'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

      Ему снова отказали.
      Он начинает понимать, что Николай ведет с ним коварную игру. "Государь обещал мне Газету, - пишет он жене в конце сентября 1835 года, - а там запретил: заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчета; твои теряют свое... Что из этого будет?
      Господь ведает".
      В нем зрело ощущение неминуемой страшной катастрофы. Оно прорывается не только в письмах, но и в стихах. В "Страннике" появляются вдруг совершенно непривычные для его поэзии душераздирающие ноты:
      Потупя голову, в тоске ломая руки,
      Я в воплях изливал души пронзенной муки
      И горько повторял, метаясь как больной:
      "Что делать буду я? Что станется со мной?"
      Странник приходит домой и обращается к жене, к детям:
      О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена!
      Сказал я, - ведайте: моя душа полна
      Тоской и ужасом, мучительное бремя
      Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время...
      Ни родные, ни близкие не понимают странника, они "здравый ум во мне расстроенным почли", а затем "с ожесточеньем меня на правый путь и бранью и презреньем старались обратить". Здесь снова появляется тема "безумия" в том же точно смысле, как и прежде. (Сравните с темой "Конфутатис" смятения - в "Реквиеме" Моцарта!) Странник не хочет внять "разумным" доводам и советам ближних:
      ...Но я, не внемля им,
      Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
      И наконец они от крика утомились
      И от меня, махнув рукою, отступились,
      Как от безумного, чья речь и дикий плач
      Докучны и кому суровый нужен врач.
      Странник встречает юношу и изливает ему свою душу:
      "...Познай мой жребий злобный:
      Я осужден на смерть и позван в суд загробный
      И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
      И смерть меня страшит..."
      Не слушая советов, не внимая угрозам и насмешкам, Странник всетаки бежит из обреченного города. Пушкин обреченно остается в Петербурге. В том же 1835 году он переводит из Анакреона такие строки:
      Сладкой жизни мне не много
      Провожать осталось дней:
      Парка счет ведет им строго,
      Тартар тени ждет моей.
      "Реквием" Пушкина самому себе близился к завершению. Оставалось написать только "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...". "Черный человек" незримо следовал за поэтом по пятам.
      1836 год начался для Пушкина тремя его попытками (к счастью, неудачными) вызвать на дуэль "обидчиков": молодого графа В. Соллогуба, светского знакомого С. Хлюстина, затем князя Н. Репнина. Поводы для дуэли были совершенно незначительны. Но многолетняя травля сделала поэта необычайно ранимым, болезненно восприимчивым ко всему, в чем он видел малейшее покушение на свою честь, на честь жены. Чем больше он "захлебывался желчью", тем большее удовольствие его недругам доставляло дразнить его, раздувать "чуть затаившийся пожар".
      Нет необходимости пересказывать здесь подробно все перипетии преддуэльных месяцев. Об этом уже достаточно много написано. Скажу только о самом главном, на мой взгляд.
      К 1836 году в петербургских салонах образовался круг людей, объединившихся в своей ненависти к Пушкину. Министр просвещения Уваров развратник, ханжа, взяточник, на которого Пушкин написал язвительную эпиграмму, графиня Нессельроде - жена министра иностранных дел, княгиня Белосельская - падчерица Бенкендорфа, голландский посланник Геккерн и его приемный сын Дантес - "два негодяя", как окрестило их общее мнение, а также прихвостни Геккерна из числа молодых аристократов, готовые выполнить любое его приказание (в частности, это могли быть князья Иван Гагарин и Петр Долгоруков).
      Эта свора, "жадною толпой стоящая у трона", поставила, видимо, себе сознательной целью всячески "дразнить" поэта, терзать его самолюбие, издеваться над ним, сделать его предметом злословия всего "высшего общества". Для этого все годилось в дело, использовался любой случай:
      выход очередного номера "Современника", редактором которого был Пушкин, новые произведения поэта, которые тотчас же подвергались хуле и злобному освистанию, - а главным образом, семейные его дела. Болезнь и смерть матери поэта Надежды Осиповны породили сплетни о черствости, холодности, эгоизме Пушкина и его молодой жены. Назойливые ухаживания царя за Натальей Николаевной (тот вел себя, по словам поэта, как "офицеришка") дали богатую пищу для толков и пересудов в салонах придворных дам.
