Оливия купила в закусочной рожок клубничного мороженого и расположилась на скамейке через улицу от здания, в котором находилась студия Энни. Передняя стена здания состояла из десяти окон. За окнами видны были витражи, но со своего места Оливия не могла разглядеть ни их форму, ни рисунок.
      Она и раньше сиживала на этой скамейке и разглядывала окна студии. Энни была еще жива, и прошел приблизительно месяц с того момента, как Пол начал говорить о ней. Уже тогда Энни занимала слишком большое место в ее мыслях, и она сидела на скамейке, надеясь хоть мельком взглянуть на женщину, которая так никогда и не появилась. Оливии не доставало смелости зайти в студию. Она сама не знала, как поведет себя, столкнувшись лицом к лицу с соперницей. Пол был так красив, так привлекателен. Если бы он попытался соблазнить Энни, это был бы только вопрос времени. Оливия представляла себе, как подстроит встречу с Энни, как они познакомятся. Если у этой женщины есть хоть немного порядочности, она не захочет сделать ей больно.
      Сегодня причина, по которой она сидела на этой скамейке, была иной. Теперь она просто хотела понять, что привлекало Пола в Энни. Она уже чувствовала, что меняется. Она начала получать удовольствие От своей добровольной деятельности в приюте, хотя никогда раньше не выполняла свою работу на общественных началах. Ее медицинская подготовка всегда предполагала прямо противоположное – получение изрядного дохода.
      Поначалу она находила работу в приюте тягостной. Она уносила с собой истории обитателей приюта и по ночам лежала в постели без сна, усталые лица женщин заполняли темную пустоту ее спальни. Их бедственное положение, положение их детей разбередило старые раны, которые Оливия считала зажившими много лет назад. Она слишком хорошо понимала, что значит быть жертвой, что значит жить в бедности и отчаянии, и ей приходилось постоянно напоминать себе, что она теперь сильная. У нее была ее профессия. Однажды Пол назвал ее «законченным профессионалом», и тогда она считала, что он сказал это в качестве комплимента. До сих пор, при виде голодных, избитых детей в приюте в ее памяти всплывали воспоминания о холодных зимах, когда у нее была лишь пара туфель на тонкой подметке, или о еде, состоящей из банки консервированной фасоли и одной сосиски, которую нужно разделить между ней и ее братьями: Клинтом и Эвери.
      Оливия проглотила остаток мороженого и встала. Движение транспорта вдоль берега усилилось, потому что некоторые школы закрылись на лето, и она, переходя улицу, была очень внимательна. Последнее время она соблюдала осторожность, осознавая, что ответственна не только за саму себя, но и за ту жизнь, которая развивалась внутри нее.
      Рядом с дверью студии висела небольшая деревянная табличка с простой надписью: «Витражи и фотографии». Она вошла внутрь и прикрыла за собой дверь, оставив за ней звуки улицы. Ей понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к тихой, спокойной, многоцветной красоте помещения. Прямо перед ней, за широким рабочим столом сидел мужчина. Когда она вошла, он поднял на нее взгляд, загасил в пепельнице недокуренную сигарету, и облачко дыма поднялось в воздух над его головой. Это был крупный мужчина с волосами цвета спелой пшеницы, собранными на затылке в хвост, и неровно подстриженными усами над полными губами. В его крупных руках был какой-то инструмент, и он оторвал его от стекла, над которым работал.
      – Скажите мне, если у вас появятся какие-нибудь вопросы, – у него был низкий, скрипучий голос.
      Оливия кивнула и пошла вправо, подальше от его взгляда. Ей казалось, что она медленно плывет, как будто под действием наркотиков, загипнотизированная солнечными красками, льющимися с обеих сторон. Студия была небольшая, с высокими потолками, ее стеклянные стены – передняя и задняя – полностью, от пола до потолка, покрывали витражи разнообразных размеров. Это производило ошеломляющее впечатление. Сначала она с трудом отделяла одну работу от другой, но затем ее внимание привлек высокий витраж, должно быть, футов пять на два, на котором была изображена женщина в викторианском одеянии. Ее белое платье, казалось, летит и развевается на стекле, и Оливия вспомнила маленького ангела, которого Пол купил для их рождественской елки. Женщина застенчиво выглядывала из-под своей цветочной шляпки.
