" Отменно. Однако тут опять возникает несколько вопросов. Во-первых, что стало с гостями, которые ведь тоже ели эти сардины? Во-вторых, неужели профессионалы НКВД не могли придумать другой, более надежный и менее подозрительный способ транспортировки классика на тот свет? Ведь этим способам нет числа. В-третьих, уж если по тупости избран такой именно, то неужели в НКВД для столь важной операции не нашлось столь же безотказного средства, как у Сальери, о котором он говорил: "последний дар моей Изоры"? Там сардинка не потребовалась. В-четвертых, врачи состояли в заговоре с НКВД и готовы были совершить убийство на операционном столе. Но, с одной стороны, как же так недосмотрели профессионалы, что среди этих негодяев оказалась порядочная то ли врач. то ли сестра-спасительница? С другой, если есть полная уверенность, что готовилось злодейское преступление, то почему же потом не привлекли к ответственности всех его участников, начиная со станичника Паши, тем более, что известны и его фамилия, и место работы, и даже должность? И куда этот мерзавец девался? Но главное, да где же все-таки доказательства, что был двухступенчатый заговор, а не элементарное отравление рыбой, если и вообще-то что-то подобное данному эпизоду когда-то имело место?.. Авторы уверяют, что эту байку рассказывал сам Шолохов. А почему бы и не рассказать, отчего не потешиться, если перед тобой стоит целый взвод с открытыми ртами. Ведь он любил пошутковать. Будучи уже после смерти писателя в Вешенской, И.Жуков слышал от его вдовы: "Он же такой был выдумщик!" Уж наверняка в его натуре было что-то и от Христони из "Тихого Дона" и от деда Щукаря. Иначе не написал бы их с такой пронзительной достоверностью. Еще кошмарнее историю рассказывает В.Осипов. Он предлагает читателю обратить особое внимание на запись в дневнике Корнея Чуковского от 18 февраля 1964 года : "Сейчас ушел от меня Влад. Семенович Лебедев. Вот его воззрения, высказанные в долгой беседе. Шолохов - великий писатель, надорванный сталинизмом. "Разве так писал бы он, если бы не страшная полоса сталинизма. Вы, К.И., не знаете, а у меня есть документы (не один, а несколько!-В.Б.), доказывающие, что Сталин намеревался физически уничтожить Шолохова. К счастью, тот человек, который должен был его застрелить (Опять избрали столь же примитивный способ. Ну никакой фантазии у этих энкаведешников! - В.Б.), в последнюю минуту передумал. Человек этот жив и сейчас." Валентин Осипович, вы уже, как Кузнецов, тоже старый человек, скоро будем праздновать в Большом театре и ваше 70-летия. А чего ж темячко-то до сих пор такое мягкое? Неужели вас не удивило хотя бы то, что на последние слова Чуковский не ответил тут же стихами Есенина:
      Проведите, проведите меня к нему!
      Я хочу видеть этого человека! Того самого, который передумал в последнюю минуту, видимо, под впечатлением от "Тихого Дона". Не удивило вас и то, что этот человек, улизнувший от выполнения столь ответственного задания самого Сталина, судя по всему, продолжал оставаться на свободе, благоденствовал и даже пережил тирана. Это же так противоречит вашим картиночкам о том времени! А разве невозможно было найти уж если не другой, потише, поласковей способ умерщвления, то другого исполнителя ужасного замысла, который не читал "Тихого Дона"? А почему вы не принимаете во внимание, что этот Влад. Семенович был помощником Хрущева, и, надо полагать, целиком разделял сталинофобию своего патрона. И почему бы вам не подумать: если Хрущев, не имея никаких доказательств, тем не менее в своем докладе на XX съезде, где столько беспардонного вранья, бросил на Сталина тень обвинения в убийстве Кирова, то разве умолчал бы он, имея подлинные документы относительно Шолохова? Наконец, через восемь месяцев после той задушевной беседы Хрущева свергли; вскоре, едва перешагнув порог пятидесятилетия, видимо, от огорчения умер Лебедев; через пять лет в глубокой старости скончался Чуковский; а всего прошло с тех пор больше 35-ти лет, - и где эти сенсационные документы? Радзинский давным давно устроил бы из них цикл телепередач, а Сокуров смастерил бы фильм.
