'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

      Правительство косо смотрело на вольных казаков и стремилось наложить и на них свою тяжелую руку. Введены были большие налоги на рыбные промыслы, казаков обязали нести царскую службу, постепенно вводилось военно-чиновничье управление взамен народовластия.
      Казаки неоднократно жаловались императрице, посылали гонцов в столицу, но безуспешно. Наконец, в 1771 году вспыхнул первый открытый мятеж, жестоко подавленный правительственными войсками. Прежнее казацкое правление было уничтожено совсем. Зачинщиков жестоко наказали: одних били кнутом, других сослали в Сибирь, третьих отдали в солдаты.
      Первая вспышка мятежа угасла, но причины, ее породившие, не устранились, а, напротив, умножились.
      - То ли еще будет, - говорили казаки, - так ли мы тряхнем Москвою.
      "Тайные совещания, - заключает первую главу Пушкин, - происходили по степным уметам [Умет - постоялый двор (прим. А. С. Пушкина)] и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался".
      Пушкин-историк, по существу, опроверг официальную версию, что мятеж был вызван происками "Емельки", "злодейством" возмутившего народ.
      Напротив, Пугачев "сыскался" для дела, которое уже объективно созрело в силу ряда социальных и политических причин. Не будь Пугачева, "сыскался" бы другой предводитель восстания.
      В этом взгляде на причины больших социальных потрясений полностью раскрылся зрелый историзм пушкинского мышления, к характеристике которого мы еще вернемся.
      Мятеж вызвали несправедливые притеснения со стороны правительства.
      Оно, а не казаки виновны в нем. Вот главный вывод Пушкина!
      Так началась "пугачевщина", охватившая огромные пространства Российской империи, "поколебавшая государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов". Пугачев подошел к Нижнему Новгороду и угрожал Москве. Правительство Екатерины II дрожало, ее военачальники не раз терпели сокрушительное поражение от "Емельки", силы которого умножались.
      Затем счастье начало изменять Пугачеву. Тогда, разбитый наголову, он бежал с кучкой соратников, но через короткое время снова появлялся во главе огромных крестьянских ополчений, наводя ужас на всех.
      Пушкин пишет о самом последнем периоде восстания Пугачева: "Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области".
      В чем же причина столь сильной взрывоопасности? "Пугачев объявил народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли".
      Плохо вооруженные, разрозненные повстанцы, руководимые неграмотными казаками, которые не умели вести крупных военных операций, не могли, конечно, долго противостоять регулярным правительственным войскам.
      Восстание было подавлено. Пугачев четвертован: "...и повелено все дело предать вечному забвению. Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в Уральские, а городок их назвался сим же именем. Но, - заканчивает Пушкин свое исследование, - имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую - так выразительно - прозвал он пугачевщиною".
      Что же все-таки хотел сказать Пушкин своей "Историей Пугачева"?
      Что толкнуло его к теме крестьянского бунта, потрясшего Россию за шестьдесят лет до этого? Давно прошедшие времена!
      Да, но всего за два года до создания "Пугачева" Россия вновь пережила нечто подобное. В 1831 году в городе Старая Русса, что недалеко от Петербурга, вспыхнуло восстание военных поселенцев, которое стремительно распространилось на соседние области и приобрело угрожающие масштабы и мощь. О военных поселениях - этой изуверской идее блаженного Александра и фанатичного Аракчеева - уже говорилось. Николай убрал Аракчеева, но поселения оставил.
      Начальник старорусских военных поселений генерал-майор Маевский описывал вверенное ему хозяйство так: "Представьте дом, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение, - смешение полов без разделения; представьте, что корова содержится как ружье, а корм в поле получается за 12 верст; что капитальные леса сожжены, а на строение покупаются новые из Порхова, с тягчайшей доставкою; что для сохранения одного деревца употреблена сажень дров для обстановки его клеткою, и тогда получите вы понятие о государственной экономии. Но при этом не забудьте, что поселянин имеет землю по названию; а общий образ его жизни - ученье и ружье"25.