      Заметив интерес Дантеса к Наталье Николаевне, вельможная свора оживилась: зрелище обещало быть увлекательным. Теперь для каждого нашлось дело: сводничать, интриговать, "подогревать" Дантеса, уговаривать Наталью Николаевну пожалеть "умирающего от любви" молодого человека, чернить ее мужа и от души потешаться над этим "бешеным ревнивцем", который, право же, так смешон в своей бессильной ярости. А мог бы быть еще более смешон в роли рогоносца.
      Более всех старался Геккерн. Он дошел до того, что предлагал Наталье Николаевне бежать с Дантесом. Вскоре Пушкин и его друзья получили анонимный пасквиль, который производил поэта в рогоносцы, намекая на имеющую якобы место связь его жены с Николаем.
      В составлении пасквиля так или иначе был замешан, очевидно, весь круг Уварова - Нессельроде, но вдохновителем тут был, скорее всего, Геккерн, а в качестве исполнителей подозревались Гагарин и Долгоруков, особенно последний [ Выдающийся пушкиновед П. Е. Щеголев еще в 1927 году попросил судебного эксперта А. А. Салькова провести графологический анализ двух сохранившихся экземпляров пасквиля. Эксперт дал уверенное заключение, что оба экземпляра написаны рукой Долгорукова. В последнее время была сделана попытка опровергнуть этот вывод в результате повторной экспертизы, проведенной в 1974 году. Участники этого исследования, С. А. Ципелюк и Г. Р. Богачкина, исходили, пожалуй, из предвзятого мнения: такой человек, как П. Долгоруков, сотрудничавший в "Колоколе" Герцена, не мог-де написать пасквиль. Герцен действительно привлекал Долгорукова к сотрудничеству, но единомышленниками они никогда не были. Князь Долгоруков вел в эмигрантской печати желчную кампанию против дома Романовых, поднимал на щит декабристов, но делал он это, преследуя свои собственные интересы обиженного и обойденного вельможи. По многочисленным отзывам современников, личность эта в нравственном отношении была достаточно грязная.
      В конце концов, не так уж важно, чьей именно рукой написан пасквиль, приведший к гибели Пушкина. Это мог сделать, например, грамотный лакей под диктовку хозяина.
      Что касается П. Долгорукова, то остается несомненным, что он в 1836 году был близок к Геккерну и Дантесу и так или иначе был причастен к травле поэта. Имеется, например, свидетельство, что Долгоруков на одном из вечеров, стоя позади Пушкина, "подымал вверх пальцы, растопыривая их рогами". - Г. В.].
      Пасквилянты знали, что делали, били наверняка, они постарались, чтобы честь поэта и его жены была замарана густым дегтем, который не отмыть ничем, кроме крови. Был расчет и на то, чтобы столкнуть поэта с Николаем. Пушкин, однако, догадался, кто стоит за пасквилем. Он не сомневался, что это дело рук Геккерна и его подручных.
      Найденные в Тагиле накануне Великой Отечественной войны письма семейства Карамзиных воссоздают картину того, как невыразимо страдал поэт последние три месяца своей жизни после получения пасквиля.
      29 декабря Софья Николаевна, дочь историка, описала один из светских приемов, на котором были Дантес и "...мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин...". Последний "прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и, время от времени, демоническим смехом"52.
      Другая дочь историка, Екатерина Николаевна, вернувшись из деревни после долгого отсутствия, была поражена "лихорадочным состоянием" Пушкина и "какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице и во всем теле при появлении будущего убийцы". В день дуэли Софья Николаевна делает такую запись: "В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (имеется в виду Дантес и его молодая жена, сестра Натальи Николаевны. - Г. В.), которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, - это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности..."52 Поведение поэта даже друзьям его казалось "смешным", и они жалели "бедного Дантеса". Едва Пушкин появлялся на балу или на вечере, как сейчас же становился объектом бесцеремонного разглядывания, шушуканья, злословия. Если он бывал весел, то говорилось, что это наигранно.