      Да уж не на них ли именно опирается Колодный, нашедший еще одного энкаведешника, который "в последнюю минуту передумал", - тоже, представьте себе, Паша, Павлуша, Павлик. Этот Павлик не выдержал душевных терзаний, но вместо того, чтобы предупредить Шолохова о коварном замысле как-то тайно (опять же профессионал и возможности для того были), позвонил по телефону Е.Г.Левицкой, одному из первых рецензентов "Тихого Дона", давнему другу писателя, и завопил: "Евгения Григорьевна, это говорит Паша. Хочу сказать вам и передайте Михаилу Александровичу, я не виноват, меня заставили, прощайте, наверное, никогда не увидимся." Что тут можно было понять? Колодный пишет: "Эти слова вселили в душу Левицких страх, лишили покоя". Еще бы! Но я думаю, что это был страх за психическое состояние Павлика. И когда это было, опять неизвестно. И что стало с этим Павликом, как и с тем Павликом, который угощал живого классика тухлыми сардинами, тоже неизвестно... В жизни Шолохова и без вас, неошолоховеды, хватало драматизма, ему действительно в 1938 году угрожала большая опасность, поэтому не надо украшать его прекрасную биографию сенсационной клюквой, выращенной на подоконнике или на письменном столе.
      В упомянутой работе Ф.Кузнецова тоже, к сожалению, не обошлось без некоторой дозы сенсационности, кое-где исследователь явно пережимает, причем в том же направлении, что и собратья. Так, он пишет, например, что инсульт, случившийся с писателем в мае 1975 года был не что иное, как "прямое следствие той травли (обвинений в плагиате), которая началась в конце 1974 года и от которой не захотела защитить его власть." Да причем здесь травля, да еще в далекой загранице, и причем власть, если писателю было уже семьдесят, когда инсульт может хватить и безо всякой травли и при самой пылкой любви властей. Тем более, что человек всю жизнь жил в адском напряжении ума и воли, да к тому же за пятнадцать лет до этого, всего-то в пятьдесят пять, когда не было никакой травли, - наоборот, только что получил Ленинскую премию за "Поднятую целину," такая беда с ним уже случалась. Вот и ты, друг, если через полгода проскочишь семидесятилетие без инсульта или инфаркта, непременно поставь пудовую свечу... Но критик идёт
      дальше по той же самой тропке: "Все последние годы жизни Шолохов носил эту боль (клевету о плагиате) глубоко в себе. Боль которая, вне всякого сомнения (!) свела его раньше времени в могилу". Разумеется, все мы, кроме Виктора Астафьева, были бы счастливы, продли Господь шолоховсие лета, и, конечно, на панихиде или на тризне можно было сказать о преждевременной смерти из-за травли, но исследователь должен брать в расчёт, что покойнику было уже и не семьдесят, а все восемьдесят годков. Хорошо бы нам с тобой, Феликс, дожить до этого...
