'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

      Но если ты святую дружбы власть
      Употреблял на злобное гоненье;
      Но если ты затейливо язвил
      Пугливое его воображенье
      И гордую забаву находил
      В его тоске, рыданьях, униженье;
      Но если сам презренной клеветы
      Ты про него невидимым был эхом;
      Но если цепь ему накинул ты
      И сонного врагу предал со смехом,
      И он прочел в немой душе твоей
      Все тайное своим печальным взором,
      Тогда ступай, не трать пустых речей
      Ты осужден последним приговором.
      Узнав о предательстве друга - "злобного гения", - Пушкин порывает с ним все отношения. И что же? Проходит год, и вот он уже без всякого следа обиды справляется о здоровье Александра Раевского у его брата Николая, а когда до поэта доходит весть об аресте бывшего друга после подавления декабрьского восстания, он пишет Дельвигу взволнованно:
      "Милый барон! вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный.
      Но я беспокоюсь - и дай бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности.
      Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна".
      Некоторых пушкинистов ставило в тупик такое отношение Пушкина к Раевскому: они не могли себе представить, чтобы к одному человеку были обращены и горькие, обличительные стихи, и теплые слова участия.
      Но в этом весь Пушкин! Его ранимость и его всепрощающее великодушие!
      Отношения с Раевским не один тому пример. Известно, что даже Дантесу своему убийце - Пушкин перед смертью передал слова прощения.
      Пожалуй, нигде так явно не проявилось величие личности Пушкина, как в его отношениях с друзьями. Можно сказать, что у него был особый дар, особый талант на дружбу. Талант этот, однако, благоприобретенный, он не сразу явился в нем.
      В Лицее его взвинченность, эксцентричность, болезненно-ранимое самолюбие, за уколы которого он почитал долгом жестоко мстить своим самым сильным оружием - стихами, - все это многих раздражало и отталкивало.
      Ивану Пущину - тонкому психологу - эта черта в юном Пушкине запомнилась: "Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускальзывают в школьных сношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и его это волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило.
      Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем... Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось"4.
      "Как-то скоро и незаметно устроилось" это и с Антоном Дельвигом, и с Вильгельмом Кюхельбекером. При всей разности характеров троих самых преданных друзей молодого поэта их объединяли некоторые общие черты: душевная щедрость и широта, рано определившееся устремление служить высоким общественным идеалам, искусству. Вряд ли кто в Лицее подозревал, что все трое (а также Владимир Вальховский) - постоянные посетители заседаний преддекабристского кружка "Священная артель".
      Иван Пущин уже в Лицее оказывал большое влияние на своего гениального друга. "Мой первый друг, мой друг бесценный", "товарищ милый, друг прямой" - так трогательно обращался поэт к Пущину.
      Иван Пущин еще в ранней молодости сознательно определил свое место на жизненном поприще, посвятив себя борьбе за искоренение царского деспотизма и крепостного рабства. "Эта высокая цель жизни самой своей таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою, вспоминал Пущин, - я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах; стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою как за частицей, хотя ничего не значащею, но входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие"4.
      Очень хотелось Ивану Пущину открыться во всем Александру и ввести его в тайное общество, ибо "он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (res publica), по-своему проповедовал в нашем смысле - и изустно, и письменно, стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою. Впоследствии, когда думалось мне исполнить эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу"4.
      Пушкин не мог не заметить перемены в своем друге, который стал необычно и загадочно серьезен, значителен и производил впечатление человека, который знает больше, чем говорит. Поэт заподозрил истинную причину и забросал Пущина вопросами о тайном обществе.
      "...Я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его "Деревня", "Ода на свободу", "Ура! В Россию скачет..." и другие мелочи в том же духе. Не было живого человека, который не знал бы его стихов"4.
      Как показали дальнейшие события, Пущин поступил дальнозорко и мудро по существу спас поэта от каторги или виселицы, что ему неминуемо грозило, окажись он в рядах тайного общества. Смущало Ивана Пущина и некоторое легкомыслие своего друга, его стремление вертеться в придворных салонах, знаться с "тогдашними львами".
      "Что тебе за охота, любезный друг, - говорил поэту Пущин, - возиться с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия..."4 Александр терпеливо выслушивал друга и принимался его "щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется".
      "Странное смешение в этом великолепном создании! - удивлялся Пущин. Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание...
      Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчания, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном; далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне, но при всей моей готовности к разгулу с ним, хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень"4.
