Гении и прохиндеи

Ему бы исполнилось 50 лет... И Бог привел меня в эту больницу"(там же). Хочется рыдать и плакать... Но сопоставьте даты... Что получается? Тихо!.. 50 лет назад это и впрямь 11 февраля 1945 года. И тогда выходит (я, конечно, сильно извиняюсь), что если Вишневская встретилась с Рубиным действительно только 1 сентября 44-го года, как пишет, то считать благородного Марка Ильича отцом Илюши вовсе не обязательно. Более того, отсчитайте назад девять месяцев от 11 февраля 1945 года. Попадете в начало мая 1944-го. А Вишневская уверяет, напомню, что за морячка Георгия вышла "летом 1944 года". Получается - спокойно! -, что и морячка считать отцом ребенка тоже не обязательно. Кто ж тогда? Неизвестно... И ведь Вишневская упорно настаивает на дате: во-первых, говорит, это было "во время войны", то есть не позже 9 мая 1945 года; во-вторых, "сыну исполнилось бы 50 лет" в феврале 1995 года; в-третьих, прямо называет дату: 11 февраля 1945 года. Чего ж вам еще? Может быть, загадочной преждевременной беременностью, а не его беспричинной ревнивостью, как уверяет Вишневская, и объясняется столь быстрый разрыв с морячком? Ведь "уже через неделю (!) стало ясно, что брак наш ошибка". Впрочем, тут бывают отклонения: если Ростроповича для полной гениальности мать вынашивала десять месяцев (с. 168), то Галина Павловна родилась "вся волосатая, даже лицо в волосах, да еще недоношенная"(с.11). Так что, и сама могла родить недоноска, тем более, если опять вспомнить о её плясках. Однако, чтобы быть сыном великодушного Марка Ильича, Илюша должен был родиться месяцев на пять раньше срока. Но этого, кажется, нет даже в книге рекордов Гиннеса. Да и сама роженицы упоминает же о плясках на восьмом месяце... Так вот, не эти ли, в частности, обстоятельства имела в виду суперзвезда, когда говорила: "В нашей жизни столько нелепого, фантастического, несовместимого с обычным здоровым человеческим сознанием, что если бы я напечатала всё, что знала и пережила, - мне бы никто не поверил. Читатель не смог бы поставить себя на мое место, даже просто вообразить"... Еще раз шибко извиняюсь за вторжение в столь деликатную сферу, но ведь сама Вишневская на двадцати языках поведала всему миру точно такую же печальную историю о своей родной, увы, покойной матери, о такой же оторви да брось девице, какой была сама. А мне Вишневская не мать, не сестра, и даже не знакомая. Более того, я - москвич, а она - парижанка. И едва ли мою статью опубликуют на двадцати языках.
      Впрочем, бедный Марк Ильич, второй муж Вишневской, не до конца выдержал роль благородной личности. Когда летом 55-года, прожив с ним больше десяти лет, Галина Павловна объявила престарелому безвестному концертмейстеру, что оставляет его с десятиметровой комнатой на Петровке и уходит к третьему мужу - к молодому и знаменитому сталинскому лауреату Ростроповичу, который вот-вот получит стометровую квартиру, то "Марк запер дверь на ключ и допустил запрещенный приём: " - Ты забыла, что твой отец в тюрьме, и если об этом узнают, то и твоя и Ростроповича карьера закончена." Это выглядит странно: старый тертый еврей, шантажируя её, как до этого отец, не понимал, что его угроза липовая, тем более - уже в 1955 году? Ведь сама Вишневская-то понимала это и потому ответила:" - От тебя узнают? Но тебе всё равно ничего теперь не поможет. Открой дверь, или я буду кричать в окно, на всё пойду - ты меня знаешь..." Да, он её знал. Потому особенно наивно выглядит и второй его запрещенный приём:
      "- Хорошо, ступай. Но если через пять минут не вернешься, я брошусь из окна!." Приём и запрещенный и пошлый. Но как судить пожилого человека, теряющего молодую жену, с которой прожил столько лет, когда она становилась знаменитостью... Да и что взять с заурядного администратора! Однако, вскоре, приревновав Вишневскую к Булганину, к тому же пошлому приёму прибег и утонченный интеллигент Ростропович: " Я вижу: Славка, почти голый, в одних трусах, лезет на подоконник. "-Я сейчас брошусь вниз!" - "- Стой! Куда ты прыгать собрался? Я беременна!.."
