'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

      "В Пушкине было верное пониманье истории, - писал П. А. Вяземский. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость"4. А. И. Тургенев ему вторит: "Я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Никто так хорошо не судил русскую новейшую историю"38.
      Взгляд на историю, выработанный Пушкиным самостоятельно, формировался в тесной связи с интеллектуальными веяниями эпохи, с развитием передовой философско-эстетической мысли Европы.
      Что представляла она собой тогда? В какой степени оказала влияние на Пушкина? Все это вопросы нерешенные и необычайно интересные.
      Начало XIX века принесло с собой поистине революционную ломку всех прежних представлений о ходе развития человеческого общества.
      Именно тогда и стал складываться взгляд на общество как на организм непрерывно изменяющийся, развивающийся, прогрессирующий по определенным общим законам, то есть взгляд исторический. Сам XIX век получает общепризнанное название "исторического" в отличие от "просветительского" XVIII века.
      Иван Киреевский, близкий знакомый Пушкина, призывал в 1830 году к уважению действительности, которое составляет "средоточие той степени умственного развития, на которой теперь остановилось просвещение Европы и которая обнаруживается историческим направлением всех отраслей человеческого бытия и духа". "История, - продолжал он, - в наше время есть центр всех познаний, наука наук, естественное условие всякого развития; направление историческое обнимает все..."39 Ту же мысль еще более определенно высказал Белинский: "Век наш - по преимуществу исторический век. Историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло собой все сферы современного сознания.
      История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания; без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии".
      События, происходящие в настоящем, обусловлены прошлым течением исторических процессов, и потому в истории народа кроется объяснение настоящего и указание на направление движения в будущем. Вместе с тем каждый новый период представляет собой нечто новое по сравнению с предшествующим, новую и, как правило, более высокую ступень общественного прогресса. Такой взгляд, теперь для нас само собой разумеющийся, был тогда откровением. Он резко отличался от просветительского мировоззрения XVIII века, которому ход развития общества не представлялся еще единой цепью социального прогресса, где исторические события вытекают одно из другого, а не просто друг с другом соседствуют.
      Исторический взгляд на вещи был естественным следствием целой эпохи социальных потрясений, которую переживала Франция, а с нею и вся Европа начиная с 1789 года. Эти потрясения со всей очевидностью показали, что история - это не пестрая чехарда событий, в которую играют полководцы и императоры, что она определяется не их капризами, не их счастливой или несчастливой "звездой", не личными свойствами ума и характера, как казалось ранее. Становилось все яснее, что не они творят историю, не они в конце концов направляют судьбы народов, государств, течение войн, а скорее напротив - ход исторического развития распоряжается судьбами великих личностей, избирает их своим орудием, возносит на вершины славы и величия, когда их деятельность и личные качества соответствуют потребностям исторического момента, и низвергает в бездны забвения тогда, когда они пытаются идти против веления времени.
      Ярким примером тому была судьба Наполеона, как и судьбы множества ниспровергнутых монархий в Европе.
      С этой точки зрения вся история человечества обретала какую-то скрытую от глаз логику развития, внутреннюю закономерность, единонаправленность развития, некую равнодействующую в борьбе различных и противоположно направленных сил. Что это за "крот истории", который неслышно роет под землей, прокладывая пути дальнейшего развития общества, со всей ясностью и научностью показали только Маркс и Энгельс.
      Но и до них многие мыслители - историки, философы, экономисты обращали свое внимание на политические и экономические условия жизни народных масс как на основные причины, вызывающие социальные катаклизмы мятежи, бунты, революции - и наталкивали на мысль, что смена феодальных порядков буржуазными есть непреложная объективная необходимость. Более того, как раз в 20-х годах XIX века во Франции, Англии, Германии получают распространение идеи социалистов-утопистов, которые сам новоявленный буржуазный строй считают обреченным и предсказывают появление бесклассового общества.
