Лгунья

Франсуаза беспокойно мяла кусок хлеба и застенчиво мне улыбалась. Tante Матильда мелкими глотками отпивала кофе из маленькой чашки, которую держала в ладони, сложенной ковшиком. Дядя Ксавьер периодически дотрагивался до моей руки, словно желая удостовериться, что я и в самом деле физически существую, - собственно, только этим я и могла похвастаться - физическим существованием. Тоненький голосок у меня в голове - далекий-далекий, на грани слышимости - шептал: "Ты обязана сказать им. Они имеют право знать, что Мари-Кристин мертва". Но голос более близкий, утешительный, согретый вином, мудрый голос говорил: "Не будь дурой. К чему без надобности травмировать людей?" - и я послушалась этого голоса, потому что он казался более благоразумным, чем тот, другой. Достаточно взглянуть на дядю Ксавьера, чтобы увидеть, как ему радостно, оттого что рядом сидит его племянница; а племянница из меня получилась довольно сносная: я видела, что нравлюсь ему. Настоящая, может, и вполовину бы так ему не понравилась. Я посмотрела на него с нежностью.
      - Ты устала, - сказал он, окинув меня пристальным взглядом.
      - Да, - сказала я. Меня охватывало какое-то глупое счастье, когда он посвящал меня в эти милые интимные подробности моей жизни.
      Я лежала в темноте на кровати. Оба окна были распахнуты. Небо ломилось от звезд, мириады светил мягко мерцали сквозь легкую дымку. Мое длинное, бледное тело вытянулось на покрывале. Я слишком вымоталась, чтобы уснуть. В голове гудело. Чтобы заглушить это гул, я проглотила две обезболивающие таблетки из тех, что дал мне с собой доктор Вердокс, но они не помогли. Я не могла оторваться от фотографии Тони, которую вырезала из газеты Сан, где он стоял с опущенными плечами и закрывал руками лицо - осиротевший, горюющий муж. Горевал ли он по-настоящему? Он часто повторял, что без меня пропал бы, но я принимала это за ненавязчивый шантаж, нечто вроде предупреждения. Иногда я спрашивала, любит ли он меня.
      - Ты меня любишь? - спрашивала я. Меня интересовало, что именно, кроме привычки с его стороны и страха с моей, удерживает нас вместе в этом доме на две семьи на Бирчвуд-роуд.
      - Ну, конечно, люблю, - отвечал он.
      Мне было необходимо постоянное подтверждение. Если он и в самом деле любит меня, рассуждала я, тогда это объясняет, что я здесь делаю. Вероятно, это было достаточным оправданием, так как означало, что на мне лежит огромная ответственность, а следовательно, я должна остаться с ним и продолжать пылесосить ковры и готовить пищу. Так что его ответ служил мне чем-то вроде булавки, которая пригвоздит меня к месту. И за это я была очень ему благодарна. Мне приходилось так часто задавать ему этот вопрос, что иногда он терял терпение. Оно и понятно.
      - Ради всего святого, - говорил он, - ты же знаешь, что люблю. Я постоянно об этом твержу.
      Что правда, то правда. Он иногда говорил об этом и без подсказок, просто так. Но мне это было очень нужно. Очень нужно, чтобы меня пригвоздили к месту и придали моей жизни какой-то смысл.
      Плакал ли он, узнав о моей "смерти"? Что это за мужчина, которого легко довести до слез? Я всего дважды заставала его за этим занятием, и оба раза по моей вине, ему тогда было шестнадцать. Дважды на моих глазах он разразился неудержимыми, безыскусными слезами. Я не на шутку перепугалась. Глубина его чувств приводила меня в такое смятение, что мне делалось дурно. Я пыталась дотронуться до него, хотя бы к плечу прикоснуться, но он уклонялся. Я не знала, чем его успокоить. Не понимала, как можно так самозабвенно рыдать, и вместе с тем отвергать единственный источник утешения. Наверное, он считал, что раз я сама причинила ему боль, то вряд ли смогу помочь. Но мне, по той же самой причине, казалось, что кроме меня ему ничто не поможет. Так что мне ничего другого не оставалось, как совершать привычную церемонию: умолять о прощении и терпеливо сносить последующее за этим мягкое наказание. Бедный Тони: его чувства настолько сложнее моих! Мои-то намного проще. Порой мне кажется, что у меня вообще только одно. Да, иногда мне приходит в голову, что единственное чувство, которое я когда-либо испытывала - это страх. Это, конечно, чувство с довольно широким диапазоном: сюда входят любые твои ощущения от легкой тревоги до леденящего ужаса. Даже счастье - всего лишь временная передышка от страха.
