Глава 4. Земля. 1977.

Детский сад

До трех лет Ростислав сидел с нянечкой, той самой Людмилой из бюро добрых услуг, но затем она вышла замуж и уехала в Витебск вместе со своим новым мужем.

Нельзя сказать, чтобы паренек сильно переживал по этому поводу – гораздо больше переживал отец. Алексей привык к вкусной и здоровой пище, в производстве которой Людмиле не было равных. Пару раз он пытался заговорить с женщиной о дальнейшей их судьбе, но, в отличие от Ростислава, Людмила не понимала душевных иносказаний, выраженных физическими величинами, да еще в релятивистском пространстве. Встретив хорошего человека, она не без сожаления рассталась с семьей Каманиных и ушла, чтобы устроить семью собственную. Таким образом, Алексей решил пристроить ребенка в детский сад. Как-то вечером он покормил ребенка «беби-кормом» и сказал:

– Чувствую себя в положении бабушки Сергея Мироновича Кострикова. «Сережа, завтра мы идем в приют!»

– В чем дело? – оторвался от созерцания «Очевидного – невероятного» малыш. Месяц назад Алексей приобрел в «ГУМе» новый цветной телевизор.

– Да отвлекись ты от этой «Радуги»! Я насчет детского сада.

– Вот, блин! – чертыхнулся Ростик. – Ты хоть представляешь, каково мне там будет?

– Представляю! – вздохнул отец. – А ты представляешь, что мне нужно докторскую защищать в октябре?

– Представляю! – вздохнул сын.

– Не волнуйся, это очень хороший детский сад, естественно, для элиты... Конечно, тебе там будет скучно, но я уверен, что ты чего-нибудь сообразишь.

Ростислав пожал плечами (теперь у него выходило гораздо естественнее), подошел к телевизору и выключил его.

– Когда? – спросил он.

– Завтра! – ответил Алексей, окончательно проведя аналогию с бабушкой Кирова.

«Завтра» выдалось прохладное и хмурое. По всем законам природы, утренний морозец шалил в цветущих садах. Садясь в «горбатый» троллейбус типа «ТГ», малыш ворчливо спросил:

– Пап, а где наши «Жигули»?

– На техобслуживании, – буркнул Алексей, – вторую неделю мне голову морочат, гады. Сальников, видишь ли, нужных нет!

– Сталина на них нет! – подтвердил Ростислав. – Они бы эти сальники за два часа из старых онучей сделали.

– Ишь, какой прыткий! А кого в тридцать восьмом в расход пустили?

Ростислав нахмурился.

– Видишь ли, отец, в каждом моменте времени есть что-то хорошее и есть что-то плохое. Плохого почему-то всегда больше. Там стреляли, а здесь воруют.

Невесть откуда взявшийся алкаш, который стоял недалеко от них, громко икнул:

– Устами младенца глаголет истина! – возвестил он. – Необходимо срочно опохмелиться, пока он по-немецки не заговорил. Рублика не найдется, уважаемый?

Алексей торопливо всунул в заскорузлую руку пьяницы трешку, и тот, обрадованный, сиганул в открытую дверь троллейбуса.

– На галеры бы таких, – сухо прокомментировал Ростислав, – всю Россию пропили.

– Тише ты! – прошипел отец. – Тоже мне, Энди Таккер! Сейчас народ вокруг тебя соберется. Видишь, вон та бабулька уже прислушивается.

На их счастье, «двойка» вскоре подкатила к «Московской», и папа с сыном покинули транспортное средство. Во дворах находился искомый детсад, в котором Ростику предписывалось тянуть лямку аж долгих четыре года – до самой школы.

– Как подумаю об этом – повеситься охота! – признался малыш уже почти на пороге детского садика. – Целых девятнадцать лет! И все для того, чтобы пользоваться тем багажом знаний, который у меня есть уже сейчас!

– Терпи, казак, атаманом будешь, – посоветовал отец.

Ростик фыркнул.

– Мои студенты девкам говорили немного по-другому. «Терпи, коза. А то мамой будешь».

– Пошляк вы, ваше благородие! – фыркнул Алексей. – Все. Теперь никаких пошлостей, гнусностей и намеков. Ты – обычный трехлетний ребенок. Ну, может, самую малость не совсем обычный. Трехлетние дети ростом метр двадцать являются по нынешним временам редкостью. Нужно еще разъяснить, в кого ты такой высокий.