      Большая заслуга в развитии исторического миропонимания принадлежала плеяде французских историков периода реставрации, так называемой романтической школе. Эти историки пытались нащупать, понять движущие силы общественных процессов и видели их в "силе обстоятельств", которая складывается из переплетения и борения интересов миллионов людей, преследующих свои частные цели, из их противоречивых индивидуальных усилий. В итоге, однако, получаются общезначимые результаты, вырисовывается некая равнодействующая, определяющая сила в этом кажущемся хаосе событий. В клубке взаимносталкивающихся интересов французские историки усматривали борьбу не только индивидов, но и больших общественных групп, объединенных общими целями, то есть борьбу классов. Открытие классовой борьбы как движущей силы истории было выдающимся завоеванием общественной мысли того времени. Маркс и Энгельс, создавая исторический материализм, непосредственно использовали идеи французских историков.
      И в этой связи особый интерес и важность приобретает тот факт, что Пушкин, оказывается, был прекрасно осведомлен о всех течениях западной историографии и социальной мысли начиная с Вольтера. Пушкин имел возможность ознакомиться в петербургской библиотеке Вольтера с такими его историческими работами, которые были неизвестны и западным авторам. Внимательно изучал Пушкин многих представителей "старой школы", историков: Юма, Робертсона, Гиббона, Сисмонди, Лемонте. Последнего он особенно ценил, восхищался его книгой о царствовании Людовика XIV.
      Одно время, как мы уже успели убедиться, и Пушкин разделял предрассудки этой школы, считавшей, что законы, устанавливаемые правительством, являются первопричиной добродетелей и пороков народов, а потому все дело в том, чтобы "придумать хорошую конституцию" и убедить правительства принять ее (Сисмонди). В этих мечтах о "хорошей конституции", которыми, кстати, "болел" весь декабризм, было что-то от утопически-просветительского взгляда: выработать сначала разумную идею, а затем преобразовать общество в соответствии с ней.
      "Новая школа" историков ставила вопрос иначе: конституции, законоположения - не причина, а следствие общественных преобразований. Прежние историки выдвигали задачу изучить "природу человека", его страсти, чтобы понять природу общества; новая школа, напротив, считала, что природа определенного общества, "дух эпохи", дух времени создает и определенного человека, поэтому изучать нужно прежде всего именно общество на той или иной исторической стадии его развития, его особенности, его потребности, образ мыслей, его нравы, его психологию.
      Этот поворот к новому взгляду на историю начался во Франции к концу второго десятилетия века и оформился в 20-х годах, то есть шел почти одновременно с формированием исторического мышления Пушкина.
      Представителей "новой школы" Пушкин сразу же заметил, заинтересовался ими, следил за их публикациями. Основные идеи Вильмена, Тьерри, Гизо, Тьера, Баранта им осмысливаются почти сразу после их появления в печати. С Проспером де Барантом Пушкин познакомился в последние месяцы своей жизни лично и не раз беседовал с ним.
      Любопытно, что от проницательного взгляда Пушкина не ускользнуло даже то, что стимулом для поворота к новому миропониманию послужили французским историкам романы Вальтера Скотта. "Новая школа французских историков образовалась под влиянием шотландского романиста", - писал он в 1830 году. Много позднее, уже после смерти нашего великого поэта, Огюстен Тьерри (отец классовой борьбы, по выражению Маркса)
      признал, что действительно романы Вальтера Скотта впервые натолкнули его на новые исторические идеи.
      Тьерри писал: "Я глубоко восхищался этим великим писателем. Восхищение мое увеличивалось по мере того, как я сравнивал его изумительное понимание прошлого с убогой и тусклой ученостью крупнейших современных историков... С восторгом я приветствовал появление шедевра "Айвенго". Вальтер Скотт бросил свой орлиный взгляд на тот исторический период, на который вот уже в течение трех лет были направлены все усилия моей мысли... Он поэтически изобразил сцену той долгой драмы, которую я старался воспроизвести с терпением историка.
      Все, что было правдивого в основе его произведения: общие черты эпохи...
      политическое положение страны, различные нравы и взаимоотношения людей, принадлежащих к разным классам, - все согласовалось с линиями плана, который складывался тогда в моем уме. Признаюсь, что посреди сомнений, сопровождающих каждую добросовестную работу, мое воодушевление и уверенность удвоились благодаря той косвенной санкции, которую получила одна из любимых моих идей со стороны того, кого я считаю величайшим из когда-либо существовавших мастеров исторической фантазии".
