'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

      "Вчера, - читаем мы в его дневнике, - провел я вечер с Иконниковым.
      Хотите ли видеть странного человека, чудака, - посмотрите на Иконникова. Поступки его - поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату, видите высокого, худого человека в черном сюртуке, с шеей, окутанной черным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит задумавшись - кулаком нюхает табак из коробочки - он дико смотрит на вас - вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг - он вас не узнает, вы подходите, зовете его по имени, говорите свое имя он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним карафин воды; он наливает стакан и пьет, наливает другой, третий, четвертый, спрашивает еще воды и еще пьет, говорит о своем бедном положении - он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства - ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен, честолюбив.
      Иконников имеет дарованья, пишет изрядно стихи и любит поэзию; вы читаете ему свою пиесу - наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко; зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят - иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда".
      В плеяде лицейских блюстителей нравственности и порядка были и настоящие монстры. 20-летний Константин Сазонов, неусыпно бдивший о Пушкине в качестве его "дядьки", оказался профессиональным убийцей: за два года он совершил шесть или семь убийств. Имея в виду его и доктора Пешеля, который чуть было не "залечил" Пушкина, поэт написал следующее:
      Заутра с свечкой грошевою
      Явлюсь пред образом святым:
      Мой друг! остался я живым,
      Но был уж смерти под косою:
      Сазонов был моим слугою,
      А Псшель - лекарем моим.
      Наконец, надо сказать о помощниках гувернеров - А. П. Зерновс и Ф. Ф. Селецком-Дзюрдзь. Это были "подлые и гнусные глупцы с такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщик не взял бы их себе в половые" (М. Корф). Одного из этих "гнусных глупцов" - Зернова - хромого и с переломанным носом, звали, как и царя, Александром Павловичем. Пушкину приписывается едкая и смелая эпиграмма "Двум Александрам Павловичам":
      Романов и Зернов лихой,
      Вы сходны меж собою:
      Зернов! хромаешь ты ногой,
      Романов головою.
      Но что, найду ль доьолыю сил
      Сравненье кончить шницом?*
      Тот в кухне нос переломил,
      А тот под Австерлицем.
      [* Шпиц (нем.) - здесь: острота, колкость]
      Но как бы хороши ни были одни преподаватели и гувернеры и как бы ни были дурны другие, все это еще мало объясняет, почему Лицей стал купелью гения Пушкина, почему из стен его вместе с поэтом вышло столько людей незаурядных, столько характеров сильных, умов блистательных. Состав преподавателей мало изменился и в последующие годы, однако ни один последующий выпуск не сравним с пушкинским.
      Ответ на этот вопрос следует искать еще и в особенностях политической и духовной жизни России в тот период, когда Пушкин был лицеистом, когда расцветала его муза.
      Временной отрезок с 1811 по 1817 годы - период пребывания Пушкина в Лицее - совершенно исключительный для России по событиям и потрясениям, по резким и неожиданным поворотам и переменам в судьбах страны и в общественном сознании.
      Точные и емкие слова находит для характеристики первых месяцев лицейской жизни Иван Пущин: "Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве"4.
      К 1811 году почти вся Европа лежала у ног Наполеона. За два с небольшим десятилетия старушка Европа пережила перемен и событий больше, чем за два столетия до этого. Кратером вулканических потрясений на континенте была Франция. Падение Бастилии, казнь Людовика XVI, якобинский террор, гильотина - все это привело европейские монархии в ужас. А затем термидор, и 18 брюмера, и громкая слава никому ранее не известного молодого генерала Наполеона Еюнапарта, имя которого скоро стало звучать зловеще и устрашающе.
      Как карточные домики рушились - по воле самозваного французского императора - царства и троны, покорялись страны и народы; бывшие величественные монархи толпились в передней у "узурпатора", испрашивая милости. Все устои и авторитеты, все представления о божепомазанности монархов и незыблемости самодержавия были опрокинуты и растоптаны наполеоновскими армиями.