      Мужчина за рабочим столом заметил ее пристальное внимание к витражу.
      – Это не продается, – сказал он.
      – Очень красиво, – сказала Оливия. – Это работа Энни О'Нейл?
      – Да. Я оставил ее для себя после ее смерти. – Он издал тихий, утробный смешок. – Сказал сам себе, что она захотела бы отдать ее мне, потому что эту вещь я любил больше всего. По правой стороне висели сплошь работы Энни, но их осталось не так уж много. Большинство уже продано.
      «Причем многие из них купил Пол», – подумала Оливия.
      – Все остальные витражи – мои, – продолжал мужчина. – И фотографии, в основном, мои, – он показал на лабиринт белых стендов в восточной части студии, на которых были развешаны фотоснимки в рамочках, – хотя Энни по праву можно было бы назвать искусным фотографом.
      Оливия подошла к фотографиям. На первых нескольких стендах она увидела цветные снимки: морские пейзажи, закаты солнца, природа. На большинстве из них в нижнем правом углу стояла подпись Тома Нестора. Все они отличались изяществом, удивительным для такого крупного мужчины.
      Она завернула за угол, и обнаружила фотографии трех людей, которых очень хорошо помнила: мужа Энни и двоих детей. Девочка была снята по плечи. Она озорно ухмылялась, глубокие ямочки выделялись на слегка веснушчатых щеках, густые рыжие волосы непокорно развевались вокруг лица.
      Мальчик был запечатлен на пляже. Он стоял без рубашки рядом со своей доской для серфинга, его темные волосы были гладко зачесаны назад, капли воды, как звездочки, блестели у него на груди.
      Между этими двумя фотографиями висел черно-белый портрет Алека О'Нейла. Оливия почувствовала, что ее притягивают его глаза: светлые под темными бровями, зрачки, как Маленькие, черные кинжалы, от которых мурашки пробежали у нее по коже. На нем был черный кардиган и белая футболка, из-за выреза которой слегка выбивались темные волосы. Голова чуть наклонена, рука прижата к виску, как будто его локоть лежал на поднятом колене или на столе, не попавшем в кадр. Он не улыбался. Его губы были крепко сжаты, дополняя холодное обвиняющее выражение глаз.
      Его взгляд продолжал преследовать ее, когда она отошла и завернула за угол, где столкнулась лицом к лицу с огромным черно-белым портретом самой Энни. Оливия молча разглядывала ее. Энни выглядела такой же красивой, какой она ее запомнила, с чудесной матовой кожей, но странно было видеть черты ее лица полными жизни. На глянцевом темном фоне фотоснимка ее волосы выделялись непокорным светлым шелковистым ореолом.
      – Она как живая, – мужчина приблизился сзади, и Оливия повернулась к нему лицом.
      – Это вы ее фотографировали?
      – Да, – казалось, ему очень трудно перевести взгляд с Энни на Оливию, но в конце концов он протянул ей руку и представился:
      – Меня зовут Том Нестор.
      От него пахло табачным дымом.
      – Оливия Саймон, – она оглянулась на портрет. – Должно быть, Энни была замечательной моделью для фотографа.
      – О да, – он засунул руки в карманы своего комбинезона. Рукава его рубашки в голубую полоску были закатаны по локоть, густые светлые волосы покрывали мускулистые руки. – Знаете, когда вы слышите о том, что кто-то умер, вы думаете: я не могу в это поверить, но потом вы смиряетесь с этим. Но что касается Энни, мне потребовалось несколько месяцев, чтобы поверить. Иногда мне все еще кажется, что она войдет в эту дверь и скажет мне, что это все шутка, что ей просто нужно было немного отдохнуть. Мне нравится идея, будто она могла… – его голос затих, он пожал плечами и улыбнулся. – Ну, ладно…
      Оливия вспомнила женщину на столе в отделении скорой помощи, ровную линию на мониторе, жизнь, выскальзывающую у нее из рук.
