Лгунья

      - Мэла? Его-то откуда ты знаешь?
      - Он объявился. Искал Крис. Говорит, она у него украла двадцать тысяч фунтов.
      Похоже, Гастона это не удивило.
      - Она говорила, что собирается с ним порвать, когда мы последний раз виделись.
      - В "Россини"? - напомнила я.
      Он засмеялся.
      - Вообще-то ресторан назывался "У Салино". Мы иногда встречались с ней, когда я заезжал в Лондон. Я её жалел.
      - Жалел Крис? - очередная информация, сразившая меня наповал.
      - Ну да. Ей досталось в жизни. Она долго жила вдвоем с матерью. Они были очень близки. Странная это была женщина, мать Крис. Очень привязчивая (цепкая, верная?). Очень ожесточенная. Она так и не поняла, почему Ксавьер не развелся со своей женой и не женился на ней. Она ненавидела Матильду. Я единственный из всей семьи приехал на её похороны, потому что единственный не преследовал корыстных целей (with no axe to grind) (не точил на неё зуб, не держал на неё зла). И после этого я старался по возможности чаще видеться с Крис. У неё в Англии никого не было, она была очень одинока. Я в то время работал на переправе через Ла-Манш. Это моя жена такое придумала. Так что в течение нескольких лет мы с Крис вместе обедали примерно раз в месяц.
      - А почему Крис никогда сюда не ездила? - спросила я.
      - Потому что, скорее всего, унаследовала обиду своей матери. И наверняка придерживалась её версии событий. А еще, думаю, она слишком часто лгала. И хотела, чтобы семья ей поверила. Хотела, чтобы они считали, будто ей и одной прекрасно живется, будто у неё отлично идут дела.
      - А разве нет? - спросила я.
      - Иногда хорошо шли, иногда нет. То, вроде, смотришь - она на вершине мира, а в другой раз приходилось давать ей в долг.
      - Значит, она была далеко не той всесильной деловой женщиной, роль которой играла на людях? - полюбопытствовала я.
      - Не знаю, - сказал он. - Не знаю, какой она была. Ее было не так легко раскусить. Пару раз её не оказывалось по тому адресу, какой она мне оставляла. Говорила, что пришлось в спешке уезжать. Однажды я поймал её на том, что она пользуется фальшивой фамилией. Она ловко оправдалась. Рассказала очень правдоподобную историю, почему ей приходится жить под чужим именем. Я не задавал лишних вопросов. Пусть живет как хочет, это её дело. Я только наведывался время от времени, чтобы убедиться, что у неё все нормально.
      - А Мэл?
      Он пожал плечами.
      - Они долго были вместе.
      - И она целый год решалась на то, чтобы от него уйти?
      - А ты сколько решалась?
      - Я вообще ничего не решала, - сказала я. - Все получилось само собой.
      Но, произнеся эти слова, я поняла, что говорю неправду. Я решалась на это в течение многих лет.
      - У них были странные отношения, - сказал Гастон. - Крис делала все, что велит Мэл. Я никогда не мог понять, что она в нем нашла.
      - Он сейчас в городе, я с ним разговаривала.
      - А он знает, кто ты? - спросил Гастон.
      - Думаю, да, знает. Он на это намекнул.
      Я рассказала о нашей последней встрече с Мэлом.
      - Ты поаккуратней, - сказал Гастон. - Не доверяй ему. - Он снял у меня с живота сухой листок. - Если он сможет в своих интересах воспользоваться тем, что о тебе знает, он обязательно это сделает.
      Вдруг я почувствовала, что голос перестал меня слушаться. Только я начала говорить, как тут же разревелась.
      - Я совсем запуталась, - прогундосила я.
      Он обнял меня за плечи и стал качать и баюкать, пока не прошел страх.
      Вернулись мы раздельно. Я пробралась через автостоянку к оранжерее и долго там сидела, а у меня за спиной безымянный пес замер навеки, вонзив клыки в горло кабану. Я поднесла к лицу руки: они до сих пор пахли Гастоном. Втянула запах. Прислонилась спиной к стеклу. Подумала: удивляет ли меня мой поступок?
      Нет, не удивлял.