      Об этом времени вспоминал в 1836 году Пушкин:
      Припомните, о други, с той поры,
      Когда наш круг судьбы соединили,
      Чему, чему свидетели мы были!
      Игралища таинственной игры,
      Металися смущенные народы;
      И высились и падали цари;
      И кровь людей то Славы, то Свободы,
      То Гордости багрила алтари.
      В горниле битв, в крови сражений, во взлетах и падениях революционного порыва рождалась новая Европа, ковалась новая эпоха - эпоха быстрого буржуазного развития, индустриальной цивилизации. Лавина социальных перемен и потрясений освежающим ливнем прокатилась по континенту и стала могучим стимулом обновления духовной жизни. Во всех ее областях обнаружились умы недюжинные, поднимались настоящие исполины духа - Гете и Шиллер, Гегель и Гейне, Бетховен и Стендаль, Байрон и Вальтер Скотт, Сен-Симон и Гумбольдт.
      Одна Россия оставалась в стороне от той политической и духовной горячки, которой была охвачена остальная Европа.
      Но вот армии Наполеона вторглись в Россию и триумфально двинулись к Москве. И проснулось вдруг и раскрылось все, что было в русском характере подлинно великого, сильного, свободолюбивого, несгибаемого - истинно национального. Боль и горечь отступления, которому, казалось, не будет конца, вызвали бурный всплеск патриотического чувства. Огромная, неподвижная - словно окаменевшая в долгом летаргическом сне - империя сотрясалась под ударами чужеземных войск. Душа народа пробуждалась к самосознанию, чувству достоинства, гневу и действию, ожесточалась и мужала.
      Россия готовилась к решительной схватке с неприятелем. Через Царское Село беспрерывным потоком шли полки. В народное ополчение записывались стар и млад.
      Вы помните: текла за ратью рать,
      Со старшими мы братьями прощались
      И в сень наук с досадой возвращались,
      Завидуя тому, кто умирать
      Шел мимо нас... и племена сразились,
      Русь обняла кичливого врага,
      И заревом московским озарились
      Его полкам готовые снега.
      По утрам, после завтрака, лицеисты спешили в газетный закуток, где на столе всегда были свежие русские и иностранные журналы, газеты, реляции о ходе военных действий. "Читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное" (И. Пущин)4.
      Тон и язык статей изменился неузнаваемо. Слова жгли, проникали в душу, воспламеняли. Однажды лицеисты с радостью обнаружили в новом номере "Сына отечества" статью своего любимого профессора А. П. Куницына. Ее читали вслух:
      "Пусть нивы наши порастут тернием, пусть села наши опустеют, пусть грады наши падут в развалинах; сохраним единую только свободу, и все бедствия прекратятся"13.
      Фразы этой статьи сами походили на ратников - непреклонных и мужественных, готовых умереть, но отстоять родину.
      Московский пожар потряс все русские сердца. Об этом сам Пушкин впоследствии скажет устами своей героини в "Рославлеве": "Неужели...
      пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу".
      Война 1812 года стала в России войной подлинно народной, так что даже самый ничтожный и забитый из крепостных вдруг осознал себя частицей великой, непобедимой, самобытной силы, имя которой - народ русский. Об этом много свидетельств мы находим у декабристов, бывших пламенными участниками баталий 1812 года.
      Иван Якушкин записывал: "Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании.
      Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении французов удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение. Не по распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией из древней столицы. По рязанской дороге, направо и налево, поле было покрыто пестрой толпой, и мне теперь еще помнятся слова шедшего около меня солдата:
      "Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла!" В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле"14.
