Неизвестный Жуков: портрет без ретуши в зеркале эпохи

Кроме того, как ты можешь себя отделить от доченьки… Целуй доченьку». Замечу, что из этого письма можно понять: жена была недовольна, что в одном из предыдущих посланий муж больше интересовался не ее проблемами, а здоровьем дочки. А ведь это было еще до того, как скандал с двоеженством стало обсуждать партбюро и после которого любви Жукова к Александре Диевне наверняка поубавилось. Нет, чувствуется, что и до рождения дочери у Волоховой Георгий Константинович особо сильного чувства к Зуйковой не испытывал и больше беспокоился о новорожденной Эре, чем о ее матери.
      Скандал постепенно сошел на нет, обстановка разрядилась, и Георгий Константинович продолжил свое восхождение по ступенькам военной иерархии. В конце 1929 года его направили в Москву на курсы по усовершенствованию высшего начальствующего состава (КУВНАС). Занятия проходили в здании Наркомата обороны на улице Фрунзе (ныне Знаменка). Здесь Жуков в течение трех месяцев слушал лекции по тактике и оперативному искусству. Уже весной 1930 года он вернулся в 7-ю Самарскую дивизию, где с января был новый комдив — Рокоссовский, хорошо знакомый по Ленинградской кавшколе. В мае Жукова назначили командиром 2-й кавбригады все той же 7-й дивизии. В состав бригады вошли 39-й и 40-й полки.
      8 ноября 1930 года Рокоссовский представил аттестацию на Жукова: «Сильной воли. Решительный. Обладает богатой инициативой и умело применяет ее на деле. Дисциплинирован. Требователен и в своих требованиях настойчив. По характеру немного суховат и недостаточно чуток. Обладает значительной долей упрямства. Болезненно самолюбив. В военном отношении подготовлен хорошо. Имеет большой практический командный опыт. Военное дело любит и постоянно совершенствуется. Заметно наличие способностей к дальнейшему росту. Авторитетен. В течение летнего периода умелым руководством боевой подготовкой бригады добился крупных достижений в области строевого и тактически-стрелкового дела, а также роста бригады в целом в тактическом и строевом отношении. Мобилизационной работой интересуется и ее знает. Уделял должное внимание вопросам сбережения оружия и конского состава, добившись положительных результатов. В политическом отношении подготовлен хорошо. Занимаемой должности вполне соответствует. Может быть использован с пользой для дела по должности помкомдива или командира мехсоединения при условии пропуска через соответствующие курсы. На штабную и преподавательскую работу назначен быть не может — органически ее ненавидит».
      С данной аттестацией Жуков познакомился только в годы Великой Отечественной войны, когда уже был заместителем Верховного Главнокомандующего. В конце октября или начале ноября 1942 года под Сталинградом главный маршал авиации Александр Евгеньевич Голованов случайно стал свидетелем беседы Жукова и Рокоссовского по поводу этого документа и изложил ее содержание в своих мемуарах: «Из дружеской беседы Жукова и Рокоссовского я узнал, что они, оказывается, старые товарищи и сослуживцы. В свое время, когда Рокоссовский командовал кавалерийской дивизией, Жуков был там одним из командиров полков. Вспомнили старую совместную службу, и Жуков сказал, что он недавно читал аттестацию, данную ему Рокоссовским в те времена.
      — Я тебе дал тогда хорошую и правдивую аттестацию и смысл ее могу повторить и сейчас, — сказал Рокоссовский. — В ней говорилось, что ты волевой, решительный и энергичный командир полка (возможно, здесь Константин Константинович говорил не о той аттестации, что я только что процитировал, а о предшествовавшей, когда командир полка Жуков выдвигался на должность командира бригады. — B.C.). Достижения поставленной цели добиваешься, преодолевая любые препятствия. У тебя высокая требовательность к подчиненным, подчас она переходит границы, но требовательность к себе также высока. Этой аттестацией ты представлялся на повышение по службе.