      Я не случайно привел столь длинную цитату: она имеет отношение и к Пушкину, который в Михайловском зачитывался Вальтером Скоттом, как "пищей для души". Она позволяет понять, какое влияние и в каком направлении могли оказать романы Вальтера Скотта на историческое мышление Пушкина. Поэт работал тогда над "Онегиным" и замышлял "Бориса".
      В обоих произведениях изображена именно определенная историческая эпоха определенной страны, формирующая людей, их умонастроения, цели, интересы, их психологический облик.
      Пушкин не раз подчеркивал, что "Борис" - трагедия "романтическая".
      Создание такой трагедии он считал делом новаторским, литературным подвигом, революцией в драматургии. Но что вкладывал он в понятие "романтическая"? Не имел ли он в виду при этом свою солидарность с принципами новой школы историков, которая именовала себя романтической? Во всяком случае, "романтизм" трагедии понимался поэтом как ее историзм и реализм. Он писал: "Отказавшись добровольно от выгод, мне представляемых системою искусства, оправданной опытами, утвержденной привычкою, я старался заменить сей чувствительный недостаток верным изображением лиц, времени, развитием исторических характеров и событий, - словом, написал трагедию истинно романтическую".
      Верное изображение времени, эпохи, исторических характеров - это как раз то, что требовали французские историки-романтики, вдохновляясь, в частности, произведениями Вальтера Скотта. Иначе говоря, Пушкин идет "вровень" с новым историческим миропониманием.
      Тот факт, что в принципе идеи французских историков созвучны концепции исторического процесса, складывавшейся у Пушкина, не означал, однако, что он во всем с ними соглашался. Со многими их представлениями поэт-историк прямо или косвенно полемизирует.
      Созвучна, конечно, историкам-романтикам мысль Пушкина, что "дух времени" является "источником нужд и требований государственных".
      Пушкину, безусловно, импонировала также мысль Вильмена, родоначальника романтической историографии: чтобы постигнуть великую историческую личность, нужно постигнуть эпоху, ее породившую, причем историк в освещении минувших событий должен быть полностью беспристрастен; его задача не выбирать произвольно факты, чтобы доказать желаемое, а обрисовать возможно более объективную и полную картину происходившего, понять его причины.
      Конечно, автор "Бориса Годунова" и "Истории Пугачева" согласен был и с мнением Тьерри, что субъектом истории должен быть сам народ.
      Признавая человека орудием исторических обстоятельств, Пушкин, как и Барант, не снимает при этом вопроса о собственной нравственной ответственности личности за свои действия.
      Французские историки, подчеркивая взаимообусловленность происходящих событий, их детерминированность, строгую логику, иногда слишком увлекались, рисуя картину фатальной предопределенности происходящего, непреложность, однолинейность хода истории. Пушкин резонно видел в этом односторонность. История, по его убеждению, вовсе не исключает случайностей, она полна ими. "Общий ход событий", их основное направление можно и должно историку "угадать", вывести из него "глубокие предположения, часто оправданные временем", но невозможно "предвидеть случая - мощного, мгновенного орудия провидения". Если бы было иначе, то "историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные".
      За этим высказыванием у поэта-историка таятся, в сущности, глубокие размышления о взаимоотношении законов развития общества и законов природы, о том, в чем они сходны и в чем существенно различаются.
      Далее. Мы не ошибемся, если предположим, что Пушкин разделял мнение Гизо о высшей ценности общественного мнения, "мнения народного"
      в движении истории, о просвещении народных масс как средстве решения социальных проблем, о грядущей победе идеалов справедливого и нравственного общества. Не спорил он и с тем утверждением Гизо, что во Франции из века в век имел место последовательный прогресс в развитии просвещения и свободы: "сквозь темные, кровавые, мятежные и наконец рассветающие века". Но можно ли под эту "формулу Гизо" подогнать и Россию? Тут Пушкин решительно против. История России, утверждает он, "требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада".
