Легенды Зачернодырья (№1) - Путь, исполненный отваги

– Следующий!

– Ну как? – бросились к нему все.

– Hochst erfolgreich, Herren![3] – Поднял он вверх пять пальцев и хмуро подумал: «Всю жизнь мечтал быть студентом БГУ».

Дома он обрадовал Машу и сестренок-близняшек (его старик специализировался исключительно на близнецах), которым шел уже десятый год. Отличающийся склонностью к более или менее русским именам, Алексей назвал их Светланой и Галиной. Итак, Маша, Света и Галка восторженно приняли весть, что «Дядя Степа» отныне студент БГУ, а вернувшийся вечером профессор покрутил пальцем у виска и сказал, что так раньше радовались разжалованные в простые рядовые полковники при получении очередного воинского звания «ефрейтор».

Относительно новыми предметами для Ростислава были Физкультура и история КПСС, часть которой Ростик помнил по прошлой жизни. Да еще университет закупил для физфака десяток «Ямах» – ПК принципиально нового типа с офигительными монохроматическими экранами. Собраны машины были на основе процессора Z-80 – восьмибитного крепыша, при помощи которого вся страна чуть позднее знакомилась с понятием компьютерных игр. В капиталистической Америке, правда, вовсю уже пользовались машинами типа AT 286, а у особенно передовых господ были последние достижения компьютерной индустрии – шестнадцатибитные гиганты мысли AT 386SX-25 с целым мегабайтом памяти, но Великая Страна не могла позволить собственным детям обучаться на передовых технологиях – несмотря на перестройку, было сильно убеждение, что кибернетика – наука гнилого империализма. К тому же много средств отнимали слаборазвитые страны: Куба, Индокитай и Великое Черное и Вечноголодное Братство, населяющее самый теплый континент.

Да еще некстати пятнадцать лет назад Леониду Красное Солнышко пришло в голову превратить Казахстан во Всероссийскую житницу. Как ни крути, а все правители России двадцатого века были одержимыми: Николай Второй – гуманизмом, Ильич Первый Самозванец – мировой революцией, Иосиф Грозный – синдромом Ильича, Никита Шут Гороховый – остатками этого синдрома, Ильич Второй Цицерон – наследственностью, Юрий Долгорукий и Константин Тишайший – старостью, а последний – Михайло Меченый – гласностью. Сравнивая начало и конец двадцатого века, Ростислав, как ни старался, не мог усмотреть удачного финала в матче Россия против Истории.

Поэтому, сидя на лекциях профессора Кириллова, он едва сдерживал смех. Профессор, почти его ровесник (где-то 1908 года рождения), нес несусветную чушь про какие-то Коминтерны, съезды РКП и РКП(б), отступления от истинной веры господ Троцкого и Плеханова. Когда-то Переплут лично был знаком с Львом Давидовичем и искренне жалел, что не он, а Иося занял трон советского государства.

Согласно программе обучения студентам пока еще рано было знать, что Ульянов-Ленин тоже был парнем не промах. Вот с этим Ростислав был согласен. Если при Брежневе был застой, при Хрущеве – всеобщая кукуризация, при Сталине – культ личности, то сказать, что при Ленине – всеобщий террор, это заставить людей круто задуматься: в какой же сволочной стране им довелось родиться! Нельзя так пугать народ. Он, чего доброго, смуту устроить может. Правда, отбили за время советской власти людям охоту дурить, а современные Степаны Разины, Емельяны Пугачевы, Степаны Болотниковы и прочие с детства содержатся в спецприемниках. Кто в СИЗО, кто на вольном поселении, кто в психушке. Вся же остальная протоплазма, являясь глубоко пассивной, жадно смотрит в рот очередного поводыря и радостно пускает пузыри ностальгии. Виват, Хулио Иглесиас! Ностальжи!

Отец Иглесиас, хули вы?

– Как тебя зовут, эй?! – Шепот настойчивой соседки оторвал Ростислава от отнюдь не прокоммунистических размышлений.