      Итак, виновник преждевременной смерти писателя найден и назван:
      власть, не защитившая его. С усердием, достойным применения, например, на футбольном поле, Ф.Кузнецов и дальше бьет и бьет по воротам советской власти и партии, в которых на этот раз стоит не Якименко, а член Политбюро М.А.Суслов. Критик гневно пишет и о том, "сколь велико было равнодушие к судьбе Шолохова у властей предержащих"; его возмущает и "продуманная, сознательная линия поведения в отношении проблемы авторства "Тихого Дона", которую от имени ЦК избрали партийные руководящие круги,-полное, тотальное замалчивание этой проблемы"; он изумлен и тем, что "был выбран самый тупиковый путь оппонирования криминальной версии авторства "Тихого Дона"замалчивание проблемы, так сказать, "критика её молчанием". И главным проводником такой критики объявляется Суслов. Словом, от прежней линии телячьего восторга и щенячьего восхищения политикой партии , её ЦК и лично товарища Суслова, поскольку именно он ведал идеологией, от воплей "Превратим Москву в образцовый коммунистический!.." критик перешел к скорбным завываниям "Превратим Шолохова в жертву сусловизма!" И тут я сразу хочу выяснить, неужели критик думает, что тертый политический калач и стрелянный идеологический воробей Суслов был дурее его? Увы, есть доказательства обратного. Он понимал, что "критика молчанием" есть эффективнейший вид критики. А Кузнецов не понимает да еще посмеивается над ней, несмотря на то, что ею пользуются против нас и против него лично вот уже много лет. Только один пример. Рукопись "Тихого Дона" у него в руках. И что, пригласили его на телевидение и дали часовую передачу? Или хотя бы "Известия", "Комсомолка" попросили статью об этом? Это и есть критика молчанием, которая дополняется тактикой непомерного кричания о других событиях и лицах. И Суслов понимал это.
      Когда в 1974 году в Париже Никита Струве в своем убогом "IМКА-РRESS" выпустил с предисловием Солженеицына клеветушку "Стремя "Тихого Дона", сочинительницу которой Медведеву-Томашевскую Бог прибрал сразу после публикации, Константин Симонов, проштудировав книги Ф.Крюкова, объявлявшегося истинным автором эпопеи, дал популярнейшему немецкому еженедельнику "Шпигель" интервью и показал, что эта публикация дело рук трех дружных солжецов. Об этом интервью широко известного писателя, одного из руководителей Союза писателей сообщили также "Немецкая волна" и "Голос Америки". Критик иронизирует: "М.Суслов считал, что незачем популяризировать сплетни и клевету. Советские люди не нуждаются в доказательстве авторства Шолохова, они в этом не сомневаются". Совершенно правильно считал тов. Суслов. В тех конкретных условиях интервью Симонова было вполне достаточно. Для советских людей действительно не существовало вопроса об авторстве "Тихого Дона". Меня, например, это никогда не интересовало, хотя я знал и о клевете 1928 года и о потугах Солженицына в 1974-м. Ф.Кузнецов пишет, что самым главном и самым веским доводом клеветников было отстутсвие рукописи романа. Но думаю, что и Суслов и Симонов не хуже меня понимали, что это довод демагогов. Пастернак писал: " Не надо заводить архива, над рукописями трястись". Правда, сам он, как показывает хотя бы его обильная переписка, опубликованная теперь, этому девизу не следовал. Но ведь иные писатели и без Пастернака следуют. Есть немало произведений, рукописи которых не сохранились. Таково, например, знаменитое стихотворение Пушкина "Во глубине сибирских руд" или последние шестнадцать строк еще более знаменитого стихотворения Лермонтова "Смерть поэта". И что? А ничего. Есть другие факты, доводы, свидетельства, которые доказывают их авторство. Так и с "Тихим Доном".
      Ф.Кузнецов возмущается тем, что во многих публикациях 1975 года, посвященных 70-летию писателя,- "ни звука по поводу грязных обвинений в его адрес"; тем, что в статьях 1978 года в связи с 50-летием "Тихого Дона" "также ни слова"; тем, что в 1986 году на советско-американском симпозиуме "Шолохов и Фолкнер"- "ни единого звука". Но самое ужасное, "молчали все советские шолоховеды" Да, так и было. И это закономерно, вполне разумно хотя бы потому, что на именинах не принято говорить о навозных кучах. "В защиту доброго имени М.А.Шолохова в 70-80-е годы выступали только зарубежные шолоховеды,"-пишет ученый. Следует перечень имен авторов и названий публикаций. "Но - увы!- они были опубликованы в нашей стране только после начала "перестройки".