      А тут еще эпидемия холеры. В тесноте, нищете, скученности казарменного житья в военных поселениях холера обильно пожинала свою жатву.
      В сознании поселенцев слепая стихия эпидемии холеры и дикий произвол начальства слились в одно. Поползли слухи, что эпидемия вызвана лекарями-немцами, что начальство вознамерилось отравить "весь нижний класс народа".
      То была спичка, поднесенная к давно заполненной пороховой бочке.
      Вспыхнув в Старой Руссе, восстание перекинулось на новгородские поселения. Восставших поддержали гренадерские дивизии. Ждали, что восставшие вот-вот двинутся на Петербург.
      Бунт был кровав и беспощаден. Пушкин писал в августе 1831 года Вяземскому: "...ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других - из инженеров и коммуникационных... Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых, и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. - Плохо, Ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы".
      С трудом подавив мятеж, правительство превзошло восставших в жестокости и изуверстве.
      Не об этом ли и писал Пушкин в своем "Пугачеве"? Не до литературной грызни ему было тогда, не до полемики с Гречем и Булгариным.
      Пушкин с головой ушел в историю пугачевского бунта, чтобы понять кровавые трагедии, разыгравшиеся на его глазах, чтобы сказать России словами яицких казаков:
      - То ли еще будет! Так ли мы тряхнем Москвою.
      То ли еще будет, если, усмиряя мятеж, не искореняют причин, его породивших, а лишь усугубляют их. То ли еще будет, если бессмысленным притеснениям и средневековому угнетению крестьян не положить конец.
      "Весь черный народ был за Пугачева, - писал Пушкин, подводя итоги своему труду. - Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны".
      В 1774 - 1775 годах дворянство одно было на стороне правительства против "черного люда". Через полвека, в декабре 1825 года, дворянство в лице лучших своих представителей выступило против правительства, но без "черного люда". Две эти силы остались разрозненными. А если они объединятся? То ли еще будет!
      В 1834 году в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем Пушкин обронил:
      - Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе.
      Иногда пишут, что Пушкин будто бы показал в "Истории Пугачева"
      бессмысленность крестьянского бунта: "Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!"
      Беспощадный, жестокий - да. Бессмысленный - только в том отношении, что это - неуправляемая страшная стихия, лишенная строгой организации и определенных целей, хорошо продуманных действий. Но не в том, что восстание не принесло никаких плодов, не имело смысла для исторических судеб России. Сам поэт-историк говорит: "Нет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям. Государственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, etc.".
      Строки эти, как и слова о том, что мятежникам не удалось тогда склонить на свою сторону дворянство, были написаны в "замечаниях о бунте", предназначавшихся специально для Николая I: ведь Екатерина пошла на определенные, хотя и очень незначительные реформы после пугачевского бунта. Николай же не сделал никакого вывода ни из событий 14 декабря, ни из событий в Старой Руссе.
      Желая извлечь из истории пугачевского бунта урок для настоящего и будущего России, Пушкин, конечно же, не сводил свою задачу к роли поучающего, морализирующего историографа. Напротив, какое-либо предвзятое, тенденциозное отношение к историческому прошлому, стремление взять из него лишь иллюстрации для сентенций по поводу современных проблем было глубоко чуждо Пушкину как ученому-историку. Он требовал от историка "точных известий и ясного изложения происшествий", без всяких "политических и нравоучительных размышлений", требовал "добросовестности в трудах и осмотрительности в показаниях". Не субъективная позиция историка, а сама беспристрастно и объективно изложенная история должна была яснее ясного бросить свет не только на современные читателю "больные проблемы", но и на сокровенные законы всего исторического процесса. В этом контексте, очевидно, и должно понимать замечание Пушкина: "Вольтер первый пошел по новой дороге - и внес светильник философии в темные архивы истории".