– Чего тебе? – обернулся он к ней.

– Ты где витаешь, парень? – изумленно выдохнула Инга. – Я спрашиваю, как твое имя.

– Ростислав Каманин, – пожал плечами он, – можно просто Ростислав.

– Замечательно! – фыркнула девушка. – Так и до паралича языка недолго.

– Нонсенс! – парировал парень. – Особенно у женщин.

Инга обиженно отвернулась и принялась записывать кирилловскую белиберду. Ростислав прислушался к монотонному гудению профессора. Подружка с третьего курса шепнула, что этот мальчик – очень перспективен. Папа – профессор, а это что-то значит даже по нынешним смутным временам. И если Инга не собирается возвращаться после института в свой Бобруйск, то пусть делает выводы. Выводы же пока были неутешительны. Самодовольный маленький (не по внешним данным, а по возрасту) засранец не обращал на рядом сидящую красавицу внимания совершенно, витая где-то в облаках.

– Вот вы думаете, что такой предмет, как История КПСС, теперь не нужен, – томил душу Кириллов, – а вместе с тем, это – предмет легкий. Неужели вам в зачетке помешает лишняя «пятерка», которая в конечном итоге скрасит средний балл?

Ростислав, вспоминая эту нуду, зло сплюнул. Если бы по такому принципу преподавали в Сорбонне! Там физикам преподавали физику и математику, а не историю развития капитализма в России, которую с таким увлечением писал Вовка Гаврош, надеясь, что она станет бестселлером. Вообще-то Историю КПСС преподавали, видимо, для того, чтобы труды почившего в бозе вождя хоть кто-то, да читал.

Кстати, в школе им долбили, что труды Ленина – вторые на месте по популярности во всем мире. После Агаты Кристи, разумеется. Был еще точно такой больной психопат – Фридрих Ницше. Ну он-то про Заратустру не шестьдесят томов настрочил! Вот такая тут «Генеалогия морали!»

– Эй! Ты чего не пишешь? – позабыв обиду, снова спросила девушка.

– Раньше не у всех ребят были тетрадка и букварь, – буркнул Ростислав, – а теперь тетрадей много, чтобы их марать всякой ерундой! Легче тебе станет, если ты узнаешь, в каком году созывался Второй Интернационал?

– Но ведь кругозор, эрудиция, экзамены, в конце концов!

– Ты на физ или истфаке учишься? Голова все равно не в состоянии впитать полсотни томов ленинских работ. А если и впитаешь, то будешь всех поражать своей эрудицией?

– И откуда ты такой умный в четырнадцать лет?

– Родили меня такого! – недовольно заворчал парень. – Ну, чего пристала?

– А, понятно! У тебя еще фаза полового созревания не закончилась! – протянула Инга.

Профессор внутри Ростислава едва не сходил по-маленькому. Тело же ехидно осведомилось:

– С чего ты это решила?

– Ты еще девушками не начал интересоваться! Тем более красивыми.

– Это ты-то красивая? – подколол ее Ростислав. – По мне так обычная девчонка! Старая к тому же...

Инга, которая считалась на факультете одной из первых красавиц, обиженно надула губы и уткнулась в конспект.

Выходя после четвертой пары из универа, Ростик заметил ее, беседующей с одним из парней-старшекурсников. Увидев его, она демонстративно положила руку ему на плечо и широко улыбнулась. Ростик пожал плечами и прошел мимо. Когда он скрылся из виду, Инга убрала руку и прошипела:

– Проучить бы его!

Парень флегматично пожал плечами:

– Ну, во-первых, он сын завкафедрой ядерной физики, на которой я имею неплохие шансы остаться в аспирантуре. Во-вторых, плечи у него тоже немаленькие. А в-третьих, если ты в него втрескалась, то таким путем ничего не добьешься. В-четвертых, если неправильно «в-третьих» и если ты хочешь стать невесткой профессора Каманина, то действовать нужно совсем не так.

– Все вы сволочи и подонки! – бросила Инга и побежала вслед за Ростиславом.