      Я рассказала себе о кафе "Акрополис", в качестве теста, но сказка потеряла всю свою колдовскую силу. Она показалась тривиальной и устаревшей. Я знала, что делаю, и делала это со спокойной душой. Удивляло другое: я вдруг поняла, что потратила на Тони шестнадцать лет и ни разу не испытала ничего подобного. В голове у меня наконец-то закрылась дверь, которую, как мне казалось, навсегда заклинило в открытом положении. Закрылась легко и прочно, с финальным щелчком замка.
      Когда я открыла глаза, на меня в окно смотрел дядя Ксавьер.
      - Ты что тут делаешь? - заворчал он, стуча пальцем по стеклу, чтобы привлечь мое внимание. - Ты не заболела?
      - Нет.
      Он не поверил. Вошел и пощупал мне лоб.
      - А что это у тебя с глазами? - спросил он с негодованием, обвиняя меня в том, что я плакала. - Посмотри на себя. Посмотри, что ты сотворила с лицом. Разве ты несчастна? Что стряслось? Тебе тут не нравится?
      - Ну что вы, конечно, нравится.
      - Так чего же ты плачешь, а? Дурные вести?
      Я покачала головой.
      - Значит, ты сидишь тут и плачешь без причины, а? Какая глупышка. Понапрасну тратишь хорошие слезы.
      Я засмеялась.
      - Так-то лучше. - Он сел рядом. - Ну, рассказывай. Опять тот парень?
      - Нет, - сказала я. - Нет, просто мне стало грустно.
      - Почему?
      - Потому что все кончается.
      - Что? Что кончается-то? Ничего не кончается.
      Он сидел рядом и молчал за компанию.
      - Все-таки что вам сказали в больнице? - спросила я.
      - Ой, да что говорят в больницах, - фыркнул он. - Умеренность. Много не есть, не пить, не чувствовать. - Он зашелся от смеха. - Доктора! Да что они вообще понимают!
      Без всякой видимой причины слезы опять побежали у меня по щекам. (Очередная ложь: я отлично знала причину).
      - Простите, - сказала я. - Не знаю, что со мной такое.
      - А я знаю. Знаю, что с тобой, - у него наготове было победоносно простое решение. - Ты ничего не ешь. Ты не завтракала. Если не есть, конечно, будешь плакать. У тебя понизился уровень сахара в крови. Я-то знаю. Уж в таких вещах я как-никак разбираюсь.
      Он привел меня на кухню.
      - Эта моя глупая племяшка ничего не ест, - сказал он и усадил меня на стул. - Сиди, - скомандовал он. - Ешь. Франсуаза, приготовь кузине кофе.
      Я попыталась было сама, но он не пустил.
      На другом конце стола Гастон чистил яблоко. Он поднял глаза. Наши взгляды скользнули мимо, едва коснувшись друг друга.
      - Доброе утро, - вежливо поздоровался он.
      Я сдержанно ответила тем же:
      - Доброе утро.
      Так начался новый обман.
      У нас это отлично получалось, просто на удивление. По сравнению с ещё большим обманом вам, вероятно, вовсе не покажется столь удивительным, что я так умело вела эту игру, но меня это удивляло. Я и не подозревала в себе такие таланты. Это все-таки совсем другое. Это вам не уловки, не отговорки, не просто неумение определить, что есть правда, когда перед тобой нагромождается такое количество непреложных истин, что не знаешь, какую из них выбрать. Это сильно отличается от пассивного принятия истин других людей, чтобы не мучиться в поисках собственной. Это был прямой, кристально честный обман.
      - Ну, какие у тебя на сегодня планы? - спросил дядя Ксавьер Гастона.
      Гастон пожал плечами. Планов у него не было.
      Зато у дяди Ксавьера были. Мари-Кристин расстроена, следовательно, её нужно немедленно развеселить.
      - Тебе нужно проветриться, - сказал он. - Я бы сам тебя свозил куда-нибудь, да у меня на вечер намечено несколько деловых встреч. Банк, адвокаты, скучные люди.
      Он сказал, что Гастон единственный из всех свободен, так что пусть он мною и займется.