      — А я к тебе претензий не имею, — ответил Жуков». И в «Воспоминаниях и размышлениях» Георгий Константинович, говоря о своем командовании кавполком, отмечал:

      «Меня чаще всего упрекали в жесткой требовательности, которую я считал непременным качеством командира-большевика. Оглядываясь назад, думаю, что иногда я действительно был излишне требователен и не всегда сдержан и терпим к проступкам своих подчиненных. Меня выводила из равновесия та или иная недобросовестность в работе, в поведении военнослужащего. Некоторые этого не понимали, а я, в свою очередь, видимо, недостаточно был снисходителен к человеческим слабостям. Конечно, сейчас эти ошибки стали виднее, жизненный опыт многому учит. Однако и теперь считаю, что никому не дано права наслаждаться жизнью за счет труда другого. А это особенно важно осознать людям военным, которым придется на полях сражений, не щадя своей жизни, первыми защищать Родину».

      Даже на склоне лет, дважды познав унижение опалы, маршал отнюдь не считал собственную «жестокую требовательность» к людям большим грехом. Наоборот, полагал, что это — вещь в военной службе необходимая. Ну, а насчет столь же высокой требовательности к себе любимому… Те требования, которые Жуков предъявлял к подчиненным, он сам соблюдал далеко не всегда. Об этом тот же Рокоссовский писал, вспоминая их совместную поездку к командующему Сталинградским фронтом генералу В.Н. Гордову в сентябре 1942 года: «Гордов явно нервничал, распекая по телефону всех абонентов, вплоть до командующих армиями, причем в непростительно грубой форме. Не случайно командный состав фронта, о чем мне впоследствии довелось слышать, окрестил его управление „матерным“. Присутствовавший при этом Жуков не вытерпел и стал внушать Гордову, что „криком и бранью тут не поможешь; нужно умнее организовать бой, а не топтаться на месте“. Услышав его поучение, я не смог сдержать улыбки. Мне невольно вспомнились случаи из битвы под Москвой, когда тот же Жуков, будучи командующим Западным фронтом, распекал нас, командующих армиями, не мягче, чем Гордов.
      Возвращаясь на КП, Жуков спросил меня, чему это я улыбался. Не воспоминаниям ли подмосковной битвы? Получив утвердительный ответ, заявил, что это ведь было под Москвой, а, кроме того, он в то время являлся «всего-навсего» командующим фронтом».
      Георгий Константинович был искренне убежден, что ему самому не зазорно делать то, что другим, рангом и, как считал Жуков, способностями ниже его, возбраняется. И «матерный стиль» руководства широко применял еще в бытность командиром полка и бригады. Болезненное самолюбие не позволяло будущему маршалу признать собственную неправоту даже в очевидных случаях. «Полководец с грозным именем Георгий» свято верил, что он имеет право делать все, что считает идущим во благо армии и Родины, даже унижать, а в военное время — и расстреливать солдат и офицеров. За другими же он такого права не признавал. Неудивительно, что число врагов у Жукова росло по мере его восхождения к вершинам карьеры.
      В феврале 1931 года наш герой стал помощником инспектора кавалерии РККА С.М. Буденного. В своих мемуарах Семен Михайлович особо подчеркнул, что сам просил назначить Жукова на эту должность. Георгий Константинович уверяет в мемуарах, что не слишком стремился в Москву: «Я очень привык к своей дивизии и считал себя непременным членом дружной семьи самарцев… Однажды вечером мне позвонил Константин Константинович Рокоссовский и сказал, что из Москвы получен приказ о моем назначении на новую должность.
      — Сколько вам потребуется времени на сборы? — спросил он.
      — Часа два, — ответил я (все имущество семьи Жуковых в то время вполне умещалось в один чемодан. — Б.С.).
      — Мы вас так не отпустим, — сказал К.К. Рокоссовский, ведь вы ветеран 7-й дивизии, и проводим вас, как положено, таково общее желание командно-политического состава второй бригады.