      На крик прибежали какие-то родственницы, схватили Славку - гения за ноги и стащили с подоконника.
      Надо полагать, в опере Ландовского обе эти сцены заняли достойное место. И хотя в жизни ни второй муж, ни третий не сиганули вниз, в опере можно было бы для оживления сюжета хотя одного сбросить с подоконника и шмякнуть об асфальт.
      Но вернемся к пароксизмам злобы и ненависти, накатывающих на Вишневскую. Между помянутыми ужасными сценами с угрозой самоубийства был, по признанию самой Вишневской, счастливейший день, сладчайший час её жизни: они с молодым сталинским лауреатом идут в ЗАГС расписываться. И вот: "Входим в комнату. За письменным столом сидит дородная тетка - как в рассказе Бабеля: "слева фикус, справа кактус, а посередке Розочка". Конечно, на стене - портреты Ленина и Сталина", ненавистных новобрачным. Сразу замечу, что, увы, по такому же поводу мне трижды приходилось посещать ЗАГСы в трех разных районах Москвы, но ни в одном я не помню названных портретов. В памяти остались лишь прекрасные лики моих избранниц, и дух мой витал там же, где дух поэта, потом, в разлуке, сказавшего:
      "И вспомнил я тебя пред аналоем..." Но не во мне дело. За что на неповинную сотрудницу ЗАГСа вылито столько желчи? Ведь счастливейший день, сладчайший час! Ну будь подобрей!.. Тем более, что сотрудница восторженно лепечет: "- Ах, Галина Павловна, какая радость видеть вас ! Слушала вас в Большом театре. Я просто вас обожаю!" Но это не смягчает суперзвезду, и дальше она рисует свою поклонницу набитой дурой. А вот совсем другой день, иная обстановка: кладбище. Пришла сюда в 74-м году перед отъездом за границу. И вдруг увидела памятник на одной могиле: "Что за чудище?.. Министра финансов Зверев". Ну что плохого сделал ей покойный министр?
      Но и злоба на кладбище для мадам не предел. Рассказывает, что в 69-м году во время общественного прослушивания новой вещи Шостаковича в Малом зале консерватории произошел "знаменательный случай"(!) - умер музыкальный критик А. (в книге имя дано полностью), которого она не любила: "Ему стало дурно, и его вывели из зала. Когда я проходила через фойе, я видела его сидящим на диване, такого ничтожного, плюгавого, маленького человечка... Он поводил вокруг мутными, уже ничего не видящими глазами и отдавал душу...Уж не знаю, кто её принял - Господь или сатана." Подумайте только: глядя на умирающего, она злобно ликует... Не думаю, читатель, что вам приходилось слышать такое, особенно - из/--дамских уст. И ведь не поймет, не поверит, что вопрос тут не о том, кто примет душу умирающего, а её собственную душу, назойливо и громогласно объявленную ею христианской.