      Да, но потом обстановка решительно изменилась: клеветой на писателя занялись уже доморощенные правдюки да зайцы, радзишевские да кацисы. Обилием и напором своей телевизионно-газетной клеветы они многократно перекрывали редкие публикации зарубежных шолоховедов в малотиражных изданиях. И если бы Кузнецов упрекал наших шолоховедов за молчание теперь, то был бы совершенно прав. Однако выступить на защиту Шолохова теперь, было не так-то просто, ибо в злобно-гнетущей антисоветской атмосфере поношению, глумлению подвергся не он только, а вся советская культура. Недавно В. Кожемяка прочитав в "Комсомольской правде" очередную мерзость о Шолохове, пришел к заключению: "Все дело в том, что они его не любят!" А кто сказал, что любить Шолохова да хоть и Пушкина обязательно всем. Мало ли кого мы не любим. Я не люблю, допустим, известного сочинителя Бориса Немцова, но не пишу ведь статьи о том, что он-де своего "Провинциала" спер у зазевавшегося Явлинского. Дело не в нелюбви, а в намеренной и хорошо оплаченной установке на тотальное уничтожение русской культуры, одним из столпов которой является Шолохов. Критик изумлен тем, что в клевета на Шолохова "в паре с "Коммерсантом" оказалась, как это ни парадоксально (!), "Литературная газета", которой, казалось бы, по определения пристало заботиться о ценностях отечественной литературы...Еще более удивителен (!) тот факт, что в союзе с "Литгазетой" оказалась в данном вопросе и "Литературная Россия"...С неба, что ли, свалился? Чему тут удивляться? Ненависть к Шолохову - лишь часть всей антисоветчины, а эти газеты давно уже её ударные отряды.
      Надо заметить, что клевета на творца "Тихого Дона" столь злобна, беспардонна и невежественна, что для её опровержения вовсе не обязательно быть шолоховедом, но в созданной атмоссфере для этого обязательно мужество. И тут нельзя не спросить Ф.Кузнецова: гневно обличая и власть, и партию, и ЦК, и Суслова, и шолоховедов, где же был он сам и вся его дикая дивизия литературных интеллектуалов ИМЛИ им. Горького, начиная с 70-х годов, поскольку свои обличения он начинает еще с той поры? Ведь проснулся-то только теперь, в 2000-м...
      Впрочем, оставим пока Шолохова. Вот Максим Горький. Он первым подвергся бешеной атаке русофобов.И началось это с того, что прислужник всех режимов Ф. Бурлацкий смахнул портрет писателя с первой страницы "Литературной газеты". Это было вполне закономерно, ибо там же на первой полосе оборотни тогда клялись:
      "Борис Николаевич, мы вас любим!" Л.Колодный в статье, гнусно названной "Двуглавый Буревестник" ликовал: "Профиль Горького исчез с титульного листа "Литературной газеты", где он сопрягался с профилем Пушкина, как некогда профили Ленина и Сталина". В его шустром уме писатели напрямую "сопрягаются" с политиками. Но ведь ликовали и наши великие патриоты. Мало того, вдохновленные примером ельциноидов, они тоже смахнули Горького с титульного листа "Нашего современника". Вот ведь картиночка: насквозь русский оппозиционный журнал мчит сломя голову вслед за насквозь еврейской верноподданной газетой и вопит : "Господа! Мы великие русские патриоты! Мы непримиримые оппозиционеры! "И представьте себе, обогнали Бурлацкого: журнал-то, в отличие от "Литгазеты", основан Горьким... Уж кому как не Ф. Кузнецову, директору института им. Горького да еще и лауреату премии им. Горького, вскочить бы уже тогда на бруствер и крикнуть на всю державу: - Робята, наших бьют!..
