Жизнь за гранью жизни

      О быте подземного мира поведал нам Лукиан в своих знаменитых "Разговорах в царстве мертвых". Прислушаемся, о чем говорят обитатели Аида.
      Гермес и Харон
      1. Гермес. Не сосчитать ли нам, перевозчик, сколько ты мне уже должен? А то у нас опять из-за этого выйдет ссора.
      Харон. Сосчитаем, Гермес. Лучше это наконец установить, - тогда и забот с плеч долой.
      Гермес. По твоему поручению я принес тебе якорь за пять драхм. Харон. Много запрашиваешь!
      Гермес. Клянусь Аидонеем, я купил его за пять, да еще за два обола ремень, что придерживает весло. Харон. Клади пять драхм и два обола. Гермес. Игла для нашивания заплат на парус; я за нее дал пять оболов. Харон. Прибавляй их.
      Гермес. Воск для замазывания дыр в лодке, гвозди и канат, которым ты рею прикрепил к мачте; все вместе за две драхмы. Харон. Это недорого.
      Гермес. Вот и все, если мы ничего не забыли при счете. Когда же ты мне это отдашь? Харон. Сейчас я никак не могу, Гермес, а вот если
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      чума какая-нибудь или война пришлет к нам много народу, тогда можно будет кое-что заработать, обсчитав мертвецов на плате за переезд.
      2. Гермес. Что же мне, сидеть, значит, и ждать, призывая на землю всякие бедствия, чтобы хоть так получить свой долг?
      Харон. Нет другого способа, Гермес. Ты сам видишь, как мало народу к нам теперь приходит: на земле мир.
      Гермес. Нет, уж лучше пусть так остается, хоть и затянется отдача долга. Но, не правда ли, Харон, прежде к нам приходили не такие, как теперь: мужественные все, покрытые кровью и большею частью улершие от ран. А теперь? Одного сын отравил, другого - жена, у третьего от излишней роскоши распухли живот и ноги - все бледные, жалкие, совсем на тех непохожие. А большинство их, кажется, к нам отправляются из-за денежных козней. Харон. Да, деньги - вещь желанная... Гермес. Выходит, и я бы не согрешил, если бы настойчиво взыскивал с тебя долг.
      Харон, Гермес и разные мертвые
      1. Харон. Послушайте, как у нас дела. У нас, видите сами, суденышко маленькое, прогнившее, во многих местах пропускает воду, стоит лишь наклониться набок, чтоб опрокинуться и пойти ко дну; а вас здесь так много, да еще каждый вон сколько несет. Я боюсь вас пустить в лодку вместе со всей поклажей; не пришлось бы вам потом раскаяться, в особенности тем из вас, которые не умеют плавать.
      Гермес. Как же нам поступить, чтобы плавание было безопасным?
      Хором. Послушайте меня: садитесь в лодку совсем голые, а все, что у вас есть, оставьте на берегу: вас такая толпа, что и так вы еле-еле поместитесь. Ты,
      Гермес, смотри, с этого мгновения пуская в лодку только тех, кто снял с себя все и бросил, как я уже сказал, всю свою поклажу. Становись поближе у сходней, и осматривай их, и заставляй голыми садиться в лодку.
      2. Гермес. Ты прав: сделаем так. Ты, первый, кто такой?
      Менипп. Менипп. Вот мой мешок, Гермес, и палка; их я бросаю в воду. Моего рубища я даже не взял с собой - и хорошо сделал.
      Гермес. Садись в лодку, Менипп, лучший из людей, и займи почетное место возле рулевого, на возвышении: оттуда ты можешь следить за всеми. 3. А этот красивый юноша кто такой? Хорок. Хармолей, мегарский красавец, за один поцелуй которого платили по два таланта.
      Гермес. Скорей снимай с себя красоту, губы вместе с поцелуями, длинные волосы, снимай румянец со щек и вообще всю кожу. Хорошо, ты готов к отъезду, садись.
      4. А ты кто, такой строгий, в пурпурном плаще и в диадеме? Лампих. Лампих, тиран Гелы.
      Гермес. Что же ты, Лампих, являешься сюда с такой поклажей?