– Да, мы такие! – грустно улыбнулся Руслан. – Это же физфак. И не подонки, а реалисты.

Ростик стоял у киоска «Мороженое» и лопал пятую порцию эскимо. Отец без лишних слов отдавал ему четверть своей зарплаты, ибо сынуля здорово помогал ему с расчетами и прочей дребеденью. Так что Ростислав мог себе позволить и кутнуть. Карманные деньги плюс стипендия составляли около двухсот рублей в месяц, а это выходило равным окладу хорошего инженера на хорошем заводе.

– Как ты можешь есть это в двадцатиградусный мороз? – раздался сзади знакомый до отвращения голос.

– Вот так вот и жрем-с! – ответил он, не оборачиваясь. – Трескаем помалу.

Ростик любил вот так вот запросто навернуть десяток порций, не отходя от кассы. Тем более что в его времени это было удовольствием дороговатым и подавалось на десерт в лучших семьях Москвы.

– Что, Руслан уже ушел? – деловито осведомился он. – Или, пардон, ты ушла?

– Необязательно быть таким противным! – сказала она. – Давай сегодня в кино сходим!

Каманин пожал плечами. Он не любил синематограф. Ни в прошлой жизни, ни в этой. К тому же его раздражали большие скопления людей. Он-то и универ едва терпел.

– Не хочу я в кино, – спокойно сказал он. Лицо Инги опасно вытянулось. Разочарование отчетливо проступило на красивом, умело накрашенном лице. Увидев это, Ростик предложил: – Есть альтернативный вариант. Погоди, не криви губы. Сейчас зайдем в Троицкое, пообедаем в одном тихом трактирчике, а затем пойдем ко мне. Если ты так любишь кино, посмотрим видик. Там прикольная комедия со Шварцем есть. «Близнецы» называется. Ты, кстати, где живешь? Мы с отцом могли бы тебя потом отвезти. Ну как?

– Вообще-то в Троицком я еще не была... – мечтательно проговорила Инга. – Но ведь завтра коллоквиум по физике.

– А, ерунда! Я тебе помогу. Прямо дома подготовимся. Там Машуля обещала пиццу испечь к вечеру. Гигантскую. Идешь, нет?

– Иду. Не в «пятерку» же переться... Я сама из Бобруйска вообще-то... Но как-то неудобно получается.

– Неудобно у декана на пиво просить! – злобно отшутился Каманин. – А ты по ежевечерним макаронам соскучилась, или чем вы там питаетесь?

– «Харчо», «Свекольник» и ячневая каша. Чего скривился?

– Тебе просто необходимо попасть в Троицкое, – уверенно заявил парень.

– А, черт с ним! Поехали! Не каждый день девушку водят в Троицкое!

– Ты девушка красивая, как сама утверждаешь. Могла бы хоть каждый день ходить туда, – съехидничал парень. Инга так посмотрела на него, что он подумал, не переборщил ли.

– За все нужно платить. Всякий норовит прикоснуться туда, где помягче. За три рубля-то! Лучше макароны!

– Ну, я тебя трогать за всякие там места не собираюсь. Еще несовершеннолетний.

Ребятки помолчали.

– А кто эта Машуля? – невинно осведомилась Инга. – Сестра, домработница... подруга, может?

Ростик неожиданно издал губами очень неприличный звук. Сконфузившись, он посмотрел на девушку.

– Мачеха. Молодая, симпатичная мачеха. Тридцать три годика! Родила отцу девять лет назад близняшек: Светку с Галкой. А домработницы мы не держим уже одиннадцать лет – с тех пор, как папа женился.

Инга задумалась.

– А мама твоя где? Извини, если покажусь нескромной...

– Да нет! Все нормально. Уехала в Израиль, когда мне было полгодика. Вместе с Полиной – моей сестричкой-двойняшкой. Недавно мне Полина фото прислала – белые люди на берегу Красного моря. Она и мамаша с каким-то очкастым евреем дыню трескают. Флаг им в задницу! Который со звездой Соломона, – уточнил парень.

