Лгунья

      Я боялась возвращения. Не знала, как вынесу пустоту Ружеарка, Ружеарка без дяди Ксавьера, но едва мы въехали в ворота, навалилась такая тьма тьмущая дел, что просто не было времени исследовать, где проходят границы боли. Нужно было доить коз. Решать какие-то бытовые, повседневные вопросы, связанные с фермой. Tante Матильда постоянно говорила по телефону. Она вцепилась в него, как в спасательный круг, и разговаривала резким, монотонным голосом. Предстояло известить власти, людей, обо всем договориться. Она постоянно обращалась ко мне за консультацией. Мне стало неловко.
      - Вам следует спросить об этом Франсуазу. Или Селесту, - сказала я.
      Она взглянула на меня растерянно и смущенно и провела карандашом по волосам.
      - Да, разумеется, - сказала она. - Спрошу.
      Мне нестерпимо хотелось с ней поговорить, понять, на каком я свете, но никак не удавалось поймать подходящий момент. Она не слезала с телефона, и пришлось мне тащиться в маслобойню и принимать множество непрофессиональных и, возможно, губительных решений просто потому, что решения должны быть приняты, а все, казалось, считали меня единственным человеком, который мог это сделать. Все шло по заведенному порядку. Время, как и положено, бежало вперед. Били часы. Солнце катилось по небу с востока на запад. Когда начало темнеть, Франсуаза приготовила поесть, и мы сели за стол. Я заплакала. Меня добил пустой стул. Слезы капали мне в ложку. Дети смотрели на меня испуганно и озадаченно.
      Мы помыли посуду. Мне хотелось, чтобы Франсуаза и Селеста поднялись наверх, хотелось остаться вдвоем с Tante Матильдой, но когда посуда была перемыта, все вернулись за стол и молча сидели в унынии и отчаянии.
      - Пойду, наверное, спать, - сказала я.
      План мой был таков: дождаться, пока Tante Матильда поднимется к себе, потом зайти к ней в комнату и поговорить по душам, без всяких недоговоренностей, но он совершенно не сработал, мой план. Помню, как я села на кровать и скинула обувь, и все. Следующее, что я помню - это сильный рывок: я вздрогнула в темноте, проснувшись от страха, вся в поту. Боль была такой невыносимой, что я не знала, как стерпеть её. Хотелось выть в голос. Рвать одежды, визжать, излить всю свою ярость от этой непостижимой и безвозвратной потери. Как он посмел не быть здесь? Как посмел не быть? С этим невозможно смириться.
      Я спустилась вниз. Если двигаться, думала я, боль утихнет. Может, с помощью движения можно её обмануть. Глаза мои заплыли, превратились в узенькие щелочки. В кухне горел свет.
      - Не спится, - извиняясь, пробормотала я.
      Она подняла голову. Неприбранные, мучительно седые волосы падали на плечи. Мне было стыдно за то, что я стала свидетелем пугающей беззащитности её распущенных волос.
      - Отвара? - спросила она.
      Я покачала головой.
      Она включила маленькую настольную лампу. Мы сидели по разные стороны стола, в круге света, отделенные этим кругом от остального пространства. На лице её были видны следы слез - ещё одно проявление пугающей беззащитности.
      - Что ты теперь будешь делать? - спросила она.
      - Об этом я и хотела с вами поговорить.
      - Мне удалось связаться с Гастоном, - сказала она. - Он прилетит к похоронам. - Она высморкалась. - Прежде чем принять какое-то решение, Мари-Кристин...
      - Перестаньте называть меня Мари-Кристин, - оборвала я её.
      - ...прежде чем скажешь что-нибудь еще, - продолжала она, носовой платок немного приглушал её голос, - думаю, тебе следует принять во внимание один фактор.
      Я ждала. Она спрятала платок.
      - Ружеарк теперь твой, - сказала она.
      - Что, простите? - тупо проговорила я, хотя прекрасно её расслышала.
      - Да, контрольный пакет акций. У меня остается одна пятая часть, но остальное - твое.
      Мозг у меня был как мокрая губка. Рот открылся.
      - Но этого не может быть, - сказала я. - Сами знаете. Знаете, что я не Мари-Кристин.