      – На самом деле, мне нужно взять сюда другого художника, – продолжал Том. – Я не могу один платить за это помещение. Правда, Алек, муж Энни, помогал мне. А я просто не могу себе представить, как буду работать с кем-то другим. Я проработал с Энни пятнадцать лет.
      Оливия обернулась к нему:
      – Мой муж писал статью о ней для журнала «Сискейп».
      Том выглядел удивленно.
      – Пол Маселли – ваш муж? Я и понятия не имел, что он женат.
      Конечно, она и не ожидала, что он много о ней рассказывал. Может быть, он даже не сказал Энни, что женат.
      – Ну, вообще-то он… мы живем отдельно, – сказала она.
      – А…. – Том снова пристально вглядывался в фотографию Энни. – Он все еще приходит сюда время от времени. Говорит, что обустраивает новый дом. Он купил много ее витражей. Хотел купить ту викторианскую даму, на которую вы смотрели, но я не собираюсь с ней расставаться.
      Оливия просмотрела остальные фотографии, а затем вернулась в центральную часть студии. Она потрогала краешек витража, свисавшего с потолка.
      – Как вы делаете это? – спросила она, пробегая пальцами вдоль темных линий между кусочками голубого витража. – Это свинец, да?
      Том сел за рабочий стол.
      – Нет, на самом деле это – медная фольга, покрытая припоем. Идите сюда.
      Она села на стул рядом с ним. Он работал над витражом, изображавшим белые ирисы на черно-голубом фоне. Минут десять она завороженно наблюдала, как он наплавляет ниточки припоя на покрытые медью края стекла, а цветные пятна от витражей, висевших на окнах, играют на его руках, лице, светлых ресницах.
      – Вы даете уроки? – спросила она, удивляя саму себя этим вопросом не менее, чем Тома.
      – Обычно нет, – он взглянул на нее и ухмыльнулся. – Вы заинтересовались?
      – Пожалуй, да. Я бы хотела попробовать. Хотя меня никогда особо не тянуло к творчеству.
      Она никогда не занималась ничем подобным. У нее просто не было времени – да она и не искала его – чтобы научиться какому-нибудь искусству, никак не связанному с ее профессией.
      – Возможно, вы удивите саму себя, – сказал Том. Он назвал цену, и она согласилась. Она согласилась бы на любую цену.
      Том опустил глаза на ее босоножки.
      – Наденьте туфли с закрытыми носами, – сказал он. – И еще вам нужны защитные очки, но кажется у меня где-то лежат старые очки Энни. Вы можете воспользоваться ими.
      Перед уходом она купила небольшую овальную работу, выполненную Энни: изящный, переливающийся фрагмент павлиньего пера. Выходя из студии, она чуть не упала на стопку журналов, сложенных у двери.
      Том вздохнул:
      – Нужно что-то сделать с этим беспорядком, – он махнул рукой в сторону журналов и книг в мягких обложках, сваленных рядом с ними. – Люди уже много лет приносят сюда книги и журналы. Энни отвозила их в дом престарелых в Мантео. Я не могу запретить носить все это сюда, потому что Энни оторвала бы мне голову, но не испытываю никакого желания ехать самому в дом престарелых.
      – Я могла бы как-нибудь отвезти их, – сказала Оливия. «Когда?» – спрашивала она себя. Собственная импульсивность начинала ее беспокоить.
      – Правда? Это было бы замечательно. Только скажите, когда поедете в ту сторону, и я вас нагружу.
