Июнь, 1991
      Любимым воспоминанием Алека О'Нейла об Энни было самое первое. Он стоял на поляне, точно на том же месте, где и сейчас. И ночь тогда была такой же безлунной, как сегодня, а ночной воздух черным и липким, как деготь. Маяк, возвышавшийся над ним, испускал свой длинный ослепительный луч каждые четыре с половиной секунды. Пауза между двумя вспышками казалась вечностью в темноте, и когда свет вспыхнул в очередной раз, он увидел девушку, направлявшуюся в его сторону. Сначала он решил, что это лишь плод его воображения. Что-то происходит с головой, если стоишь здесь и ждешь того момента, когда прожектор маяка снова повернется и озарит песок. Но это действительно была девушка. При следующей вспышке он увидел ее длинные, непокорные рыжие волосы, желтый рюкзак, висевший на левом плече. Похоже, она была на год или два моложе его – ей было где-то около двадцати. Она начала говорить, как только подошла к нему, а он стоял словно завороженный. Ее зовут Энни Чейз, сказала она, и ее хриплый голос удивил его. Она ехала на попутных машинах вдоль побережья из Массачусетса во Флориду, всю дорогу не удаляясь от воды. Она хотела потрогать океан в каждом штате. Она хотела ощутить, как теплеет вода по мере продвижения на юг. Он был заинтригован. Не мог сказать ни слова. При свете маяка он увидел, что она достала из рюкзака мексиканское серапе и расстелила его на песке.
      – Я не занималась любовью много дней, – сказала она, в темноте взяв его за руку. Он позволил ей усадить себя на одеяло и почувствовал внезапный приступ стыдливости, когда она потянулась к застежке на его джинсах. И это несмотря на то, что стоял 1971 год, ему было двадцать два года и уже пять лет как он стал мужчиной. Но все-таки они были абсолютно незнакомы!
      Он едва мог сосредоточиться на своих ощущениях – настолько был зачарован ею. Мелькающие картины, выхватываемые проблесками маяка каждые четыре с половиной секунды, дразнили его. Он бы ни за что не нашел ее в дегтярно-черной темноте между вспышками света, если бы не чувствовал ее под своими руками. Пульсация света сбивала их с собственного ритма, заставляя поначалу хихикать, а затем стонать от попыток подстроиться в такт друг другу.
      Он привел ее в коттедж, в котором жил вместе с тремя друзьями. Они только что окончили технический колледж в Виргинии, и приехали на лето в Аутер-Бенкс поработать на строительную компанию, прежде чем продолжить обучение. Последнюю пару недель они красили маяк на Кисс-Ривер и ремонтировали кое-что в доме старой смотрительницы. Обычно они проводили вечера за выпивкой или в поисках женщин, но на сей раз все четверо вместе с Энни расположились в маленькой, полной песка гостиной, угощаясь гранатами, извлеченными ею из рюкзака, и играя в игры, которые она, казалось, придумывала на ходу.
      – Заканчиваем предложение, – объявила Энни со своим бостонским акцентом, и тут же все внимание сосредоточилось на ней. – Я дорожу…
      Она ободряюще взглянула на Роджера Такера.
      – Своей доской для серфинга, – честно сказал Роджер.
      – Своим «харлеем», – сказал Джим, брат Роджера.
      – Своим членом, – сказал Билл Ларкин со смехом.
      Энни закатила глаза с притворным недовольством и повернулась к Алеку:
      – Я дорожу…
      – Сегодняшним вечером, – сказал он.
      – Сегодняшним вечером, – согласилась она с улыбкой.
      Он наблюдал, как она вынимает очередное красное зернышко из граната и кладет его в рот. Следующее зернышко она положила на раскрытую ладонь. И пока они играли, она продолжала есть так – одно зернышко в рот, другое на ладонь – до тех пор, пока их не набралась полная ладонь. Когда шкурка ее граната на тарелке опустела, она поднесла ладонь к свету, любуясь зернышками словно горстью рубинов.