      Нам из далекого нашего XX века трудно себе представить всю новизну и необычность того чувства, которое простой солдат выразил в этой фразе: "вся Россия в поход пошла!" Впервые, может быть, русский народ со всей остротой осознал себя единой нацией и нацией великой, осознал, что слава и величие России - не в славе и величии царской фамилии, как внушали ему попы с амвонов, а в их - солдат, офицеров, партизан - мужестве и самоотверженности. Это чувство уверенности в могучих силах народных, впервые так полно тогда проявившееся, никогда уже не оставляло нашего самосознания, питая убежденность в великом будущем России.
      Воплощением этого самосознания и явился Пушкин.
      Без войны 1812 года, вернее, без разгрома Наполеона в войне 1812 года Пушкина как великого национального поэта не было бы, как не было бы и декабристов.
      Обостренное чувство национальной гордости и национального величия проявилось тогда в злом и беспощадном обличении всего того низкого, малодушного, корыстного, кичливого, что присуще было "светской черни"
      и что особенно контрастно выявлялось на фоне великого всенародного подъема.
      По тем же самым дорогам, где раненые солдаты тащились пешком, падая от усталости и потери крови, на барских подводах везли вазы и зеркала, диваны и мраморные статуэтки. В соболиных шубах проносились на рысаках бегущие из своих имений баре, не обращая внимания на раненых. Обосновавшись с прежним шиком в Нижнем Новгороде, Пензе или Казани, отдаленных от театра военных действий, они громко кричали о своем патриотизме, о любви к матушке-России. "Патриотизм" этот заключался в том, что дамы на балах появлялись теперь в сарафанах и кокошниках, а мужчины щеголяли в наряде "а ля казак".
      В "Рославлеве- Пушкин язвительно описал эту разительную перемену в "высшем обществе". Перед вторжением Наполеона в этом обществе модно было подражание французскому тону времен Людовика XV. Любовь к отечеству и всему отечественному высмеивалась. "Тогдашние умники"
      с фанатическим подобострастием превозносили Наполеона, смеялись над нашими неудачами. Обо всем русском говорили с презрением и равнодушием, шутили по-французски, стихи писали по-французски, танцевали французские танцы, дефилировали по Кузнецкому мосту во французских нарядах.
      "Вдруг, - пишет далее Пушкин, - известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни".
      Так Россия явственно разделилась на ничтожную и - великую, на дрожащую от страха в петербургских дворцах и саратовских имениях и - отважно сражающуюся.
      Пробил час великих испытаний, а затем и час величия России.
      И скоро силою вещей
      Мы очутилися в Париже,
      А русский царь главой царей
      Русские войска освободили от наполеоновских войск свою родину, освободили и народы Европы. Победа в кровопролитной войне слилась в сознании народа со свободой. Народ, освободивший свою землю и другие народы, требовал свободы и для себя.
      Верилось, чаялось - теперь и в России не может продолжаться прежняя жизнь под гнетом крепостного права, теперь и в России все должно пойти по-другому. Как писалось в "Сыне отечества", теперь народ русский, "одаренный сим характером и духом, пойдет исполинскими шагами и по стезе просвещения"15.
      Казалось, не могла Россия после такой встряски остаться прежней!
      Не могла не сбросить унизительных оков рабства и абсолютной монархии!
      Но, увы, все не только осталось по-прежнему, но сделалось и еще хуже.
      Надвигалось мрачное время аракчеевщины. Все надежды были разбиты, все живое задушено твердой рукой царского временщика Аракчеева - человека крайне ограниченного, фанатичного в своем рвении, в исполнении одной идеи - превратить Россию в казарму.
      - Мы проливали кровь, - роптал народ, - а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа.
      Вся эта бурливая и переменчивая эпоха пришлась как раз на лицейский период жизни Пушкина; она обожгла сердца лицеистов, воспламенила "души прекрасные порывы".
      И снова через Царское Село шли полки - герои, овеянные славой.
      И снова лицеисты обнимали своих "старших братьев". Они - эти старшие уже были не те зеленые и восторженные юнцы, которые "шли умирать" в 1812 году. Это были победители, зрелые мужи, сознающие всю полноту своей ответственности за судьбы освобожденной ими родины.