      В следующую субботу она приехала в студию ровно в одиннадцать. Том снабдил ее зелеными защитными очками и старым зеленым фартуком Энни. Он нарисовал узор из квадратов и прямоугольников на листе миллиметровки, положил сверху кусок прозрачного стекла и показал ей, как с помощью стеклореза размечать стекло. Ее первая линия, по мнению Тома, получилась идеально, также как и вторая и третья.
      – Вы действительно чувствуете, что делаете. Довольная, она улыбнулась. У нее была крепкая рука, привыкшая к скальпелю, и ей нужно было только выбрать давление, соответствующее хрупкому материалу.
      Она сидела, низко склонив голову над работой, когда услышала, что кто-то вошел в студию.
      – Доброе утро, Том.
      Подняв глаза, она увидела Алека О'Нейла, и ее рука застыла над стеклом.
      – Привет, Алек, – сказал Том.
      Алек, казалось, едва заметил ее. У него была с собой сумка для фотопринадлежностей, и он прошел через студию в боковую дверь, прикрыв ее за собой.
      – А там что? – спросила она.
      – Темная комната, – ответил Том. – Это Алек – муж Энни. Он заходит пару раз в неделю, чтобы обработать пленку, отпечатать фотографии или еще что-нибудь…
      Она посмотрела на закрытую дверь темной комнаты и снова сосредоточилась на работе. При следующем ее движении от стекла отлетел осколок, и она быстро отдернула руки.
      – Может быть, мне нужно надеть какие-нибудь перчатки?
      – Нет, – сказал Том с оскорбленным видом. – Вы должны чувствовать, что делаете.
      Она продолжила работу, поглядывая время от времени на часы, в надежде, что закончит раньше, чем Алек О'Нейл выйдет из темной комнаты. Следующая линия получилась кривой. Это оказалось не так легко, как выглядело вначале. Она повесила работу Энни на кухонное окно, и теперь, когда она лучше чувствовала труд, вложенный в нее, ей не терпелось взглянуть на нее еще раз, чтобы изучить с новой точки зрения.
      Оливия отламывала с помощью плоскогубцев намеченный кусок стекла, когда дверь темной комнаты, скрипнув, открылась. Алек О'Нейл прошел в студию, и она впилась глазами в свою работу.
      – Я оставил там негативы, – сказал он Тому.
      – Те снимки каменной кладки, которые ты сделал с близкого расстояния, хорошо получились, – сказал Том.
      Алек не ответил, и она почувствовала, что он смотрит на нее. Она подняла голову и сняла очки.
      – Это Оливия Саймон, – сказал Том. – Оливия, это Алек О'Нейл.
      Оливия кивнула, и Алек нахмурился:
      – Я вас где-то видел.
      Она положила плоскогубцы и опустила руки на колени.
      – Да, вы меня видели, – сказала она, – но боюсь, что обстоятельства были не слишком приятными. Я была дежурным врачом в тот вечер, когда вашу жену привезли в отделение скорой помощи.
      – Ах, да, – Алек слегка кивнул.
      – Вы были… кем? – Том отодвинулся, чтобы получше рассмотреть ее.
      – Я зашла, чтобы посмотреть на работы вашей жены, и они мне настолько понравились, что я попросила Тома давать мне уроки.
      Алек посмотрел на нее так, как будто не слишком поверил ей.
      – Ну, что ж, – сказал Он после паузы, – вы пришли к кому надо.
      Казалось, он хотел сказать что-то еще, и Оливия задержала дыхание. Он махнул рукой.
      – Увидимся через пару дней, Том, – он повернулся и вышел из студии.
      – Вы были там, когда Энни умерла? – спросил Том, когда дверь за Алеком закрылась.
      – Да.
      – Почему вы не сказали мне об этом?
      – Мне не слишком приятно вспоминать тот вечер.
      – Но, Боже мой, мне кажется, это странно. Вы так не думаете? Мы стояли прямо здесь, – он показал на фотографию Энни, – и говорили о ней, и вы не сказали ни слова.
      Она подняла на него глаза. Его густые светлые брови соединились, демонстрируя неодобрение, а глаза покраснели.