      - Я знаю, что ты - тот человек, которому Ксавьер хотел передать контрольный пакет.
      - Нет, - сказала я.
      - Разумеется, пятая часть всегда принадлежала тебе. Ты этого не знала?
      - Конечно, не знала.
      - Твой отец завещал её тебе перед смертью. У меня одна пятая; Ксавьер, как сын, оставшийся на хозяйстве, владел двумя пятыми и потом выкупил долю у Гастона. Так что четыре пятых Ружеарка теперь принадлежат тебе.
      Я тупо смотрела на нее.
      - Ксавьер говорил с адвокатом на следующий день после обследования в больнице, - продолжала она. - Он настоял на том, чтобы в завещание не вносилось больше никаких крупных поправок. Я спорила, что, возможно, ты не захочешь такой ответственности: ведь у тебя своя жизнь в Англии. Чепуха, сказал он, все должно перейти Мари-Кристин.
      - Да, Мари-Кристин, - прервала я её. - Но не мне.
      Она покачала головой.
      - Нет. Именно тебе. Давай не путать. Он говорил о тебе.
      - Да, но какая разница-то? Я не Крис. Крис умерла. И принять это все... принять в подарок Ружеарк - это же криминальное преступление, мошенничество.
      - А притворяться другим человеком в течение четырех недель - не мошенничество?
      - Ну, это не одно и то же, так ведь? - Я потерла распухшие веки, но тщетно, ясности в голове не прибавилось. - Не понимаю, - промямлила я, почему вы позволили мне морочить вам голову.
      Она хмыкнула, будто не веря, что можно не понимать таких элементарных вещей.
      - Сама знаешь, почему, - сказала она. - Разве можно было лишать его иллюзий? Он был так счастлив. Я видела его лицо, когда вы приехали. Как я могла сказать ему, что женщина в машине - не Мари-Кристин? Конечно, надо было выяснить, кто ты. Я сделала запрос в больнице, и пришла к заключению, что ты, возможно, та самая англичанка, которая исчезла именно в то время и которую так и не нашли. Я поняла, что ты просто не желаешь "находиться" и считаешь Ружеарк подходящим местечком, чтобы спрятаться.
      - Я не хотела, чтобы все так случилось, - жалко сказала я. Извиняться все равно было поздно.
      - Да, но ты и не пыталась прекратить это, правда? Ты нашла себе убежище, сделала свой выбор, и теперь должна нести ответственность за последствия.
      Я закрыла руками лицо.
      Она потянулась через стол и тронула меня за локоть.
      - Не думай, что я тебя осуждаю, Мари-Кристин. Все получилось как нельзя лучше, для всех нас. Я много лет не видела Ксавьера таким счастливым. Франсуаза расцвела на глазах. Селесте наконец щелкнули по носу, а это совсем неплохо. Что же касается Гастона... - она пожала плечами и убрала руку, - с того момента, когда он сделал вид, что узнал тебя - тогда, в кухне... - вместо того, чтобы закончить фразу, она мягко, понимающе усмехнулась.
      - Но я не Мари-Кристин, - процедила я сквозь сжатые зубы.
      Она улыбнулась.
      - Ой, не глупи. Все знают, что ты Мари-Кристин. В больнице, в городе, в банке, твои кузины - все. Они могли бы поклясться в этом. И я поклянусь. И Гастон. - Ситуация перевернулась с ног на голову. Теперь, когда я, наконец, пытаюсь признаться, что я не та, за кого меня принимали, это никому не нужно. - И, в заключение нашей маленькой беседы, скажу, что даже полиция, думаю, могла бы в этом поклясться. Мы без проблем найдем необходимых свидетелей.
      - Свидетелей чего?
      - Того, что ты - это ты. Так положено по закону. Прежде, чем ты сможешь вступить в права наследства.
      - Но я не могу вступить в права наследства, - возмутилась я так громко, что она приложила палец к губам. Послушно понизив голос, я сказала: - Зачем вы стали убеждать полицию, что я - Мари-Кристин, когда прекрасно знали, что это неправда?
      - Ты бы предпочла, чтобы я сказала: "Нет, это английская домохозяйка, удравшая от мужа?" Я сделала это, потому что Ксавьеру ты нужна была именно как Мари-Кристин. И не думай, что ты сыграла главную роль в этом спектакле, ничего подобного. Ты просто вовремя подвернулась под руку, когда в этом возникла нужда, и все.