      Размышляя над прошлым России, Пушкин утвердился в ясном понимании того, что люди отнюдь не свободны в выборе целей и средств своей деятельности. Великие люди - тем более. Есть нечто, что диктует направление применению их энергии и воли. Это нечто - назревшие потребности общественно-экономического развития, выраженные явно или неявно в общественном сознании, общественном мнении, или, как говорит сам Пушкин, "дух времени".
      "Дух времени" является источником нужд и требований государственных. Этот дух времени, то есть назревшая потребность перемен, и вызывает к жизни энергию великих людей и крупных исторических деятелей, формирует из них определенные личности. И так на исторической арене появляются Годунов, Ажедмитрий, Петр I, Пугачев...
      И потому-то, подчеркнем еще раз, повествуя о Пугачеве, Пушкин доискивается до социально-экономических и политических причин, вызывавших бунт, а не сводит дело к личным мятежным намерениям лихого яицкого казака. Пушкин приводит "замечательные строки" из письма Бибикова к Фонвизину: "Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры, Яицкие казаки: не Пугачев важен, важно общее негодование". Не было бы Пугачева, сыскался бы другой "вожатый".
      И Пушкин показывает, что Пугачев принимает свои решения часто под властью обстоятельств, под давлением окружающих его казацких старшин.
      "Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями пришельца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной. Он ничего не предпринимал без их согласия; они же часто действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле. Они оказывали ему наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом; наедине обходились с ним как с товарищем, и вместе пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни. Пугачев скучал их опекою. "Улица моя тесна", - говорил он..."
      Мысль эта еще более развита Пушкиным в "Капитанской дочке". Вся повесть эта освещает Пугачева с двух разных и, кажется, несовместимых сторон: Пугачев сам по себе, в своих личных отношениях с Гриневым.
      И Пугачев как вожак бунтарей, как верховное выражение стихии мятежа, как его олицетворение и его слепое орудие.
      В первом плане - это смекалистый, по-мужицки умный, проницательный человек, ценящий мужество и прямоту в людях, по-отечески помогает полюбившемуся ему барчуку. Словом, человек, необыкновенно располагающий к себе.
      Во втором - палач, безжалостно вешающий людей, казнящий, не моргнув глазом, ни в чем не повинную старую женщину, жену коменданта Миронова. Человек отвратительной и бессмысленной, кровавой жестокости, фиглярствующий под "государя Петра III".
      Действительно, злодей! Но, дает понять Пушкин, злодей поневоле.
      В "Истории Пугачева" грозный главарь мятежников произносит перед своей казнью примечательную фразу:
      - Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство.
      Он сам понимает, что хорошо ли, плохо ли, но лишь играл "главную роль" в стихии мятежа и был обречен, как только эта стихия пошла на убыль. Те же самые старшины, которые сделали из него "вожатого", выдали его правительству связанным.
      И все-таки не был он просто "чучелом" в руках этих старшин. Пушкин показывает, с какой энергией, мужеством, настойчивостью, даже талантом выполняет "Емелька" выпавшую на его долю роль, как много он делает для успеха восстания. Да, он вызван на историческую арену силою обстоятельств, но и творит эти обстоятельства в полную меру своих возможностей.
      Он, властвуя над ними, все же в конечном счете всегда оказывается во власти их. Такова угаданная Пушкиным, как историком и как писателем, диалектика исторического процесса и исторической личности, этот процесс выражающей.
      Власть, размышлял Пушкин, имеет свои законы и формирует по-своему человека, ею обладающего. Доказательством тому была не только история Пугачева или история Петра I, но и, увы, современная ему российская действительность.
      В июле 1834 года, как раз тогда, когда поэт работал над "Капитанской дочкой", он в письме к жене роняет такую фразу: "На того я перестал сердиться, потому что, toute reflexion faite (в сущности говоря), не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к ..., и вонь его тебе не будет противна... Ух, кабы мне удрать на чистый воздух".