      – Разве не бывает таких вещей, о которых невозможно говорить? – спросила она.
      Он отодвинулся от нее, и она поняла, что невольно задела его за живое.
      – Да, вы правы, – он тряхнул головой, отбрасывая эмоции, всколыхнувшиеся внутри него. – Это не значит, что нужно наскакивать на вас. Давайте вернемся к работе.
      Оливия снова взялась за работу, но прорезая линии, прикидывая размеры, она чувствовала его озабоченное молчание и понимала, что рядом с ней еще один мужчина, который любил Энни Чейз О'Нейл.

      – Ты придешь на выпускной вечер? – Клей смотрел на отца через стол, а Лейси макала хрустящую вафлю в кленовый сироп.
      – Конечно, – сказал Алек. – Я обязательно приду, Клей.
      Он удивился, почему Клей спросил его об этом, но потом ему пришло в голову, что последнее время его действия были непредсказуемы.
      – Как у тебя дела с речью? – спросил он. Клей был необычно нервозным последние несколько дней, и сейчас его нога выбивала дробь под столом. Он не расставался со своими записями, либо засовывая их в карман, либо сжимая в руке. Даже сейчас около его стакана с апельсиновым соком стояли помятые и засаленные карточки. Алеку стало жалко сына. Он хотел бы чем-то помочь ему.
      Хорошо, – сказал Клей. – Между прочим, ты не возражаешь, если я приглашу после собрания нескольких друзей?
      – Конечно, – радостно сказал Алек. – Ты уже давно никого не приглашал. Я куда-нибудь исчезну.
      – Да нет, тебе не нужно никуда исчезать, – быстро ответил Клей.
      Алек достал бумажник из заднего кармана и положил его на стол рядом с тарелкой Клея:
      – Возьми сколько тебе нужно на еду и все остальное.
      Клей некоторое время разглядывал бумажник. Он посмотрел на Лейси, а затем открыл его и вытащил двадцать долларов.
      – Ты не много сможешь купить на это, – сказал Алек. Он снова взял бумажник и вручил Клею еще пару купюр. – Школу заканчивают только раз в жизни.
      Клей не торопился забирать деньги.
      – Последнее время ты ведешь себя так, как будто деньги ничего не значат для тебя, – сказал он.
      Наверное, его детям кажется, что он теряет рассудок, подумал Алек.
      Он не работал, и в то же время свободно тратил деньги. Но он пока не был готов рассказать им о страховке. Ему нужно было еще какое-то время, чтобы раскрыть их с Энни секрет – их сладкую деликатную тайну.
      – Вы не должны беспокоиться о деньгах, кроме тех, которые у вас в кармане, – сказал Алек.
      Клей огляделся вокруг:
      – Пожалуй, мне лучше прийти сегодня домой пораньше, чтобы убрать здесь.
      – Я уберу, – вызвалась Лейси, к их немалому удивлению. – Это будет тебе подарок к окончанию школы…
      Алек провел день с фотоаппаратом на берегу Кисс-Ривер. На этот раз он делал слайды, которые собирался использовать для своего выступления на собрании клуба деловых людей «Ротари» в Элизабет-Сити на следующей неделе.
      Они с Клеем вернулись домой одновременно и, войдя, едва узнали собственный дом. В комнатах пахло чем-то вроде лимонного масла – тем, что Энни обычно клала в пылесос во время уборки. Гостиная была буквально вылизана, а кухня, начищенная и сияющая, была залита разноцветным светом, лившимся через витражи окон.
      – Господи! – воскликнул Клей, оглядываясь вокруг. – Разве можно устраивать здесь вечеринку! Не хочется разрушать такой порядок.
      Лейси вошла в кухню с корзинкой постиранного белья в руках.
      – Дом выглядит фантастически, Лейс, – сказал Алек.
      Она поставила корзинку на пол и, глядя на отца, сморщила свой загорелый веснушчатый нос.