      В этих словах характер взаимоотношений друзей рисуется достаточно ясно. Дороги жизни их вскоре разошлись, хотя сердца всегда тянулись друг к другу.
      После выхода из Лицея Иван Пущин с энтузиазмом предается активной организаторской деятельности в тайном обществе. Отзывы о Пущине современников - единодушно восхищенные, это был, видимо, и в самом деле человек необыкновенной нравственной красоты. И окружали его люди столь же выдающиеся. Кондратий Рылеев писал о нем: "Кто любит Пущина, тот уже непременно сам редкий человек"18. Другой декабрист - Сергей Волконский назвал Пущина "рыцарем правды".
      Иван Пущин, как и вообще декабристы, - человек действия. Он обуреваем жаждой служить отечеству практически, делать каждодневное, реальное, будничное дело на пользу народу, простым людям. И потому он увольняется с военной службы и определяется судьей Московского надворного суда.
      Для дворянина должность судьи в те времена считалась в свете малодостойной, чуть ли не унизительной. Не так думали сами декабристы.
      "Из-за желания помочь несчастным при тогдашнем судопроизводстве Рылеев променял военное поприще на место судьи в Петербургской уголовной палате, как сделал и другой декабрист - Пущин, надеясь своим примером побудить других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось, предпочтя блестящие эполеты той пользе, которую оно могло принести, внося в низшие судебные инстанции тот благородный образ мыслей и те чистые побуждения, которые украшают человека в частной жизни и на общественном поприще" (декабрист Оболенский).
      Когда Пущин узнал, что его опальный друг в ссылке, в Михайловском, он, пренебрегая запретами, поехал его навестить. И вот счастливая, трогательная минута встречи друзей; однажды ранним утром колокольчик зазвонил в воротах Михайловского, лошади протащили сани прямо к крыльцу и "засели в снегу нерасчищенного двора".
      А на крыльцо уже выбежал Пушкин - "босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату...
      Смотрим друг на друга, целуемся, молчим".
      Пушкин "как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами..."4
      ...Поэта дом опальный,
      О Пущин мой, ты первый посетил;
      Ты усладил изгнанья день печальный,
      Ты в день его лицея превратил.
      Увы, это была последняя встреча друзей. И когда Иван Пущин в свою очередь оказался в изгнании, как активный участник восстания декабристов, в сибирском остроге, Пушкин тоже не без риска прислал ему слова сердечного привета. "...Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:
      Мой первый друг, мой друг бесценный!
      И я судьбу благословил,
      Когда мой двор уединенный,
      Печальным снегом занесенный,
      Твой колокольчик огласил.
      Молю святое провиденье:
      Да голос мой душе твоей
      Дарует то же утешенье,
      Да озарит он заточенье
      Аучом лицейских ясных дней!
      Псков. 13-го декабря 1826".
      С Кюхлей у Пушкина сложились еще с Лицея иные дружеские отношения, чем с Пущиным. К этому нескладно скроенному, вечно попадающему в комические и нелепые ситуации человеку, словно родившемуся неудачником и фанатично влюбленному в поэзию, Пушкин относился слегка насмешливо, но тем не менее всегда трогательно и заботливо. Вильгельм мечтал о каком-нибудь великом деянии, которое прославит его в веках: он долго бредил идеей пробраться в лагерь французов и убить Наполеона. Когда перед ним открылись двери тайного общества, Кюхля стал одним из самых пламенных его участников.
      Кюхельбекеру посвящено первое опубликованное стихотворение Пушкина "К другу стихотворцу", в котором он уверяет Кюхлю, что "не тот поэт, кто рифмы плесть умеет, и, перьями скрыпя, бумаги не жалеет", и призывает оставить поэтическую свирель. Последующие выпады были еще язвительнее. Одно из стихотворений кончалось так:
      Вильгельм! Прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее.
      Кюхельбекер обижался смертельно, приходил в бешенство, но так же скоро и остывал, продолжая нежно любить Пушкина.
      Покидая Лицей, Пушкин прочел Кюхле посвященную ему "Разлуку", которая растрогала адресата до слез:
      Лицейской жизни милый брат,
      Делю с тобой последние мгновенья.
      Прошли лета сосдиненья;
      Разорван он, наш верный круг.
      Прости! Хранимый небом,
      Не разлучайся, милый друг,
      С свободою и Фебом!..
      Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
      При мирных ли брегах родимого ручья,
      Святому братству верен я.
      И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
      Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
      Когда в 1820 году над Пушкиным нависла угроза ссылки, потрясенный Кюхля написал и прочел в литературном обществе стихи, где есть такие строки:
      И ты - наш юный Корифей
      Певец любви, певец Руслана!
      Что для тебя шипенье змей,
      Что крик и Филина и Врана?
      Лети и вырвись из тумана,
      Из тьмы завистливых времен19.
      Вскоре после выхода из Лицея у Пушкина с Кюхельбекером дело дошло до дуэли. Кюхля частенько хаживал к Жуковскому, читал ему свои стихи, требовал оценки. Добрейший Василий Андреевич терпеливо слушал, похваливал, но и его долготерпение имело предел. Однажды Жуковский был куда-то зван на вечер и не явился. Объяснил он свое отсутствие так:
      "Я еще накануне расстроил себе желудок; к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома"2. Пушкин живо себе представил двойное страдание Василия Андреевича и изобразил его так:
      За ужином объелся я,
      Да Яков запер дверь оплошно
      И было мне, мои друзья,
      И кюхельбекерно, и тошно!
      Стих Пушкина скоро дошел до Кюхли. Тот обиделся не на шутку и потребовал удовлетворения: обида должна была быть смыта кровью, и только кровью! Однако Кюхля вряд ли когда-либо до этого держал в руках пистолет и страдал к тому же сильной близорукостью. Секундантом его был Дельвиг. Когда Кюхля принялся целиться, Пушкин воскликнул:
      - Дельвиг, стань на мое место, здесь безопаснее.
      Кюхельбекер, которого и так било в нервной горячке, дернулся от возмущения, нажал курок и в самом деле прострелил фуражку Дельвига.
      - Полно дурачиться, милый, - сказал ему Пушкин, - пойдем чай пить.
      Друзья обнялись и помирились.
      Впрочем, Кюхля отнюдь не был лишен чувства юмора, и таланта его хватало не только на высокопарные оды, но и на изящные стихи. Как-то он зашел к Пушкину в дом Клокачева на Фонтанке, в его холодную, давно нетопленную комнату, долго ждал друга, продрог и оставил на столе такие строки:
      К тебе зашел согреть я душу;
      А тело между тем сидит,
      Сидит и мерзнет на досуге:
      Там ветер за дверьми свистит.
      Там пляшет снег в холодной вьюге;
      Здесь не тепло; но мысль о друге,
      О страстном, пламенном певце,
      Меня ужели не согреет?
      Ужели жар не проалеет
      На голубом моем лице?
      Нет! над бумагой костенеет
      Стихотворяшая рука...
      Итак, прощайте вы, пенаты
      Сей братской, но не теплой хаты,
      Сего святого уголка,
      Где сыну огненного Феба,
      Любимцу, избраннику неба,
      Не нужно дров, ни камелька;
      Но где поэт обыкновенный,
      Своим плащом непокровенный,
      И с бедной Музой бы замерз...19
      Вильгельм преклонялся перед Пушкиным, понимал, что друг его в поэзии неизмеримо выше его самого, но самолюбиво шел своей трудной и неблагодарной стезей: "Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина, но, признаться, мне бы не хотелось быть в числе его подражателей..."20 Что ж, это делало честь Вильгельму.
      Друзья находятся в разных литературных лагерях. Пушкин воюет с группой литераторов-архаистов (Шишков, Шихматов, Шаховской и другие), а Кюхля верно служит в этой "дружине славян". В одном из писем к Вильгельму Пушкин основательно и строго разбирает его комедию, без обиняков и "дипломатии" резко критикует его за ненатуральные стихи и кончает шутливо, ребячливо, чисто по-пушкински: "Ты видишь, мой милый, что я с тобою откровенен по-прежнему; и уверен, что этим тебя не рассержу - но вот чем тебя рассержу: князь Шихматов... бездушный, холодный, надутый, скучный пустомеля... аи-аи, больше не буду! не бей меня".
      В письмах к друзьям из михайловской ссылки Пушкин часто справляется о Вильгельме. "Что мой Кюхля, - пишет он Вяземскому, - за которого я стражду, но все люблю?" Рылеев сообщает Пушкину о том, как был с Кюхельбекером у Плетнева, где читалась поэма "Цыганы", и восклицает: "Можешь себе представить, что делалось с Кюхельбекером. Что за прелестный человек этот Кюхельбекер. Как он любит тебя! Как он молод и свеж!"
