучшем состоянии, чем ожидал Хью. Поэтому семьдесят миль до Дарема они преодолели за пять дней, прибыв туда сразу же после полудня. Когда Тарстен устроился в роскошных апартаментах епископа, Хью предположил, что архиепископ остановится в Дареме на несколько дней. Ускоренный аллюр, которым им пришлось скакать, стал сказываться на Тарстене. Он выглядел усталым. Архиепископ не возражал против отдыха, но сказал, что предпочел бы остановиться в аббатстве Хексем.

— В аббатстве Хексем? — удивленно повторил Хью.

— Да, я могу остановиться там на неделю и набраться сил на остаток пути. Именно после Хексема дорога станет очень плохой.

Тарстен продолжал объяснять, почему он предпочел бы передохнуть в Хексеме, а не в Дареме, но Хью вряд ли его слышал. Упоминание о Хексеме вернуло его в тот день, который он провел с Одрис, вернуло так ярко, как будто он сразу перенесся в него. Он был охвачен бурей противоречивых чувств — сильным желанием увидеть ее, боязнью страданий, которые могла она причинить ему, находясь рядом, болезненным стремлением к тому, чтобы она помнила о нем так же, как он помнил о ней и острое чувство вины за это стремление, нежелание причинить ей страдания.

— Почему ты против Хексема? — изумленно спросил Тарстен, увидев выражение лица Хью.

Его вопрос прервал размышления Хью.

— Там нет комнат, чтобы разместить сопровождающих, — ответил он.

Это было первое, что пришло ему в голову, и как только он это сказал, то сразу осознал правоту своих слов Хексем не был крупным аббатством. Основанное в седьмом веке Святым Вильфридом, аббатство долго укреплялось, но пришло в упадок после разгрома севера Вильгельмом Завоевателем. Как и сами земли, оно восстанавливалось: строилась красивая новая церковь вместо старой саксонской церкви Сент-Эндрюс, которая, как и Джернейв, была сложена из остатков римской стены. Когда Хью подумал об этом, внутри у него все резко перевернулось. Он с Одрис слушали мессу в этой старой церкви и наблюдали за строительством новой.

— Правда, правда, — проговорил Тарстен, нахмурившись в раздумье. — Через Хексем не пролегает столько оживленных дорог, чтобы была нужда в огромном постоялом дворе. Да и у аббатства нет поблизости богатого покровителя. Правда, есть лорд… да, да, я вспоминаю фамилию — Фермейн. Они исправно платят свою дань церкви, поэтому я и помню его, однако нельзя сказать, чтобы Фермейны делали церкви дары. Внезапно Тарстен насмешливо улыбнулся.

— Итак, я, кажется нашел способ взять немного больше церковной десятины. Скачи завтра вперед и спроси у Фермейна насчет размещения моих людей.

Требования Тарстена, чтобы он направился в Джернейв, показалось Хью чем-то вроде божественного вмешательства, как будто сам Господь даровал разрешение и указал ему, что в его желании видеть Одрис нет ничего грешного. Волна желания увидеть ее накатилась так внезапно, что, подобно чувству сильного голода, судорога свела желудок и его бросило в дрожь.

— Я могу отправиться сегодня до темноты, — сказал Хью, — и вернуться завтра пораньше, чтобы сопровождать вас. До Джернейва чуть больше двадцати миль, а то и меньше, если скакать напрямик.

— И какого же безрассудства ты ожидаешь от меня на этот раз? — спросил Тарстен и раздражаясь, и смеясь. — Если ты скажешь мне о нем, я обещаю сделать все как надо. Это избавит тебя от длительной скачки в темноте.

В данном случае Хью, конечно, подгоняло стремление увидеть Одрис, а не забота о своем опекуне. Он почувствовал стыд от того, что так жадно ухватился за предложенное, и открыл было рот, соглашаясь выехать завтра утром, но с его языка сорвалось:

— О, нет! Как я могу узнать, что вам еще придет в голову? Я не буду спать всю ночь, мучаясь, о чем вы хотите узнать и взамен чего даете свое обещание.

Тарстен пристально посмотрел на него, затем отрицательно покачал головой.

— Неужели я надоедал тебе, как дитя? Или ограничивал тебя в чем-либо?

Хью почувствовал, как краснеет, и смущенно улыбнулся, сознавая, что должен отказаться от спешки, но не в состоянии это сделать.