      Если озабочен и сумрачен, то публика многозначительно переглядывалась, перемигивалась... А "бедный Дантес", будучи новобрачным, продолжал на потеху всем светским сплетницам и придворным интриганам волочиться за Натальей Николаевной.
      Вокруг затравленного Пушкина все веселилось, смеялось, шутило.
      В этом шумном, зловеще мажорном круговороте как-то объединились и недруги и те, кого он считал друзьями. Карамзины дружно утешали Дантеса.
      Жуковский и Вяземские махнули на строптивого поэта рукой, они отказывались его понимать. У края "смертной бездны" поэт остался, в сущности, один. Совсем один. Некому было даже излить душу.
      Что ж?.. Веселитесь... - он мучений Последних вынести не мог...
      Выносить это дальше у Пушкина не было сил. Надо было кончать разом. 26 января 1837 года он пишет оскорбительное письмо Геккерну, где воздает подлецу по заслугам. Дантес посылает поэту вызов, и на следующий день на Черной речке, в предместье Петербурга, происходит дуэль.
      Удачной для поэта эта дуэль быть не могла. Если бы он убил Дантеса и остался жив, вся светская чернь ополчилась бы против него. Я уж не говорю о том, что Николай, который внимательно следил за "адскими кознями" вокруг Пушкина и сам им способствовал, не упустил бы случая уничтожить поэта если не физически, то морально.
      Идя на дуэль, он жаждал отомстить за честь жены, но готов был умереть и сам. За несколько дней до дуэли он говорил баронессе Вревской о намерении искать смерти. После ранения, лежа в карете, Пушкин сказал своему секунданту Данзасу: "Кажется, это серьезно. Послушай: если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне это скажешь. Меня не испугаешь. Я жить не хочу".
      Гибели Пушкина втайне хотели и Николай с Бенкендорфом. Шеф жандармов знал о дуэли, но, по некоторым свидетельствам, намеренно послал своих людей в другую сторону.
      После смерти поэта Николай на просьбу Жуковского сопроводить "милости" семье Пушкина специальным царским рескриптом ответил отказом, сказав Жуковскому: "Пушкина мы насилу заставили умереть, как христианина".
      Смерть поэта словно разделила Россию на два противоположных лагеря. В то время как в позолоченных салонах и раздушенных будуарах продолжали поносить память поэта, остальная читающая Россия содрогалась в рыданиях. К его гробу нескончаемой чередой шли студенты, офицеры, чиновники, ремесленники, крестьяне. На лицах многих были слезы.
      Столь бурное изъявление народной скорби удивляло иностранных наблюдателей.
      Прусский посланник при русском дворе Либерман доносил своему правительству: "Смерть Пушкина представляется здесь как несравнимая потеря для страны, как общественное бедствие. Национальное самолюбие возбуждено тем сильнее, что враг, переживший поэта, - иноземного происхождения. Громко кричат о том, что было бы невыносимо, чтобы французы могли безнаказанно убить человека, с которым исчезла одна из самых светлых национальных слав. Эти чувства проявились уже во время похоронных церемоний по греческому обряду, которые имели место сначала в квартире покойного, а потом на торжественном богослужении, которое было совершено с величайшей торжественностью в придворной Конюшенной церкви, на котором почли долгом присутствовать многие члены дипломатического корпуса. Думают, что со времени смерти Пушкина и до перенесения его праха в церковь в его доме перебывало до 50 000 лиц всех состояний, многие корпорации просили о разрешении нести останки умершего.