      Плохо другое: я не могла представить его без себя. У меня до сих пор было подозрение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двойной кровати в комнате на Бирчвуд-роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в замке с башенками во Франции, присвоила имя другого человека и жду, когда жестокий тиран сознания ослабит хватку.
      Однажды давным-давно, - я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, - однажды давным-давно по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая-то программа. Был невозможно жаркий день, один из тех, когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя кажется бледной, влажной и отталкивающей, когда из-за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: ещё немного - и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены фалангами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами подмышками, и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.
      Когда я наконец дотащилась до этого компьютерного магазина, парнишка, худой и белый, как лишенное хлорофилла растение, сообщил, что диска с нужной мне программой уже нет. Была, сказал он ломающимся голосом, но вчера продали последнюю. Вид у него был немного испуганный. Не знаю, что уж он обо мне подумал. Что я могла ему сделать-то? У меня не было сил даже шевельнуться. Даже слово сказать. Я чуть не сдохла от досады. Бледный, лишенный хлорофилла мальчик нервно поглядывал на меня. Я стояла столбом посреди магазина, неожиданно - и весьма обременительно - подавленная осознанием чудовищного, жестокого факта собственного существования. Должно быть, со стороны это странно - чтобы человек испытал такое посреди компьютерного магазина в Стоке, но, хоть и звучит это неправдоподобно, где-то же должно было настичь меня столь оригинальное открытие. И вот стою я на затоптанном ковре и думаю обо всех миллионах лет, когда меня не было на свете, и о том, как это замечательно - быть, и о тех грядущих миллионах лет, когда меня снова не будет, и едва не теряю сознание от ужаса, - ужаса оттого, что меня без моего согласия вытолкнули - вот он, результат бессмысленной катастрофы осознания - в жизнь, в непрерывную череду дурных предчувствий, непрерывный поток физических и эмоциональных ощущений, бесконечный поток изнурительных, бесформенных размышлений.
      - Это невыносимо, - сказала я. - Совершенно невыносимо.
      Должно быть, я произнесла это вслух, поскольку все, кто был в магазине, обернулись ко мне, а глаза лишенного хлорофилла растения в панике заметались.
      И тут ко мне вышел мужчина в отутюженном костюме, сказал, что он менеджер, и спросил: у вас есть жалобы, мадам?
      - Да, - сказала я. - Есть. У меня есть жалобы.
      Он ужасно извинялся, - хотя катастрофа осознания вряд ли произошла по его вине, - и нес какую-то бессмысленную чушь о трудностях с поставками, о том, что он позвонит, как только они получат эту программу, а я только повторяла: "Это невыносимо. Это совершенно чудовищно", потому что ни о чем другом не могла думать.
      Менеджер все больше огорчался.
      - Простите, мадам, я все понимаю, но и вы должны нас понять, обидчиво сказал он, шея его пошла красными пятнами. Он обвинял меня в непонимании.
      - Я понимаю, - сказала я. И вышла из магазина - в зной, в запах жареной картошки, бензиновых испарений и соуса карри. Внезапно мне дико захотелось пить. Вот вечная проблема. Как только начинаешь думать, пытаешься серьезно разобраться во всем, тут же на пути встает жестокий тиран - физические ощущения. В конце концов, гудящие ноги и жажда всегда имеют приоритет. Декарт ошибался. Причина, по которой ты осознаешь, что существуешь - это невыносимая боль в животе, или мочевой пузырь, готовый лопнуть, или ты ударился локтем, или испытываешь элементарную жажду.
      Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина - изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я макала в неё стакан и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую-то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.
      - А тебя как зовут? - спросил он.