– Да я в принципе и раньше не маленький был – около метра девяносто пять. Ежов, когда со мной беседовал, на табуретку становился, ха-ха!

– Надеюсь, выше двух метров ты не будешь. Иначе загребут в баскетбол, несмотря на регалии. Ха-ха!

Их встретила директор детского сада и провела к себе в кабинет.

– Алевтина Мирославовна Гаврон! – представилась она. – Боже, какой высокий мальчик! На моей памяти таких еще не было. Не было... А ведь я работаю уже почти тридцать лет. Вы, насколько я понимаю, Каманин Алексей Михайлович? Вот и чудненько! А малыш весь в вас – такой же серьезный паренек. Красивым мужчиной будет, да? Красивым и умным! В папу.

Таким вот образом, не давая папаше и рта раскрыть, она записала их данные в журнал с ярко-салатовой обложкой, которых в канцбуме и не купишь, а затем предложила пройти с ней, дабы ознакомиться с наворотами для элитных щенков, то бишь детей.

«Скромный садик» на полторы сотни детей со скромным бассейном, спортивно-игровым залом и зимним садом с каруселями.

– У нас предполагается изучение иностранных языков, – сказала под конец экскурсии она, – выбирайте на свой вкус: испанский, английский, французский или немецкий.

– Английский – проскрипел Ростислав, знавший в совершенстве испанский, немецкий, французский, латынь и древнегреческий, – давайте на английский.

– Правильно! – удивилась директор. – Это сейчас самый популярный язык.

– Знаем мы эту популярность! – фыркнул Алексей.

«Перед Второй мировой самым популярным был немецкий, – подумал Ростик, – не в популярности дело».

Отец с сыном прошли в расположение младшей группы, где вид резвившихся карапузов поверг Ростислава в такое уныние, что он невольно дернул отца за рукав. Понимая, что его сыну отнюдь не весело, он спросил заведующую:

– А читать им дают чего-нибудь? – та поперхнулась от неожиданности.

– Простите, но в таком возрасте малыши еще не умеют читать... Картинки смотрим, знаете ли, диапозитивы всякие. По фильмоскопу сказки всякие... А разве...

– Умею немножко, – протянул мальчуган, – а вот сказки терпеть не могу.

Изможденная странными посетителями, Алевтина Мирославовна вынула из кармана рецепт, который ей вчера выписал невропатолог, и протянула его малышу.

– Ну-ка, прочитай! – скомандовала она, имея в виду написанное крупным шрифтом слово «РЕЦЕПТ». Ребенок вгляделся в корявый почерк врача и произнес:

– Ну, тазепам выписали, ну и что? Настойка пустырника... Нервишки, однако...

– Что ты наделал? – укоризненно взглянул на сына Алексей, когда обмякшее тело заведующей было пристроено на кушетке. – Латынь от кириллицы не отличаема в принципе?

Возле Алевтины Мирославовны хлопотали воспитатели. Расталкивая всех, к ней уже спешила медсестра. Вскоре в воздухе послышался характерно-отталкивающий запах нашатыря.

– Алевтина, может, «скорую» вызвать? – тревожно спрашивала завхоз.

– Какую еще «скорую»! – слабо простонала заведующая. – Машенька, там к тебе в группу малыш... Ты с ним поаккуратнее, пожалуйста... Вон тот, с мужчиной, с доктором наук Каманиным...

– Да ему бы во второй класс впору! – ужаснулась воспитательница. – Он же мне всех малышей перепугает!

– Ну что вы! – улыбнулась нянечка. – Бывают очень большие дети – мой Иванко тоже в три годика больше метра был...

– В вашем Иване, Ольга Александровна, – возразила Маша, – сейчас больше двух метров.

При этих словах Алексей вопросительно посмотрел на сына. Тот ответил недоуменным взглядом.

– Откуда я знаю! Может, порода такая...

Ты это, брат, не острословь, – шепотом предостерег отец, – маленьким детям острить не положено. Веди себя хорошо, а вечером я тебя заберу.

Смотри! Я здесь ночевать не собираюсь! – буркнул малыш. – Не сильно увлекайся там своими цепными реакциями.

К ним подошла уже оправившаяся заведующая.

У нас родители в первую неделю могут быть с детьми до полудня, – предложила она, – так что если желаете...

Спасибо, не нужно! – быстро ответил Каманин. – Мы уже договорились. Я, с вашего позволения, побежал. У меня через час консилиум в Академии наук.