      - Да нет, зачем, - запротестовала я, прекрасно зная, что при малейшем сопротивлении дядя Ксавьер превратится в напористый торнадо.
      - Не нет, а да, - бушевал он. - Не спорь. Все решено. Кто тебя вообще спрашивает? Гуляй весь день. Развлекайся. Хватит с меня твоих глупостей. Ешь побольше хлеба.
      Так что я улыбнулась и хладнокровно сказала Гастону:
      - Если у вас какие-то другие дела...
      - Нет, - невозмутимо ответил он. - Никаких. Меня это устраивает.
      Я обратилась к Франсуазе:
      - А ты? Поедешь с нами? - Вопрос абсолютно безопасный. Я знала, что сегодня её черед водить экскурсии. Она покачала головой. - Как жаль, сказала я без капли жалости.
      - Тогда через полчаса, да? - спросил Гастон, отодвигая стул.
      - Хорошо.
      Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним в нанятой незадолго машине, я боролась со смехом.
      Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась, как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.
      - Куда мы едем? - спросила я.
      Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.
      - Хочешь пройтись? - спросил он.
      Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чащу, и как-то довольно неестественно, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, да, в общем, так и было. А потом уже легче, естественнее, легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где-то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его ртом и моим.
      Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.
      - Завтра, - сказал Гастон, - возьмем с собой питье и лед.
      Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он - плод моего воображения.
      - Ну как, развеселилась? - спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось в глаза. Дядя Ксавьер победоносно произнес: - Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.
      - Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, - небрежно бросила я.
      Он кивнул.
      - Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.
      За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.
      - Ну ладно, - наконец, сказала я, зевая. - В постель.
      - Так что, хороший у тебя выдался денек? - спросил дядя Ксавьер, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.
      - Прекрасный.
      - Ты стала немного счастливее?
      Потом я спрашивала себя, не был ли это "самый счастливый день в моей жизни", но "счастливый - это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.
      - В постель, - сказала я, сладко потягиваясь.
      Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.
      Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.
      Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в неё и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью - вернее, любовь была частью повествования так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные моря. Мысль, что он всегда может найти дорогу, ослепляла меня. Это означало полный контроль над миром физического.
      Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.
      Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке-кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет, и волны устремляются ему навстречу; и если лодка в конце концов перевернется, и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.
      Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице Tante Матильду. Волосы у неё были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.
      - А я из ванной, - сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.
      Она кивнула.
      - К сожалению, - сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, - у меня некрепкий сон.
      Однажды после завтрака дядя Ксавьер повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.
      - Так куда ты сегодня собираешься? - раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.
      - Не знаю, - сказала я. - Мы ещё не придумали.
      - Мы? - спросил он. - Мы?
      - Да, - я старалась заглянуть ему в глаза. - Вы не возражаете?
      Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.
      - А с чего бы мне возражать? Ты должна делать что хочешь.
      - Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?
      - Я ни в чем тебя не обвиняю, - сказал он. - Чего ты колючки выставляешь?
      Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.
      - А вы чего такой колючий? - спросила я.
      Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.
      - И вообще, - сказала я, - это была ваша идея.
      - Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты ещё не окрепла.
      Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.
      Машина поднималась на холм на том берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.
      - Что будем делать? - он имен в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.
      - Не знаю.
      Он рассказывал о своей жене, Сандрине. Они познакомились в Марселе и поженились очень молодыми, а почему поженились, он уже не помнил. Кажется, она настаивала, а он посчитал, что, наверное, пришло время обзаводиться семьей. Любил ли он ее? Не то чтобы очень. Он тогда и не знал, что такое любовь. Она ему нравилась. Она приводила его в ярость. Они очень привязались друг к другу. Это был, говорил он, довольно заурядный брак. Они редко бывали вместе. Он с самого начала, несмотря на её настоятельные просьбы, отказался бросить море. Лишенная близости, о которой мечтала, она направила всю энергию на то, чтобы открыть собственное дело. Теперь у неё два небольших престижных магазинчика в Париже, где продаются отборные итальянские ткани, непомерно дорогие лампы и objects d'art83. Он считал её увлечение модой столь же непостижимым, каким она считала его увлечение звездами и океанским простором. Оба они оказались не такими, какими представлялись друг другу. Тем не менее, в редкие минуты близости они проявляли нежность и заботу. Общались по телефону почти каждый день, будто этими звонками залечивали раны, которые неумышленно нанесли друг другу. Они открыли для себя, говорил он, что доброта - это более чем равноценная замена любви, настолько равноценная, что ощущается практически как настоящая любовь. Иногда ему казалось, что доброе отношение даже лучше любви.