— Нет, конечно же, нет, — печально сказал он. — Я всего лишь нетерпелив…

— Мой дорогой сын! — воскликнул Тарстен. — Как я глуп, думая только о том, какую боль вызывает скачка в моих старых костях. Я позабыл, какое испытание для тебя — тащиться вместе со мной. Разумеется, езжай.

— Отец, я не хотел сказать…

— Что ты устал от меня, — снова прервал Тарстен, улыбаясь. — Но я знаю, ты вполне мог подумать так, Хью. Ты молод, и этим все сказано. И ты знаешь, я не буду скучать или испытывать недостаток в обществе. — Он криво улыбнулся. — У меня достаточно посетителей. Каждый придет со своей просьбой или станет просить за другого. Вот почему я говорил, что предпочитаю остановиться в Хексеме. Апартаменты будут не такими роскошными, но зато там почти никто не побеспокоит.

— Я заеду в аббатство и предупрежу, что вы проведете там неделю, — предложил Хью. — Или вы уже им написали?

— Нет, я не писал, — признался Тарстен. — Я не знал как отразится на мне путешествие, и боялся не придется ли нам остановиться до того, как мы доедем до аббатства. Тогда, конечно, я не мог точно угадать время. Это хорошая мысль — предупредить аббата. Скажи ему, Хью, я не желаю для себя особых приготовлений. С тех пор, как задумано это путешествие, я был так занят, что у меня не оставалось времени помолиться. Моя душа должна отдыхать так же как и тело, и она лучше отдохнет, когда я буду заодно с добрыми братьями. Но не задерживайся, если это заставит тебя скакать обратно в темноте.

— Не думаю, что мне придется сегодня же скакать обратно, — заверил его Хью. — Сэр Оливер даст мне приют в Джернейве или я смогу остановиться в Хексеме, а вернусь завтра на рассвете. Уверен, что приеду, перед тем как вы отправитесь. Но я все объясню Дрого и если опоздаю, он отправит кортеж, я же встречу вас по дороге.

— Это меня устраивает. Ступай с Богом, сын мой.

Хью встал на колени, чтобы поцеловать кольцо Тарстена, затем поднялся и поспешил прочь. От нетерпения его сотрясала дрожь и, про себя, он благодарил Бога, что еще не успел снять оружие. Ему надо лишь захватить щит и шлем из комнаты и сбегать в конюшню. Там Хью рычал на грумов, требуя быстрее седлать Руфуса, и когда это было сделано, так пришпорил своего боевого коня, что тот буквально выпрыгнул из конюшни, разметав слуг по двору. Одна бедная женщина, споткнувшись, упала. Ее жизни не угрожала опасность, так как Руфус сумел отвернуть в сторону, но она закричала от страха, когда рядом мелькнули копыта с железными подковами, и Хью виновато замедлил ход.

Он намеривался ехать прямо в Джернейв и остановиться в Хексеме на рассвете на обратном пути в Дарем, но происшедшее стало еще одним предупреждением против излишней спешки, вызванной страстным желанием скорее увидеть Одрис. «У меня будет целая неделя», — уговаривал он себя. — «Не будь глупцом и не показывай, что ты недостоин дарованной тебе благосклонности». Кроме того, он должен переговорить с настоятелем, а также передать аббату сообщение Тарстена. Хью не сможет помешать старику, если тот пожелает, служить заутреню и обедню, дважды вставая для этого ночью. И архиепископ на самом деле предпочел бы простую еду, приготовленную братьями, подносимым ему изысканным блюдам. Не следовало также менять условия, означавшие «быть с братьями». С другой стороны, Хью хотел убедиться, что настоятель распорядится установить собственную кровать Тарстена в опочивальне или, если он будет настаивать спать в келье, а его кровать там не поместится, чтобы ему были обеспечены мягкая перина и пуховое одеяло. Дни стояли теплые, однако ночи все еще были холодные, а Тарстен был чувствителен к холоду.