      - Марина Джеймс, - сказала я.
      Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко её рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие, и как жадно с тех пор я ищу забвения.
      Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность - пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление чистой, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов рукоделие доктора Вердокса. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Еще одно совершенно не знакомое мне ощущение. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня без сил, полную дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.
      Когда я была Маргарет Дэвисон, я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.
      - Какая разница? - говорил он.
      Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала, и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.
      - Да ведь это проще простого, - говорил он, и губы его делались тонкими от ласкового раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновке, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. - От тебя требуется всего лишь выполнять несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.
      Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его элементарных правил.
      Цокая вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого размера), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он-таки был прав. (Ну, разумеется, прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.
      Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, - мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, - я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.
      Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.
      - Доброе утро, - сказала я. Она подскочила от неожиданности. - Все уже встали?
      - Дети проснулись, - сказала она. - Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах. - Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, - следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе? - спросила она.
      Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.
      - Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, - сказала она. - Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. - Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.
      - Правда? - сказала я, смущенная тем, что так заблуждалась.
      Она положила на тарелку кусочек масла.
      - А я тебя немного помню, - сказала она. - Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.
      Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.
      - Пойду отнесу это Maman, - сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение её напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.
      - Ой, прости, пожалуйста, - сказала я. - Все из-за меня.
      - Нет, я сама виновата, - возразила она.
      Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.
      - Так нельзя, - сказала она, испуганно распахнув глаза.
      - Почему?
      - Оно же с пола, - от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква "о".
      - Ты знаешь об этом, - сказала я, - и я знаю, но кроме нас никто не знает.
      Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки.
      Я дерзко добавила:
      - Люди видят только то, что ожидают увидеть. - И вилкой нарисовала узор на масле. - Вот, держи.
      Она замешкалась в дверях и сказала:
      - Мари-Кристин... Не знаю, заинтересует ли это тебя... но чуть позже я еду в город, Maman просила.
      - Ой, отлично, - сказала я. - Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.
      Она чуть не подпрыгнула от радости.
      - Тогда через полчасика? - спросила она.
      Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.
      - О господи, - сказала она, зевая. И села за стол.
      - Доброе утро, - сказала я.
      - Кофе горячий?
      Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.
      - Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, - сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.
      - Хорошо спала? - вежливо спросила она, наполняя кофеварку.
      - Великолепно. Да. А ты?
      Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.
      - Франсуаза отнесла Maman поднос? - спросила она.
      Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.
      - Очень умно, - сказала я. - Как тебе это удается ?
      - Это что, критика ? - сказала она. - Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? она закурила сигарету и холодно спросила: - У тебя ведь нет детей, не так ли?
      - Нет, - сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.
      - Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.
      Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.
      Мне было скучно.
      - Хочешь хлеба? - спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.
      - Найти бы работу, - зевнула она.
      Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы обеспечить деньгами не только саму Селесту и её детей, но и её пристрастие к никотину.
      - А чем ты вообще занимаешься? - спросила я.
      - Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.
      - Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать ?
      - Ах, в этом смысле... - она отхлебнула кофе, зажмурив глаза, словно первый глоток принел ей несказанное наслаждение. - Пфф... Да где угодно. В каком-нибудь магазине одежды, например. Или в цветочном. Не знаю. - Она открыла глаза и уставилась на меня, ожидая, вероятно, каких-либо комментариев, но я думала о своем. Потом она сказала с неподдельным ужасом: - И как только ты выносишь все эти шрамы? Я бы, наверно, с ума сошла. Они что, так навсегда и останутся ?
      До чего трогательная прямолинейность.
      - Не знаю, - сказала я. Меня это вообще не волновало. Чем больше шрамов, тем меньше у меня шансов увидеть в зеркале одну мою знакомую.
      - А тебе не страшно? - спросила она, пялясь на меня с поразительным обаянием.
      - Нет, не очень.
      Она поспешно встала, как будто даже находиться в одной комнате со столь обезображенным существом было для неё оскорбительно, и с грохотом поставила свою чашку в сушилку.
      - Ну что ж, - сказала она: небольшая шутка между двумя космополитами, - приятно тебе провести день.