Он кивнул опешившей Машеньке и так быстро исчез, что та только икнула.

– Договорились! – ворчала у себя в кабинете заведующая. – Виданное ли дело, чтобы трехлетний ребенок читал по-латыни! Мне просто необходимо что-нибудь выпить!

Она открыла висящую не стене аптечку и достала оттуда «реаниматор» – семидесятипятиграммовую бутылочку коньяка. Залпом опустошив ее, бросила пустой пузырек в урну и открыла журнал, где были записаны данные на всех детей и их родителей.

Все правильно. Ростислав Каманин, отец – доктор наук Каманин Алексей Михайлович, отцу тридцать три, ребенку три. Где же грабли? Либо ребенок вундеркинд, либо... А что либо? Вундеркинд! Алевтина Мирославовна достала из аптечки еще один «реаниматор» с абрикосовой настойкой и закрепила в себе возрожденную уверенность. Затем поцыкав зубом минут десять, поднялась и направилась в младшую группу.

– Ну, Машенька, как наш новенький? – спросила она воспитательницу.

– В туалет попросился, – шепотом ответила девушка. – Алевтина Мирославовна, а вы уверены, что ему три года?

– Вундеркинд, – икнула заведующая, – или ундервуд... нет, «Ундервуд» – это, по-моему, печатная машинка. Давай-ка без истерик. Есть документы, где говорится, что Каманину Ростиславу Алексеевичу ровно три годика, а не пять, семь или девять... Работай!

– Но ведь он не играет с другими детьми! – воскликнула Маша. – Сидит штукатурку ковыряет.

– Прекратить! Ты вот что, дай ему почитать чего... – в раздумье предложила заведующая, вспомнив слова отца мальчика, – вон хотя бы «Чиполлино».

Маша удивленно посмотрела на начальницу, но ничего не сказала. Молча достала из шкафа требуемую книгу и отнесла ее Ростиславу. Тот, насупившись, стоял коленками на стуле у окна и смотрел, как рабочие во дворе пьют пиво. Он вспомнил давно забытый привкус «Любительского» и ощутил, как его рот наполняется тягучей слюной. Решив, что его молодому растущему организму пиво вредно, он вздохнул, отвернулся и сел на стуле.

– Что такое? – поинтересовалась Машенька, заметив удрученное состояния отрока.

Тот в свою очередь оценивающе взглянул на воспитательницу. Когда-то, лет сорок назад, он бы нашел о чем поговорить с такой симпатичной девчушкой... Сейчас, правда, тоже. Только уж больно форма отличалась от содержания. Проклятая философия! Он мысленно чертыхнулся и голосом усталого биндюжника произнес:

– Попить бы!

– Компотику или соку? – осведомилась воспитательница. Платили им достаточно хорошо, чтобы отпрыски голубых кровей могли немного бы и побарствовать.

– Хорошо бы пива! – подражая голосу популярного артиста из «Бриллиантовой руки», произнес Ростислав.

Маша тоже смотрела этот фильм. Поэтому она непринужденно рассмеялась и, промурлыкав «Нет, только вина!», отправилась в столовую за соком. На коленях у паренька осталась лежать книга Джанни Родари. Господи, помоги! Уж лучше Канта читать, чем этого итальянского сказочника.

Вернулась воспитательница с высоким стаканом граммов на четыреста, полным яблочного сока.

– Ну, как себя чувствуем? Домой не хочется? Деткам страшно оставаться в первый раз без папы или мамы.

Ростислав вспомнил мрачный лубянский подвал и угрюмо кивнул. Взял у девушки тяжелый бокал и неторопливо отпил половину.

– А где, Ростик, ваша мама? – поинтересовалась Маша, напрочь забыв суровый кодекс работника закрытого учреждения. Прежде чем она успела ужаснуться своему поведению, малыш так же неторопливо допил сок, протянул ей стакан и лениво произнес:

– В Израиль укатила. Вместе с сестричкой. Мы с папой вдвоем холостякуем.

– Чего... – выдавила из себя Маша, – скажи-ка мне на милость, почему ты разговариваешь иначе, чем другие дети? Нет, не иначе, а вообще! Ты хоть с детьми играл раньше? Или тебе больше трех лет?

– Конечно! – важно сказал Ростислав. – Мне три года и три месяца. А папочка, знаете ли, со мной не сюсюкает, как, например, мама, ну хотя бы с вон той девочкой. А так как он еще и скоро станет доктором наук, то... Спросите ее... спросите ее... ну, хотя бы спросите ее, что за штуковина стоит под окном. Она скажет – «бибика». А я скажу, что это «горбатый Запорожец».