Хью старался сосредоточиться на проблеме спасения Тарстена от самого себя и усердно соображал, как лучше передать настоятелю все пожелания архиепископа, чтобы у того не создалось впечатление, будто ему не доверяют самому решать вопросы, связанные с его устройством. В то же время Хью сознавал, что весь буквально кипит в своем стремлении, вынуждавшем его забыть на время о долге и сначала ехать в Джернейв, как сперва и намеревался. А вдруг его горячность и пылкость — это дьявольский соблазн? Если это так, то он, потеряв контроль над собой, мог лишиться «разрешения» побыть с Одрис. Поэтому Хью прилагал все усилия дабы обуздать свой пыл, и тогда, когда отвечал на вопросы аббата и потом, когда настоятель, абсолютно не понимая что осточертел своим любопытством, выпытывал каждую мелочь о том, как угодить архиепископу.

Беседуя с обоими, терпеливо уверяя их по нескольку раз, что архиепископу требуются только покой и время для отдыха и молитвы, Хью был вознагражден. Неприятное мучительное состояние ослабло, и, после того как аббат и настоятель были наконец удовлетворены его пояснениями, он смог проскакать последние несколько миль от Хексема до Джернейва умеренной рысью. Когда Хью подъехал к броду, то у него не возникло желание броситься в воду и переплыть его одним махом, а хватило выдержки остановиться, чтобы взглянуть на старый Железный Кулак и поискать окно Одрис в южной башне, наслаждаясь своей радостью. Минутой позже со стены раздался грубый окрик стражи, требующей назвать себя. Понадобилось время, прежде чем Хью отвел взгляд от темного оконного проема.

— Я Хью Лайкорн, слуга сэра Вальтера Эспека, — проревел он в ответ и затем обычным тоном спросил: — Могу ли я войти и быть принятым?

Внутри башни Одрис только что сняла свою рабочую одежду, запачканную и грязную от работы в саду. Она была недовольна и раздражена тем, что с такой работой садовники могли бы справиться и без нее. Одрис влекло на холмы проверить помеченные гнезда, посмотреть, отложены ли яйца и сколько их, но после слухов о том, что король Дэвид собирает войско, ей пришлось обещать дяде не покидать крепость одной. Она понимала: шотландское войско не могло пройти на юг, оставшись не замеченным, зато кругом могли шпионить как отдельные люди, так и небольшие отряды, высматривая места, где паслись стада, ловили рыбу и тому подобное. Если им удастся взять ее в заложницы, то последствия могут быть непредсказуемыми. Вероятно, сэру Оливеру придется сдать Джернейв. Но понимание того, что дядя прав, не облегчало ее вынужденного заточения.

Одрис взглянула на платье, которое Фрита приготовила для нее, пытаясь решить, надеть его и идти ужинать с семьей либо отдать должное своему неуживчивому характеру, оставаясь в комнате. Она слышала окрик стражников и пошла к окну из любопытства, зная что стражники были настороже после слухов о новом вторжении шотландцев и окликали каждого. Приехавший мог быть кем-то из ее дальних родственников или йоменом из пограничного хозяйства, но никто не сможет вынудить ее изменить принятое решение послать Фриту за едой и остаться одной. Вторая мысль ускорила ее шаг. Может быть, это был гонец от Бруно. Они ничего не слышали о нем с тех пор, как пришло письмо о начале похода короля в Нормандию.

Голос Хью заставил Одрис прыжком преодолеть оставшиеся до окна несколько футов. Она выглянула, не веря себе, впитывая взором вид его боевого коня и его волос, полыхающих пламенем в красноватом свете заходящего солнца. Одрис слышала, как стража что-то кричала, но в этот момент слова не имели для нее значения, так как Хью повернулся, представив ее взгляду единорога на своем щите.

Позднее она поняла: стража могла предупреждать, чтобы он держался самого мелкого места брода, но в этот момент, как показалось Одрис, Хью повернулся, успокаивая ее, желая показать — это именно он, а не другой рыжеволосый всадник на коне гнедой масти. Быстрым движением она протянула к нему из окна руки, затем рывком отдернула и взглянула на них; ее щеки залились румянцем, когда она поняла, что сделала.

Этот неосторожный поступок избавил Одрис от других, которые могли иметь куда более серьезные последствия. Заставил подумать над следующим порывом, под действием которого она была готова стремглав броситься встречать Хью, когда он въезжал, и над ее желанием надеть свое самое красивое платье и лучшие драгоценности. Заметив, что Фрита уставилась на нее круглыми от удивления глазами, Одрис осознала, что металась по комнате — сначала к лестнице, потом к сундуку с нарядами, при этом все время бессмысленно причитая: "Мой единорог, мой единорог! "