      Я поднялась.
      - Мне нужно уезжать.
      Она приподняла бровь.
      - Сейчас? Глупости. У тебя, по крайней мере, хватит храбрости остаться на похороны. Иначе это будет выглядеть очень странно.
      - Да, конечно, - пробормотала я. - Простите, - и села.
      Потом она прервала молчание, заговорив более мягким, почти уговаривающим тоном:
      - Давай взглянем на это логически. Как это может быть мошенничеством, когда никто не пытается оспаривать завещание? И не станет пытаться. Ни за что. Мы рассказали всему миру, что ты Мари-Кристин, и вряд ли теперь пойдем на попятную и начнем это отрицать. Кроме того, - продолжала она, - как это, интересно, возможно - обвинять кого-то в том, что он с помощью обмана взваливает себе на плечи чужие долги? Потому что именно это ты и унаследуешь - долги. Поместье на грани банкротства. Если ты попытаешься продать свою долю, ты ничего не выиграешь. Такие дела. Знаешь, что ты получаешь в наследство? Камень на шею, пожирающий время и деньги. Это все, что у нас есть, но Ксавьер любил Ружеарк.
      - Я тоже люблю, - промычала я сквозь прижатые к лицу ладони.
      - Знаю, что любишь, - сказала она.
      - А как же Гастон?
      - Гастон? Ой, да Гастону меньше всего на свете нужно такое бремя. Он много лет назад продал свою долю Ксавьеру. Ему нужны были деньги, чтобы помочь Сандрине начать собственное дело. Нет, его жизнь - море; он ни на что его не променяет. Селеста только и ждет, чтобы уехать в Париж. Побежит за первым встречным. А Франсуаза... Она славная девушка, но... - она пожала плечами. - Он был весьма практичным человеком, наш Ксавьер. Он знал толк в подобных вещах, и хотел, чтобы Ружеарк достался тебе. И никому другому. Он его тебе доверил. Помни это.
      - Благодарю, - прошептала я. Я боялась поднять на неё глаза - боялась, что снова начну реветь, но ей было не до сантиментов. Дело - прежде всего. Она дала мне ясно понять, что я меньше всех имею право на псевдоморальные увертки.
      Она сказала, что не находит ни малейших причин, почему, ради общего блага, я не могу продолжать играть роль Мари-Кристин.
      - Я вам объясню, почему, - сказала я. - Потому что Крис тоже была в бегах, и прошлое быстро её догоняет. Думаю, в течение двух-трех дней меня могут арестовать.
      Поразительно, как стойко она перенесла шок. Но, возможно, я ошиблась, и никакого шока у неё вообще не было. Возможно, она намного лучше меня представляла, чем занималась Крис.
      - Понятно, - сказала она.
      - И в этом случае, - продолжала я, - у меня не останется выбора. Придется признаться полиции, кто я.
      Она кивнула. Видно было, как она напряженно думает.
      - Но и здесь не все так просто, - объясняла я. - Потому что прошлое Маргарет Дэвисон тоже настигает её.
      И тут она снова меня удивила. Она рассмеялась.
      - Так что я совсем запуталась, - сказала я и встала. - На похороны я останусь...
      - Да, - рассеянно сказала она, погруженная в свои мысли. - Да, полиция вряд ли предпримет какие-либо действия до похорон.
      - ...но потом мне придется уехать. Простите. Мне бы так хотелось остаться. И стать хозяйкой Ружеарка.
      С этими словами я вдруг ощутила, что ухаживать за поместьем вместо дяди Ксавьера - это почти так же хорошо, как если бы он сам был здесь, почти то же самое, и от этой двойной потери мне стала ещё горше.
      Tante Матильда тоже поднялась - и расцеловала меня в обе щеки.
      - Он доверял тебе, верил, что ты все сделаешь правильно. - И добавила так, словно эта мысль приятно её удивила: - В конце концов, что такое имя? Ничто.