      И с таким клокочущим черным океаном в груди - всю жизнь: "Плюнуть бы ему в рожу!"... "Снимаю сапоги - да ему в рожу"... "А мы тебя лаптем - по роже, по роже"... "Мне хотелось, чтобы от моего крика обрушился зал и поглотил весь народ, который сейчас я так ненавижу"... "Я смотрела на сидящего напротив негодяя, и мне стоило неимоверного усилия не вцепиться зубами ему в глотку"... Господи, ну словно волчица. И как многозначительно она оговорилась года полтора назад в телебеседе с Урмасом Отто: "Всю жизнь я работала как волк". Вот именно... И после таких приступов бешенства, пронизавших всю книгу, поднялась рука написать: "Спите спокойно, товарищ Сталин, посеянные вами и вашими верными соратниками семена ненависти, злобы и зависти дают пышные всходы..." Да пышней и некуда. Ведь и в старости осталась такой же! В 92-м году после возвращения ей и мужу российского гражданства Большой театр устроил вечер в честь 45-летия её творческой деятельности. Казалось бы, блесни стариной, радуйся, и только! Нет, Вишневская прямо признаётся, что главным для неё было другое: "Мне нужен был этот вечер - чтобы ушла душившая меня ярость. Я не тот человек, который может копить в себе злость и долго жить с ней." Здесь первая фраза опровергает вторую:
      ведь ярость она копила и задыхалась от нее почти двадцать лет. И какая ярость! "Когда нас выбросили из нашей страны, во мне была такая ярость, что я готова была взорвать весь мир." Тут мадам превзошла даже товарища Солженицына, который в таком же пароксизме злобы готов был взорвать атомной "бомбой все-таки не весь мир, а только родную Россию... "Эта ярость, продолжает мадам, - мешала мне жить, она душила меня. Эту книгу я должна была написать. В ней было моё спасение". Да, ярость, злоба и диктовали ей книгу. Но надо заметить, что из страны их не выбросили, как, допустим, Александра Зиновьева или того же Солженицына. Наоборот! В 74-м году им разрешили уехать на два года, потом продлили срок еще на полгода, потом стали всеми возможными способами долго уговаривать вернуться. На всё это супруги отвечали отказом и высокомерными заявлениями. Что власти оставалось делать? В 78-м году их лишили гражданства. Конечно, это было не обязательно, лучше было просто начхать. В другом месте Вишневская пишет иначе : "Мы уехали из России нищие, в полном смысле слова без копейки денег." Вот именно уехали и по своей воле, но - нищие? Опомнитесь, мадам. Вы везли с собой огромный уникальный опыт великой русской музыкальной школы, традиции, у вас за плечами была всемирная слава Большого театра, где вы обрели звонкое имя, а также - скандальный антисоветский разрыв с властью, что тогда ценилось на Западе чрезвычайно высоко. Да и вульгарные "копейки" тоже в карманах у вас бренчали.
      Но постараемся быть снисходительны. Ведь злобно оклеветанный артист Н. это всё-таки чужой человек да еще и соперник по славе. Чужие и Булганин, и критик А., и сотрудница ЗАГСа... А чем же объясняется запредельная, даже после давней его смерти ненависть Вишневской к родному отцу? Она уверяет, что он бросил её в блокадном Ленинграде. Но в это трудно поверить, зная о многих проявлениях доброго отношения к дочери, о которых речь шла выше. К тому же отец в книге говорит предельно ясно в январе 42 года: "Галька не хочет уезжать." Значит, он звал её с собой в эвакуацию, уговаривал. Мало того, эвакуировались со своими семьями родной дядя, тетя, и Вишневская признаёт: "Родные звали меня, но я отказалась." Сама отказалась, а теперь "Отец оставил меня на верную смерть... И не было в моей жизни человека, которого я ненавидела бы так, как его". А ведь жива осталась. Четыре раза умирала и ни разу не умерла! Первый раз - будто бы в блокаде, второй вскоре после войны - родами, третий - из-за открытой формы туберкулёза, очень похожего на рак Солженицына, наконец - едва не отдала душу Богу от ужасного ^ радикулита правого плеча... Тут нельзя не вспомнить, как она сама-то обошлась с действительно умиравшей от рака матерью. "Положили её в больницу, а я уехала на гастроли, и меня не было несколько месяцев". Неизвестно, кто положил в больницу и, судя по рассказу, укатила дочка и все эти месяцы даже не справлялась о больной. А когда вернулась, увидела: "Мать умирала в страшных мучениях"... Кстати сказать, у матери осталась четырехлетняя дочь да, похоже, и отца нет, о нем не сказано ни слова, выходит, она круглая сирота. И Вишневская пишет: "Как и мне когда-то ей предстояло скитаться по людям". Да когда же сама-то скиталась? Разве жизнь с родной бабушкой, с теткой и с любящим дядей это скитание по людям? А если четырехлетней девочке действительно предстояло где-то у кого-то скитаться, то почему же благоденствующая звезда эстрады не взяла её к себе, - ведь сестра же! Квартира мала? Но нашлось же там место и для домработницы, и для собаки, и для пианино. Скудные средства? Но имелись же деньги не только на домработницу и на пианино, но и на "Победу"... Где она, сестричка, сейчас? Больше о ней - ни слова. Это для суперзвезды неинтересно...