      "Тот" - это император Николай I. Пушкин готов был великодушно оправдать императорское "свинство" полицейской слежки за его интимной перепиской с женой. Но это уж всецело от великодушия и всепрощенчества.
      Ибо никакой "исторической необходимостью" этой нравственной низости объяснить, конечно, было нельзя.
      Очень тонко подметила Марина Цветаева: Пушкин "всем отвращением от Николая I был отброшен к Пугачеву"32, "к злодею поневоле", от человека, который привносит собственную низость и безнравственность в поступки государственные, к человеку, который, "несмотря на свинские обстоятельства", способен на сердечную чистоту и великодушие.
      И опять же права Марина Цветаева, что Пушкин в "Капитанской дочке" нередко себя самого ненароком подставляет на место Гринева. И конечно же, есть "жутко автобиографический элемент"32 в диалоге Пугачева с Гриневым:
      "Пугачев - Гриневу:
      - А коли отпущу, так обещаешься ли ты по крайней мере против меня не служить?
      - Как могу тебе в этом обещаться?
      Николай I - Пушкину:
      - Где бы ты был 14-го декабря, если 6 был в городе?
      - На Сенатской площади, Ваше величество!"32.
      Гринев не обещал "самозванцу" не служить против него, и "темный мужик" оценил это как акт настоящего мужества и отблагодарил за это.
      Пушкин "законному" властителю империи в конце концов такое обещание дал, но тот до самого конца терзал поэта, требуя благодарности и покорности за то, что "отпустил".
      Причудливо переплетаются в сознании поэта история и современность, судьбы России и судьбы отдельных русских людей, либо кружащихся в потоке истории, либо стремящихся его обогнать, либо пытающихся плыть против течения, либо, наконец, направляющих его в новую стремнину. Последнее как раз - великое дело великого Петра.
      Как и в Пугачеве, в Петре Пушкина привораживала мятежная натура, личность, не желающая плыть по течению. Пугачев с помощью восстания "черного люда" хотел занять трон царей московских. Петр был революционером на троне, был человеком, перевернувшим, перетряхнувшим Россию - не снизу, а сверху. И это была единственная, на взгляд Пушкина, "революция" российская, увенчавшаяся успехом.
      Петр I - революционер. Но и тиран, деспот, самодержец. Властелин "полумира", создатель великой империи, но и ее душитель. Человек, разрушающий властью своей все старое, одряхлевшее в обществе и прокладывающий ему новые пути. И Пушкин, прекрасно постигая всю многомерность и противоречивость этой исторической фигуры, восхищаясь ею и ужасаясь одновременно, находит предельно лаконичные и емкие слова для ее характеристики:
      "Средства, которыми совершают переворот, не те, которыми его укрепляют. Петр I - одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощенная революция)".
      Робеспьер и Наполеон, объединенные в Петре I! Тут целая концепция революций в различных условиях России и Франции. И концепция необычайно смелая, оригинальная, глубокая. Робеспьер - вождь мятежной Франции, олицетворяющий революцию как отрицание, как решительное устранение пут феодализма, как полное и последовательное уничтожение всего, что поддерживает старое общество.
      Но революция не может остановиться на одном отрицании, на одном резком прорыве вперед. Наступает момент отрезвления, когда необходимо заняться будничной работой строительства нового общества, укрепления тех завоеванных результатов революции, которые исторически оправданы, и отказа от тех, которые эту историческую необходимость предваряют.
      И для этого, как правило, необходимы уже новые люди, иные характеры, иные натуры. И так на смену Робеспьеру - сокрушителю монархии приходит Наполеон - созидатель великой империи. Робеспьер - это революция, чем она хочет стать. Наполеон - это революция, чем она стала, во что вылилась и воплотилась, переродясь. И в этом смысле, по Пушкину, Наполеон "воплощение революции".
      Так было во Франции конца XVIII века.
      Россия же начала этого века совместила обе фигуры в одном лице!