      Я, разумеется, был очень тронут.
      Через несколько дней состоялся обед всего командного и политического состава 39-го и 40-го кавполков, на котором присутствовало командование дивизии. Я услышал много хороших, теплых слов в свой адрес. Шли они от чистого сердца и запомнились на всю жизнь». Мы не знаем, сколько водки было выпито на том товарищеском ужине и чем ее закусывали красные кавалеристы — солеными грибочками и огурчиками или красной икрой да балыком. А вот в том, что Рокоссовский относился к Жукову с симпатией, сомневаться не приходится. Доказательством здесь служит приведенная выше аттестация комдива на комбрига, которая, очевидно, способствовала очередному рывку в жуковской карьере. И что командиры и комиссары полков и эскадронов не сказали о Жукове дурного слова — удивления не вызывает. Во-первых, торжественность мероприятия совсем не располагала к критике его главного героя. Во-вторых, Рокоссовский и коллеги, по сути, провожали свое будущее начальство. Ведь помощник инспектора кавалерии вполне мог оказаться проверяющим в родной дивизии, и от него во многом будет зависеть, какую оценку получат самарцы за боевую подготовку или за действия на маневрах.
      Следующим вечером после банкета Жуков, его супруга Александра Диевна и их двухлетняя дочка Эра с нехитрыми пожитками покинули Минск и поездом отправились в Москву. Здесь их поселили в Сокольниках в деревянном бараке. Будущий маршал и будущий сват Георгия Константиновича Александр Михайлович Василевский в беседе с Константином Симоновым вспоминал, насколько лучше были жилищные условия командиров полков в провинции по сравнению с теми, что они получили в Москве после назначения на более высокую должность: «К тому времени командирам полков — а я был командиром полка в Твери — были созданы хорошие условия; было решение, по которому каждый командир полка имел машину — „фордик“ тогдашнего выпуска, получали квартиры — в одних случаях отдельные квартиры, в других даже особняки, имели верховую лошадь, имели, кроме машины, выезд. И вот после всего этого меня назначили в Управление (Василевский с весны 1931 года работал в Управлении боевой подготовки, в состав которого входила Инспекция кавалерии. — Б. С.), дали вместо трех шпал командира полка один ромб по должности, званий тогда еще не было, и сообщили адрес, где я буду жить. Поехал я в Сокольники, нашел этот дом — новые дома с тесными квартирами (здесь же поселился и Жуков. — Б.С.), нашел свой номер квартиры — квартира из нескольких комнат, мне отведена одна, а нас четверо: я, жена, теща, сын (Юрий, будущий первый муж Эры Жуковой. — Б.С.). Вот так мне предстояло жить после тех условии, в которых находился как командир полка. Такое же положение было и у Жукова, когда он был тоже назначен туда, в это Управление…». Будущая невестка Василевского Эра Жукова так описала тогдашний быт: «В Москве мы поселились в Сокольниках на 11-й Сокольнической улице, в доме, где проживало много семей военнослужащих. Жили в коммунальной квартирке, занимая две небольшие комнатки, обставленные, как было тогда принято у большинства кочевавших с места на место военнослужащих самой простой казенной мебелью. Мама любила рассказывать, как, получив очередную зарплату, папа как-то отправился в центр, чтобы купить этажерку для книг, а их, по словам мамы, уже и в те годы было много. Купив эту самую этажерку, — я ее тоже прекрасно почему-то помню — папа всю дорогу нес ее на руках. Думаю, что ему и в голову не приходило взять машину. Ведь в Сокольники в те годы можно было добираться только на трамвае. А как в трамвай с этажеркой? Кстати, в тот раз с папой был будущий маршал — А.М. Василевский, который и отправился домой на этом трамвае. Тем не менее радости эта покупка доставила папе много — можно было в надлежащем порядке расставить все нужные книги».