– А, не расстраивайся. У меня вообще один брат – прыщавая сволочь лет тринадцати. Но за мной уже в ванной пытается подсматривать, понимаешь?

– Понимаешь. Отчего не посмотреть, когда есть на что, – хмыкнул Ростислав, – вон, «четвертак» стоит. Поехали!

Они вскочили в двери троллейбуса «двадцать пятого» маршрута и спустились на заднюю площадку – излюбленное место молоденьких парочек. Там, кстати, Ростик мог стоять почти в полный рост.

– Кажется, общественный транспорт – не самое удобное для тебя место, – заметила Инга, слегка обнимая его за талию.

– В такси еще хуже, – признался Ростик, – вырасту, куплю себе «Яву». По крайней мере головой в крышу не упираешься. А то можно будет и старенький «Харлей» прикупить. Вот это транспорт!

– Не приведи господь, такой рост! – вздохнула девушка.

Троллейбус тряхнуло. Ингу бросило на Ростика. Она ткнулась лицом в его водолазку и, отпрянув, пробормотала:

– Что за запах незнакомый? Как называется?

Парень пожал плечами.

– «Аляска». Папа из Испании привез.

– Крутизна-а-а! – протянула Инга. – Куда нам, простым смертным...

Ростислав мгновенно отстранился.

– Инга, я не виноват, что в такой семье родился. Родился бы в другой, пах бы «Тройным», как и все нормальные люди.

– Извини. По-моему, наша остановка.

– «Ёперный театр»?

– Она самая. Выходим, что ли?

– И быстренько. – Ростик аккуратно вышел из троллейбуса, следя за тем, чтобы головою не снести поручень, и, галантно подав даме руку, дополнил: – В этот час в моем погребке народу мало. Ручаюсь, тебе там понравится.

«Погребок» оказался совсем не погребком, приличным кафе на втором этаже недавно реконструированного домика. В просторном помещении царил полумрак, в котором, уверенно ориентируясь, сновали официантки. Лилась негромкая музыка, а голос Марка Нопфлера придавал этой атмосфере таинственности особый колорит.

– Что это играет, интересно? – поежилась Инга. – Аж мурашки по коже забегали!

– «Brothers in Arms», «Dire Straits», – ответил Ростик, – мне тоже нравится. Что будем брать. И не стесняйся – я угощаю.

– По какому праву, интересно? – лукаво глянула на него Инга.

– Ну... Я все-таки мужчина, да еще имеющий, кроме стипендии, побочный источник дохода. Короче, принцесса! Вот меню, будь добра – выбирай!

– Интересно-интересно! – протянула девушка, беря в руки листок бумаги, исписанный крупными (чтобы посетители могли разобрать в полумраке) буквами. – Ну вот, например, салатик из кальмаров я бы попробовала первый раз в жизни. К нему цыплячью ногу с картофельным пюре и маленькую смаженку с грибами.

– А на десерт? – равнодушно поинтересовался парень.

– На десерт, – девушка задумалась, – на десерт пусть будет клубничное желе и мороженое с лимонным ликером! Я не слишком обнаглела?

– Успокойся! Копеек у меня хватит. В самом деле, что ты так нервничаешь!

К ним подошла официантка, и Ростислав без запинки отбарабанил заказ Инги.

– А вам что? Как обычно? – спросила официантка, знавшая Каманина как постоянного клиента в лицо уже давно.

– Да уж будьте так добры, Наташа, – кивнул головой парень.

Инга в ожидании заказа принялась рассматривать окружающую обстановку. В зале, размером приблизительно десять на шесть метров, стояло около дюжины столиков. Заняты из них были всего три, что полностью подтверждало слова Каманина. В заведении был «мертвый час» – время между обедом и ужином.

Вскоре официантка вернулась с подносом и выставила перед Ингой ее заказ. Пробормотав: «Одну минутку, молодой человек», – она легким шагом заторопилась на кухню, откуда вскоре вернулась с подносом, загруженным раза в два основательнее.