      – Я давно собиралась это сделать, – сказала она. Алек улыбнулся.
      – Я тоже, но у меня не хватало сил этим заняться.
      – Спасибо, О'Нейл, – сказал Клей. – Ты всегда сможешь найти место горничной, если вылетишь из школы.
      Алек не отрываясь смотрел на корзинку. В ней сверху лежал аккуратно сложенный старый зеленый свитер Энни. Он поднял его, складки развернулись, и поношенная ткань скользнула по его руке.
      – Ты постирала его? – спросил Алек, хотя ответ был очевиден.
      Лейси кивнула:
      – Он лежал на твоей кровати.
      Алек прижал свитер к носу и втянул запах стирального порошка. Лейси и Клей переглянулись, а он уронил руку со свитером вниз.
      – Твоя мама его долго носила, понимаешь? – объяснил он. – И когда я отдавал ее вещи, я оставил его на память. От него все еще пахло ею – чем-то, что она использовала для волос. Мне нужно было его отложить, чтобы ты не путала его с грязным бельем, – он попытался засмеяться. – Наверное, мне пора наконец избавиться от него.
      Он посмотрел в угол кухни на мусорное ведро, но вместо того, чтобы выкинуть свитер, сунул его под мышку.
      – Он там лежал с твоими грязными простынями, – сказала Лейси срывающимся голосом, испуганно защищаясь. – Откуда я знала, что его не нужно стирать?
      – Все в порядке, Энни, – сказал он, – это… Лейси топнула ногой, ее лицо залил румянец:
      – Я не Энни!
      Алек прокрутил в голове свои слова. Да, он только что назвал ее Энни. Он положил руку ей на плечо.
      – Извини меня, дорогая. Лейси скинула его руку:
      – Следующий раз можешь сам заниматься своей чертовой стиркой!
      Она выбежала из кухни. Алек растерянно смотрел ей вслед. И через мгновение они услышали ее легкие, быстрые шаги по ступеням, а затем стук захлопнувшейся двери.
      – Знаешь, ты уже много раз это делал, – тихо сказал Клей.
      Алек посмотрел на сына.
      – Делал что? Называл ее Энни? – он нахмурился, пытаясь припомнить. – Нет, не может быть!
      – Спроси ее, – Клей кивнул в сторону лестницы. – Ручаюсь, она сможет сказать, сколько раз ты это делал.

* * *

      Алек стянул с себя пиджак и откинулся на спинку сиденья. Он почувствовал, что весь покрывается потом. Он пытался дышать глубже и ровнее, успокоиться.
      Он поставил машину немного вдалеке от остальных автомобилей на стоянке «Кафферти Хай». Ему нужно было несколько минут, чтобы собраться с мыслями, прежде чем вылезти из машины и встретиться лицом к лицу с другими людьми: родителями друзей Клея, которых он не видел несколько месяцев, его учителями, со всеми теми, кто захочет сказать добрые слова о его сыне. Если бы ему только удалось сохранять улыбку на лице, произносить подходящие слова в нужный момент. Господи, да он ни за что не сможет делать это на протяжении нескольких часов. Черт побери, Энни!
      Она часто говорила о том, как она представляет себе выпускной вечер своих детей. Поскольку она придерживалась мнения, что достижения Лейси и Клея не играют существенной роли, то гордилась буквально всем, что они делали. Она бы закатила грандиозное торжество по случаю окончания Клеем школы. Она бы свистела и кричала, лишь бы Клей был уверен, что она присутствует там. «Энни – ревностная мать», – сказал ему как-то Том Нестор, и он был прав. Энни всегда старалась дать своим детям то, чего не получала от собственных родителей.
      Ее родители не пришли на ее выпускной вечер в аристократической школе в Бостоне, в которой она училась.
      – Мы бы с радостью пришли, если бы ты закончила школу с отличием, – сказал ей ее отец, – но то, что ты потеряла членство в Национальном обществе отличников – непростительно.