      Обе задачи - и отрицающая, разрушительная, и утвердительная, закрепляющая завоевания нового, - решены здесь "сверху" волею и гением самодержца. Тут был пример человека, который мог, казалось, предугадать поворот в течении истории и повернуть Россию в ее новое русло, мог, выходит, стать "властелином судьбы" - не только своей собственной, но всей России.
      О мощный властелин судьбы!
      Не так ли ты над самой бездной
      На высоте, уздой железной
      Россию поднял на дыбы?
      Петр поднял Россию на дыбы, но и на дыбу. Как и Пугачев, Петр I у Пушкина последних лет угадан как бы в двойном освещении; уже в "Полтаве": "лик его ужасен... он прекрасен". Лик и личность. Личность исполинская, творящая историю, и человек во власти обстоятельств. Самодержец и самодур. Человек власти, этой властью развращенный, употребляющий ее на великое и низкое. Великий человек, унижающий достоинство других людей. Такое примерно впечатление Пушкин вынес о Петре и резюмировал сам его следующим образом:
      "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, - вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика".
      Пушкин приводит много "тиранских указов" царя. Среди них есть и такой: "Под смертною казнью запрещено писать запершись. Недоносителю объявлена равная казнь". Вот вам и просвещенный государь, запрещающий под страхом смерти даже писать в уединении!
      Обычно считается, что Пушкин "воспел" Петра, романтизировал и возвеличил его образ, что он был страстным почитателем императора и преклонялся перед ним. Да, но Пушкин был, пожалуй, и первым резким обличителем тирании Петра, его жестокости и самодурства.
      Поэт-историк отлично понимал, что объективная характеристика Петра цензурой не будет пропущена. За неделю до смерти в беседе с П. А. Плетневым он сказал, что "Историю Петра" "пока невозможно писать, то есть ее не позволят печатать". И все-таки он продолжал упорно работать над своим гигантским трудом, ни на йоту не отступая от истины.
      Никто из царей русских не сделал столько для просвещения России, для освобождения ее от варварства, для приобщения к европейской культуре, к ходу научно-технического и экономического прогресса, как Петр I.
      Но никто так ярко и полно не выразил своей жизнью, деяниями идею абсолютизма, неограниченной, сильной власти самодержца, олицетворяющего собой все государство и попирающего все и всяческие свободы.
      Это Пушкин понял еще в 1822 году, когда писал о Петре: "История представляет около его всеобщее рабство... все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось".
      Гегель, как известно, считал, что прогресс человеческой истории есть прогресс в сознании свободы, что цивилизация проходит в своем развитии ряд этапов: от общества, где лишь один человек свободен, к обществу, где некоторые свободны, и, наконец, к обществу, где все свободны. История Англии, Франции да и Германии в XVIII - начале XIX веков как будто доказывала эту мысль философа. История России казалась вопиющим исключением: Карамзин вольно или невольно показал своим трудом, что в то время как история других народов - повесть их освобождения, русская история - развитие крепостного состояния и самодержавия.
      Именно Петр I "придал мощно бег державный рулю родного корабля" возвел идею сильной государственности и абсолютной власти в высшую степень исторической добродетели, перед которой личные человеческие судьбы ничто. Они лишь строительный материал для гигантской машины управления империей.
      "Деспотизм, - замечает Пушкин, - окружает себя преданными наемниками, и этим подавляется всякая оппозиция и независимость". При таком неограниченном самодержавии, размышлял Пушкин, при таком могуществе, сосредоточенном в руках одного человека, Петру I нечего было страшиться "народной свободы, неминуемого следствия просвещения".
      И вновь, сравнивая двух великих "владык полумира", Пушкин замечает, что Петр I "презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон".
      Словно комментируя эту мысль Пушкина, Герцен писал: "Петр I - самый полный тип эпохи или призванный к жизни гений-палач, для которого государство было все, а человек ничего, он начал нашу каторжную работу истории, продолжающуюся полтора века и достигнувшую колоссальных результатов".