– Прошу прощения, молодой человек, ну вы и жрете, – с чувством произнесла Инга, когда Наталья, выставив на стол гору снеди, вернулась к себе за стойку.

– Большому кораблю, – повторил хазановскую шутку Ростислав, – семь футов под килем.

Сказав это, он принялся за еду. У принявшейся считать блюда Инги от обалдения полезли на лоб глаза. Напротив Ростика слева направо расположились: огромный кусок пиццы с грибами и колбасой; громадный бифштекс с тройной порцией картофельного пюре; не менее пол-литра «оливье» в хрустальной салатнице; селедочница с разделанной упитанной селедкой под уксусом и украшенная колечками золотистого лука; в приличных размеров розетке красовалась тройная порция мороженого, щедро политая тархуновым сиропом. Рядом со всем этим, как на параде, выстроились три бутылки кока-колы, запотевшие, только что из холодильника.

– Благослови, Господь, пожирающих дары твои! – прошептала девушка и принялась за еду. Ростислав благовоспитанно налегал напротив.

– Кофе будешь? – спросил он, промокая салфеткой губы. Инга подняла на него глаза. Содержимое его заказа успело перекочевать к нему в желудок прежде, чем она успела покончить с желе.

Сиротливо стояли три пустые бутылки на 0,33 литра, блестела очищенная хлебным мякишем салатница, да горько плакала тарелка, на которой пятнадцать минут назад располагался чемпион среди бифштексов в самом тяжелом весе. Зато заметно повеселевший Ростислав благодушно рассматривал девушку, робко уплетающую свой первый в жизни полноценно-роскошный обед.

– Ну чего ты так пялишься, – промурлыкал он, – во мне больше двух метров росту и раза в два поболее весу, чем в тебе. Так неужто я должен на птичьей норме сидеть? Страшно, Маугли?

– Прости! – Инга покраснела. Она ни к селу ни к городу вдруг вспомнила разговор, состоявшийся в их комнате пару дней тому назад.

К ним в поисках опохмельного пива забрела одна из старшекурсниц из «двойки» – общаги, расположенной рядом с их «пятеркой».

– Запомните, бабы! – авторитетно поучала их умудренная опытом «сестричка». – Какой у мужика аппетит за столом, такой и в постели. Еще пиво есть?

– Эй, ты где? – донесся до нее голос Каманина. – Перестань скрести ложкой пустую розетку. Если хочешь еще мороженого, то сейчас закажем!

– Извини, – повторилась девушка, – просто задумалась. Все так необычно: музыка, вкусная еда, вообще... Спасибо, Ростик! Я так здорово еще никогда не сидела.

Каманин расплатился, они попрощались с официанткой, получив приглашение приходить еще, и вышли на улицу. Было начало пятого вечера.

– Интересно, – вдруг произнесла Инга, – во что тебе обошелся этот, с позволения сказать, обед?

– Смешная сумма – семь рублей, – тоном Остапа Бендера произнес Ростислав, – для меня, как для постоянного посетителя, скидка. Хотя скидку таким образом заполучить очень трудно. Признаюсь как на духу – я им починил СВЧ-комбайн. Вызов специалиста из ФРГ обошелся бы им гораздо дороже. У нас ведь пока гарантийных мастерских на импортную технику почти нет, а те, что есть, завалены заказами.

Нынче профессор Каманин проживал на престижной улице имени Пулихова, в роскошной пятикомнатной квартире. Перспективному профессору с видами на академика полагался отдельный кабинет, спальня, спальня для сына, спальня для близнецов, плюс теоретическая комната для домработницы. Итого пять комнат. Отдельно нужно сказать о кухне. Во времена всемирного «кукурузника», Никиты свет Сергеевича, считалось, что люди будущего (коммунизма) будут питаться в столовых, а на «куфню» забредать рано утром и поздно вечером в поисках чайку. Посему максимально отводимое место под этот едва ли не самый важный уголок дома выражалось скромной цифрой, в шесть квадратных метров, на которых двум стоящим человекам и холодильнику приходилось весьма туговато и тесно, словно танкеру «Сиввайз Джайент» в Суэцком канале.