      Шел даже вопрос о том, чтобы отпрячь лошадей траурной колесницы и предоставить несение тела народу; наконец, демонстрации и овации, вызванные смертью человека, который был известен за величайшего атеиста, достигли такой степени, что власть, опасаясь нарушения общественного порядка, приказала внезапно переменить место, где должны были состояться торжественные похороны, и перенести тело в церковь ночью"2.
      По некоторым сведениям, французский посол Барант, знавший цену Пушкину и как поэту и как историку, сравнил "общенародное чувство", вызванное трагедией гибели Пушкина, с тем, "которым одушевлялись русские в 1812 году".
      Боль и гнев соединились в сердцах русских.
      В церкви, где шло отпевание Пушкина, на паперти навзничь лежал ктото большой в черном, содрогаясь в рыданиях. Это был Вяземский.
      В далекой ссылке Кюхельбекер, получив известие о смерти Пушкина, впал в глубокую депрессию и сказал, что отныне он навсегда лишен вдохновения. А Иван Пущин записал: "Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь..."3 "Пушкин убит! - восклицал Федор Матюшкин в письме к лицейскому другу. - Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить?"2 Лев Пушкин писал отцу: "Эта ужасная новость меня сразила, я, как сумасшедший, не знаю, что делаю и что говорю... Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата"2.
      Россия рыдала. Бенкендорф бдил.
      Бенкендорф и Уваров распорядились, чтобы в печати ничего не было опубликовано о смерти поэта. Но заткнуть рот русской литературе жандармам было не по силам. Уже передавались из рук в руки и всюду читались обличительно-огненные лермонтовские стихи, в которых причины гибели поэта описаны удивительно точно. В. Ф. Одоевский, рискуя подвергнуться серьезному наказанию, опубликовал 30 января 1837 года в "Литературных прибавлениях" к журналу "Русский инвалид" такие строки:
      "Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин!
      наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!"
      Жуковский, перебирая бумаги только что умершего поэта, обнаружил потрясшие его стихи:
      Нет, весь я не умру - душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит...
      И все шептал их как заклинание, как молитву, как утешение, как реквием...
      "...РОССИИ СЕРДЦЕ НЕ ЗАБУДЕТ!"
      (ПОЭТЫ И ПИСАТЕЛИ О ПУШКИНЕ)
      Ф. Глинка:
      О Пушкин, Пушкин! Кто тебя
      Учил пленять в стихах чудесных?
      Какой из жителей небесных,
      Тебя младенцем полюбя,
      Лелея, баял в колыбели?
      Судьбы и времени седого
      Не бойся, молодой певец!
      Следы исчезнут поколений,
      Но жив талант, бессмертен гений!
      Н. Гнедич:
      Пушкин, Протей
      Гибким твоим языком и волшебством твоих
      песнопений!
      Уши закрой от похвал и сравнений
      Добрых друзей;
      Пой, как поешь ты, родной соловей!
      Байрона гений, иль Гете, Шекспира
      Гений их неба, их нравов, их стран
      Ты же, постигнувший таинство русского духа и
      мира,
      Пой нам по-своему, русский баян!
      В. Жуковский:
      Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
      Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
      Долго стоял я над ним один, смотря со вниманьем
      Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
      Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
      Что выражалось на нем, - в жизни такого
      Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
      Пламень на нем; не сиял острый ум;
      Нет! но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
      Было объято оно...
      М. Лермонтов:
      Погиб поэт! - невольник чести
      Пал, оклеветанный молвой,
      С свинцом в груди и жаждой мести,
      Поникнув гордой головой!..
      Не вынесла душа поэта
      Позора мелочных обид,
      Восстал он против мнений света
      Один, как прежде... и убит!
      П. Вяземский:
      Вам затвердит одно рыдающий мой стих:
      Что яркая звезда с родного небосклона
      Внезапно сорвана средь бури роковой,
      Что песни лучшие поэзии родной
      Внезапно замерли на лире онемелой...
      А. Полежаев:
      И, друг волшебных сновидений,
      Он понял тайну вдохновений,
      Глагол всевышнего постиг;
      Восстал, как новая стихия,
      Могуч, и славен, и велик
      И изумленная Россия
      Узнала гордый свой язык!