      Так в чем же всё-таки дело? Откуда такая лютая ненависть к отцу еще в детстве, еще до блокады, и сейчас, в старости? Оказывается, всё дело в том, - хотите верьте, хотите нет- что отец был коммунистом! Дочь негодует: "Отсидел десять лет в тюрьме и остался коммунистом. Теперь приехал в Москву добиваться восстановления в партии. Сколько же моральных уродов, восклицает ангелоподобная Галина Павловна, - породила советская власть!"
      Оказывается, ещё давным давно, в далёком детстве, когда отец в припадке ревности орал и носился с топором в руке за женой, я, говорит, "стояла, слушала и в этом в дымину пьяном ленинце была для меня вся Октябрьская революция, все её идеи." Было ей года три-четыре, а уже какая политизированность! Как Хакамада. Но теперь-то?.. Вишневская всю жизнь прожила в театре и, надо думать, что сейчас, в старости, знает мировую драматургию, в частности, пьесы Шекспира, лучше, чем её гениальный супруг. Так вот, подумала бы: отец-коммунист лишь буйствовал в порыве ревности, имея на то веские причины, а венецианский мавр Отелло, которого едва ли можно причислить к ленинцам, и не был он членом ни РСДРП, ни ВКП(б), однако же в приступе ревности взял да и задушил свою супругу, как выяснилось потом, совершенно невиновную перед ним. Судебная ошибка... А Евгений Арбенин из лермонтовского "Маскарада"? Тоже едва ли читал Маркса и не состоял ни в КПСС, ни в КПРФ, не был знаком с Геннадием Зюгановым, но и он в ослеплении ревности предал смерти свою жену. Судебная ошибка... Так что, Галина Павловна, вы с Ельциным, Сванидзе и Новодворской защищаете "общечеловеческие ценности", а мы напоминаем, что есть и общечеловеческие беспартийные страсти, увы, порой небезвредные... Много еще сногсшибательного в этой книге, нескончаема чреда её персонажей от Шостаковича до Солженицына, от Прокофьева до Евтушенко, от Сталина до Марка Ильича Рубина... Но об этом при случае - в другой раз.
      "КУШАЙТЕ, ДРУЗЬЯ МОИ. ВСЕ ВАШЕ"
      Фигура эта возникла, как и в прошлый раз, внезапно...
      Б. Окуджава
      В один прекрасный день поэт-гитарист Булат Окуджава, почти совсем оставив песни, лучшие из которых снискали ему большую популярность, вдруг принялся писать романы и повести из русской жизни прошлого века. Все они публиковались в журнале "Дружба народов".
      Роман "Бедный Авросимов" - первый из них - вызвал несколько противоречивые суждения критики. Одни, как главный редактор помянутого журнала, уверяли, что это "новое слово" в нашей лигературе; другие позволили себе, видите ли, иронические сомнения.
      Вопреки иронистам роман имел большой издательский успех. По данным Библиотеки иностранной литературы, его появлением первыми заинтересовались любознательные жители итальянской провинции Апулия: в губернском издательстве города Бари (это на заднике Апеннинского сапога) они предали тиснению "новое слово" с поразительным проворством. По тем же сведениям, после апулийцев роман перевели и в некоторых других темпераментных точках планеты. Внагон, уже чуть ли не пятым или шестым, опубликовали его отдельной книгой и у нас в Политиздате.
      Позже на страницах той же "Дружбы народов" возник новый ромчп Б. Окуджавы "Путешествие дилетантов", состоящий из двух частей. Есть основания предполагать, что как только была напечатана первая книга, нетерпеливые граждане Бари, обложившись русско-апулийскими словарями, засели за работу... Во всяком случае в США под названием "Ноктюрн" роман вышел.