      Настало прекрасное утро, прохладное и освежающее. Худосочная трава на лужайке была влажной от росы. Капли воды стекали в гортани измученных жаждой цветов. Солнце сверкало в окнах. Босая, я бродила по влажной траве, полами халата задевая крапиву и ярко-голубые копья воловика. Мне хотелось обойти границы владений, прежде чем кто-то другой заявит на них права. Я щурилась на серебристые башни. Он все это отдал мне. Камни, деревья, кусты, травы, - все, начиная с просторных помещений замка и кончая гравием на дорожках размером с горошину, - все было моим. Все, что попадало в поле зрения. Скалы, лес, каменный бассейн, поля, мельчайшие создания, самые крошечные растения, все, что живет и дышит, козы, куры, бабочки, цикады, даже муравьи, даже червяки, - он всех их подарил мне. Они были моими. Я унаследовала его королевство. И хотя я ничего не могла с этим поделать, оно все равно было моим.
      Следующие несколько дней, пока не прошли похороны, замок был закрыт для посетителей. Мне пришлось посвятить большую часть времени ферме. Я или сидела в кабинете, или удирала куда-нибудь с глаз долой - в поля или на сыроварню. Tante Матильда оказалась права: полицейские из уважения вряд ли начнут дальнейшие расспросы до конца похорон, но один Бог ведает, что может сделать Тони, если это вообще был Тони. Я-то не сомневалась, но ведь я легко могла ошибиться. Он стоял в тени, тот человек, позади толпы, а я в тот момент была сама не своя, так нервничала. Вполне могла ошибиться. И человек, задававший обо мне вопросы в банке, тоже совсем не обязательно был Тони. Зачем ему это? Зачем Тони станет расспрашивать о Мари-Кристин Масбу во французском банке? Скорее уж это был кто-нибудь из коллег Пейрола.
      Меня раздражало, что приходится столько ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, как запросто земля продолжает крутиться без дяди Ксавьера, словно не заметив этой утраты, словно его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы должны были замертво падать с деревьев. Река должна была прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Им было все равно. Эгоизм природы, её равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, её неспособность понять всю огромность постигшей её утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:
      - Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?
      И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление глупа.
      - Ну что, что кончается-то? - говорит он. - Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.
      Или, может, я сама это говорю. Трудно сказать. Потом он говорит - и уж это точно он, дядя Ксавьер:
      - Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.
      Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев её. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одевалась она изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы и сказала, что рада со мной наконец познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить её женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.
      После панихиды мы шли за гробом к кладбищу на краю города. К нам присоединилась половина жителей Куса. Жаль, что это не Ксавьер организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на диких цветах, растущих по краю: вербена, душица, мыльнянка, василек обыкновенный. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, начищенных темно-синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавьера мальчонкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавьеру.
      Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на яме, беспощадно закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер переворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Однажды я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.
      Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой, Гастон пошел следом.
      - Я не могу с тобой говорить, - сказала я. - Не сейчас.
      Меня бесило, что он так похож на Ксавьера, и телом, и душой, и вместе с тем - не Ксавьер.
      - Если все получится, - сказала я, - то через пару дней я буду в Марселе.
      Но даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.
      Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.
      - А как же поместье? - спросил он с внезапным проблеском паники в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.
      - Не могу, - сказала я. - У меня нет на это прав.
      Я не сказала ему о том, что Tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари-Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.
      Дверь подвала открылась.
      - Мари-Кристин, - крикнула Франсуаза. - Ты там? Нам нужна миндальная наливка и коньяк.
      После этого у нас не было шанса остаться вдвоем. И слава богу, нет, правда, потому что меня смущало присутствие Гастона. Уезжая, он поцеловал меня как дядюшка племянницу.
      - Позвони, - шепнул он мне в ухо.
      У меня перехватило дыхание, словно что-то застряло в горле. Я подумала: может, и позвоню, ведь он был той связью с Ксавьером, которую не стоит терять, и нам хорошо было вместе. Мы могли бы и дальше оживлять фантазии друг друга. Я стояла рядом с другими и слепо улыбалась, пока машина не скрылась за воротами. Он не оглянулся, не помахал. Я понимала, как его все это убивало, как и меня, и с тем же результатом - с инстинктивным желанием бежать. Его никогда не поймают. На самом деле, он был совсем не похож на Ксавьера. Он всегда уходил заранее, никогда не оглядывался, потому что тут же забывал о том, что оставил позади, и спешил к морю, к бескрайним, вечно убегающим горизонтам, где он чувствовал себя в безопасности, где его не ограничивали жесткие рамки реальности. Может быть, это и было то самое, что мы узнали друг в друге прежде всего инстинктивное желание бежать. Правда, мы заблуждались. Его непостоянство было свойством его натуры. Мое же - коленным рефлексом, реакцией на страх.