– Чего... – повторила воспитательница и осушила то, что оставалось в бокале после паренька, – что такое, не пойму... С головой что-то.

– Может, медсестру позвать? – участливо осведомился юный сорванец.

– Я тебе дам, медсестру! – шутливо замахнулась на него бокалом девушка. – Хватит мне голову морочить! А то дам кубики играть!

Ростислав посмотрел ей вслед с равнодушием сытого медведя и вновь повернулся к окну. Там рабочие снова пили пиво. Некоторые в срочном порядке посещали самый дальний закуток дворика, чтобы затем с расслабленным лицом приняться снова за любимое занятие.

«Совсем распоясался народ, – подумал Ростик, – попробовали бы они в тридцатые так работать...» Почувствовав характерную резь в низу живота, он спрыгнул с табуретки и отправился в туалет. Сняв штанишки и пустив тугую струю, он расслабился.

– Ой, какая у тебя большая пися! – пропищал рядом чей-то голосок. Повернув голову, парень увидал давешнюю девчушку, на которую указывал пальцем в качестве примера.

– Рано тебе еще о писях думать! – сказал он, важно надул щеки и, натянув штанишки, отправился назад в группу.

Глава 5. Гея. 1698.

Великое посольство

Погода в январе – разговор особый, набивший оскомину и простым англичанам, и гостям столицы Великобритании, и даже тем, кто никогда не был в Лондоне. Спроси любого негритоса из Санта-Доминго: «Черный, что ты знаешь о Лондоне?» – и он вам искренне ответит: «Много сыро там, хозяин!» Взвалит на плечи корзину хлопка и уйдет, посмеиваясь. В теплом климате куда лучше! Конфликты Гольфстрима-батюшки, температура которого зимой у Оловянных островов достигает 14 градусов, с зимними муссонами Европы, образуют такую зону конвергенции, что будь здоров! Светлое время суток, когда старина Биг-Бэн виден аж с Уорчерской дроболитной башни, составляет от силы пять часов. Но бывают такие дни, что возница в двуколке не может толком рассмотреть задницы своего коня. Тут уже все зависит от чутья лошадки; на молодых рысаках выехать в такую погоду решится разве что самоубийца, а старого конягу не выпустит на улицу ломота в бабках.

Утро в январском Лондоне начинается часов в десять. Небо слегка сереет, у предметов намечаются тени, от которых начинают шугаться редкие прохожие. Старый фонарщик рыщет по Центральной части города (будущему Сити) в поисках малозаметных масляных фонарей, чтобы отключить их на эти несколько часов, так сказать, на профилактику. Удары соборных колоколов слышны в тумане тупо: как будто у пьяницы с похмелья стучит в башке. Тут же рядом раздается рев испуганного осла. Он доставил в Лондон своего хозяина – мелкого ремесленника из Сомерсета, прибывшего первый раз в столицу, и поэтому испуганного не менее, чем его четвероногий друг. В подобное утро хорошо посетить ночную вазу, одернуть на себе пижаму и вернуться в теплую постель, решительно зарекшись вставать раньше обеда.

Имение писателя Джона Эвлина просыпалось рано, в отличие от других добропорядочных английских родовых гнезд, семейств и просто жилищ. Слуги, приобретшие за двухнедельный срок целый набор различных болезней (от нервного тика до паранойи), спешили убраться куда подальше и не попадаться на глаза ужасным своим постояльцам.

Сам знаменитый писатель жил в Лондоне и по просьбе короля Вильгельма Третьего Оранского предоставил свое поместье для размещения там московского посольства во главе с царем Петром. Вильгельм Оранский погорячился. Для московского посольства с головой хватило бы и конюшни. И то после отъезда «дорогих» гостей грумам пришлось бы месяц наводить там порядок. А пока Джон Эвлин жил в столице, страшно гордый двумя вещами: ему удалось «прогнуться» под Вильгельмом, и в его особняке живет сам московский царь – личность таинственная и загадочная. А это значит, что в следующем сезоне он будет самым популярным человеком в Лондоне.