      Лампих. А как же иначе? Разве тиран должен. явиться нагим?
      Гермес. Тиран - ни в коем случае, но мертвец - бесспорно. Так что снимай все это. Лампих. Ну, вот тебе, богатство я выбросил. Гермес. Выброси, Лампих, и спесь и надменность; все это слишком тяжело, чтобы брать с собою в лодку.
      Лампих. Позволь мне сохранить диадему и плащ. Гермес. Нельзя, бросай это.
      Лампих. Пусть будет по-твоему. Что же еще? Ты видишь: я все скинул.
      Гермес. Нет, сбрось с себя еще жестокость, безрассудство, гордость и гнев.
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      Лампих. Ну вот, я уже совсем наг. 5. Гермес. Можешь войти. А ты, толстый, мускулистый, кто такой? Дамасий. Дамасий, атлет.
      Гермес. Да, я тебя узнаю; видел тебя часто в Палестрах.
      Дамасий. Да, Гермес, впусти же меня; я ведь совсем гол.
      Гермес. Нет, ты не гол, милейший, раз на тебе столько тела. Сбрасывай все, а то лодка потонет, лишь только ты одной ногой ступишь в нее. Брось также свои победные венки и похвалы зрителей.
      Дамасий. Смотри, вот я уже действительно гол и не тяжелее других мертвецов.
      Гермес. Так тебе лучше будет, без твоего веса. Садись в лодку.
      6. Ну, а ты, Кратон, брось свое богатство, да еще свою изнеженность и роскошь; не бери с собой погребальных одежд и деяний предков, оставь и происхождение свое, и славу, и почести - если город оделил тебя ими, и надписи на твоих изображениях; не говори, что тебе соорудили большую могилу: даже упоминание об этом обременит лодку.
      Краток. Что поделаешь! Придется все бросить, как это ни грустно.
      7. Гермес. Это что такое? А ты зачем пришел в полном вооружении? Что означает этот трофей, который ты несешь?
      Полководец. Это значит, что я одержал победу, отличился в бою, и за это город меня почтил.
      Гермес. Оставь свой трофей на земле; в преисподней царит мир, и твое оружие там тоже ни к чему.
      8. А кто же этот, с таким важным видом, такой гордый, вот этот, с поднятыми бровями, погруженный в раздумье? Какая длинная борода.
      Менипп. Это философ, Гермес, а вернее - шут и лгун. Вели ему снять с себя все, и ты увидишь, сколько пресмешных вещей спрятано у него под плащом.
      Гермес. Снимай сначала свою осанку, а потом и все остальное. О Зевс! Сколько он принес с собой дяси, сколько невежества, охоты до споров, пустого чванства! Сколько коварных вопросов, хитрых рассуждений, запутанных исследований! Как много никчемных занятий, и пустых слов, и вздора, и мелочности... Да здесь, клянусь Зевсом, и золото есть, и любовь к наслаждениям, и бесстыдство, и гордость, и роскошь, и изнеженность. Я все вижу, хотя ты тщательно это скрываешь. Бросай же, и ложь тоже, и самомнение, и уверенность, что ты лучше всех. Если бы ты вошел со всей своей поклажей, - даже пятидесятивесельный корабль не выдержал бы такой тяжести!
      Философ. Раз ты приказываешь, я брошу все это. 9. Менипп. Гермес, ему не мешало бы снять также свою бороду; она, ты сам видишь, тяжела и лохмата, в ней волос весит по меньшей мере пять мин. Гермес. Ты прав. Снимай бороду. Философ. Кто же мне ее обрежет? Гермес. Положи бороду на сходни, а Мении отрубит ее топором.
      Менипп. Гермес, дай мне лучше пилу: так будет забавнее.
      Гермес. Хватит и топора. Прекрасно! Теперь у тебя вид более человеческий без этого козлиного украшения.
      Менипп. Не обрубить ли мне немножко и его брови?
      Гермес. Конечно! Он их поднял выше лба; не знаю, против чего он так насторожился. Это что такое? Ты еще плачешь, негодяй! Смерти испугался? Садись в лодку!