Опять-таки в целях экономии вертикальной канализации (так называемых стояков) рядом с кухней располагался санузел, создававший множество пикантных ситуаций. В то время, когда один человек на «куфне» совершал процесс принятия пищи внутрь, другой в санузле занимался делом таки совершенно обратным, причем второй старался не обращать внимание на чавканье, доносившееся с «куфни» через тонкую стенку, а первый этим самым чавканьем старался изо всех сил заглушить мощный саунд, доносившийся из санузла.

Элита подобных «удовольствий», разумеется, была лишена. Туалет, как и положено, располагался в самом конце коридора, недалеко от спален, а кухня (не «куфня») имела подобающий шестнадцатиметровый размер и позволяла, не напрягаясь, усесться за стол человекам десяти. Стол, естественно, стоял посредине, словно на американских буклетах. Вся квартира Каманиных имела «полезную площадь» в сто двадцать квадратных метров, тридцать из которых отводилось род зал (комнату для приема гостей).

Попавшей в первый раз в подобную квартирку Инге показалось, что она очутилась в повести Булгакова «Собачье сердце». Тем более увидев на двери бронзовую табличку с тисненой надписью: «Профессор Каманин Алексей Михайлович».

– Пэ... рэ... о... неужто пролетарий? – притворно удивилась она.

– Там после «о» идет пузатая двубокая дрянь! – раздался сзади мелодичный женский голос.

– Маша! – воскликнул Ростислав. – Ты откуда?

– К Гавронам ходила, Ватсон. Видишь, в шлепанцах я.

Парень полуобернулся к Инге и улыбнулся.

– Вот это и есть – Маша. Жена отца и королева нашей квартиры, естественно, вместе с кухней. А это, Маша, Инга – сокурсница. Прошу любить и жаловать.

– Давайте, молодежь, в квартиру проходите! – сделала Маша приглашающий жест. – Там разберемся.

– Маша, – уже в квартире спросила Инга, – а как вас по-отчеству?

– Для нее что по-отчеству, что по-матушке – одинаково!

Девушка недоуменно глянула на него.

– Нашей Марии нравится западный стиль общения. Можно называть Машей, но на «вы».

– Обращение «Мария Николаевна» мне в детском саду опротивело, – пояснила молодая женщина, широко улыбаясь. – «Николаевна» – слишком по-колхозному. Я ведь не бригадир в полеводческом летучем отряде номер три по скоростной уборке моркови...

– Еще Маша не любит, когда к ней обращаются по половому признаку, – сообщил Каманин-младший.

– Это как? – не поняла Инга.

– А вот так, – фыркнула Маша и внезапно протянула гнусавым голосом завсегдатая гастрономов: – Девушка!!! – от неожиданности Инга подскочила.

– Ну вы даете!

– Это не я, – еще раз фыркнула Маша, – у Чехова в пьесе «Медведь» Смирнов тоже похоже вопил.

– Человек!!! – басом проревел Ростик. Подскочили обе.

– Шаляпин недорезанный, – сказала Маша, держа ладонь у сердца, – хорошо, хоть девочки в школе, а не то...

Парень засмеялся и, взяв Ингу за руку, повел ее по широкому коридору, по дороге продолжая гудеть шаляпинским басом известную песню Преснякова из фильма «Фантазии Веснухина».

Спит придорожная трава...

– Очень похоже! – ядовито прокомментировала девушка, когда прозвучали последние слова о мальчике, выпившем молочка и неизвестно отчего забредившего островами. – Вовку Преснякова наверняка бы хватил кондратий. А это все ваши книги?

Весь десятиметровый коридор справа и слева занимали высокие стеллажи, сплошь заполненные книгами. Слева в углу сиротливо притаилась алюминиевая стремянка с деревянными лакированными ступеньками.