      - А у нас - настоящая? - спросил он.
      - Не знаю, - сказала я. Подобные вопросы я оставила на его усмотрение. Я считала, что человеку, который может вести корабль, ориентируясь по звездам, намного легче найти выход из любых обстоятельств, чем человеку, не обученному водить ровным счетом ничего.
      Мы сидели в кафе, держась за руки, переплетя ноги, и строили страстные, ошеломляющие планы. Завтра четверг. Днем он должен ехать в Марсель, чтобы вернуться на свой корабль. Я останусь в городе до субботы, потому что Ксавьер хочет сводить меня на праздник и ещё потому что мне нужно остаться с ним наедине, чтобы выложить всю правду. Утром следующего дня я сяду в поезд, идущий на юг. И буду ждать Гастона в Марселе. Я представляла, как стою на берегу и жду, когда же на горизонте появится корабль. Представляла, как в одиночестве бреду к отелю по кривым, убогим улочкам, как лежу на кровати, глядя на ослепительно белое средиземноморское полуденное солнце. Но эти мечты всегда носили качество фантазий, видений. Рядом с морем ничего не кажется реальным. Эти фантазии всегда сопровождались ощущением непостоянства, зыбкости. Море - подходящее место для непостоянных людей, стремящихся к переменам, но не для меня. Теперь не для меня. В этом нашем плане было что-то раздражающе нереальное. Я его видела как будто не в фокусе.
      - Нам нужно время, - сказал он.
      - Да, - сказала я, - время. - Мы крепко сжали руки, словно чувствуя, что необходимо в чем-то друг друга убедить.
      Гастон осушил свой стакан.
      - Пошли, - решительно сказал он.
      Мы ехали на машине, пока не нашли дорогу в лес, и там легли на клочок травы, выжженной мертвенным взором солнца. Потом Гастон задремал, а я лежала на боку, смотрела на него, спящего, и пыталась быть честной. Страсть, вот что происходило с нами последние пять дней. Это я понимала. Не понимала я вот чего: было ли в этом нечто большее? Но чем сильнее я думала, тем бесполезнее казался мне сам вопрос. А нужно ли что-то большее? И так хорошо. Я наклонилась и поцеловала его. Он захлопал глазами от удивления. Я наблюдала, как он спросонья не сразу сообразил, что я - не Сандрина. Он улыбнулся. Взял мое лицо в ладони.
      - Я люблю тебя, - сказал он. Но не думаю, что оба мы на самом деле в это верили. И все равно отражение, которое я увидела в его глазах, придало мне смелости. В любом случае, я была ему благодарна за то, что он подарил мне столько новых, на удивление материальных образов моего естества.
      На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Два часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.
      - Ну и над чем ты смеешься? - спросил дядя Ксавьер.
      - Ни над чем, - ответила я.
      - Смеешься без повода. Плачешь тоже без повода. Голова у тебя как решето, - перечислял он факты, свидетельствующие о моем неадекватном поведении. Я дважды заметила, как он смотрит на меня немного смущенно, словно уже не верит, что я это я. Он был необыкновенно молчалив. Может быть, подумала я, в конце концов, не так уж и страшно сказать правду. Больше всего я боялась признаться дяде Ксавьеру, что Крис мертва. Это необходимо было сделать до отъезда, причем сделать самой, глядя ему в лицо. Это был мой долг перед ним, причем долг не единственный. Но как же мне этого не хотелось делать! Я представляла, какой болью наполнятся его глаза, когда он увидит всю громаду моего предательства.
      Потом дядя Ксавьер взял бутылку коньяку и увел Гастона в комнату, где обычно решались дела, связанные с фермой.