      Ее родители были очень богаты. Они желали, чтобы она вошла в их круг, встречалась с сыновьями их хороших друзей и знакомых. Если она не оправдывала их ожидания, что – намеренно или случайно – происходило довольно часто, они наказывали ее, лишая своей любви. Когда Алек представлял себе ее детство, он видел маленькую девочку с непокорными рыжими волосами и полными слез глазами, одиноко сидящую в углу своей комнаты, обнимая плюшевого мишку.
      Энни никогда не описывала ему подобной сцены, но все же картина живо стояла у него перед глазами с того самого вечера, как они познакомились, и он узнал, сколь отчаянно она нуждалась в любви.
      Такое воспитание вызвало у Энни соответствующую реакцию. Они никогда не критиковала своих детей, любила их без всяких условий.
      – Даже если бы они были настолько безобразны, что на них взглянуть нельзя было бы без содрогания, или настолько глупы, что не научились бы считать до десяти, меня бы это совершенно не волновало, – говорила она, – все равно они были бы моими драгоценными детьми.
      Алек представлял себе, как она говорит эту маленькую речь, замешивая тесто для оладьев на кухне. И в его воспоминаниях она была одета в старый зеленый свитер, немного испачканный мукой слева на груди, рукава закатаны выше локтей.
      Свитер. Почему это его так сильно задело? Ведь он всего лишь убедил себя, что свитер сохранил ее запах. Но увидев его лежащим сверху на выстиранных вещах, Алек как будто потерял ее снова.
      – Возьми себя в руки, – сказал он себе вслух, взял фотоаппарат и выбрался из машины. Воздух был липким и горячим, а ветер надувал рукава его рубашки. Он будет думать о маяке. Или о виндсерфинге. Он должен пройти через это ради Клея.
      – Алек?
      Он обернулся. К нему приближались Ли и Питер Хезлтоны, родители Терри, подруги Клея. Последний раз они виделись на похоронах Энни.
      – Привет! – он выдавил из себя некое подобие радушной улыбки.
      Питер похлопал его по спине.
      – Потрясающий день, правда? У меня, сломался фотоаппарат. Сделай для нас несколько снимков Терри, ладно?
      – Клей никогда меня не простит, если не сделаю, – он заметил Лейси в группе девочек на лужайке. – Мне нужно поймать свою дочь и найти наши места, – сказал он, радуясь возможности сбежать.
      Последнее время он каждый раз испытывал потрясение при виде Лейси. Ему хотелось снова увидеть Энни, сравнить их лица, понять, чем они отличаются.
      Может быть, тогда его перестанет трясти при каждой встрече с дочерью. Она была больше похожа на Энни, чем сама Энни. С Лейси он чувствовал себя неловко, и если смотрел на нее более нескольких секунд, то его переполняла печаль.
      Он позвал ее, и она пошла, глядя то в землю, то на небо, упорно избегая его взгляда. Он еще не виделся с ней после сегодняшнего инцидента на кухне.
      – Давай отыщем, где мы сидим, – сказал он, и она пошла за ним, не говоря ни слова.
      Клей занял для них два места в первом ряду. Алек сел между Лейси и грузной женщиной, которая обильно потела и прижимала его своим бедром. Он подвинулся ближе к Лейси и почувствовал запах табака от ее длинных волос. А ведь ей всего тринадцать, черт побери!
      Алек достал из сумки свой фотоаппарат и начал менять объектив. Лейси смотрела прямо перед собой на пустую деревянную сцену, и он понял, что ему пора прервать молчание.
      – Извини, что я назвал тебя Энни, Лейс, – сказал он.
      Она пожала плечами – ее обычная реакция на все в этом мире.
      – Это не имеет никакого значения.
      – Да нет, имеет, Клей сказал, что я не в первый раз это сделал.
      Она снова пожала плечами, не поднимая глаз.
      Пожалуй, я зря вышел из себя по поводу свитера.