      Что имел в виду Пушкин, нетрудно разгадать. О каком прогрессе свободы в истории России можно было говорить? Скорее, напротив - о "прогрессе" во все большем упрочении самодержавия, деспотизма, закабаления крестьян.
      Иван III покончил с многовековой вольницей торговых республик Новгорода и Пскова. Иван Грозный отменил Юрьев день. Василий Шуйский впервые объявил себя самодержцем, Петр I - императором. По словам Пушкина, история представляет около Петра "всеобщее рабство", "все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою", "все дрожало, все безмолвно повиновалось". Наконец, Екатерина "раздарила около миллиона государственных крестьян (то есть свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции". Вот он, "прогресс" по-российски! Можно ли его уложить в "формулу Гизо"?
      К тому же, по убеждению Пушкина, в России не было феодализма в том виде, в каком он существовал, например, во Франции, где феодалы не зависели от центральной власти, а "короли, избираемые вначале владельцами, были самовластны токмо в собственном своем участке". Общины имели привилегии. Отсюда сохранилась и в народе "стихия независимости".
      Вот такого именно феодализма "у нас не было, и тем хуже", заключает поэт-историк. Он явно пытается разобраться, почему во Франции восторжествовала революция, а в России продолжало торжествовать и все укрепляться самодержавие.
      Да, Россия имела и имеет собственную судьбу! Это не значит, конечно, что Пушкин считал, будто Россия развивается изолированно от европейских стран. Нет. Просто он призывал не мерить ее "общим аршином".
      Каково же предназначение России в исторических судьбах цивилизации?
      Вопрос этот со всей остротой встал в многолетнем диалоге Пушкина с Чаадаевым. Чаадаев сыграл особую роль в личной и духовной судьбе поэта. И на этом хочется остановиться подробнее.
      И. В. Киреевский как-то написал Чаадаеву: "Невозможно рассказывать жизнь Пушкина, не говоря о его отношениях к Вам"40.
      На небосклоне духовной жизни общества новая звезда никогда не появляется в одиночестве, она вспыхивает как эпицентр целого созвездия.
      Гений получает возможность созреть и развернуть свои способности в атмосфере мощного интеллектуального накала, которая создается живым общением и взаимодействием недюжинных умов, людей высокого духовного полета, смелого дерзания мысли, в обстановке "предгрозового", освежающего дыхания новой эпохи, ее предчувствия, предваряющей молнию мысли и молнию поэзии.
      Мысль высекает искры при столкновении с другой мыслью. Талант получает могучий импульс к саморазвитию в общении с другим талантом, с другой высокоодаренной натурой. Для молодого Гете, как он сам признавал, было счастливым подарком судьбы знакомство с историком и философом Гердером, а затем - дружба с Шиллером. Сам Гете явился "духовным отцом" для Гегеля, работы которого породили сильное умственное брожение в Германии и России. Тут следует подчеркнуть особое значение именно живого, личного, а не только "книжного" общения для созревания гения.
      Мысль Пушкина мужала в общении с такими незаурядными умами, как Карамзин, Вяземский, Жуковский, братья Тургеневы, несколько позднее Пестель, Рылеев, М. Ф. Орлов, А. Мицкевич... Казалось, все, что в России было талантливого, смелого, умственно дерзкого, недюжинного, - все это объединилось вокруг молодого Пушкина, пестовало его, как того и желал Жуковский в 1816 году.
      И среди всех этих источников и стимуляторов духовной энергии поэта Чаадаев выделялся особенно, ибо он, пожалуй единственный, обладал ярко выраженным философским складом ума. Его с полным правом можно было назвать мыслителем. Одним из первых русских оригинальных мыслителей.
      Такой глубокой, всепоглощающей, можно сказать фанатичной, страсти к исследованию Истины не было и не могло быть ни у искрометного острослова Вяземского, ни у поэтического мечтателя, большого знатока французской и немецкой эстетико-философской мысли Жуковского, ни у возвышенного и обстоятельного "летописца" Карамзина, ни у желчного скептика Александра Раевского, ни у политических радикалов Пестеля и Рылеева. Конечно, каждый из них по-своему и весьма щедро обогащал внутренний мир Пушкина, но именно Чаадаев, по удачному выражению одного из современников, "поворотил его на мысль". Необыкновенно восприимчивый ко всему Пушкин жадно внимал беседам своих более опытных, начитанных старших товарищей, впитывал в себя их мудрость, спорил с ними и быстро, как-то незаметно перерастал их, оставляя далеко позади.