      Они принесли из Европы новые идеи, новые представления. Они говорили о свободе, о долге гражданина, о том, что стыдно России оставаться крепостнической. "В продолжение двух лет, - писал Иван Якушкин, - мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на сто лет вперед"14.
      Пушкин в это время "днюет и ночует" у офицеров лейб-гусарского полка, стоявшего в Царском Селе. Внимательно слушает их речи. Впитывает в себя их мысли и чувства, проникается их настроениями, размышляет. Годы пребывания в Лицее подходят к концу.
      А. И. Герцен об этом периоде русской истории писал: "Не велик промежуток между 1810 и 1820 гг., но между ними находится 1812 год.
      Нравы те же, тени те же, помещики, возвратившиеся от своих деревень в сожженную столицу, те же. Но что-то изменилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своим дыханием, стало уже не тем, чем было"16.
      Свободолюбивая мысль подспудно билась, искала выхода, клокотала.
      В дворянских особняках вели жаркие споры будущие декабристы. Их было немало и среди офицеров, расквартированных в Царском Селе. Декабрист Федор Глинка, друживший с Пушкиным, вспоминал о молодых офицерах семеновского полка того времени:
      Влюбившись от души в науки
      И бросив шпагу спать в ножнах,
      Они в их дружеских семьях
      Перо и книгу брали в руки,
      Сгибаясь, по служебном дне,
      На поле мысли, в тишине...
      Тогда гремел звучней, чем пушки,
      Своим стихом лицейский Пушкин...17
      Декабристы были дети 1812 года. И Пушкин - сын той же грозовой поры. Молнией политического действия - у декабристов - и молнией поэтического творчества - у Пушкина - отозвалась эта гроза и ярко осветила Россию.
      Пока же будущие декабристы и будущий великий поэт России считают дни, оставшиеся до выпуска, размышляют о своем жизненном призвании, выбирают себе профессии. Задумываются о том, что ждет впереди лицеистов, и их профессора, наставники. Особенно беспокоится за их судьбы директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт. Он давно уже по-отцовски наблюдает за ними, пытается понять склонности, характер, призвание каждого.
      Вильгельм Кюхельбекер - "Кюхля" - долговязый, неуклюжий, предмет постоянных насмешек товарищей. Но они, однако, его и побаиваются:
      характер у Кюхли необузданно вспыльчивый, сумасбродный. Он бредит поэзией, печататься стал одним из первых, но, порой, вкус ему изменяет и стихи выходят столь же длинны и неуклюжи, как и сам поэт. И Энгельгардт записывает против имени Кюхельбекера: "Читал все на свете книги обо всех на свете вещах; имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всем этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели. Он, однако, верная невинная душа, и упрямство, которое в нем иногда проявляется, есть только донкихотство чести и добродетели с значительной примесью тщеславия. При этом он в большинстве случаев видит все в черном свете, бесится на самого себя, совершенно погружается в меланхолию, угрызения совести и подозрения и не находит тогда ни в чем утешения, разве только в какомнибудь гигантском проекте" 10.
      Егор Антонович прозорлив: верно, Кюхля найдет утешение в "гигантском проекте". Он будет на Сенатской площади во время восстания 14 декабря 1825 года. Он в кандалах пройдет через царские казематы, карцеры и умрет в далекой сибирской ссылке.
      Энгельгардт останавливается на следующей фамилии - Александр Горчаков. Этот - полная противоположность Кюхле. Всегда владеет собой, во всем знает меру. Первый ученик, аристократ по крови, по воспитанию, по манерам. Представляя себе собранного, изящного, чуть надменного Горчакова, Энгельгардт записывает: "Сотканный из тонкой духовной материи, он легко усвоил многое и чувствует себя господином там, куда многие еще с трудом стремятся. Его нетерпение показать учителю, что он уже все понял, так велико, что он никогда не дожидается конца объяснения".