      Он был поражен, что его друзья сидели здесь, совершенно трезвые, и играли с ней, но быстро понял, в чем дело. Они находились под действием ее чар. Она мгновенно превратилась в магнетический центр этого коттеджа, всей вселенной.
      – Я хочу… – сказала Энни.
      – Женщину, – простонал Роджер.
      – Пива, – сказал Джим.
      – Чтобы меня уложили в постель, – сказал Билл предусмотрительно.
      – Тебя, – сказал Алек, удивляя самого себя. Энни взяла кроваво-красный рубин из своей горстки и потянулась вперед, чтоб положить его в рот Алеку.
      – Я хочу, чтобы меня держали, – сказала она, и в ее глазах застыл вопрос.
      Ты готов к этому? – спрашивали ее глаза. – Потому что я не хочу, чтобы меня брали слегка.
      Уже лежа в постели этой ночью, он понял, что она имела в виду. Ей казалось, что она никак не может достаточно приблизиться к нему.
      – Я могу любить мужчину безногого или безмозглого, или бессердечного, – сказала она. – Но я никогда не смогу полюбить мужчину, у которого нет рук.
      Она переехала к нему, отказавшись от идеи путешествия на попутках по побережью. Это выглядело так, как будто она нашла его и нисколько не сомневалась, что будет с ним всегда. Обсуждению это не подлежало. Ей нравилось, что он учился на ветеринара, и она сможет приносить ему раненых животных, чтобы он их лечил. Чайки со сломанными крыльями, тощие кошки с поврежденными лапами или порванными ушами. За неделю Энни находила столько больных животных, сколько обычный человек не встречал за всю свою жизнь. Она не искала их специально, но все же они попадались ей постоянно. Позже он понял: их тянуло к ней потому, что она была одной из них. Ее раны не были телесными. Нет, тут все обстояло благополучно. Ее боль таилась внутри, и за лето он понял – она хотела, чтобы он вернул ей утраченную целостность натуры, в этом была его задача.
      Сейчас в этом темном густом воздухе он с мучительным напряжением считал секунды, разделявшие вспышки маяка. Двадцать лет прошло с той первой ночи. Двадцать упоительных лет до этого последнего года. До той рождественской ночи пять месяцев назад. Он приходил сюда три, может быть, четыре раза в неделю, потому что более, чем какое-либо другое, это место напоминало ему об Энни. Дело было не только в том спокойствии, которое он здесь ощущал, просто здесь он был ближе к ней. Настолько близко, насколько это возможно…
      У него за спиной что-то хрустнуло. Алек обернулся, прислушиваясь. Может быть, это дикий мустанг – из тех, которые бродят по берегам Кисс-Ривер? Нет. Он слышал твердые шаги: кто-то шел со стороны дороги через поле. Алек пристально вглядывался в темноту, ожидая очередной вспышки света.
      – Папа?
      Луч поймал темные волосы и красную футболку его сына. Должно быть, Клей пришел за ним следом. Он пересек полоску песка и остановился рядом с отцом. Ему было семнадцать лет, и за последний год он стал ростом с Алека. Алек все еще не мог привыкнуть к тому, что их глаза на одном уровне.
      – Что ты здесь делаешь? – спросил Клей.
      – Просто смотрю на свет маяка.
      Маяк повернулся один раз, затем второй, прежде чем Клей заговорил снова.
      – Это сюда ты приходишь по вечерам? – спросил он мягко. Он и Лейси переходили на этот осторожный тон, разговаривая с отцом.
      – Это место напоминает мне о твоей матери, – сказал Алек.
      Клей помолчал еще минуту.
      – Почему ты не идешь домой? Мы можем посмотреть кино или еще что-нибудь придумать.
      Сегодня была суббота, и Клей через две недели заканчивал среднюю школу. Наверняка у него было чем заняться вместо того, чтобы смотреть фильмы с отцом. При следующей вспышке света Алеку показалось, что в глазах Клея он увидел страх. Он положил руку на плечо сына.
      – Со мной все в порядке, Клей. Можешь идти. Наверное, у тебя есть планы на сегодняшний вечер?