      Вероятно, неудачный брак с Юрием Василевским оставил у Эры Георгиевны и какой-то неприятный осадок и в отношении экс-свекра. В ее рассказе он выглядит не лучшим образом: оставил друга одного тащить на себе не в ближний край тяжёлую, неуклюжую этажерку, а сам отправился домой налегке на трамвае. Но предоставим слово и самому Александру Михайловичу. Писателю Симонову он изложил эпизод с этажеркой несколько иначе: «Помню, однажды выхожу я из наркомата и вижу на стоянке трамвая стоит Георгий с большой этажеркой для книг. Я говорю:
      — Что ты туг стоишь?
      — Да вот квартира-то пустая, в комнате ничего не стоит, хоть взял здесь, в АХО, выписал себе этажерку для книг, чтоб было, куда книги положить. Да уже стою полчаса — три трамвая или четыре пропустил, никак не могу ни в один из этих трамваев сесть, народу битком, видишь, висят.
      — Ну, ладно, я подожду, с тобой вместе, поедем. Ждали, ждали, еще пять или шесть трамваев переждали, но ни в один не можем сесть. Тогда Жуков говорит.
      — Ну, ты езжай, а я пойду пешком.
      — Куда, в Сокольники?
      — Ну да, в Сокольники, а что же делать с этой, с этажеркой, не обратно же ее нести.
      Я тогда сказал ему, что уж раз такая судьба, давай пойдем пешком вместе, я тебе помогу ее тащить. Так мы и шли с Жуковым через весь город, до Сокольников, несли эту этажерку к месту его нового жительства».
      Ряд деталей заставляет признать сообщение Василевского более правдоподобным, чем рассказ старшей дочери Жукова. Скорее всего, Георгий Константинович этажерку не в магазине купил, а получил в АХО. Тогда ведь одежды, мебели и других промышленных товаров в свободной продаже почти не было. Костюм, стол или шкаф можно было купить только по ордеру, выписанному на предприятии или в учреждении. Работников центрального аппарата Наркомата обороны наверняка отоваривал прямо на месте тамошний Административно-хозяйственный отдел (или часть). И идти пешком через всю Москву Жуков решился лишь тогда, когда убедился, что в «час пик» с этажеркой в трамвай не влезешь — это тоже выглядит вполне правдоподобно. А уж чтобы Василевский не помог бы ему в такой ситуации, но потом все равно остался другом — в это трудно поверить.
      Быт в начале 30-х годов был скуден. Основные продовольственные и промышленные товары — по карточкам. Жилищный вопрос в Москве стоял остро. Даже высокопоставленным военным в полковничьих и генеральских чинах приходилось ютиться в коммуналках. А тут еще с семейством Жукова произошла крупная неприятность. Вот что рассказал М.М. Пилихин: «В 1932 году Георгий пригласил мою семью в Крым, в дом отдыха. Когда Жуковы вернулись, то обнаружили, что их квартиру обокрали, не оказалось и мехового пальто его жены Александры Диевны, и ряда других вещей. Георгий заявил в МУР, но МУР так и не смог найти пропавшие вещи. Как-то моя жена Клавдия Ильинична шла по Столешникову переулку. А навстречу идет женщина в пальто Александры Диевны. Клавдия Ильинична с помощью милиции женщину эту задержала… Оказалось, что женщина пальто купила в комиссионном магазине. Пальто это вернули Жукову». Меховое пальто по тем временам было огромной ценностью. Его возвращение стало для Жуковых хоть слабым, но утешением.