      Менипп. У него под мышкой спрятана еще одна очень тяжелая вещь. Гермес. Что такое?
      Менипп. Лесть, сослужившая ему в жизни большую службу. Философ. Тогда ты, Менипп, брось свою свободу и
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      откровенность, брось свою беззаботность, благородство И смех: никто ведь, кроме тебя, не смеется.
      Гермес. Напротив, сохрани их: это все вещи легкие, перевезти их нетрудно, и они даже помогут нам переплыть озеро.
      10. Эй ты, ритор! Брось свое бесконечное красноречие, все свои антитезы и повторения, перирды и варваризмы и весь вообще груз своих речей. Ритор. Смотри, вот я все бросаю.
      Гермес. Теперь все в порядке. Отдать концы! Сходни убрать! Трави якорь! Поднять парус! Перевозчик, так держать! Полный вперед!
      II. Чего же вы ревете, глупцы, в особенности этот философ, который только что лишился бороды?
      Философ. Ах, Гермес! Я думал, что душа бессмертна.
      Менипп. Врет он! Совсем не это его огорчает. Гермес. А. что же?
      Менипп. Он плачет, что не будет больше наслаждаться роскошными обедами, что никогда уже не удастся ему ночью тайком уйти из дому, закутав голову плащом, и обежать все веселые дома от первого до последнего, а утром не будет больше морочить молодежь и получать деньги за свою мудрость; вот что его огорчает.
      Философ. А ты, Менипп, разве не опечален тем, что умер?
      Менипп. Отчего же мне печалится, если я сам, никем не приглашенный, поспешил навстречу смерти?
      12. Но мы здесь разговариваем, а там, кажется, слышен какой-то крик: как будто кто-то кричит на земле.
      Гермес. Да. Менипп, слышно, и не из одного места. Одни сошлись в Народное собрание и радуются и смеются, что Лампих умер; жену его осадили женщины, а его детей ребятишки забрасывают к.мнями. Другие, в Сикионе, хвалят ритора Диафанта за погребальную речь. А там что? Клянусь Зевсом, то
      мать Дамасия с толпой женщин, среди крика и стона, поет погребальную песню. Тебя одного, Менипп, никто не оплакивает: один лишь ты почиваешь спокойно.
      Менипп. О нет, скоро ты услышишь, как по мне жалобно завоют собаки, как вороны станут хлопать крыльями, собравшись меня хоронить.
      Гермес. Ты прекрасный человек, Менипп. Но мы уже причалили. Идите же вы на суд, прямо по этой дороге, а мы с перевозчиком вернемся, чтобы других переправить.
      Менипп. Счастливого пути, Гермес. Пора и нам идти. Чего вы медлите? Все равно суда никому не' миновать, а наказания здесь говорят, тяжелые: колеса, камни, коршуны. Обнаружится с ясностью жизнь каждого.
      Харон и Менипп
      1. Харон. Плати, мошенник, за перевоз! Менипп. Кричи, Харон, если тебе это приятно. Харон. Заплати, говорю тебе, что мне следует! Менипп. Попробуй взять с того, у кого ничего нет. Харон. Разве есть такой, у кого нет обола? Менипп. Если ли еще кто-нибудь другой - не
      знаю; знаю только, что у меня нет. Харон. Задушу тебя негодяй, клянусь Плутоном,
      если не заплатишь!
      Менипп. А я тебе череп разобью палкой. Харон. так, ты совсем задаром плыл в такую даль. Менипп. Пусть за меня заплатит Гермес, раз он
      меня привел к тебе.
      2. Гермес. Клянусь Зевсом, выгодно бы я устроился, если б пришлось еще платить за мертвецов! Харон. Я тебя не пропущу. Менипп. Ну, так втащи лодку на берег и жди;
      только я не знаю, как ты ухитришься получить с
      меня то, чего у меня нет.
      ЛУЧШЕ НЕГУ ТОГО СВЕТА?
      Харон. Ты разве не знал, что надо взять с собой обол?
      Менипп. Знать-то знал, да не было у меня. Что же, из-за этого мне не надо было умирать?
      Харок. Ты хочешь потом похвастаться, что один из всех переплыл озеро даром?