      Ф. Тютчев:
      Мир, мир тебе, о тень поэта,
      Мир светлый праху твоему!..
      Назло людскому суесловью,
      Велик и свят был жребий твой!..
      Ты был богов орган живой,
      Но с кровью в жилах... знойной кровью.
      Вражду твою пусть тот рассудит,
      Кто слышит пролитую кровь...
      Тебя ж, как первую любовь,
      России сердце не забудет!
      Н. Гоголь - П. Плетневу:
      ...Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою.
      Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы.
      Мирза Фатали Ахундов:
      Чертог поэзии украсил Ломоносов,
      Но только Пушкин в нем господствует один.
      Страну волшебных слов завоевал Державин,
      Но только Пушкин в ней державный властелин.
      Он смело осушал тот драгоценный кубок,
      Что наполнял вином познанья Карамзин.
      Пусть Николай царит от Волги до Китая,
      Но покорил весь мир лишь Пушкин-исполин.
      В. Белинский:
      Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них свое суждение...
      А. Герцен:
      Пушкин как нельзя более национален и в то же время понятен для иностранцев. Он редко подделывается под народный язык русских песен, он выражает свою мысль такой, какой она возникает у него в уме. Как все великие поэты, он всегда на уровне своего читателя: он растет, становится мрачен, грозен, трагичен; его стих шумит, как море, как лес, волнуемый бурею, но в то же время он ясен, светел, сверкающ, жаждет наслаждений, душевных волнений. Везде русский поэт реален, - в нем нет ничего болезненного, ничего из той преувеличенной психологической патологии, из того абстрактного христианского спиритуализма, которые так часто встречаются у немецких поэтов.
      Его муза - не бледное существо, с расстроенными нервами, закутанное в саван, это - женщина горячая, окруженная ореолом здоровья, слишком богатая истинными чувствами, чтобы искать воображаемых, достаточно несчастная, чтобы не выдумывать несчастья искусственные.
      В. Бенедиктов:
      ...Помню я собранья
      Под его гостеприимным кровом*
      Вечера субботние: рекою
      Наплывали гости, и являлся
      Он - чернокудрявый, огнеокий,
      Пламенный Онегина создатель,
      И его веселый, громкий хохот
      Часто был шагов его предтечей;
      Меткий ум сверкал в его рассказе;
      Быстродвижные черты лица
      Изменялись непрерывно; губы,
      И в молчаньи, жизненным движеньем
      Обличали вечную кипучесть
      Зоркой мысли. Часто едкой злостью
      Острие играющего слова
      Оправлял он; но и этой злости
      Было прямодушие основой
      Благородство творческой души,
      Мучимой, тревожимой, язвимой
      Низкими явленьями сей жизни.
      [* Речь идет о В. А. Жуковском.]
      Н. Чернышевский:
      ...Значение Пушкина неизмеримо велико. Через него разлилось литературное образование на десятки тысяч людей, между тем как до него литературные интересы занимали немногих. Он первый возвел у нас литературу в достоинство национального дела, между тем как прежде она была, по удачному заглавию одного из старинных журналов, "Приятным и полезным препровождением времени" для тесного кружка дилетантов. Он был первым поэтом, который стал в глазах всей русской публики на то высокое место, какое должен занимать в своей стране великий писатель. Вся возможность дальнейшего развития русской литературы была приготовлена и отчасти еще приготовляется Пушкиным.
      И. Гончаров:
      Пушкин громаден, плодотворен, силен, богат; он для русского искусства то же, что Ломоносов для русского просвещения вообще. Пушкин занял собою всю свою эпоху, сам создал другую, породил школы художников...
      В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках, как в Аристотеле крылись семена, зародыши и намеки почти на все последовавшие ветви знания и науки.
      В. Сологуб:
      Теперь, когда стремлений злоба
      Не знает, где искать добра
      Проснись, поэзия! пора,
      Чтоб Пушкин выступил из гроба!