      Между тем жизнь Кюхли полна событиями необыкновенными. Осенью 1821 года он отправляется в качестве секретаря при одном вельможе в длительное странствие, посещает Францию, Германию (знакомится с самим Гете!), Италию. Вернувшись на родину, едет на Кавказ в действующую армию генерала Ермолова, где сближается с А. С. Грибоедовым, становится его другом. Неожиданная ссора с одним из чиновников и дуэль навлекает на него гнев Ермолова. И вот он в Москве. Вместе с В. Ф. Одоевским он издает альманах "Мнемозина", где страстно отстаивает свои литературные взгляды и убеждения.
      Кюхельбекер ратует за возрождение и восприятие всего богатства древнего русского языка. Еще в 1821 году в Париже он выступил с блестящими публичными лекциями о русском языке. Он развил в них глубокую мысль о том, что язык - это "душа народа", и потому история его тесно связана с историей народа.
      "История русского языка, - говорил Кюхельбекер в лекции, - быть может, раскроет перед вами характер народа, говорящего на нем. Свободный, сильный, богатый, он возник раньше, чем установилось крепостное рабство и деспотизм, и впоследствии представлял собою постоянное противоядие пагубному действию угнетения и феодализма. Русский московский язык, не считая кое-каких изменений, является языком новгородских республиканцев. ...Древний славянский язык превратился в русский в свободной стране; в городе торговом, демократическом, богатом, любимом, грозном для своих соседей, этот язык усвоил свои смелые формы, инверсии, силу - качества, которые без подлинного чуда не могли бы никогда развиться в порабощенной стране. И никогда этот язык не терял и не потеряет память о свободе, о верховной власти народа, говорящего на нем. Доныне слово вольность действует с особой силой на каждое подлинно русское сердце"21.
      Какая смелость мысли, оригинальность и глубина ее у двадцатичетырехлетнего молодого человека! Нет, не обижен он был "искрой божьей".
      Неприятие деспотизма, царского произвола становится у Кюхельбекера год от года все определеннее. Незадолго до восстания декабристов он становится членом Северного общества. Во время событий на Сенатской площади ведет себя героически и бесстрашно. Пытается застрелить великого князя Михаила и генерала Воинова, призывает матросов к штыковой атаке.
      После разгрома восстания ему удается скрыться и проделать путь до самой Варшавы. Здесь он был схвачен. Осужден. Приговорен к смертной казни, которую "милостиво" заменили каторгой. Десять лет, десять долгих лет провел он в одиночных камерах, наедине с собой. Не сломился, не пал духом, много работал, размышлял. Ему удается даже переправлять свои произведения, письма на волю.
      В 1828 году он пишет двум Александрам Сергеевичам - Грибоедову и Пушкину: "Любезные друзья и братья, поэты Александры. Пишу к Вам вместе: с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. - Я здоров и, благодаря подарку матери моей - Природы, легкомыслию, не несчастлив... Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в Шлюссельбурге. Свидания с тобою, Пушкин, ввек не забуду".
      Речь идет о встрече 15 октября 1827 года на станции Залазы (между Боровичами и Петербургом). Кюхельбекера везли из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. Пушкин не сразу узнал своего друга.
      "Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга - и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством - я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали".
      До Кюхельбекера и через стены казематов доходят как-то вести с воли.
      Он узнает, что Пушкин собирается жениться, и снова пишет ему:
      "Любезный друг Александр. Через два года наконец опять случай писать к тебе. Часто я думаю о вас, мои друзья; но увидеться с вами надежды нет, как нет... А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя!.. Я слышал, друг, что ты женишься: правда ли? Если она стоит тебя, рад...
      Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего.
      Главное дело вот в чем: что я тебя не только люблю, как всегда любил, но за твою "Полтаву" уважаю, сколько только можно уважать..."
      Кюхля просит Пушкина помочь опубликовать его произведения. И Пушкин совершает, казалось бы, невероятное: мистерия Кюхельбекера "Ижорский" выходит в свет в 1835 году, отпечатанная в типографии III отделения. Тем временем положение Кюхельбекера изменяется к лучшему, он покидает одиночную камеру и отправляется на поселение в Сибирь. Пушкин приглашает его печататься в "Современнике", пытается помогать материально...