      У Горчакова "проявляется немалое себялюбие, часто в отталкивающей и оскорбительной для его товарищей форме... От одних учителей он отделывается вполне учтивыми поклонами, а с другими старается сблизиться, так как у них находит или надеется найти поддержку своему тщеславию..."10.
      Этот пойдет далеко. Он станет дипломатом, министром иностранных дел, канцлером, светлейшим князем.
      Егор Антонович перебирает в воображении других лицеистов. Вот Иван Пущин - натура ясная, чистая, благородная, общий любимец лицеистов и профессоров. Директор спокоен за его судьбу. И напрасно...
      Далее - юркий, ловкий Сергей Комовский, приятели метко окрестили его "фискалом", "лисичкой", "смолой". Начальство же отзывалось так:
      "Благонравен, скромен, крайне ревнителен к пользе своей, послушен без прекословия, любит чистоту и порядок, весьма бережлив". И еще так:
      "Прилежанием своим вознаграждает недостаток великих дарований"12.
      С ним тоже все ясно - ограниченный, но ревностный служака, он будет подниматься вверх по служебной лестнице медленно, но верно. Дойдет "до степеней известных".
      Комовского чаще всего можно видеть с Модестом Корфом. Да, им явно по пути. Корф также осторожен, благонравен, но и язвителен. Умудрился за все время лицейской жизни ни разу не провиниться. Желчен и высокомерен, хотя всячески это скрывает, ядовит и саркастичен, любит читать церковные книги - вот приятели и прозвали его "дьячок-мордан" [От французского слова "mordant" - едкий, колкий, язвительный.].
      В лицейских песнях о нем пели:
      Мордан-дьячок
      Псалма стишок
      Горланит поросенком12.
      Уже через полгода после первого лицейского выпуска Энгельгардт напишет Ф. Ф. Матюшкину: "Корф в люди пошел, он великий фаворит министра юстиции князя Лобанова"12. Модест Корф - лицейский товарищ декабристов Пущина и Кюхельбекера - со временем напишет "О восшествии на престол имп. Николая I", где будут и страницы о восстании декабристов, гнусную фальсификацию событий, угодную императорскому дому, книгу, отталкивающую "по своему тяжелому, татарскому раболепию, по своему канцелярскому подобострастию и по своей уничиженной лести"
      (А. И. Герцен)16.
      Егор Антонович обращается мыслию к более приятным личностям.
      Владимир Вальховский - юноша, который, как никто, умеет себя воспитывать и дисциплинировать. Настоящий спартанец, будущий Суворов.
      Вот любимец Егора Антоновича - Федор Матюшкин, морская душа, мечтает стать адмиралом. Он им и станет.
      Дойдя до Александра Пушкина, директор задумывается. Какой странный юноша! К нему никак не подберешь ключа. Как он колюч, эксцентричен, непоседлив. Любят ли его товарищи? Пущин и Кюхельбекер от него без ума. Горчаков и Илличевский явно ищут с ним дружбы. Он имеет какую-то власть над ними. И все же как он может быть зол и несправедлив в своих эпиграммах. Энгельгардт с досадой вспомнил злую карикатуру с эпиграммой, которую Пушкин набросал на него, своего директора, после, казалось бы, доброго и искреннего разговора с ним.
      Талантлив ли? Безусловно. Но что талант без прилежания, упорных трудов? Да и, главное, большое ли у него сердце? Энгельгардт записывает:
      "Высшая и конечная цель Пушкина - блистать и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто, в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце"2.
      Егор Антонович тяжело вздыхает: нет, не сделает Пушкин хорошей карьеры ни по службе государственной, ни по военной. А рифмоплетство - да разве же это профессия!
      Всегдашняя проницательность на этот раз изменила директору, не разглядел он чего-то главного в своем странном воспитаннике.