      Новоданное заглавие немного смутило Б. Окуджаву. "Странно, - сказал он. - Ну да пусть уж!" Вероятно, его смутило то, что у Габриэля д'Лннунцио тоже было сочинение под названием "Ноктюрн" ("Notturno"). А ведь знаменитого итальянца очень часто и очень многие именовали представителем "всеобъемлющего дилетантизма". Так вот, мол, не стали бы путать американские читатели эти два "Ноктюрна". Но нам такие опасения представляются совершенно напрасными. На наш взгляд, странно в некоторой мере только то, что имя дитяти меняется за океаном безо всякого участия его родителя. Само же новое заглавие - надеемся, романист нас извинит - кажется нам, право же, гораздо более удачным, чем исходное.
      Собственно говоря, почему "Путешествие дилетантов"? Во-первых, в книге нет ни дилетантов, ни дилетантизма, а только эрудиты, знатоки, одна сплошная всеобъемлющая интеллектуальность. Во-вторых, нет и путешествия, а есть бегство: во второй книге несколько глав посвящены описанию бегства из Петербурга главного героя - немолодого уже князя Мятлева и юной Лавинии соблазненной им жены статского советника Ладимировского. Путешествие и бегство вещи совершенно разные. Мы же не говорим "Бегство Афанасия Никитина в Индию" или "Путешествие Наполеона из Москвы".
      А "Ноктюрн" - это прекрасно! Такое заглавие гораздо ближе к сути дела. Само слово "контюрн" (nocturne) в переводе с французского, которым Окуджава владеет легко и охотно, означает "ночной". Словарь дает такое толкование этого слова, как термина искусства: "художественное произведение, изображающее ночь, ночные сцены, ночные настроения". Но в романе "Путешествие дилетантов" как раз пропасть ночных сцен и ночных настроении. Сколько здесь путевых ночлегов, ночных застолий, кутежей и всяких иных эпизодов, сцен, происходящих ночью. То и дело абзац или глава начинаются фразами вроде таких: "Была ночь"... "Был второй час ночи"... "Уже стояла глухая ночь"... "Поздней ночью коляска полковника остановилась у постоялого двора"... "Южная ночь, стремительная и непроглядная, опустилась на город"... "Майская ночь"... "Я пробудился ночью весь в поту. Сердце мое билось учащенно. Мне показалось, что я слышу глухие голоса"... и т. д.
      Крайне любопытно и характерно, что один из важнейших эпизодов романа бегство героев - начинается фразой: "Мы были у Гостиного Двора в двенадцать часов пополудни". Судя по всему, автор хотел сказать "в двенадцать часов дня", "в полдень", но перо, привычное к ночным сценам, само невольно перенесло действие в полночь: ведь хотя так никто и не говорит "двенадцать часов пополудни", но по прямому грамматическому смыслу эти слова могут означать только одно - полночь.
      В романс мастерски описываются ночи зимние и летние, осенние и весенние, северные и южные, городские и деревенские, тихие и бурные, звездные и беззвездные, русские и грузинские... Что касается "ночных настроений", то иные персонажи романа просто немыслимы вне их. Такое, например, бравый поручик Катакази, преследующий беглеца: "На ночь он обязательно останавливался на станции Либо в деревне, .либо в гостинице... Он проявлял лёгкую, непринужденную заботу относительно собственных сердечных дел, и дамы всякого сорта, встречавшиеся на его пути, оставались обласканными им и сохраняли в своих сердцах самые трогательные воспоминания". Некоторые из этих дам описаны особенно подробно и выразительно. Например, "босая баба не первой молодости" па станции в Чудове. Врезается в память, как "баба поднялась в светелку, взбила подушку и откинула лоскутное одеяло", как "загорелые руки бабы и белые руки поручика переплелись, подобно вензелю, и пребывали так некоторое время".