      Так происходило со всеми. Так случилось и с высокомерным, "недосягаемым" Чаадаевым.
      Взаимовлияние двух таких могучих интеллектов, как Чаадаев и Пушкин, их взаимопритяжение и отталкивание на протяжении двадцати лет (1816 - 1836) не могло не явиться событием в духовной жизни России, не могло не наложить на нее свой отпечаток.
      Петр Яковлевич Чаадаев - одна из самых ярких и недюжинных натур пушкинского периода, своего рода могучий интеллектуальный магнит, властно притягивающий, привлекающий к себе, в свое поле тяготения всех мыслящих людей, оказывающихся рядом. Человек этот был словно создан для того, чтобы возглавлять умственное брожение своего времени и быть для него дрожжами. Быть вдохновенным пророком, ведущим за собой массы, либо мудрым государственным деятелем и законодателем. Но будто по роковой ошибке попавшим не в ту эпоху и от того превратившимся в конце концов в трагикомическую фигуру несостоявшегося гения - претенциозного чудака, сумасброда, человека "не от мира сего".
      Юный Пушкин со своей поразительной интуицией сразу же понял это:
      Он вышней волею небес
      Рожден в оковах службы царской;
      Он в Риме был бы Брут, в Афинах - Периклес,
      А здесь он - офицер гусарский.
      Они познакомились летом 1816 года в доме у Карамзиных: двадцатидвухлетний щеголь-корнет лейб-гвардии гусарского полка, овеянный славой боевых сражений Бородина, Тарутина, Кульма и Лейпцига, прошедший с победоносной русской армией весь путь до Парижа, - и семнадцатилетний юнец-лицеист с горящими любопытством и восхищением глазами.
      Как-то так получилось, что они быстро сблизились и, несмотря на разницу в возрасте, стали приятелями, потом друзьями. Они встречались чуть ли не ежедневно: либо у Карамзиных, где маститый историк читал избранной публике рукопись своего многотомного труда, либо на веселых гусарских пирушках. А чаще всего бродили вместе по тенистым аллеям царскосельского парка. За ними иногда увязывались и другие лицеисты, и Чаадаев шутя называл внимавших ему юнцов "философами-перипатетиками" [Перипатетики - участники философской школы Аристотеля, последователи его философии.].
      Этот красавец гусар резко отличался от своих товарищей. Он не был большой охотник до бесшабашных и удалых развлечений. Его бледное, словно выточенное из мрамора лицо с необыкновенно высоким, прекрасным лбом было малоподвижно и носило отпечаток постоянных и глубоких размышлений. Познания его удивляли своей обширностью: он читал не только французских просветителей, но и английских и немецких философов (знал Аокка, Канта, Шеллинга), что в те времена - довольно редкое явление в среде русского дворянства.
      Он судил о сложнейших явлениях жизни с прозорливостью и с убежденностью, с неколебимой уверенностью в своей правоте.
      О чем могли беседовать между собой юный поэт и мыслитель-гусар, рожденный в оковах "службы царской"? Какими идеями воспламенял Чаадаев Пушкина?
      В то время Петр Яковлевич был, безусловно, одним из самых радикально мыслящих представителей нового поколения дворянской интеллигенции. Европа поразила его на всю жизнь: она являла слишком резкий контраст с крепостнической, самодержавной, непросвещенной Россией.
      Больно было за великий народ, проливший кровь свою за освобождение других народов, но продолжавший сам оставаться под игом жесточайшей деспотии. Ненависть к самодержавию, доходившая до мысли о цареубийстве ("Он в Риме был бы Брут"), идеал демократии, свободного волеизъявления народа ("в Афинах - Периклес") - вот чем прежде всего вдохновлялся Чаадаев.