– Есть версии, что не наши? – тут же спросил парень. – Вот этот «Ремарк», кажется, соседский... – Ростик указал на экземпляр «Триумфальной арки» в шикарном кожаном переплете. – Отличная, между прочим, глянцевая бумага!

Девушка внезапно обернулась к нему.

– Ты опять? – укоризненно спросила она. – Ты ведь обещал.

– Когда это? – искренне удивился он, но, увидев, что Инга расстроена, поправился: – Ну-ну! – утешительно произнес парень. – Не забывай, что мне всего лишь пятнадцать лет. Завтра исполнится.

– Да ну? – хмыкнула Инга. – Иногда мне кажется, что ты на десяток лет старше нашего Кириллова.

Профессор Переплут внутри Ростислава прикусил себе язык мощными челюстями бульдога. Все-таки нужно поосторожнее с этой девицей. Не у всякого пятнадцатилетнего пацана хватка Дика Сэнда[4]. Он улыбнулся и прошамкал:

– О да, прелестное дитя! На самом деле мне через два года – ровно сотня.

– Вы хорошо сохранились, – промурлыкала Инга, – молоды до неприличия! Не расскажете мне как-нибудь о тысяча девятьсот семнадцатом?

Ростислав жестом пригласил Ингу войти в его комнату – помещение квадратов двадцать, веселившее глаз чешскими фотообоями с изображением водопада Анхель.

– Как все-таки насчет семнадцатого года? – спросила она, с интересом озираясь вокруг.

У широкого окна располагалась видеодвойка G-50 от фирмы «Panasonic»: телевизор на двадцать девять дюймов и мультисистемный видеомагнитофон. Рядом у стены стоял аквариум литров на триста, в котором меланхолично плавали два вида рыб: одни с выпученными, словно от запора, глазами и другие – пышнохвостые, отсвечивающие яркой желтизной.

– Чего это они такие глазастые? – удивилась девушка.

– Это телескопы, а другие – вуалехвосты, – терпеливо принялся объяснять парень.

– А золотых рыбок нет? – задала она очередной вопрос.

Ростислав фыркнул.

– Обе эти разновидности не что иное, как так называемые золотые рыбки. Желаний только они выполнять не могут. Хотя ухой я им не грозился. Сейчас вот помещу в аквариум кипятильник, посмотрю, как они запоют!

– Не нужно! – воскликнула Инга. – Живодер! Ты мне, кстати, так и не рассказал про семнадцатый год!

Каманин выпятил вперед подбородок и загнусавил, отчаянно шамкая:

– О, это было страшное время! В разгаре Первая мировая война, Миколка-паровоз Второй подписывает 2 марта в Пскове отречение от престола, прямо в личном вагоне. Великий князь Михаил отпихивается от чересчур тяжелой короны руками и ногами. Со 2 марта по 25 октября сменяется четыре состава Временного правительства. Летом в районе железнодорожной станции Разлив в стогу сена скрываются товарищи Ленин и Зиновьев (они же Ульянов и Радомысльский). В сентябре выходит из тюрьмы на свободу знаменитый бунтарь и нигилист Лейба Бронштейн; весь сентябрь и начало октября он активно поднимает массы на борьбу и фактически становится главарем Октябрьского переворота.

– Погоди-погоди! – перебила его Инга. – Ни о каком таком Лейбе Бронштейне я не слышала! Что за неизвестная фигура?

– Ну как же! – добродушно засмеялся Ростик. – Лейба Бронштейн – он же Лев Давидович Троцкий, замоченный в сороковом году товарищем Меркадером. В Мексике. Естественно, по приказу товарища Джугашвили. Естественно, семнадцатый год заканчивается бегством всех более или менее умных людей за кордон. Вот и вся история.

Инга подошла к аквариуму, щелкнула пальцем по плексигласу, посмотрела на реакцию рыбок.

– Ты по жизни пессимист или от нехватки материнской любви? ...Ой, извини, кажется, я что-то не то ляпнула.

– Ничего, – махнул рукой Каманин, – мать здесь ни причем. Ты про Карлсона читала?