      Помянутая статья этого самого Колодного была напечатана в "Московской правде" 14, 16 и 17 октября 1990 года. Даже в те дни она ошеломляла своим невежеством, демагогией и злобностью...Начиналась издалека: "Про отца писателя в первом (?) научном справочнике 1938 (!) года сказано : "Столяр пароходных мастерских", но, как пишет другой(?) научный труд 1986 года, потом он стал управляющим пароходством". Сколько сразу вопросов! Неужели великий писатель попал в справочники только спустя два года после своей смерти в 1936 году? А что это за научный труд 1986 года? Кто автор? Почему сплошная анонимщина? Как видно, это труд такого сорта, что и назвать-то его стыдно илиопасно. А главное, ну, хорошо, управляющий,- так в чем криминал? В одном научном труде 1999 года я прочитал, что Ефим Моисеевич Колодный, отец журналиста, сперва работал живодером на бойне, а потом - управляющим публичного дома. За достоверность не ручаюсь, но - каждому свое. И я ни в чем не виню его сына.
      Дальше автор хватал за бороды дедов писателя. Оказывается, один вовсе "не солдат, как можно прочесть (где?), а офицер, разжалованный в солдаты за жестокость". Второй еще страшней: "отличался деспотизмом". Откуда известно? Да видно, это можно прочесть в научном труде 1886 года. Допустим, всё так. Но ведь внук за дедов не отвечает .Если у Колдодного дед был, допустим, профессиональным шулером, то нам-то что до этого, не тащим же его в суд!
      А какое образование у Горького? И тут исследователь вносит полную ясность: "Из всех русских писателей он учился в школе меньше всех, окончил два класса." И что? А то, что еще прошел "свои университеты" и был образованнейшим человеком своего времени. Все удивлялись широте его познаний. Тот же Шолохов, странно полюбившийся Колодному, писал: "Меня поражали колоссальные знания Алексея Максимовича, его неустанное трудолюбие, суровая требовательность к себе.". А вот журналист К., которые еще в 1955 году окончили филологический факультет столичного университета, но до сих пор пишут черт знает как. Например: "Горький долго плавал в глубинах социального мира"... "Горький поддерживал контакты с Ролланом и Шоу"... "Писатель принимал активное участие в исторических событиях"... "Горького поместили в Петропавловскую крепость"... "Супруги отправились на вокзал, стремясь в Петербург". Об отъезде Горького за границу : "произошла нормальная эмиграция". Или : "Поднялась лавина казней". Лавины (снега, камней, грязи и т.п.) не поднимаются, а опускаются. Порой и понять невозможно, что филолог хочет сказать. Например: "В Лондоне Горькому пришлось выискивать средства, чтобы съезд закончился." Какие тут нужны средства? Сколько? И всему этому нет конца. Поучиться бы этому журналисту у Шолохова, который, кстати, учился в школе только на один год больше Горького. Колодный переходит к другой области разоблачения: "Ни на заводе, ни на фабрике не работал, у станка не стоял, в пролетарском котле не варился, квалификации не заимел ни в одном деле... "Допустим так, но ведь и Пушкин не работал на фабрике, и Лермонтов у станка не стоял, и Толстой в котле не варился, но зато они в в 20-25 лет заимели квалифицацию писателей. А Горький, в 24 года выступив с первыми рассказами, сразу заимел всероссийскую славу, в 30 - европейскую, в 35 - мировую! Именно это никак не укладывается в сознании Колодного, который, судя по всему, двадцать лет стоял у станка и тридцать лет в котле варился. Видимо, именно поэтому он, пролетарий, считает себя вправе задать и такой вопрос : " А где был Горький, когда брали Зимний?!" Оказывается, не видели его среди солдат и матросов, которые шли на штурм . Оказывается, в тот день писатель был в Москве. Мало того, он тогда и " не стремился к Никитским воротам, где шел яростный бой", не лез на баррикады, не лежал за пулеметом. И это еще не всё. Вскоре он стал издавать газету "Новая жизнь", где, будучи членом РСДРП, однако же критиковал большевиков и лично Ленина. И у Колодного принципиальный вопрос: "Как это совмещалось с членством в партии?" Ведь налицо нарушение дисциплины, а? Вот бы еще проверить, правильно ли он партвзносы платил...