      Менипп. Не даром, милейший: я черпал воду из лодки, помогал грести и один из всех сидевших в лодке не плакал.
      Харон. Перевозчику до этого нет никакого дела. Ты должен заплатить обол, иначе быть не может. 3. Менипп. Ну так отвези меня обратно к жизни. Харон. Прекрасное предложение! Чтобы Эсак поколотил меня за это? Менипп. Тогда оставь. Харон. Покажи, что у тебя в мешке. Менипп. Если хочешь, бери: чечевица и угощение Гекаты.
      Харон. Откуда ты выкопал, Гермес, эту собаку? Всю дорогу он болтал, высмеивал и вышучивал всех сидевших в лодке, и, когда все плакали, он один пел.
      Гермес. Ты не знаешь, Харон, какого мужа ты перевез? Мужа, безгранично свободного, не считающегося ни с кем! Это Менипп! Харок. Если ты мне попадешься в руки... Менипп. Если попадусь, любезный: только два раза я тебе не попадусь.
      Ахилл и Антилох
      1. Антилох. Ахилл, что это ты говорил недавно Одиссею о смерти? Как это было неблагодарно и недостойно обоих твоих наставников, Хирона и Феникса! Я слышал, как ты сказал, что хотел бы лучше живым служить поденщиком у бедного пахаря, который скромным владеет достатком, чем царствовать над всеми мертвыми. Такие неблагодарные слова приличны, быть может, какому-нибудь трД-"у фригийцу,
      чрезмерно привязанному к жизни, но сыну Пелея, храбрейшему из всех героев, стыдно иметь такой низменный образ мыслей. Этого никак нельзя согласовать со всей твоей жизнью: ведь ты мог бы долго, хотя без славы, жить и долго царствовать во Фтиотиде однако ты добровольно избрал смерть, соединенную со славой.
      2. Ахилл. О сын Нестора! Тогда я еще не ведал, как здесь живется, и эту жалкую, ничтожную славу ставил выше жизни, так как не мог знать, что лучше. Теперь же я понимаю, что сколько там, на земле, меня ни воспевают, все равно от славы мне никакой пользы нет. Ведь среди мертвецов равноправие: нет больше ни моей красоты, Антилох, ни силы; все мы лежим, покрытые одним и тем же мраком, совсем одинаковые, и ничем друг от друга не отличаемся. мертвые троянцы не боятся меня, а мертвые ахейцы не оказывают уважения; мы все здесь на равных правах, все мертвецы похожи друг на друга "и трус и герой у них в равном почете". Вот это причиняет мне страдание, и мне досадно, что я не живу на земле, хотя бы как поденщик.
      3. Антилох. Но что же нам делать, Ахилл? Так постановила природа, что все непременно должны умереть: нужно повиноваться этому закону и не противиться предустановленному. А затем, ты видишь, сколько нас, твоих товарищей, с тобой здесь, скоро и Одиссей, наверно, прибудет к нам. Пусть послужит тебе утешением общность нашей судьбы; утешайся тем, что не с тобой одним это случилось. Посмотри на Геракла, на Мелеагра, и других великих героев; из них ни один, я думаю, не согласился бы выйти на свет, если бы его посылали служить поденщиком к простому, нищему человеку.
      4. Ахилл. Ты меня утешаешь, как друг, меня же не знаю как удручает воспоминание о жизни; думаю, что и все вы чувствуете то же самое. Если вы со мной не согласны и спокойно можете переносить это, - значит, вы хуже меня.
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      Антилох. Наоборот, Ахилл, мы лучше; мы понимаем бесполезность наших слов и решили молчать терпеть и переносить свою судьбу спокойно, чтобы не смешить других, высказывая такие желания, как ты.
      Диоген и Александр
      1. Диоген. Что это, Александр? И ты умер, как все?
      Александр. Как видишь, Диоген. Что же в этом удивительного, если я, человек, умер?
      Диоген. Так, значит, Аммон солгал, говоря, что ты - его сын? Значит, на самом деле ты сын Филиппа?
      Александр. Наверно, Филиппа: был бы я сыном Аммона, я бы не умер.