      Лейси отвернулась от него. Она слегка раскачивалась как будто в такт какому-то ритму, который не был ему слышен.
      – Когда начинаются занятия в летней школе? – спросил он, пытаясь вовлечь ее в разговор, но в этот момент перед ними появился Клей. Он уже был в голубой мантии и академическом головном уборе, его лоб блестел от пота.
      – Правда, прекрасные места? – он протянул руку, и Алек пожал ее – этот жест заставил его почувствовать себя старым. Клей засунул руку под мантию и достал из кармана брюк засаленные карточки с тезисами речи. Он протянул их Алеку:
      – Возьми, пожалуйста. Я не хочу полагаться на них.
      Он дернул сестру за длинную прядь волос:
      – Как дела, О'Нейл? Лейси пожала плечами:
      – Нормально. Клей оглянулся:
      – Пора приступить к делу. Он повернулся и пошел к сцене.
      Оркестр заиграл торжественный марш, и выпускники строем прошли на свои места. Алек и Лейси повернули головы в их сторону. Алек пытался представить себя плывущим через залив на виндсерфинге под парусом.
      Выпускники в конце концов расселись, и начались речи. Алек почувствовал, как Лейси рядом с ним напряглась, когда на трибуну вышел Клей. Алеку захотелось обнять ее, прижать к себе, но он продолжал держать руки на коленях, наблюдая за сыном. Клей стоял там, перед аудиторией, как будто занимал место, принадлежащее ему по праву. Через громкоговоритель его голос казался ниже, лицо сияло неподдельной радостью. Ничего в его поведении не выдавало волнения. Слушая, насколько свободно он говорит, никто бы не подумал, что он произносит заученную речь. Он рассказал о своем классе и его достижениях. Затем, помедлив немного, он заговорил снова. На этот раз его голос слегка, почти незаметно, дрожал.
      – Я благодарен своим родителям, которые своей любовью и уважением научили меня верить в свои силы и думать самостоятельно, – Клей взглянул на Алека, а затем снова перевел взгляд на публику. – Моя мать умерла в декабре, и сейчас я жалею о том, что она не может присутствовать здесь и разделить со мной эту радость.
      Глаза Алека наполнились слезами. За его спиной возникло движение, он почувствовал, как головы присутствующих поворачиваются в его сторону. Он не должен терять самообладания у всех на виду.
      Виндсерфинг, разрезающий поверхность воды на просторах залива. Далеко от берега, далеко от той безрадостной реальности, которая стала его жизнью.
      Женщина в первом ряду наклонилась, чтобы посмотреть на него. На какое-то мгновение ему показалось, что это Оливия, та докторша, которую он встретил в студии. Он наклонился сам, чтобы разглядеть ее получше, и ощутил некоторое разочарование – женщина оказалась незнакомой.
      Завтра суббота. Он пойдет в студию примерно в то время, когда у нее будет очередной урок. Он пригласит ее пообедать вместе с ним. Он наконец задаст ей те вопросы, которые мучили его все эти долгие и одинокие месяцы.

      Стекло под кончиками ее пальцев было прохладным. Оливия вела стеклорезом чистую линию по его поверхности, завороженная сменой цветовых бликов на своих руках. Солнечный свет проникал сквозь витражи и падал на рабочий стол фиолетовыми, желто-зелеными и кроваво-красными пятнами. Поначалу это совершенно не давало ей сконцентрироваться на своей работе.
      – Вы привыкнете к этому, – сказал Том.
      Он был прав. Вскоре она уже испытывала потребность в цветных бликах.
      Том дал ей другой стеклорез, с конусной, заполненной маслом ручкой.
      – Попробуйте теперь этот инструмент, – сказал он.
      Она взяла у него из рук стеклорез и из центра стекла провела идеально прямую линию.
      – Вы заметно понаторели, – заметил Том. Она просияла:
      – Вы преувеличиваете.
      Но она действительно продвинулась в своих занятиях, каждый вечер дома после работы укладывая на кухонный стол стекло.