      И. Тургенев (Речь при открытии памятника А. С. Пушкину в Москве):
      Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек!.. Мы будем надеяться, что всякий наш потомок, с любовью остановившийся перед изваянием Пушкина и понимающий значение этой любви, тем самым докажет, что он, подобно Пушкину, стал более русским и более образованным, более свободным человеком!
      А. Майков:
      Пушкин! Ты в своих созданьях
      Первый нам самим открыл,
      Что таится в духе русском
      Глубины и свежих сил!
      Но, юнейшие в народах,
      Мы, узнавшие себя
      В первый раз в твоих твореньях,
      Мы приветствуем тебя
      Нашу гордость - как задаток
      Тех чудес, что, может быть,
      Нам в расцвете нашем полном
      Суждено еще явить!
      Ф. Достоевский:
      Не понимать русского Пушкина - значит не иметь права называться русским. Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто.
      А. Островский:
      Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют. Наша литература обязана ему своим умственным ростом. И этот рост был так велик, так быстр, что историческая последовательность в развитии литературы и общественного вкуса была, как будто, разрушена, и связь с прошедшим разорвана... Поколение, воспитанное исключительно Пушкиным, когда сознательно оглянулось назад, увидало, что предшественники его и многие его современники для них уже даже не прошедшее, а далекое давнопрошедшее. Вот когда заметно стало, что русская литература в одном человеке выросла на целое столетие.
      Л. Толстой:
      Чувство красоты развито у него до высшей степени, как ни у кого.
      Чем ярче вдохновение, тем больше должно быть кропотливой работы для его исполнения. Мы читаем у Пушкина стихи такие гладкие, такие простые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую форму. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко...
      Г. Плеханов:
      ...Пушкин прежде всего такой поэт, для понимания которого необходимо покинуть отвлеченную точку зрения просветителей. Просветителю трудно понять Пушкина. Вот почему Белинский часто несправедлив к нему, несмотря на все свое замечательное художественное чутье.
      В. Соловьев:
      Пушкинская поэзия есть поэзия по существу и по преимуществу, - не допускающая никакого частного и одностороннего определения. Самая сущность поэзии, - то, что собственно ее составляет, или что поэтично само по себе, - нигде не проявлялась с такою чистотою, как именно у Пушкина...
      Поэзия может и должна служить делу истины и добра на земле, - но только посвоему, только своею красотою и ничем другим. Красота уже сама по себе находится в должном соотношении с истиной и добром, как их ощутительное проявление. Следовательно, все действительно поэтичное - значит, прекрасное - будет тем самым содержательно и полезно в лучшем смысле этого слова.
      * * *
      Я не помню времени, когда бы культ его поэзии был мне чужд, не умея читать, я уже много знал из него наизусть, но с годами этот культ только возрастал.
      А. Кони:
      Горячая любовь к России и вера в нее были у него неразлучны с чувством правды, которое не позволяло ему закрывать глаза на ее недостатки и на чужие достоинства.
      Он желал видеть родину сроднившеюся с Западом во всем лучшем, но сохранившею самобытные формы, заключающие все хорошее свое... Гордясь скромностью русского человека и величием всего, что совершено им по почину Петра. Пушкин тем не менее преклонялся перед достоинствами общечеловеческими. Ему был чужд узкий патриотизм, враждебно, надменно или косо смотрящий на все иноземное. Указывая на терпимость к чужому, как на одну из прекрасных сторон простого русского человека, он говорил о необходимости уважения к человечеству и к его благородным стремлениям. "Недостаточно иметь только местные чувства, - говорил он Хомякову, - есть мысли и чувства всеобщие, всемирные..."
      Г. Тукай:
      Моя душа сходна с твоей, о Пушкин вдохновенный,
      Неподражаемый поэт, единый во вселенной!
      Как солнце освещает мир, его моря и сушу,
      Так всю, до дна, своим стихом ты озарил мне душу.