      Клей колебался.
      – Ну, ладно. Я буду у Терри.
      – Хорошо.
      Алек прислушивался к шагам Клея, возвращавшегося обратно. Он слушал до тех пор, пока не стихли все звуки, кроме шума волн, разбивавшихся о берег. Затем он сел на песок, положив локти на согнутые колени, и уставился на маленький желтый огонек на темном горизонте.
      – Помнишь, Энни, тот вечер, когда мы с тобой увидели горящий корабль? – он говорил вслух, но его голос звучал, как шелест.
      Это было так давно – лет десять назад или больше. Они сидели как раз там, где он сидел сейчас, и, возможно, занимались любовью или только собирались, и вдруг увидели на горизонте золотой светящийся шар, выстреливавший в небо желтыми зенитками и пускавший по воде мерцающие волны жидкого огня.
      Дом смотрительницы, темный и непроницаемый, был заперт, Мери Пур уже спала, поэтому Алек поехал на шоссе, чтобы позвонить из автомата в береговую охрану. Ему сказали, что они уже на месте. Все покинули корабль, и никто не пострадал. Но вернувшись к Энни, он увидел, что она плачет, придумав себе собственный сценарий. Она сказала ему, что на борту были дети и старики, слишком слабые, чтобы спастись самостоятельно. Он успокоил ее, рассказав, как все было на самом деле, но прошло довольно много времени, прежде чем она смогла выкинуть из головы свое видение катастрофы. Они наблюдали, как огонь догорел, и от него осталось только черное, грязное пятно дыма в ночном небе.
      Еще прошлым летом они занимались любовью на этом пляже. В сумерки парк закрывался, но за много лет им ни разу не приходило в голову, что цепь поперек дороги предназначалась и для них тоже. Никто никогда их не беспокоил, ни разу, хотя все эти годы, за исключением двух последних, поблизости спала Мери.
      Они купались по ночам, когда вода была достаточно спокойной. Алек всегда первым выходил на берег, потому что любил смотреть, как она поднимается из темной воды: сверкающее привидение в белых вспышках маяка. Ее волосы темнели и становились мягкими от воды. Гладкие и блестящие, они лежали на плечах и груди. Однажды в прошлом году она стояла в воде, отжимая волосы, и смотрела на маяк. Она сказала, что он облегчает жизнь и тем, кто в море, и тем, кто на суше. «Это пробный камень, – сказала она. – Он оберегает тебя, и, в то же самое время, помогает удерживать курс». Он ощутил комок в горле, как будто знал, что произойдет, что он потеряет. Он думал, это будет маяк. Он не знал, что это будет Энни.
      Маяк был единственным источником разногласий между ними. Он стоял слишком близко к воде, в отличие от соседних маяков – на Карритак-Бич к северу и на Боди-Айленд на юге, которые были расположены дальше от берега, вне опасности. Каждый год океан все ближе подбирался к основанию маяка на Кисс-Ривер, и Алек вступил в отчаянную битву за его сохранение, в то время как Энни держалась от этого в стороне.
      «Пришло время морю забрать его, и мы должны просто оставить его в покое». Каждый раз, когда она произносила эти слова, Алек представлял себе изящный маяк из белого камня, разрушаемый океаном, и чувствовал, как грусть переполняет его.
      Он сидел на песке, закрыв глаза и ожидая, когда очередная вспышка маяка сверкнет красноватым светом сквозь прикрытые веки. Если вы остаетесь у маяка достаточно долго, то удары вашего сердца становятся реже и реже, почти совпадая с его ритмом до тех пор, пока начинает казаться, что оно совсем перестало биться.

      Мысли об Энни Чейз О'Нейл преследовали Оливию. Она чувствовала, что ее состояние не улучшалось, а скорее ухудшалось, и теперь, когда она сидела в гостиной, наблюдая, как Пол и нанятый им загорелый молодой человек таскают в грузовик коробки и мебель, она осознавала, что находится во власти навязчивой идеи.