      Приятно - не то слово. С начала до конца это был день сплошного счастья.
      Помню, как-то в школе нам задали сочинение на тему "Мой счастливый день", и я не знала, что писать, потому что уже лет с десяти до меня начало доходить, что счастье - состояние временное. Оно редко могло продержаться в течение дня, и всегда отступало перед малейшими физическими неудобствами, так что посреди чистейшего счастья вдруг начинал болеть зуб, или зудеть комариный укус. Я с легкостью справилась бы с описанием счастливых моментов. Со счастливыми часами было уже труднее, но при желании можно вспомнить. Но счастливые дни... нет, это уже выходило за пределы моих возможностей. Я сидела, уставясь в лист бумаги, парализованная невыполнимостью задания. Все равно что просить меня спрясть золотую нить из соломинки. Но теперь я запросто написала бы такое сочинение, потому что однажды давным-давно у меня был целый день настоящего счастья, с начала и до конца.
      Чем я занималась в этот счастливый день? Ну, во-первых, мы с Франсуазой ездили в Фижеак. Было ещё рано: прямые линии и углы, которые в полдень, острые, как бритва, резали глаза, в тот час были ещё мягкими, сглаженными. Дорога петляла между серыми и оранжевыми скалами. Я не могла понять, почему вчера этот ландшафт показался мне таким враждебным.
      В Фижеаке было полно машин и людей. Я ждала возле банка, пока Франсуаза положит в банк выручку за субботу-воскресенье, а потом мы зашли купить рыбы. В магазине встретили нескольких знакомых Франсуазы, которым я была представлена как её кузина, Мари-Кристин из Лондона. Мне целовали щеки и жали руку.
      - Теперь это станет достоянием всего города, - сказала Франсуаза, когда мы зашли в придорожное кафе, потому что у меня разболелись ноги. Все пожелают с тобой познакомиться.
      Я сидела в пластиковом кресле и, вытянув перед собой ноги, разглядывала прохожих. Было ощущение первого дня отпуска, только лучше, потому что первый день отпуска всегда омрачали привычные тревоги: обязанность веселиться и беспокойство, что Тони совсем не весело. Я ещё дальше протянула ноги на тротуар и выпила стакан пива. Я чувствовала, что Крис непременно заказала бы пиво.
      Потом мы отправились в обувной магазин, где мною внезапно овладело безрассудство. Я примеряла одну пару за другой: сандалии, выходные туфли-лодочки, туфли без каблуков, - все подряд. Пол вокруг меня был уставлен обувью. В конце концов я купила четыре пары, включая красные туфли на высоком каблуке для Франсуазы, которая никак не могла успокоиться, повторяя, что не надо, не стоит, она никогда не осмелится их надеть, и что скажет Maman, и вообще она не может принять такой дорогой подарок!
      - Ой, да у меня куча денег, - поспешно сказала я. Я уже потратила больше тысячи франков из своих восьми.
      Ее благодарность была чрезмерна. Так я ей и сказала, да только хуже сделала. И мне вдруг вспомнилось: Крис настаивает на том, чтобы оплатить счет в ресторане с той же легкой раздраженностью, с какой я теперь отмахивалась от протестов Франсуазы.
      Потом мы поехали обратно. Когда мы миновали ферму с грецким орехом и навозной кучей перед задней дверью, я сказала:
      - Почти дома.
      Когда же повернули за угол, и показались башенки на фоне скал, я испытала удовольствие, острое, как соль на языке.
      К тому времени я ужасно проголодалась. На обед Франсуаза приготовила рыбу, купленную в Фижеаке. Селеста сунула нос в кухню, принюхалась и сказала:
      - О, нет, только не рыба!
      На ней было светло-зеленое платье с "бронзовым" поясом, под цвет волос. Она сидела, гоняя куски по тарелке, и ничего не съела, кроме нескольких листьев салата. Похоже, на неё напала хандра, но когда я спросила, не случилось ли чего, она удивилась и ответила, что нет, просто ей скучно.
      - У тебя отменный аппетит, Мари-Кристин, - заметила Tante Матильда, когда я взяла добавку картошки. Прозвучало это скорее как критика, а не комплемент.