      О ночном эпизоде с другой дамой поручик расскажет сам: "Я долго, трудно и мучительно добивался ее расположения. Я что-то обещал, клялся, от чего-то отказывался. Она таяла, однако оставалась непреклонна... У нее были сильные цепкие руки, и она вертела меня, как зонтик. (Гак в тексте. - В. Б.). А время шло... Вакханалия, представьте, началась еще до сумерок, а уже стояла глухая ночь... Это была фурия - рыдающая в полный голос, хохочущая, проклинающая, сжимающая меня в объятиях, хлещущая меня по щекам со сладострастьем трактирщицы, падающая в обморок, зовущая на помощь. Наконец лишь под утро она угомонилась и все произошло скучно, пошло и бездарно".
      Не ясно ли из всего этого, что Булат Окуджава - истинный поэт ночи и ночных страстей. И прямо-таки поразительно, как это заокеанский издатель все разглядел, понял и словно припечатал:
      "Ноктюрн"!
      Кстати, Б. Окуджаве и не привыкать уже к переименованию своих произведений: ведь в Политиздате его "Бедный Авросимов" вышел под названием "Глоток свободы". Ну, правда, при этом из журнального текста опустили несколько абзацев, которые уж слишком выпирали из строгого профиля издательства, например:
      "- Вам любо моё тело? - вдруг спросила она. - Вон я какая лежу перед вами: вся горячая да прекрасная... Что же вы не наслаждаетесь, не глядите на меня во все глаза?" и т. д.
      Возможно, кого-то смутит, что роман из русской жизни прошлого века, роман, в котором так много истинно русского, - водка, огурчики, граф Орлов, орловский сервиз, орловские рысаки и т. д. - такой роман озаглавлен иностранным словом. Думаю, что самого автора с его широтой языковых познаний и смелостью использования их в своем творчестве, это узкое соображение не должно бы смущать. Действительно, что там одно иностранное слово, хотя бы и в заголовке, когда весь роман словно насквозь прошит яркими узорными нитями многих иностранных языков. В нем мелькают, сверкают, переливаются то латинское выражение Розт ясгтртит (по-русски "постскриптум"), то немецкое слово Schlagbaum (по-русски "шлагбаум"), то французские обороты vis-a-vis и comme il faut (по-русски "визави" и "комильфо"), то английская фраза "У нас будет baby" (по-русски "У нас будет бэби"), то грузинское обращение "Генацвале!" и т. д. Поскольку действие романа разворачивается главным образом в высших кругах русского аристократического общества, то естественно, в тексте чаще всего встречаются французские обороты речи и слова: madame(мадам), maman (мамаша), souvenir(сувенир), adultere (адюльтер) и т. п. Персонажи из этого общества даже называют друг друга по-французски.
      Во второй книге романа от отдельных иностранных слов и выражений некоторые окрепшие персонажи переходят к целым фразам на чужих языках, а то и ввернут фразочки две-три. Ощущение почти такое же, как при чтении "Войны и мира"! Будто опять находишься в салоне Анны Павловны Шерер...
      Правда, критик Зет, известный всем желчевик и грубиян, говорил мне:
      - Какие там иностранные языки! Окуджава даже слово "madame" не может написать без грамматической ошибки, пишет - и сколько раз! - "madam". В выражении "vis-a-vis" делает три ошибки: "viz-a-vie". И так всюду. Его французский это всем известная старинная смесь французского с нижегородским, его немецкий - похож на переделкинский, его латинский смахивает на кутаисский.
      - Ну, знаете, генацвале, - перебил я его, - на всех не угодишь! А вот мне нравится, что наш писатель-современник уже не робеет ни перед суровой латынью, ни перед другими языками мира, как живыми, так и мертвыми. Нет, что там ни говорить, а это повышает тонус, бодрит.
      Но главная сила автора "Путешествия дилетантов", конечно, не в бесстрашии перед лицом иностранных языков, а в смелости, своеобразии и свежести его подхода к языку, на котором написан роман. К рассмотрению этого мы теперь и приступим.
      1
      Ворона кричала нечленораздельное..
      - Господи боже мой, какой ужас!
      кричала незнакомка.
      Путешествие дилетантов.