      Но, видимо, и тогда уже нередко находило на него мрачное облачко безысходного скептицизма, отчаяния, неверия в то, что можно что-то сделать существенное для счастья и свободы родины.
      Эти приступы тяжелой меланхолии Пушкин разрушал веселым смехом и юным, пламенным энтузиазмом. Не отголоском ли их споров явилось знаменитое первое послание "К Чаадаеву", с характерным призывом: "Товарищ, верь!" Пушкин здесь не только декларирует свое кредо, но, отвлекая своего ментора и друга от горьких дум, убеждает его посвятить отчизне "души прекрасные порывы", он - поэт - уверен, что:
      Россия вспрянет ото сна,
      И на обломках самовластья
      Напишут наши имена.
      Пожалуй, ничего более "взрывного", огнедышащего, тираноборческого Пушкин никогда не писал. И не случайно связан этот прекрасный, огненный порыв души поэта с именем Петра Чаадаева.
      В первые послелицейские годы дружба Пушкина с Чаадаевым продолжала крепнуть. Пушкин частенько засиживался в кабинете Петра Яковлевича, который тот оборудовал себе в гостинице Демута в Петербурге.
      Кабинет весь был уставлен книгами. Здесь у камина в неторопливой беседе и размышлениях незаметно текло время. Перед умственным взором поэта развертывались во всей сложности проблемы политические, исторические, эстетические, философские, "метафизические". Чаадаев внушает, что поэзия есть мысль, облаченная в поэтическую форму, что истинный поэт - выразитель потребностей своего века, "духа времени", должен постичь этот дух, постичь направление дум и мыслей передовых людей эпохи, встать с ними вровень и возвыситься над ними. Его призвание: быть "властителем дум", раздвигать умственные горизонты человечества.
      Об этих беседах Пушкин с благодарностью вспомнит в кишиневской ссылке. Во втором послании "Чаадаеву" (1821) он спешит заверить своего друга, что его советы не пропали даром, что он здесь "познал и тихий труд и жажду размышлений", что он стремится "в просвещении стать с веком наравне".
      С трогательнейшими словами любви и признательности обращается поэт к Чаадаеву как к "единственному другу", "неизменному другу", который был для него и спасителем и целителем души и сердца:
      Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
      Ты другу заменил надежду и покой;
      Во глубину души вникая строгим взором,
      Ты оживлял ее советом иль укором;
      Твой жар воспламенял к высокому любовь...
      Поэт лелеет надежду вновь посетить кабинет "мудреца" и "мечтателя", бесстрастного наблюдателя ветреной толпы, "милого домоседа", и тогда вновь потекут "беседы прежних лет", "пророческие споры", вновь оживут "вольнолюбивые надежды".
      Что касается Чаадаева, то время живого многолетнего общения с молодым поэтом он потом относил к лучшим, счастливым годам своей жизни.
      В 1854 году, после того как биограф поэта П. И. Бартенев опубликовал материалы о жизни Пушкина и почти ничего не сказал в этой связи о Чаадаеве, тот был глубоко оскорблен и высказал всю горечь и обиду в письме к С. П. Шевыреву.
      Чаадаев говорит о том значении, которое имела дружба с Пушкиным для него самого, и дает понять, что именно роднило их духовно в те далекие времена: "Не пустое тщеславие побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти Пушкина, которого дружба принадлежит к лучшим годам жизни моей, к тому счастливому времени, когда каждый мыслящий человек питал в себе живое сочувствие ко всему доброму, какого бы цвета оно ни было, когда каждая разумная и бескорыстная мысль чтилась выше самого беспредельного поклонения прошедшему и будущему. Я уверен, что настанет время, когда у нас всему и каждому воздастся должное..."40 "Пушкин гордился моею дружбою, - пишет Чаадаев и подчеркивает эти и последующие слова, - он говорит, что я спас от гибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому..."40 О каком "спасении от гибели" идет речь? Не имеется ли в виду известный случай из биографии поэта, когда он был на грани самоубийства или цареубийства? Из-за сплетни, пущенной Федором Толстым-Американцем: будто Пушкин был вызван в тайную канцелярию и высечен там.