      Она не хотела быть здесь в тот момент, когда Пол станет забирать свои вещи. Она не ожидала, что он сделает это так быстро, так внезапно. Но он позвонил сегодня рано утром, сказал, что нанял грузовик, и спросил, не возражает ли она. Она ответила, что не возражает, потому что хотела видеть его. Она использовала любую возможность, чтобы увидеть его, несмотря на то, что после каждой встречи чувствовала себя разбитой. Прошло немногим более пяти месяцев с тех пор, как он ушел, а она по-прежнему испытывала боль при виде его. Даже сейчас после того, как он обратился к адвокату и подписал долгосрочный договор на аренду коттеджа в Саут-Нэгз-Хед, она все еще тешила себя надеждой, что он увидит ее и поймет свою ошибку.
      Пол остановился в дверном проеме между гостиной и столовой и достал из кармана шорт платок, чтобы вытереть лоб.
      – Ты уверена насчет мебели из столовой? – спросил он.
      Занимаясь погрузкой, он снял рубашку, и его кожа блестела. Темно-русые волосы были влажными, он убрал их со лба назад, а в очках отражался свет из окна за ее спиной. Она ощутила волну бесполезного безнадежного желания, и устремила взгляд мимо него в пространство.
      – Она твоя, – сказала Оливия, держа палец на том месте в журнале, на котором остановилась. – Она принадлежала твоей семье много лет.
      – Но ведь она тебе нравится.
      «Похоже он все-таки чувствует себя виноватым», – подумала она.
      – Она должна остаться в твоей семье. Он задержал на ней взгляд еще немного:
      – Прости меня, Лив.
      За последние несколько месяцев она слышала от него эти слова столько раз, что в них уже не было никакого смысла. Она смотрела, как он поднял два стула, стоявших у стола, и направился к двери.
      Она сидела, словно приклеившись к дивану, боясь взглянуть на бреши, которые он оставил в доме. Когда он уйдет, она возьмет себя в руки, и все отойдет. Постепенно. Это пойдет ей на пользу. Может быть, реальность ее чему-нибудь научит. Может быть, она перестанет надеяться.
      Пол вернулся в дом, в столовую. Оливия встала и подошла к двери, наблюдая, как они откручивают ножки у перевернутого стола. Когда с последним болтом было покончено, Пол выпрямился и посмотрел на нее. Он поправил на носу очки в золотой оправе и улыбнулся ей. Этот жест ничего не значил – просто нервное движение. У него был все такой же слегка неуверенный, трогательно растерянный взгляд, который привлек ее десять лет назад, когда он работал в «Вашингтон пост», а она в больнице «Вашингтон дженерал». Она подумала, как легко она может все изменить. Всего несколькими словами она могла бы вернуть его. Она позволила себе немного пофантазировать. «Я беременна», – сказала бы она, и он уронил бы ножку стола и уставился бы на нее. «Боже мой, Лив, почему ты мне ничего не сказала?» Может быть, эта новость вывела бы его из того идиотского оцепенения, в котором он пребывал все эти месяцы. Нет, она не скажет ему ни слова. Она не хотела, чтобы ребенок стал причиной его возвращения домой. Если он и вернется к ней, то только потому, что все еще любит ее. Она не могла допустить другого варианта.
      Она налила себе стакан имбирного пива и снова села в гостиной, пока они выносили стол к грузовику. Через открытую входную дверь она слышала голос Пола, доносившийся со двора. Он предлагал молодому человеку пойти пообедать.
      – Я буду ждать тебя в новом доме в два, – сказал Пол:
      Затем он вернулся в дом, и не спеша обошел кухню, кабинет, спальни, чтобы проверить, нельзя ли добрать у нее что-нибудь еще. Закончив обход, он сел в плетеное кресло в гостиной напротив Оливии. Он держал в руках «Сладкое приближение» – изящный стихотворный томик, опубликованный им несколько лет назад, и экземпляр «Крушения „Восточного ветра“, книги, которую они написали вдвоем.
      – Ну, как ты поживаешь? – спросил он, положив книги себе на колени.