      В "Бедном Авросимове" язык повествования, так называемая художественная ткань была богато изукрашена на такой вот смелый новаторский манер: "она плачет за любимого брата", "он с большими подробностями оглядел гостиную", "сердце свело от страха", "камень не до конца свалился с души", "душа моя тотчас очерствела на сей подвиг", "пистолет распластался на ковре", "они забавлялись то беседой, то сном" и т. д.
      В оригинальности тут не откажешь. Но то же самое и дальше По замшелым правилам надо бы написать, допустим, "новых известии не поступало|", "падай к нему в объятья", "вершить правосудие", а романист, круша рутину, уверенно выводил: "новых известий не возникало", "падай к нему в охапку", "вершить закон". Даже из простецкой "завитушки" он сделал неожиданный "вензель". Разве не интересно?
      А уж особенно-то увлекательная картина вставала перед нами там, естественно, где автор вторгался в мир пословиц, поговорок, простонародных речений, идиом. Помните, как вел себя в этом мире знаменитый герой шишковской "Угрюм-реки" мистер Кук? Как лингвист-мичуринец. Он скрещивал отборные фразеологические сорта, делал прививки и получал нужные ему словесные гибриды:
      "Пуганая корова на куст садится", "На чужую кровать рот не разевать", "Без рубашки ближе к телу", и т. п. Б. Окуджава едва ли уступает здесь прославленному иноземцу. Он взял, например, пришедшее к нам из французского выражение "строить куры" (ухаживать, заигрывать) и наше. кондово-русское "чинить козни", спарил их, и у него вылупился чудный оборотец: "чинить куры". Некий его герой, офицер, сетует на однополчан: "они чинят мне всяческие куры". Уж на что незатейлива поговорка "хоть веревки вей", а и мимо нее романист не прошел безучастно, преобразовал-таки: "хоть веревки вяжи"...
      Впрочем, "Авросимов" дело уже давнее. Апулийцев, конечно, жалко: каково им было, едва ли имея соответствующий опыт, переводить эдакое "новое слово"! Однако они вполне заслужили, чтобы им сказать словами того же Ивана Авросимова, внезапно появляющегося в "Дилетантах", чтобы приютить главных героев в их скитаниях и попотчевать своими домашними яствами: "Кушайте, кушайте, друзья мои. Все ваше"...
      Минуло много лет, и вот мы читаем новое сочинение Б. Окуджавы, Это самое "Путешествие дилетантов". Читаем и все больше сомневаемся, действительно ли прошло столько лет: ведь автор-то наш все так же, "по-авросимовски" молодо храбр в толковании многих употребляемых им слов, оборотов речи, идиом, он с прежней лихостью уснащает свой текст редкостными дивами. Он не признает, например, разницы между словами "уговор" и "сговор", "пролет" и "марш" (на лестнице), "свидетель" и "зритель", "восторженный" и "восхищенный", "витой" и "витиеватый", "котироваться" и "быть известным" (в обществе), "адюльтер" и "семейный разрыв"... "свершения" и "совершенства"... Вместо "на тонкой шее" он смело пишет "на тонком горле", вместо "здоровье жены пришло в расстройство" - "жена пришла в расстройство", вместо "с меня хватит" - "с меня станет"... Мы бы скучно сказали "погода стояла не вдохновляющая", "проклясть врага", "устойчивость вкусов", "молодая барышня", а он с пленительной свежестью говорит "погода стояла не возвышенная", "проклянуть врага", "продолжительность вкусов", "начинающая барышня"...
      Одна представительница высшей знати (их там навалом!) расточает в романе "надуманные ласки". Господибожемой, что туг могут вообразить себе иные неуравновешенные головы! Но это их дело. Автор-то, как догадается вдумчивый читатель, имел в виду всего-навсего ласки неискренние, фальшивые.
      О женщине, мечтающей стать женой любимого человека, читаем: "Это было живое существо, завоевывающее право на одиночку с вытянутым лицом в очках". Что это такое? С большой степенью вероятности можно предполагать, что "вытянутое лицо и очках" это сам возлюбленный, а тюремное словцо "одиночка", означающее камеру, в которой заключенный сидит в полном одиночестве, видимо, есть символ крепости желанного брачною союза. Для кого же не увлекательно разгадывать такие ребусы?