      М. Горький:
      ...Пушкин первый почувствовал, что литература - национальное дело первостепенной важности, что она выше работы в канцеляриях и службы во дворце, он первый поднял звание литератора на высоту, до него недосягаемую: в его глазах поэт - выразитель всех чувств и дум народа, он призван понять и изобразить все явления жизни.
      А. Блок:
      Пушкин! Тайную свободу
      Пели мы вослед тебе!
      Дай нам руку в непогоду,
      Помоги в немой борьбе!
      Не твоих ли звуков сладость
      Вдохновляла в те года?
      Не твоя ли, Пушкин, радость
      Окрыляла нас тогда?
      С. Есенин:
      Мечтая о могучем даре
      Того, кто русской стал судьбой,
      Стою я на Тверском бульваре,
      Стою и говорю с собой.
      Блондинистый, почти белесый,
      В легендах ставший как туман,
      О Александр! Ты был повеса,
      Как я сегодня хулиган.
      Но эти милые забавы
      Не затемнили образ твой,
      И в бронзе выкованной славы
      Трясешь ты гордой головой.
      А я стою, как пред причастьем,
      И говорю в ответ тебе:
      Я умер бы сейчас от счастья,
      Сподобленный такой судьбе...
      * * *
      В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину.
      A. Луначарский:
      Пушкин был русской весной, Пушкин был русским утром, Пушкин был русским Адамом. Что сделали в Италии Данте и Петрарка, во Франции - великаны XVII века, в Германии - Лессинг, Шиллер и Гете, то сделал для нас Пушкин... Он много страдал, потому что его чудесный, пламенный, благоуханный гений расцвел в суровой, почти зимней, почти ночной еще России.
      ...Если сразу, не вдумываясь, кинуть взгляд на творчество Пушкина, то первое, что поразит, это вольность, ясный свет, грация, молодость без конца. Звучат моцартовы менуэты, носится по полотну и вызывает гармоничные образы рафаэлева кисть.
      ...Великолепно начали мы с Пушкиным. Страшно сложно и глубоко и вместе с тем с какой-то беззаботностью огромной силы.
      B. Маяковский:
      Пушкина читают сто лет. Не успел ребенок еще родиться, а ему уже читают "Евгения Онегина". Но современники говорили, что от чтения Пушкина скулы болят. До того трудным казался его язык. Это добросовестнейший поэт. Квалифицированный читатель - рабочий, крестьянин, интеллигент - должен знать Пушкина, но не следует впадать в крайности и читать только его. Я лично очень люблю Пушкина и часто упиваюсь отдельными местами "Онегина".
      Я знаю, век уж мой измерен,
      Но чтоб продлилась жизнь моя,
      Я утром должен быть уверен,
      Что с вами днем увижусь я.
      Выше этих строчек не бывает. Это предел описания влюбленности.
      Андрей Платонов:
      Пушкин - природа, непосредственно действующая самым редким своим способом: стихами. Поэтому правда, истина, прекрасное, глубина и тревога у него совпадают автоматически .
      Пушкину никогда не удавалось исчерпать себя даже самым великим своим произведением, - и это оставшееся вдохновение, не превращенное прямым образом в данное произведение и все же ощущаемое читателем, действует на нас неотразимо. Истинный поэт после последней точки не падает замертво, а вновь стоит у начала своей работы. У Пушкина окончания произведений похожи на морские горизонты: достигнув их, опять видишь перед собою бесконечное пространство, ограниченное лишь мнимой чертою...
      А. Твардовский:
      ...Земля, где песни так живучи,
      Где их слагает и поет
      Сам неподкупный, сам могучий,
      Сам первый песенник - народ.
      Земля такая не могла ведь,
      Восстав из долгой тьмы времен,
      Родить и нынче гордо славить
      Поэта, меньшего, чем он...
      Алексей Платонов:
      Ты, Пушкин, погляди
      На "дикого тунгуза"
      Ведь это я - эвенк,
      Навек теперь свободный.
      Я землякам в колхозе
      Стихи твои читаю.