      Она отпила глоток пива:
      – Вся в делах.
      – А что еще нового? – его голос резанул ее своим сарказмом, но затем смягчился. – Пожалуй, это хорошо. Хорошо, что ты занята.
      – Я начала работать в приюте для женщин, подвергшихся насилию.
      Она внимательно наблюдала за ним. Его лицо исказилось, щеки побледнели, а глаза за стеклами очков округлились. Он наклонился вперед:
      – Зачем?
      Она пожала плечами:
      – Чтобы занять время. Я работаю там пару вечеров в неделю. Им действительно нужна помощь. В местах, типа этого, инфекции вспыхивают, как пожар.
      Поначалу это было трудно – работать там. Все говорили об Энни с таким же благоговением, как Пол. Ее фотографии украшали стены, а ее витражи, казалось, были в каждом окне: яркие краски заливали измученных женщин и неугомонных детей.
      – Это неспокойное место, Лив. Она засмеялась:
      – Я работала в округе Колумбия, помнишь?
      – Трудно даже представить, что может произойти в подобном месте.
      – Это хорошо.
      Он со вздохом откинулся на спинку стула. Оливия знала, что последние несколько недель он освещал разбирательство по делу Захарии Пойнтера. Она не читала его статей. Она не хотела знать, как он написал об Энни, не хотела угадывать его радость по поводу пожизненного заключения Пойнтера.
      – Послушай, – снова заговорил Пол. – Я давно хотел спросить у тебя кое-что. Только не сердись, ладно? Я имею в виду, как бы ты ни ответила, я не собираюсь предъявлять тебе какие-либо претензии. Я понимаю, что ты такой же человек, как и все мы.
      Снова эта быстрая, нервная усмешка. Он рассеянно листал страницы «Сладкого приближения», а она ждала, пока он заговорит снова.
      – Когда ты поняла, что это была Энни, там, в отделении скорой помощи, это как-то повлияло на твои действия? – спросил он. – Я хочу сказать, пытаясь спасти ее, ты делала все так же, как если бы она была просто какой-то…
      Должно быть, он увидел выражение ее лица, потому что слова застыли у него на губах.
      Оливия резко встала, ее пальцы сжимали стакан.
      – Ты ублюдок!
      Положив книги на край стола, он подошел к ней и взял за локоть.
      – Извини, Лив. Мне не следовало это говорить. Просто я… Меня все время мучил этот вопрос. Я имею в виду, что если бы я был на твоем месте, то не знаю, смог бы я…
      Она выдернула руку.
      – Тебе лучше уйти, Пол.
      Он вернулся к столу, не глядя на нее и не говоря ни слова. Она смотрела, как он собирает свои вещи и идет к двери. Когда он ушел, она снова села – ноги были слишком слабы, чтобы носить ее по дому. Как же они были далеки от примирения, если он мог думать о ней такое! Но не думала ли она об этом сама? Не задавала ли она сама себе тот же самый вопрос в минуты мрачного настроения? Она знала ответ. Она старалась – всеми силами старалась – спасти жизнь Энни О'Нейл. Та ночь была самой тяжелой из всех, которые ей пришлось выдержать в отделении скорой помощи, и она была уверена, что сделала все, что могла, хотя ирония ситуации не сразу дошла до нее. Она в буквальном смысле держала в руках жизнь женщины, которую любил ее муж.
      Пол не скрывал от нее свое увлечение Энни, и поначалу это успокаивало Оливию. «Если бы Энни представляла собой угрозу, – думала она, – то он бы таил свои чувства». Все началось с того материала, который он готовил для журнала «Сискейп». Он говорил о ней с восхищением, быстро превратившимся в безоглядное поклонение. Это было похоже на болезнь. Он заверял ее, что это было только с его стороны: Энни едва помнила о его существовании. И все же он не мог говорить ни о чем другом. Оливия выслушивала пространные описания красоты Энни, ее беспредельной щедрости, очаровательной насмешливости, неисчерпаемой энергии и необыкновенного художественного таланта. Она слушала с притворным интересом. «Это временно, – говорила она себе. – Это пройдет». Когда же это не прошло, она осторожно, тактично предложила ему ненадолго съездить за границу. Нет, сказал он, Оливия не могла этого понять.