      Еще читаем: "Операция удалась бы на славу, не проглоти я не во время осиновый кол, не позволивший мне держаться натуральней. Ведь наверняка же читатель до сих пор не знал, что глотание кольев занятие вполне естественное, только делать это надо своевременно.
      И чем дальше в обширный дремучий лес, выращенный Окуджавой, тем больше отменных осиновых кольев: "за окнами брезжили сумерки"... "ароматный князь"... "перезрелый господин, пренебрегший соблазнительными сладостями фортуны"... "она не просто очаровательна, она значительна"... "рот, обрамленный усиками"... "он понял, что отныне сну не бывать"... "старый орел английской выправки"... "лицо окончательно поюнело, приобретя однозначный вид"... "на его челе есть маленький знак, предназначенный для меня"... "хотелось презирать себя за суетливые обиды"... "их разговор навострился"... "Вы всегда так сосредоточенно выезжаете на дачу?"... "она была красива странной красотой, которая одновременно страшна и необходима, словно серебряный кубок, наполненный ядом, избавляющим от множества мучительных и неразрешимых ужасов, накопившихся за долгую жизнь"... "она на него глядела не чинясь, без скромности"... "она к нем приникла, словно мотылек к лампадному огоньку"... "их видели в стогу с сеном"... "их видели на сосне"... "кузнечики кричали"... "мысли стрекотали"... "Подумать только, она призналась что девственница!"... "Что мне делать? Проявить насилие?"... "сказал со свойственным ему недоумением"... "паучок, собаку съевший в таких делах"... "Неужели нет иною средства от катастроф, кроме сухих губ, безразличия и вечного сомнения"... "всякий раз не будешь недоумевать столь ритмично"... "всё было лихорадочно просто"... "ликование в нем задрожало"... "незаметно они простояли более часа, наслаждаясь друг другом"... "ароматы, распространяемые героями"... "Взять бы ее да увезти. Она горячая"... "они очнулись спустя несколько часов, когда Петербурга и след простыл"... "как многозначительно расположились ваши уже не детские ключицы"... "У вас уже и слезы пошли?"... "эти ключицы казались единственной истиной, впрочем... приспособленной другим"... "в затылке ныло от ее насмешливого взгляда"... "быть на смеху не хотелось"... "я должен был неистовствовать и кусать себе локти"... "ворона кричала нечленораздельное"... "кузнечика знакомое лицо вдруг выросло среди травы"... "человек, полурастворенный в ливне"... "постепенно ударило четыре"... "вокруг толпилось возмездие"... "чудо падения от взлета в бездну"... "страдание, похожее на плотный дым без определенной формы"... "эти муки мне не по плечу"... "на лице его нс читалось ни мысли, ни желания, ни направления"... "в доме происходил какой-то озноб"... "Завтра меня убьют. Я затылком чувствую"... "призрак висел в пустом воздухе"... "живые души гнили заживо"...
      Нетрудно предвидеть, что, конечно же, сыщутся люди вроде поминавшегося критика Зет, которые прочитав это, захотят сказать словами главного героя романа об одном его собеседнике: "Что можно извлечь из этой тарабарщины?". Э-э, не все так просто! Как раз тут-то извлечь можно очень много. Вот лишь один пример. В конце приведенного выше текста говорится, что герой затылком чувствует, что завтра его убьют, и его действительно убивают. Другой персонаж говорит: "Чувствую затылком, что лопоухий продолжает следовать за мной", - и опять не ошибается; лопоухий следует. Еще один затылком же "ощутил, что в комнате появились люди" - и снова верно: появились. Ну, просто не затылки, а локаторы. И подобных примеров множество. Этого не было ни у одного из предшествеников Окуджавы во всей русской литературе Только наивный человек может видеть здесь лишь случайность. Л на самом деле это одно из убедительнейших и интереснейших проявлений самого настоящего новаторства.
      2.
      Невежество возводится в систему...
      - Господибожемой, - подумал князь