      Третий из лицейских "мушкетеров" Пушкина - Антон Дельвиг - "добрый Дельвиг", "мой парнасский брат", "художников друг и советник" флегматичный ленивец и необыкновенный фантазер, вымыслами которого лицеисты заслушивались. Начал печатать стихи раньше всех в Лицее. За свою короткую жизнь написал он немного, но среди этого немногого есть настоящие золотые крупицы песенной поэзии: "Ах ты, ночь ли, ноченька...", "Соловей мой, соловей...", "Не осенний мелкий дождичек..." стали народными песнями. А может ли быть лучшая награда для поэта?
      Дельвиг был беден, ютился по квартирам, снятым внаем, постоянно нуждался, после Лицея служил в Департаменте горных и соляных дел, "тянул лямку", но не унывал, писал стихи, рассказывал приятелям анекдоты, был завсегдатаем холостяцких пирушек, по-мальчишески любил розыгрыши и проказы. Жил он тогда вместе с молодым талантливым поэтом Евгением Баратынским, стихами которого Пушкин не переставал восхищаться. Свое беззаботное житье-бытье поэты описали в шутливо-торжественных гекзаметрах.
      Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,
      Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
      Тихо жили они, за квартиру платили не много,
      В лавочку были должны, дома обедали редко,
      Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
      Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
      Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!),
      Шли и твердили шутя: "Какое в россиянах чувство!"22
      "Вы не можете себе представить, - вспоминала Анна Керн, - как барон Дельвиг был любезен и приятен, особенно в семейном кружке, где я имела счастие его часто видеть... Я не встречала человека любезнее и приятнее его. Он так мило шутил, так остроумно, сохраняя серьезную физиономию, смешил, что нельзя не признать в нем истинный великобританский юмор.
      Гостеприимный, великодушный, деликатный, изысканный, он умел осчастливить всех, его окружавших. Хотя Дельвиг не был гениальным поэтом, но название поэтического существа вполне может соответствовать ему, как благороднейшему из людей"4.
      Толстяк и добряк Дельвиг всегда был в ровном расположении духа и, даже когда случалось что-нибудь неприятное, говаривал с задумчивой улыбкой свое обычное: "Забавно!"
      Если с Кюхельбекером Пушкин в разных литературных лагерях, то с Дельвигом его связывали общие литературные симпатии и антипатии, поэты понимали друг друга с полуслова. К мнению Дельвига о достоинствах или недостатках литературных произведений Пушкин всегда прислушивался. Для Дельвига же Пушкин был самым большим авторитетом, он гордился тем, что первым поверил в поэтический талант Пушкина и воспел его еще в ранних лицейских стихах. Об этом он пишет и позже, в 1822 году:
      Я Пушкина младенцем полюбил,
      С ним разделял и грусть и наслажденье,
      И первый я его услышал пенье...23
      В свою очередь, Пушкин высоко ценил "тихую", "скромную музу"
      Дельвига, его идиллии, с горечью отмечал, что талант барона так и не был по достоинству оценен современниками, и склонен был даже уничиженно ставить себя в поэтическом отношении ниже своего друга:
      С младенчества дух песен в нас горел,
      И дивное волненье мы познали;
      С младенчества две музы к нам летали,
      И сладок был их лаской наш удел:
      Но я любил уже рукоплесканья,
      Ты, гордый, пел для муз и для души;
      Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
      Ты гений свой воспитывал в тиши.
      Дельвиг вслед за Иваном Пущиным навестил ссыльного поэта в Михайловском. Пушкин с нетерпением ожидал друга - "Мочи нет, хочется Дельвига", - а когда он приехал, писал брату: "Как я был рад баронову приезду. Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились - а он равнодушен, как колода, любит лежать на постеле..."
      В другом письме Пушкин спрашивает: "Женится ли Дельвиг? опиши мне всю церемонию. Как он хорош должен быть под венцом! жаль, что я не буду его шафером" (П. А. Плетневу).
      И самому Дельвигу Пушкин пишет по этому поводу: "Ты, слышал я, женишься в августе, поздравляю, мой милый - будь счастлив, хоть это чертовски мудрено. Целую руку твоей невесте и заочно люблю ее..."
      Дельвиг умер, едва перешагнув за тридцатилетие. Незадолго до этого его вызвал шеф жандармов Бенкендорф, устроил грубый разнос за публикацию в издаваемой Дельвигом "Литературной газете" четверостишия французского поэта, посвященного памяти жертв французской революций.