      Не могла понять до тех пор, пока Пол не упомянул двоих детей Энни. Тогда Оливия почувствовала реальную угрозу. Пол был одним из шестерых детей в крепкой, дружной семье. Ему недоставало семьи, похожей на его собственную, а все медицинские тесты указывали на то, что виновницей их бездетности была Оливия. В конце концов прошлой осенью она сделала операцию, чтобы увеличить вероятность зачатия, но к тому времени было уже слишком поздно. Даже в больнице, держа Оливию за руку после операции, Пол говорил об Энни – однажды та стала донором костного мозга.
      – Можешь себе это представить? Перенести операцию, чтобы спасти жизнь совершенно незнакомого человека?
      – Да, Пол, ты меня убедил, – первый раз в ее голосе звучало раздражение. – Она святая.
      После этого он перестал говорить с ней об Энни, и это обеспокоило Оливию еще больше, ведь из его задумчивого молчания было ясно: Энни по-прежнему занимает его мысли. Он беспокойно спал. Худел. За завтраком перекладывал еду с одного края тарелки на другой. Он терял нить разговора, не мог найти ключи от машины, бумажник. Когда они занимались любовью – во время тщетных попыток примирения – движения его пальцев по ее коже были сухими, как пепел, и как бы ни были близки их тела, она чувствовала, что между ними появилась пропасть, которую нельзя преодолеть ни словами, ни прикосновениями.
      Она спросила его прямо, были ли они с Энни любовниками, и он, не скрывая своего разочарования, ответил, что не были.
      – Она очень любит своего мужа и счастлива в браке, – ответил он мрачно, и Оливия поняла, что о себе он этого уже не мог сказать. Очевидно, платонический характер его отношений с Энни диктовался самой Энни, а отнюдь не Полом.
      – После того, как Пол ушел от нее – в тот вечер, когда умерла Энни, – он снял квартиру недалеко от своего офиса. Он написал ей длинное путаное письмо, полное извинений. Он писал, что знает: теперь у него никогда не будет Энни, но благодаря своему знакомству с ней, он понял, чего ему не хватает с Оливией. Самоуважение Оливии, которое она собирала по кусочкам всю свою жизнь, разрушилось за несколько минут, потребовавшихся, чтобы прочесть его письмо.
      В течение следующих месяцев она видела его время от времени, когда у него возникала необходимость в каких-либо вещах, оставшихся дома. Одежда. Инструменты. Компьютер. Она наблюдала за его руками, когда он складывал, поднимал, упаковывал. Она скучала по его прикосновениям – и начала ходить раз в неделю на массаж только за тем, чтобы ощутить на своей коже руки другого человека. Пол больше не был так холоден, разговаривая с ней, и иногда при виде ее в его глазах появлялась улыбка. Эта улыбка порождала в ней надежду на то, что между ними еще осталось нечто, что может что-то исправить, но он не давал ей шанса. Он никогда не оставался в доме дольше, чем это было необходимо, за исключением того единственного вечера в апреле, когда она сама бесстыдно попросила его остаться, и он уступил, но потом буквально убил ее тем сожалением, которое она прочла в его взгляде.
      Что случилось с мужчиной, за которого она вышла замуж, с мужчиной, который написал о ней целую книгу стихов, который помог ей забыть прошлое и впервые в жизни дал ей чувство защищенности?
      Что случилось с мужчиной, который занимался с ней любовью так, словно не мог даже представить себе никакую другую женщину на ее месте? С тем мужчиной, который тогда еще не был знаком с Энни О'Нейл.
      Он был нужен ей. Она хотела его вернуть.
      Теперь Оливия стояла у окна в гостиной. Пустоты в комнатах за ее спиной, казалось, зло смеялись над ней, требуя заполнения. Она наблюдала, как грузовик исчезает за дюнами. Сотни раз они занимались любовью, так почему же природа избрала именно ту ночь, чтобы сделать ее беременной?