      Диоген. Но ведь и про Олимпиаду рассказывали, будто она видела на своем ложе дракона, который сошелся с ней: от него-то, говорят, она и родила тебя, а Филипп обманывался, думая, что ты его сын.
      Александр. И я тоже слышал об этом, но теперь вижу, что и мать, и прорицатели Аммона говорили вздор.
      Диоген. Однако их ложь пригодилась тебе для твоих дел: многие трепетали перед тобой, считая богом.
      2. Но скажи мне, кому ты оставил свою громадную державу?
      Александр. Сам не знаю, Диоген: я не успел на этот счет распорядиться; только, умирая, передал мое кольцо Пердикке. Но чего же ты смеешься, Диоген?
      Диоген. Я вспомнил, как поступала с тобой Эллада, как тебе льстили эллины, лишь только ты получил власть, - избрали тебя своим покровителем и вождем против варваров, а некоторые даже причисляли тебя к сонму двенадцати богов, строили тебе храмы и приносили жертвы, как сыну дракона.
      3. Но скажи мне, где тебя македоняне похоронили? Александр. Пока я лежу в Вавилоне, уже тридцатый день, но начальник моей стражи Птоломей обещал, как только покончит с беспорядками, которые возникли после моей смерти, перевезти меня в Египет и там похоронить, чтобы таким образом я сделался одним из египетских богов.
      Диоген. Как же мне не смеяться, Александр, в" дя, что ты даже в преисподней не поумнел и думаешь сделаться Анубисом или Осирисом? Брось эти мысли, божественный: кто раз переплыл на эту сторону озера и проник в подземное царство, тому больше нельзя вернуться. Жак ведь очень внимателен, да и с Кербером справиться не так легко.
      4. Мне было бы приятно узнать, как ты себя чувствуешь, когда вспоминаешь, какое блаженство ты оставил на земле: всяких телохранителей, стражу, сатрапов, груды золота, и народы, боготворящие тебя, и Вавилон, и Бактрию, и зверей громадных, и почести, и славу, и торжественные выезды в белой диадеме на голове и в пурпурном платье. Разве тебе не больно, когда ты все это вспоминаешь? Чего же ты плачешь, ты, глупец? Даже этому не научил тебя мудрец Аристотель - не считать прочными дары судьбы?
      5. Александр. Мудрец? Он хуже всех льстецов! Позволь уж мне знать все, что касается Аристотеля: чего он требовал от меня, чему меня учил, как он злоупотреблял моей любовью к науке, льстя мне и восхваляя меня то за красоту, которую он называл часть, добра, то за мои деяния, то за богатство; он Доказывал, что богатство - тоже благо, чтоб ему, таким образом, не было стыдно принимать подарки. Настоящий шут и комедиант! Все, чему научила меня его мудрость - это скорбеть, будто по величайшему благу, по всему перечисленному тобою.
      6. Диоген. Знаешь, что сделать? Я посоветую тебе средство против скорби. Так как у нас не растет трава, что служит лекарством против безумия, тебе
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      не остается ничего другого, как пить большими глотками воду из Леты, пить, и снова пить, еще. почаще; таким образом ты перестаешь скорбеть по Аристотелевым благам. Но смотри: Клит и Каллисфен и с ними целая толпа, все бегут сюда, хотят тебя растерзать в отмщение за то, что ты с ними сделал. Уходи же скорей по другой дороге и почаще пей воду Леты, как я тебе посоветовал.
      Диоген и Мавзол
      1. Диоген. Чем ты так гордишься, кариец? С какой стати ты посягаешь на первое место среди нас?
      Мавзол. Оттого, синопец, что я - царь, царствовал над всей Карией, владел частью Лидии, покорил некоторые острова и подчинил себе почти всю Ионию вплоть до Милета. К тому же я был красив и высок ростом и в военном деле искусен. Особенно же значительно то, что в Галикарнасе надо мной возвышается громадный памятник, какого нет ни у кого из мертвых, ни с чем по своей красоте не сравнимый: кони и люди с поразительным искусством высечены на нем из прекраснейшего камня! такое великолепие нелегко найти даже среди храмов. Разве я не прав, что горжусь этим?