...В канделябрах гостиной догорали последние свечи, отпущенные королем Англии московскому посольству. Если бы их расходовать экономно, как это делают рачительные англичане, то свечей хватила бы с запасом до апреля – таков был приблизительный срок пребывания в Англии царя варваров вместе со своей жалкой свитой. Но Петр приказал жечь свечи беспрерывно, и запас их таял на глазах обескураженной челяди. Итак, свечи догорали в канделябрах. В камине весело потрескивал разломанный чугунными ногами Алексашки стул, прекрасный стул мастерских Якова Грюйса – знаменитого мастера прошлого, шестнадцатого века. В уголке камина догорал кусок резного багета вместе с драповой шторой. По гостиной разносился аромат паленого драпа, но его заглушал запах человеческих экскрементов, доносившийся из-за камина. Там «человеки» из Московии устроили сортир. В кресле у камина – в единственном, более или менее сохранившемся в этой комнате предмете меблировки, в этом кресле спал Петр Алексеевич Романов. Спал московский царь, спал тиран дикой страны, спал сном вусмерть ужравшегося намедни человека. Храп, разносившийся по гостиной, заставил убраться в ужасе из нее случайно забредшего с поварни кота Джона – всеобщего любимца развеселой русской шатии. Руками царь судорожно вцепился в подлокотники, словно во сне его сдирали с горшка, а босые ступни его застыли в медном тазу с давно стывшей водой.

Сквозь распахнутые двери гостиной было видно, как мимо нее пронесся на цырлах заспанный лакей, с неудовольствием покосившись на отломанную медную ручку. Этой ручкой вчерась пьяный Петр без устали потчевал по темечку «разлюбезного киндера» Алексашку за то, что тот изволил уснуть прямо в кабаке, налакавшись чрезмерно виски. Сама ручка валялась у камина, потрескавшиеся изразцы которого тоже не обошла стороной стихия. Часы, висевшие где-то под потолком на недосягаемой для чертей из Московии высоте, пробили девять На последнем ударе голова Петра дернулась, одна рука отцепилась от подлокотника и поползла к паху по бордовым бархатным порткам. Всласть почесавшись там, царь изволил открыть один глаз и хрипло выругаться. Никакого эффекта. Петр открыл второй глаз и выругался изощреннее. Снова нулевой результат.

Петр отцепил вторую руку, встал с кресла и, покачиваясь на длинных худых ногах, проследовал за камин для утреннего мочеиспускания. Совершив там эту продолжительную и пока необременительную процедуру, он взял кочергу и пошевелил в камине. Стул благополучно догорал, а от багета и шторы практически ничего не осталось.

– Зябко, твою мать! – передернул плечами царь и выглянул в дверной проем. Свечи, горевшие в коридоре, давно погасли, поэтому темень не позволила ему увидеть там что-либо значительное.

Он зевнул, глянул на башмаки, напялил их на босые ноги, поправил покосившиеся пряжки и пошел по памяти влево от гостиной. Точно, вот она – дверь спальни, временно превращенной в царскую опочивальню. Петр лениво толкнул плечом покосившиеся в петлях двери и, не выпуская кочергу из рук, вошел в комнату. Чудом сохранившиеся, на таком же чудом сохранившемся багете, шторы были завешены. Источник тепла в спальне тоже был на последнем издыхании; он отработанным движением сорвал штору вместе с багетом и швырнул их на бордовые угли. Вспыхнувший драп осветил царскую опочивальню: пару стульев, валявшихся у камина и дожидавшихся своей печальной очереди, небольшой ореховый стол с гнутыми «по Гамбсу» ножками, персидские ковры, кое-где уже испачканные православными сапогами и конским навозом. Огромная кровать с закрытым пологом, из-за которого раздается дружный гвардейский храп, доносится запах давно немытых ног и солдатской казармы.

Рывком дернув за полог, Петр возмущенно застыл. На его кровати, прижавшись друг к другу точно поросята в поисках тепла, полуодетые, мирно почивали Лефорт и Алексашка. Веко у царя принялось дергаться. Кочерга застыла в положении верхней мертвой точки и уже было принялась совершать поступательное движение по направлению к Алексашкиной спине, но где-то на середине процесса мин херц передумал. Со свистом рассекая воздух, средство для ворошения углей обрушилось на резную стойку кровати и, перебив ее, разбило расписной кувшин с водой, стоявший на столике.

От привычных звуков веселого погрома Алексашка проснулся и испуганно сел на кровати. Русый парик, не снятый на ночь, сбился в мочалку и закрывал глаза.

– Кто здесь? – спросил Алексашка, делая безуспешные попытки разобрать спросонья, где свой волос, а где чужой. – Мин херц, ты?