      Ее подавленное состояние внезапно сменилось чувством определенности. Как и в комнатах за ее спиной, в ней была пустота, требовавшая заполнения, и она заполнит ее теми качествами, которые притягивали ее мужа к Энни. Но сначала ей нужно узнать, что это за качества, и – как показало ее импульсивное решение начать работать в приюте – чтобы выяснить это, она сделает все, чего бы это ни стоило. Она вынуждена признаться самой себе: навязчивое увлечение Пола Энни поглотило также и ее.

      Алек проснулся со старым зеленым свитером Энни под щекой. Ему нравилось спать с ним – ритуал, который казался ему абсурдным среди бела дня, но от которого он не мог отказаться ночью. Свитер был самым обычным: Энни надевала его во время своих ежедневных утренних пробежек. В ту рождественскую ночь, придя домой со станции скорой помощи, он нашел его на ее стороне кровати – помятая зеленая заплата на старом выцветшем одеяле с двумя обручальными кольцами. В ту ночь он спал с этим свитером, если только это можно назвать сном.
      Всю прочую одежду Энни он отдал, сначала предложив ее Лейси, которая сжалась при мысли о том, чтобы надеть ее. Однако, со свитером он расстаться не мог. Он не стал стирать его, хотя, конечно, через несколько месяцев ее запах совершенно испарился, но все же свитер успокаивал его.
      Сегодня утром ему предстояло собрание комитета по спасению маяка, и по этому поводу Он побрился – быстро, стараясь долго не смотреть на себя в зеркало: собственное лицо, изменившееся за последние несколько месяцев, не доставляло ему удовольствия.
      Когда Алек спустился вниз, Клей и Лейси уже завтракали. Они, как обычно в последнее время, спорили, но замолчали, едва он вошел в комнату.
      – Доброе утро, – сказал он, наливая себе кофе. – Доброе утро, папа, – сказал Клей, а Лейси пробормотала что-то вполголоса.
      Трипод подошел к Алеку, ковыляя на трех ногах, и он наклонился, чтобы почесать овчарке голову.
      – Кто-нибудь покормил животных? – спросил он.
      – М-м-м, – сказала Лейси, и он истолковал ее ответ, как утвердительный.
      Алек бросил себе в миску горсть готового завтрака из отрубей с изюмом, взял стопку фотографий и сел за стол. Он ел и просматривал снимки, поднося их к одному из нескольких пятен чистого света. Окна на кухне были застеклены витражами Энни, усеивавшими белые шкафчики и столы цветными бликами – зелеными, голубыми, красными.
      Алек изучал фотографии, которые он сделал у подножия маяка: вид снизу на галерею из черного металла.
      – Твои фотографии становятся все более и более странными, – сказал ему Том Нестор, когда он зашел в бывшую студию Энни, чтобы воспользоваться темной комнатой.
      Алек поставил фотографию, прислонив ее к своей кофейной чашке, и опустил ложку в миску. Это действительно был странный снимок. И он ему нравился.
      – Папа, – сказала Лейси.
      – Что? – Алек повернул фотографию, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть в другом ракурсе.
      – Мисс Грин собирается позвонить тебе сегодня утром.
      – Кто это – мисс Грин? – он поднял голову, чтобы посмотреть на дочь, и она быстро опустила взгляд в миску. Почему она это сделала? – Лейс! Посмотри на меня.
      Она подняла глаза – большие, синие, как у ее матери, – и ему пришлось приложить усилия, чтобы самому не отвести взгляд.
      – Кто это – мисс Грин? – повторил он свой вопрос.
      – Моя классная руководительница. Он нахмурился:
      – У тебя какие-то проблемы?
      Лейси пожала плечами и снова уткнулась в миску. Она крутила в руках ложку, ее короткие пальцы имели воспаленный вид. У нее всегда была дурная привычка грызть ногти, но он впервые видел, чтобы они были обкусаны до мяса и выглядели так болезненно.