      На следующее утро после похорон Tante Матильда пришла ко мне в кабинет. Я уже ловила себя на том, что иногда безотчетно называю его "своим" кабинетом, и сидела, задрав ноги на стол и листая интригующего вида книги о болезнях овец.
      - Нам с тобой нужно проглядеть финансовые отчеты о состоянии поместья, прежде чем мы увидимся с адвокатом, - сказала она.
      И села на стул напротив меня, мол, ты теперь у нас начальник.
      - Мне нужен твой совет, - сказала она. - Ты в этих делах разбираешься.
      - Нет, - терпеливо объяснила я. - Я не Мари-Кристин. Да это и не помогло бы. Она была обыкновенной секретаршей. Как и я. Остальное все сказки. Мы обе далеко не эксперты в области финансовых отчетов.
      - Секретаршей? - последовала долгая пауза, пока она переваривала услышанное. - И за это теперь сажают в тюрьму? Кем она ещё была?
      - А вы уверены, что хотите знать?
      По губам её пробежала мимолетная, напряженная улыбка.
      - На данный момент меня больше интересуешь ты. Если ты так держишься за то, что называешь правдой, то придется уведомить об этом адвоката. - Она вздохнула и встала. - И это повлечет за собой целую кучу проблем, пожаловалась она. - Конечно, - заметила она уже в дверях, - есть твоя правда, и есть правда Ксавьера.
      - Нет, - сказала я. - Правда только одна.
      - Ты уверена? - И прежде, чем я успела ответить, она добавила: Немного высокомерно - утверждать, что твоя правда - единственно верная, не так ли? И навязывать её всем остальным только ради того, чтобы почувствовать себя чище, невиннее? Не стоило начинать то, что не можешь закончить. - Она медлила в дверях. - Во всяком случае, - сказала она официальным тоном, - доложи мне о своем решении как можно скорее.
      Я размышляла. Насколько дорог мне Ружеарк? Стоит ли он страданий и стыда тюремного заключения и всего, что последует за моим решением в пользу Ружеарка? Конечно, стоит, без вопросов. Я бы приняла лишения с радостью, если бы дело было только в этом. Но все не так просто. И чего я никак не могла сделать - ни ради Ружеарка, ни даже ради Ксавьера, особенно ради Ксавьера - это остаться Крис Масбу. Мне казалось, что мой самый главный долг перед Ксавьером - набраться смелости скинуть маски, выбросить за борт все присвоенные имена и начать с начала.
      Итак, я сидела в своем кабинете, положив ноги на свой стол, и долго размышляла, пока не приняла решение.
      Однако есть в принятии решений другая проблема. И заключается она в том, что люди ведут себя совсем не так, как ты ожидала. Они выбивают почву у тебя из-под ног, беря инициативу в свои руки.
      Я вошла в кухню.
      - Кому-нибудь нужен "Рено"? - спросила я.
      Никому.
      - Хорошо, а то мне нужно в Фижеак, - сказала я. - В банк. Я ненадолго.
      - Осторожней там, - сказала Tante Матильда. Она имела в виду нечто большее, чем мы обычно подразумеваем под этим напутствием.
      Я была осторожна. Даже более чем. Но возле банка никто не поджидал Крис в засаде, чтобы арестовать. И никого хоть немного похожего на Тони рядом тоже не оказалось. Я сделала необходимые дела и была дома до обеда, как раз вовремя, чтобы переговорить с сомнительной личностью, которая доставляла упаковочный материал для сыров, и обсудить, как накладывать шведскую смолу на ногу овце.
      В этот день замок открылся для посетителей. Была среда, и дел у всех было навалом. Селеста повезла детей в город на урок музыки; Tante Матильда отправилась к будке у ворот с кассовой коробкой и рулоном билетов; Франсуаза была сегодня гидом. Я планировала сходить на ферму, но, выйдя на солнце, увидела толпу туристов, группками слоняющихся по двору в ожидании двухчасовой экскурсии. На резной каменной вазе, положив ногу на ногу, воссидал Мэл.