      Слова эти можно было бы поставить эпиграфом к "Медному всаднику", да и не исключено, что именно этой пушкинской поэмой они и были навеяны Герцену.
      Наверно, ни одно пушкинское произведение не вызвало столько разнотолков с момента своего появления, как "Медный всадник". Эту поэму принимали люди противоположных политических взглядов и убеждений.
      В ней видели апофеоз сильной государственной власти, имеющей право пренебрегать судьбами отдельной личности ради общего блага, ради высшей справедливости. И наоборот - видели весь смысл поэмы в безумном протесте "бедного Евгения" против истукана на бронзовом коне, олицетворяющего самоуверенный и сильный деспотизм.
      С одной стороны - гимн "тоталитаризму", с другой - гуманизму, гимн "маленькому человеку", восставшему против всего дела Петра. Можно было при желании усмотреть в угрозе Евгения бронзовому Петру на Сенатской площади "Ужо тебе!" - завуалированный намек на восстание "безумцев" 14 декабря. В "бедном Евгении" можно было увидеть и прототип Чаадаева, и поэта Адама Мицкевича, подавленного неудачей польского восстания 1831 года, и, наконец, самого Пушкина, которого ведь действительно преследовал с "тяжелым топотом" истукан самодержавия, "куда бы он стопы ни обращал".
      Все это в поэме как будто есть. И есть многое другое, что не укладывается ни в какие логические схемы. В том-то и сила и преимущество образного мышления перед понятийным, что оно неизмеримо богаче, объемнее, живее, что оно неисчерпаемо для работы фантазии и мысли.
      Что оно призвано не давать готовые, однозначные ответы, а будить воображение читателя.
      В поэме этой историческое яснозрение Пушкина проявилось во всем спектре красок, исключающем какую-либо одномерность и односторонность. И потому в центральном поединке двух персонажей, один из которых (Медный Всадник) символизирует деятельную деспотию, "необъятную силу правительства", а другой (Евгений) - обычного человека, собственно нет побежденного и победителя. Евгений, едва бросив свой вызов кумиру, в ужасе от собственной дерзости бежал прочь. Сломленный, раздавленный, жалко кончил он свои дни. А что же горделивый Всадник, "державец полумира"? С молчаливым презрением, высокомерно проигнорировал он слабый вопль протеста своей жертвы? Если бы Пушкин изобразил дело так, не было бы и великой поэмы. Все напряжение ее, вся кульминация - в жуткой, мистической, ирреальной картине, которая последовала за вызовом Евгения:
      "Добро, строитель чудотворный!
      Шепнул он, злобно задрожав,
      Ужо тебе!.." И вдруг стремглав
      Бежать пустился. Показалось
      Ему, что грозного царя.
      Мгновенно гневом возгоря,
      Лицо тихонько обращалось...
      И он по площади пустой
      Бежит и слышит за собой
      Как будто грома грохотанье
      Тяжело-звонкое скаканье
      По потрясенной мостовой.
      И, озарен луною бледной,
      Простерши руку в вышине,
      За ним несется Всадник Медный
      На звонко-скачущем коне...
      Этого жалкого выкрика бедного безумца оказалось достаточно, чтобы "горделивый истукан" потерял покой, чтобы он снялся со своего торжественного пьедестала и бросился в погоню за обидчиком! Евгений смертельно испуган, но ведь и Всадник ранен этой угрозой не на шутку, если с сатанинским рвением преследует свою жертву.
      Несколькими строками ранее этой сцены мы видим Всадника таким:
      Ужасен он в окрестной мгле!
      Какая дума на челе!
      Какая сила в нем сокрыта!
      А в сем коне какой огонь!
      Куда ты скачешь, гордый конь,
      И где опустишь ты копыта?