      Бенкендорф кричал, грозил Дельвигу и Пушкину ссылкой в Сибирь и, наконец, выгнал его из кабинета. Впечатлительный Дельвиг был столь потрясен случившимся, что впал в апатию. Здоровье его пошатнулось - он слег и больше уже не встал.
      Никто не ожидал столь ранней смерти Дельвига. Трудно себе представить, что испытал Пушкин, узнав об этом: "Ужасное известие получил я в воскресение... Вот первая смерть, мною оплаканная... никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели" (П. А. Плетневу).
      И в тот же день - к Е. М. Хитрово: "Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть..."
      В этом же - 1831 году - на лицейскую годовщину Пушкин откликнулся одним из самых мрачных своих стихотворений:
      Чем чаще празднует лицей
      Свою святую годовщину,
      Тем робче старый круг друзей
      В семью стесняется едину,
      Тем реже он; тем праздник наш
      В своем веселии мрачнее;
      Тем глуше звон заздравных чаш
      И наши песни все грустнее.
      Пущин и Кюхельбекер - "во глубине сибирских руд", умерли Дельвиг и Корсаков, Броглио погиб в Греции...
      Кого недуг, кого печали
      Свели во мрак земли сырой,
      И надо всеми мы рыдали.
      А далее следуют строки совсем уж пронзительные:
      И мнится, очередь за мной,
      Зовет меня мой Дельвиг милый,
      Товарищ юности живой,
      Товарищ юности унылой,
      Товарищ песен молодых,
      Пиров и чистых помышлений,
      I уда, в толпу теней родных
      Навек от нас утекший гений.
      Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг. Трое самых близких друзей поэта.
      Каждый из них - частица жизни Пушкина, частица его сердца, души и характера. Высокая гражданственность жизненной позиции Пущина, цельность и благородство его натуры; непосредственность, порывистость, импульсивность, "сумасбродство" Кюхельбекера; душевная ясность, изящество, гармоничность и доброта Дельвига - - все это по-своему преломилось, выразилось и в характере Пушкина, в сложном внутреннем мире его личности.
      Теперь он точно осиротел. Кто мог заменить в его сердце "лицейских братьев"? Жуковский и Вяземский? Конечно, теперь это были самые близкие для него люди. Но оба они значительно старше поэта, по давней привычке относятся к нему слегка по-менторски, считают своим долгом наставлять его на путь истинный. В принципе они единомышленники, но на многие события политические, литературные смотрят иначе, чем Пушкин. С годами эти расхождения растут. Жуковский и Вяземский чаще не понимают мотивов поступков поэта, его политических взглядов. Жуковский постоянно выговаривал Пушкину за то, что он не слишком любезен с царем и не очень угодливый придворный, а Вяземский зло иронизировал над патриотическими стихами Пушкина.
      Кто оставался еще? Петр Плетнев? По собственному признанию Плетнева, он был для Пушкина "...всем - и родственником, и другом, и издателем, и кассиром"12. Пушкин бесконечно благодарен Плетневу за его постоянную помощь в издательских делах, относится к нему с теплотой и заботливостью, но близким другом все-таки Плетнев для него стать не мог - не было, видно, у Плетнева для этого душевной широты, индивидуальной яркости, что так покоряло Пушкина в людях.
      Был Александр Иванович Тургенев - милый хлопотун "с душою прямо геттингенской", добрый гений Пушкина на протяжении всей его жизни.
      Это он содействовал поступлению Пушкина в Лицей, он познакомил его с Карамзиным и Жуковским, снабжал Пушкина книжными новинками. Это он способствовал в 1823 году переводу поэта из Кишинева в Одессу, пропагандировал его творчество во всех литературных салонах Европы.
      Александр Иванович - кладезь всевозможных познаний, лично знаком, кажется, со всеми выдающимися писателями и мыслителями Германии, Франции, Англии и Италии. Для Пушкина он неоценимый собеседник; поэт часто встречается с Тургеневым во время кратковременных наездов того в Россию, их политические позиции и взгляды на русскую историю во многом совпадают, но их отношения не выходят за рамки интеллектуального общения.
      Лишь в последние месяцы жизни поэта они сошлись дружески коротко...
      Был Сергей Соболевский - окололитературный остряк, весельчак, бонвиван, прожигатель жизни. Этому яркости не занимать! Его Пушкин любил сердечно, "жить без него не мог", ценил его литературные пристрастия, его библиофильский пыл. Но Соболевский бывал в частых заграничных разъездах, и друзья не виделись годами.