      2. Диоген. Своим царством, ты сказал, своей красотой, и тяжестью надгробного памятника? Мавзол. Конечно, этим.
      Диоген. Но, прекрасный Мавзол, у тебя нет больше ни твоей силы, ни красоты. Если бы мы обратились к кому-нибудь, чтобы он рассудил, кто из нас красивее, я не знаю, на каком основании он мог бы твой череп поставить выше моего: оба они у нас плешивы и голы, одинаково у нас обоих обнажены все зубы, одинаково пусты глазные впадины, одинаково мы сделались курносыми. Что же касается твоего памятника и великолепных мраморов, то они, могут для галикарнасцев служить предмето^^
      гордости перед чужестранцами, что, дескать, у них стоит такое громадное сооружение; а тебе, милейший, что пользы в том, я не знаю, разве только что ты, лежа под такой каменной громадой, выдерживаешь на себе большую тяжесть, чем мы.
      3. Мавзол. Значит, все это ни к чему? Мавзол будет равен Диогену?
      Диоген. Нет, не равен, почтеннейший, совсем нет. Мавзол будет плакать, вспоминая земные блага, которыми он думал насладиться, а Диоген будет над ним смеяться. Мавзол скажет, что его могилу соорудила в Галикарнасе его супруга и сестра Артемисия, а Диоген не знает даже, есть ли у его тела вообще какаянибудь могила: он об это не заботился. Зато после себя он оставил среди лучших людей славу человека, жившего, о последний из карийских рабов, жизнью более высокой, чем твой памятник, и основанной на более твердой почве.
      В царстве Осириса
      Теперь рассмотрим подробнее воззрения египтян на смерть и загробную жизнь. Представления о загробном мире в одной части страны существенно расходились с бытовавшими в других ее областях. Менялись они и на протяжении веков.
      По представлению египтян, человек состоят из тела - "хэт", из души "ба", из другой души "хайбет" - тени, затем из мумии (сах), которую делают после смерти, из имени "рэн" и, наконец, из "ка". Что касается "ка", то она соответствует по своей форме двойнику человека. "Ка" рождается вместе с человеком, сопровождает его в течение всей его жизни, всюду следует за ним, составляет часть его сущности, его личности и после его смерти продолжает жить с ним в могиле. В египетских гробниЦах самый гроб, в котором помещалась мумия, представлял собою копию изображения самого человека;
      но сверх того в гробницу ставили еще статую, кото-1 рая тоже должна была изображать двойника челове-1 ка, и в эту статую и вселялась "ка", этот двойник 1 человека. Статуя и ставилась для того, чтобы "ка"1 имела куда переселиться, когда мумия от временя в конце концов разрушится. Представление о "ка" 5г:ло у египтян в высшей степени конкретное: "ка" д('.':;кна была и пить, и есть; она могла даже умереть от голода и жажды и могла, в случае голода, убежать из гробницы, если родные не кормили ее. И тогда она бродила в виде привидения среди живых и мучила их своим видом. Поэтому-то египтяне постоянно приносили "ка" жертвоприношения, ибо от нее зависело продолжение жизни человека после смерти. У египтян сложилось два представления о жизни человека после смерти: согласно одному представлению, человек продолжал жить в том месте, где была его гробница, в самой гробнице, где он и жил совершенно такой же жизнью, как и на земле, причем "ка" продолжала быть его физической душой и после смерти. Представление же о "ба", т. е. о душе, которая совершенно уходит из тела, чтобы жить на небе, или превращается в птицу, это уже представление позднейшее, и в позднейший период египетской истории "ба" и считалась той душой, которая действительно продолжала жизнь человека после смерти. Еще позже получилось такое представление, что у человека было несколько двойников, которые продолжали его жизнь после смерти вне гроба: одна душа в виде птицы улетала на небо, а. другая - двойник - отправлялась обрабатывать поля вместе со своими слугами.