      - Надо потолковать, - сказал он. - Есть дело. Пошли выпьем.
      Франсуаза мыла посуду, а я вытирала.
      - Я тебя уже несколько дней не видела, - смущенно сказала она. - Тебя все время нет.
      Она обиделась, что я про неё забыла. Я извинилась.
      - Может, съездим завтра в Фижеак, - предложила она.
      - Только не завтра, - ответила я.
      - М-м, может, тогда на следующей неделе? - робко спросила она.
      Ей так хотелось взять меня в Фижеак. Я и забыла, что играю роль её очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для неё Крис.
      - Я бы с удовольствием, - сказала я, - но в воскресенье я уезжаю.
      - Вот как, - она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.
      - В воскресенье? - переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. - Ты слышала, maman? Мари-Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.
      Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.
      - В воскресенье? Что ж, очень жаль.
      - Мне тоже жаль, - ответила я по всем нормам вежливости. - Но пора на работу.
      - Ну да, разумеется, - сказала она. - Ты им звонила?
      - Кому? - я не поняла, кого она имеет в виду.
      - На работу. В свою кампанию.
      - А-а, - я смутилась, но быстро взяла себя в руки. - Да, звонила, из города.
      - Странно, что у тебя нет мобильника, - сказала Селеста.
      - Почему, есть, - сказала я. - В Англии. Даже две штуки.
      Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной лжи.
      Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.
      - Последний день, - сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. - Нет, не последний, - сам себе возразил он. - Будут и другие. Сотни других.
      И все равно мы невольно думали об этом как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что ещё сказать друг другу. Он принялся повторять все заново - планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к нанятой машине со своими двумя чемоданами.
      Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавьер крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали на прощание машине, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.
      День раскалился. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти - а я не оставляла попыток - перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавьер. Потом я приняла ванну - от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.
      Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки - затворы фотоаппарата.
      - Что ты делаешь? - спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.
      - Прощаюсь.
      В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?
      Он фыркнул.
      - В каком смысле "прощаешься"?
      - Я уезжаю в воскресенье.
      - Ну да, так ты же вернешься, - он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.
      Я молчала.
      - И зачем тебе вообще ехать? - спросил он. - Не понимаю.
      - Работа, - солгала я. - Жить-то мне надо.
      - Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.
      - Нет, не могу.
      Он пожал плечами.
      - Если дело в деньгах... так это не вопрос, это ерунда - деньги.
      - Не в деньгах.
      Он долго молчал, потом сказал:
      - Мне надо подоить коз.
      Мы вместе шли по лугам.
      - Мне здесь так нравится, - вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.
      Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.
      - Вчера я принял решение, - сказал он.
      - Какое?
      Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.
      - Да так, - сказал он, - неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.
      - Это и есть решение, которое вы приняли?
      Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила - нет, неверное слово - настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.
      За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.
      - Простите, - сказала я. - Я слишком много выпила.
      Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.
      - Ты устала, - сказал он. - Тебе надо поспать.
      Я извинилась и поднялась к себе, не дожидаясь, пока подадут сыр. Tante Матильда, должно быть, ушла за мной следом, потому что когда я выглянула из комнаты, собравшись в ванную, она стояла на лестничной площадке.
      - Какая-то ты сегодня бледная, - сказала она. - У тебя ничего не болит?
      Полагаю, она имела в виду последствия аварии.
      - Немного ноги ноют, - сказала я.
      - Ты что-нибудь принимала?
      Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.
      - Пойдем, заглянем ко мне на минутку, - сказала она. - У меня есть анальгин.
      Я пошла за ней по коридору в её спальню, не потому что мне нужны были обезболивающие, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на неё внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать её, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я её слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло её младших братьев. Было одинаково легко бояться её и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело-золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.
      - Входи, - сказала она. - Садись.
      Я села на маленький позолоченный стул. Очень неудобный.
      - Полагаю, я должна перед тобой извиниться, - сказала она, роясь в ящике стола, видимо, в поисках анальгина. - Ты уезжаешь в воскресенье, а мы так толком и не поговорили.
      - Боюсь, это я виновата, - вежливо ответила я. - Я нечасто бывала дома.