Так вот, дед писателя - царский офицер, отец -управляющий пароходством, сам он Зимний не брал, на баррикадах булыжники в жандармов не швырял, устав партии злостно нарушал, неизвестно как платил взносы, - какой же он после этого пролетарский писатель! Колодный, еще один марксист в законе, решительно отказывает ему в этом звании. А кроме того, говорит, считают его великим гуманистом. Ну, правда, "жалость из него до конца не выдавили. Кое-кого вытаскивал за волосы из лагерей, кое-кому помогал уехать, упрашивал за несчастных то Ягоду, то Сталина, можно припомнить и другие добрые дела." Однако не припоминает из множества людей, которым Горький помог, кого поддержал, спас - ни единого имени. Но вот, говорит, "простят ли Горького родственники поэтов Васильева и Смелякова, многих других, кого подверг патриарх критике, ставшей основанием для репрессий?" В этом же ряду называются имена Николая Клюева и Сергея Клычкова, которым-де "патриарх ничем не помог". Во-первых, Павла Васильева он критиковал отнюдь не в одиночестве. Сергей Куняев в интересной документальной повести о поэте "Русский беркут'', что печатается сейчас в "Нашем современнике", приводит такие, например, слова на вечере в "Новом мире" Ивана Михайловича Гронского о нем и близких ему поэтах: "Эта группа совершенно напрасно, без всяких на то оснований, приклеивает себе крестьянскую вывеску. Это не крестьянская, а кулацкая поэзия. Возьмите творчество Клюева, Клычкова и Павла Васильева. Что из себе представляет это творчество? Каким социальным силам оно служило? Оно служило силам контрреволюции... Васильев развился не в сторону революции, а в сторону контрреволюции". А Гронский (1894 - 1985) - известнейший в ту пору критик, главный редактор одновременно газеты "Известия" и журнала "Новый мир" и "Красной нови" да еще и председатель Оргкомитета Союза писателей, готовившего тогда первый съезд. С другой стороны, в-третьих, и сам Васильев не ангел, на том же вечере вон как неласково выражался он о старших собратьях, даже друзьях, причем в присутствии второго из упомянутых ниже: "Разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции?.. Теперь выступать против революции и не выступать активно с революцией - это значит активно работать с фашистами, кулаками... Клычков должен сказать, что он на самом деле служил по существу делу контрреволюции..." Как добродушна была по сравнению с этим давняя "критика" Есенина:
      Вот Клюев, ладожский дьячок.
      Его стихи как телогрейка.
      Но я их вслух вчера прочел.
      И в клетке сдохла кенарейка...
      Так что можно понять Клюева, когда он, оказавшись вскоре в ссылке, писал другу о Васильева: "Эта пустая гремящая бочка лопнула при первом ударе..." И в письме в другому адресату: "Как живет П.Васильев, крепко ли ему спится?.. Виноват он передо мною черной виной...Он много потрудился, чтобы я умолк навсегда..."
      Остаётся добавить к вопросу о гуманизме Горького, что Васильева арестовали весной 1937 года, а Клычкова - в ночь на первое августа этого же года. Горьковед Колодный должен бы знать, что Горького тогда уже не было в живых. Из черного списка остаётся один Клюев. Он действительно был арестован при жизни Горького - 2 февраля 1934 года. Но, с одной стороны, при всей его влиятельности Горький вовсе не был всемогущ. С другой, разве трудно представить себе, что у старого уже человека могли быть и веские причины, помешавшие вступиться, допустим, нездоровье. И неужели наш горьковед не знает еще и о такой причине: 11 мая в том самом году умер единственный и горячо любимый сын писателя.
      Наконец, откуда он взял, что Горький не помогал Клюеву? В свое время в "Нашем современнике" мы читали: "За смягчение участи Клюева ходатайствовали в Москве его друзья. А.М.Горький, Н.А.Обухова"(№ 12, 1989,с.185).А в "Дружбе народов" сообщалось, что хлопоты "увенчались успехом"(№12,1987,с.137). Что это значит? Клюева сослали в Нарымский край, в поселок Колпашев. Поселок и жизнь там он описывал так: "Это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки в погоне за жраньем" ("Новый мир"№8, 1988, с. 168).И вот благодаря хлопотам, в которых принимал участие Горький, поэта переводят из этой страшной дыры в Томск, в университетский город. "Это на тысячу верст ближе к Москве", - радовался Клюев. Там ему удалось довольно сносно устроиться в доме сердобольной русской женщины Марии Алексеевны Балакиной. А погиб он в октябре 1937 года, как и Васильев, как и Клычков " уже после смерти Горького.