      Для "ка" умершего фараона строились пирамиды. Знаменитые пирамиды Гизе - пирамиды Хуфу (Хеопса), Хафра (Хефрена) и Менкаура (Микерина) - еще древними греками считались одними из семи чудес света. Созданные во времена IV династии, они представляют собой гигантские сооружения, поражавшие своими размерами воображение и древних, ч
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      наших современников. Естественно, возникает вопрос, для чего, собственно, этим трем фараонам нужны были столь огромные гробницы? Представления того времени о загробной жизни не дают никаких оснований для создания таких грандиозных сооружений, тем более что пирамиды фараонов последующих династий своими размерами ни в какое сравнение с пирамидами Гизе не идут. Египетские тексты хранят об этом полное молчание. Поэтому можно допустить, что размеры пирамид в Гизе объясняются соображениями, не связанными с религиозными верованиями. Беспредельная централизация власти во времена этих фараонов, неограниченная их власть над людскими и материальными ресурсами страны, сознание безмерности этой власти ее носителями и теми, которые были ей подчинены полностью и безусловно, - все это, несомненно, воплотилось в размерах "великих" пирамид. Следует подчеркнуть, что в этих пирамидах никаких текстов нет. Зато внутри значительно меньших пирамид последующих династий - V и VI, построенных около 2500 года, обнаружены многочисленные тексты, известные под названием "Тексты пирамид", представляющих древнейший памятник египетской литературы, хотя и записанный при V и VI династиях (в пирамидах Унаса, Атоти 1, Пиопи 1 и II, Мернера). Основной мотив этих надписей сводится к тому, что только властелинам и - по нисходящей линии - военной и землевладельческой аристократии дано быть принятыми богами в загробном мире и даже стать новыми божествами-небожителями. Врата небосвода, согласно текстам пирамид, отворяются только перед фараонами. Здесь и описание загробных странствований, и представление загробной участи царя и забота о продовольствии покойного, и заклинания против демонов, змей, чудовищ, и ритуальные тексты.
      Основная идея "Текстов пирамид" - это обеспечение умершему фараону воссоединения с богами на небесах и преодоление препятствий на пути к этому
      5 Заказ N 425
      129
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      посредством магии. В "Текстах пирамид" упоминается и "ба" умершего фараона.
      Для Первого переходного периода и для Среднего царства характерны так называемые "Тексты саркофагов". Их обычно писали на наружных и внутренних стенках саркофагов, отсюда их название. Эти заупокойные магические и мифологические тексты должны были обеспечить умершему преодоление всех опасностей в потустороннем мире и дать ему возможность превратиться в Осириса, слиться с ним и стать бессмертным богом. Многочисленные стрелы, поминающие усопшего, в той или иной степени свидетельствуют об этом же.
      Богом загробного царства и судьей в загробном мире считался Осирис. Вот как представляли себе египтяне гибель и воскрешение Осириса. У богини неба Нут и бога земли Геба было три сына: Осирис, Гор и Сет. Осирис родился первым. Не успел он появиться на свет, как раздался голос с неба, который возвестил о рождении великого бога: "Только что родился могучий бог, творящий добро - Осирис! Он владыка всего, что существует на земле до границ ее!"
      Услыхали этот клич все живущие на земле, и велика была их радость, все города были счастливы, повсюду было ликование и праздненства.
      Дошла эта весть и до бога Ра. Взглянул Ра на младенца Осириса, увидел его прекрасное лицо, красоту его и доброту, и великая любовь к Осирису вошла в сердце Ра. Действительно прекрасен был Осирис. Большие темные глаза его сверкали на смуглом лице, а волосы были блестящими и черными, как сама черная и плодородная земля.
      Осирис был старшим сыном, наследником своего отца.
      . На второй день родился Ор, с белым лицом, светлыми волосами и ясными, сияющими, как само солнце, глазами. В третий день родился Сет. Маленький и злобный,
      он был очень уродлив. Огненно-рыжими были его волосы, лицо красным, узкие воспаленные глазки враждебно смотрели на мир.
      Казалось, что он дышит злобой, горячей, как испепеляющий зной пустыни, и цветом своим он напоминал раскаленный бесплодный песок.
      В четвертый и пятый день родились две сестры, небесные богини Исида и Нефтида.