      - Привет, - сказал он, когда я поравнялась с ним. - Как жизнь? Слышал о твоем дядюшке и сочувствую.
      Я страшно злилась: это я собиралась поймать его впросак, а не наоборот.
      - Я же предупреждал, что явлюсь как-нибудь на экскурсию, правда? приветливо сказал он. - А нынче утром проснулся и подумал: почему бы и нет?
      Я слышала, как Франсуаза собирает народ.
      - Герани-то совсем сдохли, - заметил он. - Надо было поливать. - Он вынул из кармана блокнот и поддернул рукава модного мешковатого пиджака. Вот что я захватил с собой. Чтобы набросать списочек вещей, на которые у меня есть потенциальные покупатели.
      Я его ненавидела. Ненавидела его напускное равнодушие, его бесцветность, его обаяние, уверенность в том, что я его испугалась, его бежевые брюки, легкий, изящный загар на отвратительно гладких руках, ненавидела, как падают на лоб его волосы, и его неизменно модные темные очки. Он был мне до того противен, что меня подташнивало. И я презирала Крис за то, что она поддалась на его обман, или того хуже - не поддалась, и тем не менее якшалась с ним так долго.
      - Ничего не продается, - холодно сказала я.
      - Неужели? - улыбнулся он с мальчишеским удивлением. Мальчишеское удивление он изобразил весьма удачно. Потом заговорил, понизив голос. Если бы меня не снедало отвращение, я бы приятно удивилась такому разнообразию методов.
      - Какая жалость, - капризно шептал он, - а ведь вы задолжали мне, леди. Двадцать косых задолжали. И учитывая сложившиеся обстоятельства, ты теперь можешь себе это позволить. Какая умная девочка, а! У меня просто слов нет, чтобы выразить свое восхищение.
      - Возьми и сам наведи справки, узнай, могу ли я себе это позволить, сказала я.
      - Навел, навел, - мурлыкнул он. - Ты, похоже, сидишь на парочке миллионов фунтов - весь этот антиквариат и картины, и все прочее стоят не меньше. Так что двадцать тысяч для тебя небольшая потеря, так ведь?
      - Я же сказала. Ничего не продается.
      Его гладкое, почти бесцветное лицо стало жестким, будто покрытым эмалью.
      - Думаю, мы друг друга неправильно поняли. Тогда по-другому тебе скажу...
      К нам нерешительно подошла Франсуаза. Я была так ей благодарна за то, что она прервала нашу милую беседу, что поприветствовала её с излишней пылкостью, чем неимоверно смутила. Она отшатнулась и нервно поправила очки.
      - Я просто... этот джентльмен собирается на экскурсию? - спросила она. - А то мы сейчас начинаем.
      - Нет, - ответила я. - Он уходит.
      - Кто сказал, что я ухожу? - Мэл обратил всю силу своего обаяния на бедную Франсуазу. - Я ни за что не пропущу такого зрелища. У меня и билет есть. Глядите. Нет, я с вами.. - Он спрыгнул с каменной вазы. На полпути он обернулся, помахал мне блокнотом и подмигнул.
      Не знаю, была это угроза, или он таким образом предупредил, что берет дело в свои руки. У него в пиджаке было полно места для парочки маленьких, ценных предметов, которые легко украсть. Я подождала, пока группа уйдет, а потом незаметно пошла следом. Они осматривали банкетный зал. Я спряталась за портьерой, укрывающей вход, и слушала, как Франсуаза рассказывает. Мэл очень заинтересовался картинами. Я заменила, что особый интерес он проявляет к четырем миниатюрам шестнадцатого века. Он запросто мог сунуть их в карман. Я наблюдала за ним, пока не убедилась, что он вышел из зала вслед за остальными экскурсантами. Может, стоило предупредить Франсуазу.