      Вранье Колодного отчасти можно объяснить просто невежеством и самоуверенностью, замешанной на злобе, но не это в его статье главное, а то, что Горький просто чужд, недоступен его пониманию, определить место, значение писателя в литературе и в жизни наш аналитик не в силах. Упомянув об огромной популярности писателя, о его всемирной славе, о любви и почестях, что выпали на его долю, он в полном обалдении вопрошает: "Неужели действительно его рассказы, сказки, драмы, незавершенный роман "Жизнь Клима Самгина" так значительны? Неужели так воздействовали на творчество других современников? Неужели его произведения играли важную роль в жизни трудящихся?.. Тогда (!), может быть, величие в чем-то другом?.. "То есть в творчестве-то никакого "величия" и даже "значительности" он не видит, не чувствует, и не может понять, что если бы Горький написал только пьесу "На дне", то и тогда остался бы в нашей литературе, как Грибоедов. Вспоминается, что о Горьком нередко писал знаменитый тёзка Колодного Троцкий, и при этом доходил порой до таких речений, как "псаломщик русской "культуры ".И даже в некрологе глумился: "Если Сталин с Кагановичем и Микояном возведены заживо в гении, то, разумеется, Максиму Горькому никак нельзя отказать в этом эпитете после смерти." А когда Горький напечатал воспоминания о Ленине, то Троцкий, который в это время сам работал над книгой о нем, тотчас выскочил в "Правде" с разносной статьей. По этому поводу писатель заметил: "Суждения Льва Троцкого по поводу моих воспоминаний написаны хамовато по моему адресу и с неожиданным для меня цинизмом демагога". Для нас цинизм демагогов давно уже не является неожиданностью...Однако справедливости ради нельзя не заметить, что помянутый некролог о Горьком кончался так: "Мы провожаем его без нот интимности и без преувеличенных похвал" но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути, "Какой светлой личностью выглядит Лев Троцкий на фоне Льва Колодного! Особенно если вспомнить еще, что однажды Троцкий даже защищал писателя от того самого Чуковского, характернейшей чертой которого, по его словам, была многолетняя "ненависть к Горькому", и которому так безоглядно верит Валентин Осипов. А вывод из всего сказанного такой: трудно поверить что человек, который не понимает Горького да еще и глумится над ним, клевещет на него, может любить Шолохова. Правда, в нынешней книге Л. Колодный пишет о Горьком совершенно иначе - весьма почтительно, неоднократно ссылается на него как на непререкаемый авторитет, например: "Почему хоронят память о Федоре Крюкове, которого Максим Горький ставил в пример молодым писателям, призывал у него учиться знанию родного края". Это лицемерие вполне понятно: нельзя же и дальше поносить Горького в книге о Шолохове, который так его уважал, любил и для которого он так много сделал. Чего стоит хотя бы одна только устроенная им встреча молодого Шолохова со Сталиным во время которой решилась судьба третьей книги "Тихого Дона .