      И что же? Где опустил гордый конь свои копыта минуту спустя? На мостовую, в суетной погоне за сумасшедшим! Какая дума теперь на челе Всадника? Догнать, разорвать, отомстить, повергнуть! Забыв о своем державном, монументальном величии, о великих думах, он теперь просто преследователь жалкой жертвы.
      И во всю ночь безумец бедный,
      Куда стопы ни обращал,
      За ним повсюду Всадник Медный
      С тяжелым топотом скакал.
      У Евгения - мания преследования. У Всадника - медного символа самодержавия - мания преследователя. И кто из них безумнее?
      После пушкинской поэмы иначе воспринимается величественный памятник Петру: всегда наготове вздыбленный конь, всегда готов размозжить передними копытами головы противников, всегда бдителен и строг взор медной главы императора.
      Да ведь Пушкин в своей удивительной поэме, начав восторженным гимном делу Петра, кончает убийственнейшей иронией над "горделивым истуканом" самодержавия, которое лишается покоя от протеста маленького человека и тем самым делает себя смешным и жалким.
      Любопытное сопоставление имеется у одного из виднейших пушкинистов наших - Д. Д. Благого. В пушкинских рукописях оказывается, есть рисунок, изображающий пьедестал памятника Петру: скала, на ней вздыбленный конь, но Всадник отсутствует. А текст трагедии вспоминается при этом такой:
      Басманов:
      Всегда народ к смятенью тайно склонен:
      Так борзый конь грызет свои бразды...
      Но что ж? конем спокойно всадник правит...
      Борис:
      Конь иногда сбивает седока.
      В финале "Медного всадника" во время погони за бедным Евгением пьедестал памятника - символа самодержавия - вообще остается пустым!
      Символика многозначительная.
      "Ужо тебе!.."
      ПУШКИН И ЧААДАЕВ.
      ВЫСОКОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ РОССИИ.
      "Россия вспрянет ото сна..."
      (А. ПУШКИН. "К ЧААДАЕВУ", 1818 г.)
      "Россия! встань и возвышайся!.."
      А. ПУШКИН. "БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА", 1831 г.)
      "Освобождение Европы придет из России".
      А. ПУШКИН. "ЗАМЕТКА ПРИ ЧТЕНИИ "ПУТЕВЫХ ОЧЕРКОВ" ГЕЙНЕ", 1835 г.)
      На протяжении всего XIX столетия самым больным для русской общественной мысли был вопрос о судьбах России, о ее ничтожестве и величии, о путях ее развития в будущем.
      По пути ли России с культурным и экономическим развитием капиталистического Запада? Должна ли она слепо следовать за ним?
      Есть ли у русской духовной культуры собственные истоки или ей остается только перенимать и усваивать духовные ценности Запада? Предстоит ли ей сыграть яркую роль в истории социально-политического и культурного развития мировой цивилизации?
      Мы знаем о резкой, взволнованной полемике Гоголя с Белинским, о долголетних спорах "западников" и "славянофилов", об идеях "общинного социализма" Герцена и Чернышевского, о переписке народников с Марксом и Энгельсом по поводу возможного своеобразного "русского"
      пути к социализму на основе крестьянской общины. Мы хорошо знаем, что научная концепция исторического развития цивилизации была впервые разработана основоположниками марксизма, что на основе ее был разрешен и больной вопрос о дальнейших судьбах России: сначала теоретически в работах молодого Владимира Ульянова, а затем и практически - всем ходом, всем бурным развитием русской культурн и экономики, всем комплексом социально-экономических и политических потрясений, завершившихся первой в мире социалистической революцией.
      Но и за сто лет до Октября русская общественная мысль уже стала выдвигать этот вопрос, и над ним всю свою недолгую жизнь напряженно размышлял Пушкин. Уже говорилось, что само обращение поэта к истории своей страны, к ее узловым, наиболее динамическим процессам, к ее наиболее ярким личностям не было самоцелью, а диктовалось потребностью понять, осмыслить настоящее и будущее России.