      Она договорила французский текст и перешла к английскому. Англичане и датчане вежливо слушали. Вдруг мое внимание привлек человек, слушавший Франсуазу с чуть наклоненной головой - эта поза была мне страшно знакома. Знакома до боли. Этого я не ожидала. Отчасти убедив себя, что ошиблась тогда, во время праздника, но в основном потому, что в следующий раз я планировала увидеть его исключительно по собственной инициативе, на моих условиях и когда я того пожелаю. Из своего укрытия я смотрела, как он поднял взгляд к росписи на потолке, следуя за повествованием Франсуазы. Меня немного испугало его лицо. Он совершенно изменился. На первый взгляд, он похудел, сильно похудел, и черты лица стали другими, но это не все. Дело было в другом, а в чем - оставалось для меня загадкой. Я не могла понять. Подошла чуть ближе, чтобы разглядеть получше, и спряталась за спиной полной датчанки, стоявшей в стороне от группы.
      - Предполагают, что это портрет Дайаны де Пойтьерс, - говорила Франсуаза. - А вот там - портрет нашего пра-пра-пра-прадедушки, Жана Ив Масбу.
      Это было ошибкой - заявиться в зал. Франсуаза увидела меня и со свойственной ей щедростью включила в ряды правнучек. Экскурсанты обернулись и уставились на меня.
      - А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной, - продолжала она, - в библиотеку. - Она повысила голос, чтобы привлечь внимание французов. Mesdames, Messieurs, voulez-vous me suivre90...
      Болтая между собой, народ потянулся в резные двери.
      У Тони был шок. Он ужасно побледнел. Не мог шагу ступить. Стоял, едва дыша, и куда подевалась вся его хваленая уверенность. Я молча ждала, пока он немного придет в себя. Зал опустел; Мэл удалился вместе с остальными. До меня доносился голос Франсуазы, монотонно гудящей о des manuscripts enlumines91.
      - Мэггс? - робко произнес Тони. Как мне знаком этот голос. Я была тронута.
      - Мэггс? - повторил он. Губы его дрогнули. - Не понимаю. Кто ты? - Он казался больным.
      Я была к этому не готова, но что поделать.
      - Это мой дома, - уклончиво ответила я.
      Он потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось.
      - Я тебя повсюду искал, - руки его крутили и мяли невидимую ткань. Воротник рубашки был грязным. - Повсюду. Всю Францию облазил. Всю.
      Мы долго смотрели друг на друга. Он стал другим. Я его не узнавала. Это был уже не тот Тони, от которого я пыталась сбежать в течение шестнадцати с половиной лет. Это был худой, застенчивый человек с грустными глазами.
      - Ничего не понимаю, - беспомощно сказал он. - Ничегошеньки. Какое ты имеешь отношение к семье Масбу?
      - Это мой дом, - мягко повторила я. - Я здесь живу.
      Лицо его жалобно сморщилось. Он прикрыл его ладонями. Когда он отнял руки, он уже совладал с собою. Я старалась не отводить глаза, не избегать его взгляда.
      - Ты изменилась, - сказал он.
      Я улыбнулась.
      - Ну да. Конечно, изменилась. Я теперь другой человек.
      - Ой, брось эти глупые игры, Мэггс, - взорвался он, и я увидела, что это все тот же Тони, человек, которого я оставила на улице Франсуа Премьер.
      - Зачем ты меня искал? - меня разбирало любопытство. Я не понимала, что заставляет его думать, что он хочет меня найти.
      - Зачем? - вопрос ему явно пришелся не по душе. - Потому что не верил, что ты погибла, - сказал он. - Тела не нашли. А я бы ни за что не поверил, пока своими глазами не увижу тело.
      Я улыбнулась. Все тот же педант.
      - Да, но человек, которого ты ищешь, мертв. Она вышла из туалета в кафе и просто пошла себе дальше.
      Он отказывался принять это объяснение. Это был пример той самой туманной фразеологии, которая его больше всего бесила. Эта моя привычка всегда его раздражала.
      - Значит, ты просто пошла дальше.
      - Вот именно, я просто пошла дальше.
      - И что потом?
      Я покачала головой. Я не собиралась больше ничего рассказывать. Остальная часть этой истории принадлежала лично мне, и я не хотела, чтобы он расковыривал её и интерпретировал по-своему, подгоняя под собственный взгляд на мир. Стоит ему начать в ней копаться, и я, глядишь, сама перестану во все это верить. Так что я сменила тему.