– Читала, – ответила она, – хотя не совсем понятно, причем здесь этот летающий гой.

– Сам-то он ни при чем. Просто по ходу чтения выясняешь, что у простой шведской семьи Свантесонов была квартира в пять комнат, помимо столовой и гостиной. Куфня, естественно, не в счет. И жили они в четырехэтажном доме, где был лифт. Ты видела когда-нибудь в хрущевке лифт? Или столовую в пятикомнатной квартире для обычной советской семьи? Не смотри так по сторонам! Мой батька принадлежит к элите общества вполне заслуженно! Иначе при соответствующем «ай-кью» он бы ютился в свинарнике для молодых специалистов.

– Ну ты и разошелся! – сказала девушка. – Я тоже читала Линдгрен, но на подобные мелочи внимания не обращала...

– Ничего себе, «мелочи»! – голосом великим возопил Ростислав. – Жизнь наша – цепь, а мелочи в ней – звенья!

– Нельзя звену не придавать значенья! – подтвердила Инга. – У меня папа был в Чехословакии. Там, говорит, по сравнению с нами, рай.

– Чем ближе к Западу, тем полоса отчуждения богаче, – подвел итог Каманин. – Итак, мадемуазель, видик будем смотреть? Денни де Вито и Арни Шварц – бесподобная парочка!

Свет настольной лампы освещал правую половину лица Инги Самохиной и делал ее еще прекраснее, чем днем. Популярно объясняя девушке начала тензорного исчисления, Ростислав невольно обратил внимание на игру света и тени, Однако молодые гормоны глушились без проблем – беспокойств по поводу своей несдержанности парень не испытывал.

– В тензорном исчислении изучаются величины особого рода – тензоры, которые описываются в каждой системе координат несколькими числами, причем закон преобразования этих чисел при переходе от одной системы координат к другой более сложен, чем у векторов, – терпеливо продолжал он, подавляя дурные мысли, – соответственно, тензор инерции – это своего рода матрица, которую...

– Все! – подняла руки вверх Инга. – Охотно верю, что ты можешь трепаться об этом целый вечер, но уже скоро восемь. Пора маленькой девочке и честь знать. Мне векторы укажут путь-дорогу...

– В «пятерку» или в синагогу! – подхватил Ростик. – Ты забыла, что мы еще пиццы не отведали?

Глава 9. Земля. 1992.

Иннокентий

– Добрый вечер! – поздоровался Кеша с публикой, заседавшей в актовом зале университета. – Мы благодарим вас за то, что не поленились прийти на презентацию нашего первого альбома «Мелодия разбитых сердец». Двенадцать песен о любви, верности, измене и ненависти – первая наша попытка заявить о себе на этом капустнике. Наша группа имеет название «Торнадо», и я сейчас назову вам ее состав. Итак: Виталий Васильев – бас-гитара!

Виталик зарядил пятнадцатисекундную вариацию из Вагнера, на что публика отреагировала весьма тепло.

– Игорь Сикорский – соло!

Гарик бодро повторил потуги Виталика двумя октавами выше, за что был обласкан аплодисментами.

– Андрей Стешинский – ударные!

Андрюха застучал свой любимый белогвардейский марш, под который к соседнему микрофону подошел Виталик и произнес в него:

– И Иннокентий Симонов – ритм-гитара и вокал!

Кеша развел руками, мол «прошу любить и жаловать», а затем врезал по струнам.

В пространстве без теней и света

Летели две кометы.

Одна была из чистого золота,

Другая – облаком пепла.

Летая меж звездных улиц,

Они однажды столкнулись,

Хоть обе уж были немолоды

И видели небо и пекло.

Программа, на удивление, шла хорошо. Не зря они тусуются вместе пятый год. Порван вместе не один километр струн, разбит вдребезги не один барабан и выжрано не менее железнодорожной цистерны пива – можно часок отыграть без накладок. Время летело незаметно, и вот уже Кеша заводит последний куплет финальной песни.

И опять во сне я вижу

Реки, полные дерьма.