      Жуков неизменно помогал всем своим родственникам. В 1930 году у вдовы М.А. Пилихина отняли дом в Черной Грязи, переселив ее с семьей во флигель. Нависла угроза раскулачивания. По воспоминаниям Анны Михайловны Пилихиной, тут Жуков прислал бумагу, что Пилихины раскулачиванию не подлежат. Дом после этого вернули, а вот отобранный ранее скот вернуть забыли. Впрочем, после смерти в 1934 году Ольги Гавриловны семью из дома все равно выселили. Тут и Жуков ничем помочь не сумел. Георгий Константинович, как мог, защищал родных от напастей коллективизации; стоившей советскому крестьянству миллионов погибших от голода и репрессий. Однако нет никаких данных о том, что маршал когда-нибудь, даже в самых интимных разговорах, выступал против политики насильственной организации колхозов. Может, это объяснялось тем, что, хоть Жуков и был родом из деревни, крестьянствовать ему никогда не приходилось? Да и жили односельчане, в основном, отхожими промыслами — где тут было появиться любви к своей земле.
      Буденный был весьма удовлетворен работой своего помощника. Семен Михайлович отметил в своей книге «Пройденный путь»: «Г.К. Жуков быстро вошел в курс дела. И неслучайно на общем собрании коммунистов всех инспекций и управления боевой подготовки наркомата по военным и морским делам мы единодушно избрали Жукова секретарем партбюро (без рекомендации Буденного такое избрание не могло состояться. — Б.С.)… Жуков очень скоро завоевал авторитет среди командного состава. Мне нравилось в Георгии Константиновиче то, что он глубоко вникал в вопросы боевой подготовки кавалерийских частей, проявлял инициативу, всего себя отдавал делу укрепления могущества Красной Армии».
      Сам Жуков вспоминал, как во время службы в Инспекции кавалерии ближе познакомился с Тухачевским, занимавшим пост первого заместителя наркома обороны: «Человек атлетического сложения, он обладал впечатляющей внешностью… На посту первого заместителя наркома обороны Михаил Николаевич Тухачевский вел большую организаторскую, творческую и научную работу, и все мы чувствовали, что главную руководящую роль в наркомате играет он».
      Георгий Константинович в мемуарах старался подчеркнуть свою близость не к Буденному, а к Тухачевскому, в частности, в связи с работой над боевым уставом кавалерии: «Летом 1931 года, находясь в лагерях 1-го кавалерийского корпуса, при участии командира кавалерийского полка Николая Ивановича Гусева, заместителя командира полка Герасимова и других товарищей из 1-й кавдивизии я разрабатывал проекты Боевого устава конницы РККА (часть I и часть II). Осенью после обсуждения в инспекции они были представлены инспектором кавалерии на утверждение наркому обороны К.Е. Ворошилову. Однако, долго пролежав в его секретариате, они были затем переданы на рассмотрение М.Н. Тухачевскому. Вместе с заместителем инспектора ИД. Косоговым мне не раз приходилось отстаивать те или иные положения уставов. Но, признаюсь, мы часто бывали обезоружены вескими и логичными возражениями М.Н. Тухачевского и были благодарны ему за те блестящие положения, которыми он обогатил проекты наших уставов».
      Почему же Жуков предпочел на первый план в «Воспоминаниях и размышлениях» выдвинуть не вполне реальную близость с Буденным, а свои отношения с Тухачевским, в любом случае — не столь близкие, как с Семеном Михайловичем? Наверное, определенную роль здесь сыграла мода на Тухачевского, возникшая в 60-е годы после его реабилитации, когда Жуков как раз работал над мемуарами. Но, думаю, еще важнее было внутренне родство душ Георгия Константиновича и Михаила Николаевича.
      31 октября 1931 года Буденный дал Жукову превосходную аттестацию. Он подчеркнул, что Георгий Константинович «проделал очень большую работу по составлению руководства по подготовке бойцов и мелких подразделений конницы РККА и все поручения выполнял в ударном порядке, успешно и в назначенные сроки». Семен Михайлович подтвердил, что Жуков — командир «с сильными волевыми качествами», требовательный к себе и к подчиненным, с чувством ответственности за порученную работу, тактически и оперативно грамотный. Отметил, что «не имея академического образования, много работает над своим личным военным и политическим развитием». Общий вывод был весьма благоприятен для Георгия Константиновича: «подготовленный общевойсковой командир-единоначальник, вполне соответствует занимаемой должности и должности командира кавдивизии и начальника нормальной кавалерийской школы».