      - А я люблю поесть, - сказала я.
      - Правда? Раньше за тобой такого не водилось, - она впилась мне в лицо внимательным ястребиным взглядом. - В детстве тебя было не заставить. Меня всегда удивляло, с каким спокойствием к этому относится твоя мать. Но она вообще понятия не имела, как воспитывать ребенка. Я ей говорила, что надо бы проконсультироваться с врачом. Ты от всего отказывалась, - мясо, овощи, сыр - ничего не ела. А теперь, смотри-ка - у тебя отменный аппетит, а Селеста, которая была такая красивой, толстенькой девчушкой, ковыряется в тарелке, будто её отравой кормят.
      - Я не голодна, - мрачно сказала Селеста. - Не делай из мухи слона.
      - А я проголодалась, - сказала я, подцепив на вилку ещё кусок рыбного филе. - Как волк.
      После обеда Tante Матильда отправилась к будке у ворот с небольшой жестяной коробкой для денег. Машины уже ютились в скупой тени стен, посетители доедали свои бутерброды под зонтиками на автостоянке.
      - Хочешь поглядеть замок? - спросила Франсуаза. - Тебе не будет слишком утомительно пройтись с экскурсией? По всем этим бесконечным лестницам?
      По дорожке к нам приближалась шумная компания туристов. Большинство из них были в шортах. У мужчин на шеях висели фотоаппараты. Над ними витал крепкий запах масла от загара.
      - Mesdames, messieurs, bonjour69, - сказала Франсуаза, проверив билеты и собрав группу вокруг себя. - Есть среди вас англичане? - спросила она.
      Англичане были: две пожилые женщины, которых я немедленно окрестила про себя училками, и молодая светловолосая пара с маленьким ребенком, недавно научившимся ходить. Еще был один канадец, смуглый парнишка с рюкзаком. А немцы есть? спросила Франсуаза. Немцев не было.
      - А датчане?
      Да она просто молодчина, наша Франсуаза. На удивление. В её подходе не было никакой театральщины: тихим, ненавязчивым голосом она просила зрителей обратить внимание на ту или иную деталь, отвечала на вопросы со сдержанной учтивостью, на французском и английском, давала время оглядеться, если видела, что люди чем-то заинтересовались, перемежала сухую информацию с историями, которые она так плохо рассказывала, краснея и беспрестанно поправляя очки, что ей инстинктивно сочувствовали и отзывчиво улыбались, замечая скрытую шутку. Она поведала нам о том, что первоначально замок был построен для защиты Коса от мародерствующих англичан. Англичане из группы при этих словах засмеялись. Она сказала, что более позднее крыло появилось во времена царствования Франсуа Первого70 (или назвать улицу в Париже улицей Франсуа Первого, а не Франсуа Премьер). Теперь засмеялась я.
      - Извините, - сказала я, когда вся компания обернулась ко мне с непонимающим, озадаченным выражением на лицах. - Меня насмешила одна мысль.
      - А-а, так вы из Англии, - сказала одна из пожилых "училок". - Эйлин, гляди-ка, англичанка. Как мило. Вы здесь работаете, или в отпуске, или что?
      - Да, - ответила я, предоставив им гадать.
      Нас пригласили осмотреть образчики "style gothique71" и насладиться красотой сводов. Я шла в хвосте группы, больше прислушиваясь к собственным впечатлениям, чем к словам Франсуазы. Мне предстояла нелегкая работа: выдумать двадцать четыре года жизни, подтвердить свое сходство с тем ребенком, которого они когда-то знали. Винтовая лестница, ведущая вверх, к круглым комнатам башни, где принцессы некогда пряли свои золотые нити и ждали принцев, были стерты почти до прозрачного состояния. Гобелены побиты временем и тронуты плесенью. Пыльная обивка изъедена молью. Позолота отслаивалась. Но именно так все и должно быть. Я прикасалась, вдыхала, впитывала запахи и ощущения.