      А Пушкин тем временем и сам задумывается о своей будущности. Он прислушивается к поэтическим струнам своей души, хочет верить, что поэзия - его призвание:
      Я с трепетом склонил пред музами колени:
      Опасною тропой с надеждой полетел, Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
      Как представляет он себе жизнь и предназначение поэта? Жизнь на лоне природы, в "мирном уголке", в неге и праздности, где является поэту его муза и поет он свои неприхотливые песни для услады слуха "милых дев", хотя, впрочем, "поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст".
      В поэтическом таланте своем он вовсе не уверен и часто мучается тяжелыми сомнениями. Он делится ими с Дельвигом: "как дым, исчез мой легкий дар", с Илличевским: "мои стихи пускай умрут", с Горчаковым:
      Душа полна невольной, грустной думой; Мне кажется: на жизненном пиру Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый, Явлюсь на час - и одинок умру.
      В послании товарищам "Прощанье" он говорит о разных дорогах, жизненных путях, их ожидающих:
      Разлука ждет нас у порогу,
      Зовет нас света дальний шум,
      И всякий смотрит на дорогу
      С волненьем гордых, юных дум.
      Иной, под кивер спрятав ум,
      Уже в воинственном наряде
      Гусарской саблею махнул...
      Иной, рожденный быть вельможей,
      Не честь, а почести любя,
      У плута знатного в прихожей
      Покорным шутом зрит себя...
      Что касается самого поэта, "во всем судьбе послушного", "беспечной лени верного сына", то он просит друзей оставить ему "красный колпак" фригийскую шапочку французских революционеров, символ свободы и единства.
      Равны мне писари, уланы,
      Равны наказ и кивера,
      Не рвусь я грудью в капитаны
      И не ползу в асессора;
      Друзья! немного снисхожденья
      Оставьте красный мне колпак.
      Пока его за прегрешенья
      Не променял я на шишак...
      "ДРУЗЬЯ МОИ..."
      Друзья мои, прекрасен наш союз!
      Он как душа неразделим и вечен
      Неколебим, свободен и беспечен,
      Срастался он под сенью дружных муз.
      (А. ПУШКИН. "19 ОКТЯБРЯ". 1825 г.)
      "...Поверьте, что на свете пег ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода".
      (А. ПУШКИН, ИЗ ПИСЬМА П. А. ОСИНОВОЙ, 1825 г.)
      Трудно вообразить себе "живого" Пушкина, не рассказав о его друзьях. Дружбой освящена - освящена, иначе не скажешь! - вся его жизнь и вся его поэзия. Берусь утверждать, что никто из русских поэтов не воспел так дружбу, как Пушкин. И никто не сказал о неверной дружбе столько горьких слов!
      Потребность в постоянном дружеском общении развилась в нем в настоящую духовную жажду, и ни от чего он так остро не страдал, как от долгой разлуки с друзьями. И как бурно, по-детски искренне радовался он встрече с ними. Как щедро дарил им себя, свое сердце. Как трогательно умел он восхищаться друзьями, как полно жил их радостями и невзгодами. Как отзывчив он на каждое искреннее проявление дружеского участия и как сторицей вознаграждает каждый сердечный дружеский порыв!
      Анна Керн: "Я заметила... что в нем было до чрезвычайности развито чувство благодарности; самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно"2.
      Пушкина явственнее всего представляешь себе в окружении пестрой толпы друзей, приятелей, просто знакомых. Все это вокруг него беспрестанно шумело, шутило, крутилось, заражалось его смехом, остротами, выходками. Когда же он оказывался в уединении, то к друзьям и приятелям летели стаями письма с трогательными дурашливыми обращениями и признаниями, с шутливыми прозвищами:
      "Здоров ли ты, моя радость; весел ли ты, моя прелесть", "Напишешь ли мне, мой холосенький" (П. Б. Мансурову). "Милый друг... ты один изо всех моих товарищей... вспомнил обо мне.. " (Я. Н. Толстому). "Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется - да сам не свой", "Прощай, моя прелесть" (П. А. Вяземскому). "Где и что Аипранди? Мне брюхом хочется видеть его" (Ф. Ф. Вигелю). "Милый мой Кривцов, помнишь Пушкина?.. Все мы разбрелись. Все мы переменились. А дружба, дружба..."