      Единственный недостаток своего помощника Семен Михайлович видел в «известной жесткости и грубоватости». Впрочем, в глазах бывшего командарма 1-й Конной это был недостаток вполне терпимый. Сам ведь мог в сердцах съездить подчиненного по морде. Буденный явно рассчитывал поставить Жукова командиром дивизии. Случай к этому представился через два года работы Георгия Константиновича в Инспекции.
      Вот что вспоминает об этом Буденный: «Как-то весной 1933 года меня пригласил нарком обороны К.Е. Ворошилов. Вошел к нему в кабинет и сразу заметил, что у Ворошилова скверное настроение…
      — Надо срочно подыскать нового командира 4-й кавалерийской дивизии, — сказал он.
      — А что случилось?
      Ворошилов сообщил, что на днях 4-ю кавдивизию инспектировал командующий Белорусским военным округом И.П. Уборевич и остался недоволен ее состоянием. По его словам, комдив развалил дивизию, в ней нет дисциплины, нет должного порядка.
      — Сами понимаете, как мне больно это слышать, — продолжал Климент Ефремович. — Ведь дивизия носила мое имя!.. — Ворошилов встал, заходил по кабинету. — Вот как подвели, а? Уборевич просит немедленно заменить комдива. Я уже дал согласие…
      Слушая Ворошилова, я подумал о том, а не сгустил ли краски Уборевич. Спросил об этом Климента Ефремовича.
      Ворошилов сказал:
      — Я верю Уборевичу. Не станет же он, командующий округом, наговаривать на своих комдивов?
      — Логично, — согласился я. Ворошилов встал.
      — Кого вы можете предложить на эту должность? — спросил он.
      Я ответил, что надо подумать, хотя могу и сейчас назвать одного товарища.
      — Кто?
      — Жуков Георгий Константинович, — сказал я. — Раньше он служил в Белорусском военном округе, был командиром полка, командовал бригадой…
      Выслушав меня, Ворошилов сказал: «Пожалуй, кандидатура подходящая. Лично поговорите с Жуковым, а потом заготовьте приказ».
      Из беседы Буденный вынес впечатление, что Георгий Константинович «был доволен этим назначением».
      — Уверен, что вы, товарищ Жуков, поправите дела в дивизии. Такого же мнения и нарком. Он поручил мне передать это вам, — напутствовал Семен Михайлович нового комдива.
      — Постараюсь сделать все, чтобы четвертая кавалерийская дивизия вновь обрела достойную ей славу, — пообещал Жуков.
      Сам Георгий Константинович в «Воспоминаниях и размышлениях» утверждал, что подозрения Буденного, будто Уборевич слишком сгустил краски, в общем-то, были основательны: «В 1932 году дивизия была спешно переброшена в Белорусский военный округ, в город Слуцк. Как мне потом стало известно, передислокацию объясняли чрезвычайными оперативными соображениями. Однако в тот период не было никакой надобности в спешной переброске дивизии на совершенно неподготовленную базу».
      Жуков, конечно же, не был посвящен в тонкости высокой политики: как раз в 1932 году заместителем наркома Тухачевским, наверняка с санкции Ворошилова и Сталина, был разработан план нападения на Польшу, потому и двинулась 4-я кавдивизия в Слуцк, расположенный в полусотне километров от польской границы, — вот и все «чрезвычайные оперативные соображения»! Хотели воспользоваться мировым экономическим кризисом и раздавить давнего противника, рассчитывая, что из-за финансово-экономических неурядиц и роста социальной напряженности Англия и Франция побоятся прийти на помощь Пилсудскому. Однако для такой войны необходим был благожелательный нейтралитет Германии, если не союз с ней. С немцами, опасавшимися, что после захвата Польши почти миллионная Красная Армия легко сомнет и 100-тысячный рейхсвер, тогда договориться не удалось, и советское вторжение в Польшу не состоялось. Но 4-ю Донскую кавдивизию, равно как и другие, вновь переброшенные части, у польских границ «на всякий случай» оставили.