      Понять истинное отношение Колодного к Шолохову изрядно помогает тот факт, что до самого дня обнаружения рукописи в 1983 году он вовсе не был уверен в его авторстве. "Я рассуждал так:, -пишет он о том времени, когда приступил к поискам,- если(!), предположим, совершено преступление ( то есть, если рукопись украдена, - В.Б.), то, как при любом преступлении, должны остаться какие-то его следы, какие-то доказательства . То есть рукописи... Если (!) версия (!) о плагиате - клевета, то она должна быть разоблачена." Как видим, он свободно допускал и то и другое. Ф.Кузнецов приводит еще более выразительное заявление Колодного в интервью израильской газете "Окна" 9 декабря прошлого года: "Я слыхал по "Голосу Америки", наверное, что рукопись "Тихого Дона" Шолохов у кого-то украл. Естественно, во мне пробудился охотничий азарт. Я решил, что если рукопись украдена, то я его разоблачу. А если он не крал, то я Шолохова прикрою". Ясно, что "охотничий азарт" не свидетельствует о любви или хотя бы об уважении к писателю. Но Кузнецов определяет отношение Колодного к Шолохову более точно: это конкистадорское отношение. В этом вопросе немало проясняет и то, как Лев Ефимович истолковал одно месте в письме к нему вдовы Кудашева. Тот, в первые же дни войны вступил в народное ополчение, и вскоре попал в газету "Боевой путь" 32-й армии. Сохранилось двенадцать писем его к жене за июль-сентябрь 1941 года (к слову замечу, у Кузнецова путаница в датировке этих писем), в восьми из которых он с непонятной настойчивостью просит жену связаться с Шолоховом, чтобы тот через ГлавПУР вызвал бы его "на день-два" в Москву: "Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи "Тихого Дона". Что значит "сдать"? Разве не могла жена Матильда, Мотя, как звал её Шолохов, просто передать рукопись? Разве тут требовалась какая-то нотариальная процедура? Ведь Кудашев и Шолохов - лучшие друзья! Кузнецов пишет:" "В вихре событий начала войны Шолохов ни в июле, ни в августе, ни в сентябре так и не смог (!) вызвать Василия Кудашева с Московского(?) фронта." То же самое и Кожемяко: "Не смог." А где доказательства, что он пытался сделать это? Я думаю, что в то время, в той обстановке писатель и не стал добиваться вызова с фронта друга, в сущности, по своему личному делу, из-за своей рукописи. До рукописей ли было в те дни, когда трещали фронты и рушилась наша оборона. Тем более, что это рукопись уже изданной книги. Вон и рукопись "Слова о полку Игореве" не смогли уберечь в московском пожаре 1812 года. Видно , тоже не очень беспокоились: ведь опубликована.
      По воспоминаниям Кудашевой, Шолохов зашел к ней в октябре и оставил открытку для Василия, попросив её надписать адрес и отправить. Она не сделала этого, так как муж давно уже не писал. В этих воспоминаниях нет ни слова о его просьбе вызвать с фронта. А в открытке Шолохова была фраза : "Думаю, что увидимся в Москве". Когда? Конечно же, это была лишь надежда на будущее, когда положение на фронте стало бы надежней. Увы, оно долго оставалось не таким... Тогда... ничто не мешало передать рукопись, но обоим, было не до нее...
      Если Шолохов и вызвал бы Кудашева в июле-сентябре, это никак не изменило бы его судьбу: ведь через "день-два" он должен был вернуться в свою фронтовую редакцию. А 2 октября по плану операции "Тайфун" началось немецкое наступление на вяземском направлении, в ходе которого 7 октября два крыла войск противника соединились и отрезали пути отхода четырем нашим армиям: 19-й, 20-й, 24-й и 32-й, в которой служил Василий Кудашев. Так он оказался в плену, где и умер, как пишет Кузнецов, в начале 1945 года. Кстати замечу, что оборону окруженных армий возглавил генерал-лейтенант М.Ф.Лукин, он тоже попал в плен, и после войны Шолохов вызволил его из нашего лагеря. Да, судьбу Кудашева его друг изменить не мог. Но вдова писала Колодному: "Шолохов не вызвал Кудашева в Москву. Ему не хотелось хлопотать, как сказал он мне, потому что уже кому-то помог, и ему неудобно было повторять хлопоты." Да ведь речь-то шла о том, чтобы помочь не Кудашеву, а самому себе, своей рукописи. Но вдова не желает этого знать: "ему неудобною...А по честному, был занят другим, многим известно, чем. Этот поступок был коварным (видимо, имела в виду "роковым"-В.Б.) в судьбе Кудашева..."