      Я уже упоминал об этой истории. Трудно представить себе, как ранен был этой сплетней болезненно самолюбивый поэт.
      В его бумагах сохранился черновик неотправленного письма Александру I. В нем, в частности, говорилось: "До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении... - мне было 20 лет в 1820 "году" - я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В (предположительно Ваше Величество. - Г. В.).
      В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором - я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление..."
      С этими настроениями Пушкин и отправился тогда к Чаадаеву. Петр Яковлевич проявил еще одно свое незаурядное качество - "целителя душевных ран". Он внимательно выслушал поэта, успокоил его, внушил, что в такой ситуации лучший выход - это гордое презрение к клеветникам и сплетникам, к людской молве, что этой грязью они не могут испачкать честного человека, а сами окажутся по уши в грязи. И что ему - Пушкину, великому поэту, - что ему до жалких ничтожеств, до грязных забав светской черни? Достойно ли вообще реагировать на это?
      Пушкин внимал своему старшему другу и, постепенно успокаиваясь, трезвел, словно перерождался, взрослел. Стал смотреть на вещи тем спокойным, снисходительным, мудрым, отстраненным взором, которым смотрел на мир Петр Чаадаев.
      Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
      Уж голос клеветы не мог меня обидеть,
      Умел я презирать, умея ненавидеть.
      Что нужды было мне в торжественном суде
      Холопа знатного, невежды при звезде,
      Мне ль было сетовать о толках шалунов,
      О лепетанье дам, зоилов и глупцов
      И сплетней разбирать игривую затею,
      Когда гордиться мог я дружбою твоею?
      Как жаль, что не было Чаадаева рядом с Пушкиным в конце 1836 - начале 1837 годов, в трагические месяцы перед его последней дуэлью!
      Быть может, "исповедальнику" Чаадаеву удалось бы снова пролить целительный бальзам на раны затравленного поэта (он сам был уверен, что спас бы Пушкина)? Но Петр Яковлевич в это время переживал страшную трагедию своей жизни: за несколько месяцев до убийства Пушкина рукою Дантеса царское правительство духовно убило и Чаадаева. Неслыханным эдиктом царя Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим.
      Судьба этого необыкновенно одаренного человека вообще сложилась странно. Ему прочили блестящую карьеру. Он был адъютантом командира гвардейского корпуса, генерал-адъюнкта Васильчикова. Александр I лично знал молодого красавца и мудреца и благоволил к нему. В то же время Чаадаев близок и с будущими декабристами, они считают его своим, он вместе с Грибоедовым, Пестелем, Волконским, Муравьевым-Апостолом активный член масонских лож.
      Надо заметить, что усердная служебная карьера и оппозиция правительству не исключали тогда друг друга. Александр I боялся тайных обществ, запретил масонские ложи, но не решался бороться энергично с "либералами": "Не мне их судить".
      В 1820 году, вскоре после высылки Пушкина из Петербурга, резко изменилась вдруг и жизнь Чаадаева.
      Вспыхнуло восстание в лейб-гвардии Семеновском полку, в котором он когда-то служил. Восстание было вызвано зверским обращением с солдатами полковника Шварца. С донесением о происшедших событиях был послан к царю Чаадаев.
      Вот тут-то и столкнулись непримиримо дела служебные и убеждения личные: Чаадаев должен был доносить на своих товарищей по оружию.
      Тут он, видимо, впервые пережил тяжелую душевную драму, о которой никто и не догадывался.
      Кончилось все неожиданно для "света". Чаадаев поручение выполнил, доклад царю о происшествии сделал, возможно изложив при этом свои взгляды на причины восстания. Было известно, что вскоре он должен был получить высокий пост адъютанта самого императора. Но... тут блестящий молодой офицер совершает поступок, абсолютно непонятный скалозубам и Фамусовым: вместо благодарности и верноподданнических чувств - ответил просьбой о немедленной отставке. Все были шокированы и ничего не могли понять. Скорее всего, в душевной борьбе, обуревавшей Чаадаева, победило чувство чести и долга гражданина, а не армейского служаки.