      Каждому богу был посвящен один день в году. У этих пяти дней не было числа, они не входили ни в один из двенадцати месяцев, на которые египтяне делили свой год. Обычно их отмечали между концом старого года и началом нового.
      Дружны были старшие братья между собой, и только младший, Сет, люто ненавидел Осириса. Он ненавидел его за то, что Осирис красив и силен и все его любят, за то, что день рождения Осириса был счастливым и все дела, начатые в этот день, кончались успешно. А день рождения Сета был несчастливым: в этот день нельзя было приступать ни к какому делу, так как оно никогда не приводило к добру. Но всего больше злобился Сет из-за того, что Осирис родился первым и как старший сын должен был получить трон отца и власть над своей страной.
      А Осирис ничего не замечал. Добрый и доверчивый, он любил всех, и все окружающие казались ему такими же хорошими, как он сам.
      Тревожно следили за сыновьями Геб и Нут, их беспокоила злоба Сета, его коварные насмешки и злые шалости по отношению к старшему брату. Не раз говорил Геб жене: "Защити Осириса от Сета и охраняй его, чтобы он не погиб". Нут зорко следила за сыновьями и не давала в обиду кроткого Осириса.
      Выросли братья. Осирис женился на богине Исиде, а Сет взял в жену Нефтиду.
      Прошло много лет, и старшие боги состарились. Стал дряхлым и немощным Ра, люди перестали его
      ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО СВЕТА?
      почитать и бояться. Состарился и Теб, не мог он уже управлять страной и держать в повиновении своих подданных. Одряхлели и другие боги старшего поколения. И решили боги удалиться от людей, подняться на спину любимой дочери Ра - небесной коровы - и в солнечной ладье днем объезжать землю по небесному Нилу, а ночью спускаться под землю и плыть в ночной ладье по подземной реке. Царство свое Геб передал старшему сыну Осирису и его верной жене Исиде.
      Трудна была жизнь людей в то время. Они питались кореньями растений и плодами, которые находили в зарослях кустарников и тростников, ловили мелких животных, убегали в страхе от крупных хищников, а во время засухи, когда наступал страшный голод, они иногда набрасывались даже друг на друга.
      Осирис научил людей узнавать съедобные растения, он показал, как надо вспахивать землю, сеять ячмень и пшеницу, как уберечь всходы от засухи, поливая поля нильской водой, как собирать урожай и сохранять его. Осирис научил людей разводить сады и виноградники.
      Исида взяла зрелые колосья и, растерев их между камней, показала людям, как делать муку и печь лепешки. Осирис выдавил виноградный сок и сам выпил первую чашу вина, а там, где нельзя было разводить виноградники, показал, как приготовлять пиво из ячменя.
      Осирис запретил людям убивать друг друга; он научил их изготовлять оружие для охоты и орудия для обработки земли. Во всем помогала Осирису Исида и бог Тот, которому Осирис поручил творить суд и решать по справедливости все дела.
      Эти боги научили людей музыке и танцам, чтению и письму. .
      В Египте наступила счастливая жизнь. Любовь к Осирису, доброму и мужественному, наполняла сердца благодарных людей. Они прозвали его Веннофре,
      что значит "прекрасный". Даже старшие боги призвали его мудрость и подчинились его власти.
      Только один Сет продолжал ненавидеть Осириса, ненависть и злоба его становились все яростнее. Чем больше почитали и любили Осириса, тем сильнее становилась зависть Сета, и он вместе со своими друзьями, такими же злыми, как он сам, придумывал, как погубить Осириса, убрать его со своей дороги и воссесть на трон вместо него. Его жена Нефтида ничего не знала об этих замыслах, она нежно любила сестру свою Ясиду и мужа ее Осириса и не позволила бы Сету выполнить его злодейские планы.
      Зато Исида, помня заветы Нут и Геба, охраняла Осириса, оберегала его от Сета, защищала от всего злого и враждебного. Исида была великой волшебницей, она умела останавливать кровь, заговаривать рану от укуса змеи, лечить людей от болезней; своими чарами прогоняла она врагов Осириса и разрушала их злые замыслы. Ничего не мог поделать Сет со своим братом, пока тот находился под защитой Исиды.