      Экскурсия заканчивалась в кухнх старинного средневекового замка. Франсуаза уже поглядывала на часы и пыталась согнать народ в самую маленькую кухню, откуда попасть обратно во внутренний двор можно было лишь пройдя мимо двух столов, где были разложены вещи для продажи: открытки, кувшинчики с медом, медовые соты, козий сыр, свежие яйца, баночки с confits72.
      - Ты, наверное, не захочешь снова обходить все по кругу, правда? спросила Франсуаза, когда последних отставших членов экскурсии проводили наружу, а с другой стороны двора своей очереди ожидала следующая группа.
      Да я бы и не возражала. Вот что такое счастье.
      - Может, немного понежишься на солнышке, а? - предложила она. - Тебе нужно отдохнуть.
      Я поступила, как мне велели. Легла на шезлонг в саду, чтобы тепло проникло в кожу, растворило боль в ногах и спине. Слишком много ступеней я одолела, находилась. Я понимала, что необходимо отдохнуть, но это быстро наскучило. Во мне бурлила энергия, не хотелось просто лежать и бездельничать. Я перевернулась на живот и принялась спасать красного жучка, который беспомощно барахтался на спине, но почему-то не желал принять от меня помощь. Каждый раз, как я его переворачивала, он снова падал на спину. Казалось, энергия выбивается у меня из пальцев, как струя шампанского. Наверное, избыток этой энергии и сбивал все время с ног красного жука. Ноги были готовы пуститься в пляс. Пальцы выстукивали чечетку и дрожали. Я не желала лежать на солнце. Я желала действовать. Ходить. Почему бы и нет? Я ведь могу пойти куда захочу. Я совершенно свободна. Я никогда не испытывала большей свободы. И я встала, и прошла через весь дом, через холл, и вышла во внутренний двор замка. Последние экскурсанты тянулись к автостоянке. Я последовала за ними. Прошла мимо будки у ворот, где под зонтом за столиком сидела Tante Матильда.
      - Пойду прогуляюсь, - сказала я.
      Я подумала, что она меня остановит, но она только равнодушно кивнула и сказала, что это неплохая идея, места здесь для прогулок красивые, только аккуратнее, не перестарайся.
      С минуту я стояла, решая, куда пойти, а потом направилась в сторону, противоположную туристам, которые возвращались к своим машинам, к дороге. Под стенами замка вилась каменистая тропа. Мои новые сандалии скользили по камням. Колючки чертополоха царапали лодыжки. Но я все шла и шла, пока она не сделалась совсем узкой, а замок не остался далеко позади. С одной стороны над тропой нависал каменный утес, с другой тянулись заросли низкорослых деревьев, изо всех сил цепляющихся за скудную почву. Передо мной порхали яркие желтые бабочки. Все живое убегало. Ящерицы юркали в норы. Птицы в панике взмывали из кустов высоко в скалах и камнем падали вниз, и летели впереди меня на бреющем полете, шоркая брюшками по лезвиям высохшей травы. Белые треугольные бабочки вились у меня над головой, как обрывки бумаги, подхваченные ветерком, а маленькие голубые мотыльки перелетали с одного цветка чертополоха на другой. Куда бы я ни ступила, насекомые прыскали во все стороны у меня из-под ног, как шутихи: сверчки, кузнечики, неопознанные прозрачные создания, дрожащие на кончиках листьев, жужжащие жучки. В кустах, как безумные птицы, скрипуче хохотали цикады. Здесь кипела и клокотала жизнь.
      Немного погодя трава начала густеть, становилась все зеленее, пока не затопила ярким ковром все пространство между камнями; стены скал слева от меня потемнели от влаги. Из рыжих расщелин высовывались мокрые папоротники. Впереди послышался шум бегущей воды. За следующим поворотом тропа внезапно оборвалась. Над ней навис вертикальный утес высотой в сто футов или около того, откуда-то с вершины, из вороха яркой травы, выбивалась тонкая серебристая нить воды и падала к подножию утеса, в глубокий каменный бассейн. Я остановилась у большого валуна на краю водоема, скинула сандалии и погрузила в него ноги. Вода оказалась холодной, как лед, и поразительно чистой. Камни и голыши на мелководье были кремово-желтые, оранжевые и голубые - любопытная, очень красивая цветовая комбинация.