      (Н. И. Кривцову).
      "...Постарайся увидеть Никиту Всеволожского, лучшего из минутных друзей моей минутной младости. Напомни этому милому, беспамятному эгоисту, что существует некто А. Пушкин, такой же эгоист и приятный стихотворец" (А. А. Бестужеву). "Брат, обнимаю тебя и падам до ног [Падам до ног (польск.) припадаю к ногам.].
      Обнимаю также и алжирца Всеволожского" (Л. С. Пушкину). "Милый мой поэт... Что не слышно тебя!" (П. А. Плетневу). "Что Карамзины?
      я бы к ним писал, но боюсь приличия - а все люблю их от всего сердца"
      (П. А. Вяземскому).
      У Пушкина чуть ли не все - "милые друзья", всех он готов обнять в своем сердце. В его письмах крайне редко встретишь слова неприязни к кому-либо, тем паче ненависти. Даже заведомых своих недоброжелателей он готов всегда простить, готов пойти на мировую...
      "...Пушкин был застенчив и более многих нежен в дружбе", - говорил о нем П. А. Плетнев. "Я не встречал людей, - вторит ему Н. М. Смирнов, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его делались скоро его друзьями. Он знакомился скоро, и, когда ему кто нравился, он дружился искренно. В большом кругу он был довольно молчалив, серьезен, и толстые губы давали ему вид человека надувшегося, сердитого; он стоял в углу, у окна, как будто не принимая участия в общем веселии. Но в кругу приятелей он был совершенно другой человек; лицо его прояснялось, он был удивительной живости, разговорчив, рассказывал много, всегда ясно, сильно, с резкими выражениями, но как будто запинаясь и часто с нервическими движениями, как будто ему неловко было сидеть на стуле... Когда он был грустен, что часто случалось в последние годы его жизни, ему не сиделось на месте: он отрывисто ходил по комнате, опустив руки в карманы широких панталон, и протяжно напевал "грустно! тоска". Но анекдот, остроумное слово развеселяли его мгновенно: он вскрикиг.ал с удовольствием "славно!" и громко хохотал.
      Он был самого снисходительного, доброго нрава; обыкновенно он выказывал мало колкости, в своих суждениях не был очень резок; своих друзей он защищал с необыкновенным жаром; зато несколькими словами уничтожал тех, которых презирал, и людей, его оскорбивших"4.
      И особенно больно, особенно мучительно его ранит неблагодарность, предательство тех, кого он считал друзьями.
      Тяжелой душевной драмой для Пушкина стало поведение Александра Раевского, который за глаза посмеивался над страстной влюбленностью поэта в Елизавету Воронцову, хотя и сам добивался у ней успеха. Повидимому, он также был причастен и к полудоносам на Пушкина, носившим политический характер, "неосторожно" разглашая в гостиных то, что поэт поведал ему интимно. Пушкин об этом скоро догадался и отвернулся от коварного друга. Раевский долго не понимал причину внезапной холодности к нему поэта. Пушкин же так описывал свое состояние:
      Когда твой друг на глас твоих речей
      Ответствует язвительным молчаньем;
      Когда свою он от руки твоей,
      Как от змеи, отдернет с содроганьем;
      Как, на тебя взор острый нригвоздя,
      Качает он с презреньем головою,
      Не говори: "Он болен, он дитя,
      Он мучится безумною тоскою";
      Не говори: "Неблагодарен он;
      Он слаб и зол, он дружбы недостоин;
      Вся жизнь его какой-то тяжкий сон"...
      Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?
      Ах, если так, он в прах готов упасть,
      Чтоб вымолить у друга примиренье.
      Если в дружеской размолвке недоразумение, поэт не посчитается своим самолюбием и первым протянет руку. Но если...