      Георгий Константинович не пожалел красок, рисуя плачевное состояние 4-й кавалерийской: «В течение полутора лет дивизия была вынуждена сама строить казармы, конюшни, штабы, жилые дома, склады и всю учебную базу. В результате блестяще подготовленная дивизия превратилась в плохую рабочую воинскую часть. Недостаток строительных материалов, дождливая погода и другие неблагоприятные условия не позволили вовремя подготовиться к зиме, что крайне тяжело отразилось на общем состоянии дивизии и ее боевой готовности. Упала дисциплина, часто стали болеть лошади. Командование 3-го корпуса, куда входила 4-я кавалерийская дивизия, ничем не могло помочь, так как в аналогичном положении находились и другие части этого корпуса, также спешно переброшенные в округ.
      Весной 1933 года командующий Белорусским военным округом И.П. Уборевич после краткого инспектирования частей дивизии нашел ее в состоянии крайнего упадка. Надо заметить, что в свое время командующий не оказал надлежащей помощи дивизии в вопросах строительства и не принял во внимание условий, в которых находились части. Теперь он Поспешил определить главного виновника плохого состояния дивизии — ее командира Т.П. Клеткина.
      Безусловно, ответственным за дивизию является командир, на то он и единоначальник. Но высший начальник по долгу своей службы и как старший товарищ обязан быть объективным, внимательным и справедливым. Со свойственной ему горячностью И.П. Уборевич доложил народному комиссару обороны К.Е. Ворошилову о состоянии 4-й дивизии и потребовал немедленного снятия комдива Г.П. Клеткина. Конечно.в дивизии имели место недостатки.. Однако И.П. Уборевич все же сгустил краски, утверждая, что дивизия растеряла все свои хорошие традиции и является небоеспособной».
      Здесь с Жуковым трудно не согласиться. Беда, однако, в том, что сам он далеко не всегда следовал тем принципам, к соблюдению которых призывал других в своих мемуарах. В годы Великой Отечественной войны Георгию Константиновичу не раз и не два доводилось расстреливать попавших под горячую руку командиров и комиссаров дивизий. А ведь нередко, как и в случае с Г.П. Клеткиным, их вина в происшедших неудачах была не очень велика по сравнению с виной вышестоящих начальников, в том числе и самого Жукова.
      Отношения нового комдива с И.П. Уборевичем сначала не сложились. Жуков рассказывал Симонову: «Уборевич в своем обычном, решительном тоне позвонил в Москву Ворошилову и попросил:
      — Товарищ нарком, дайте мне на дивизию Жукова, мне его порекомендовал Тимошенко.
      Ворошилов ответил, что я работаю в Инспекции кавалерии у Буденного. Но Уборевич настоял на своем:
      — В Инспекции народу много, там можно найти и другого, а мне нужен командир дивизии, прошу выполнить мою просьбу.
      Когда меня вызвали, я, разумеется, был рад пойти на дивизию и выехал в Белорусский округ… Поначалу мои отношения с Уборевичем сложились неудачно. Примерно через полгода после того, как я принял дивизию, он влепил мне по чьему-то несправедливому докладу выговор. Была какая-то инспекционная проверка в дивизии, оказалось что-то не так, в итоге — выговор в приказе по округу. Выговор несправедливый, потому что за полгода дивизию поставить на ноги невозможно. За полгода с ней можно только познакомиться и начать принимать меры. А сделать все то, что требовалось для приведения дивизии в полный порядок, я за полгода не мог при всем желании. И вот — выговор; Притом заочный. Это был первый выговор за всю мою службу (здесь Георгий Константинович лукавил — мы то помним про выговор 1929 года! — Б.С.), и, на мой взгляд, повторяю, совершенно несправедливый. Я возмутился и дал телеграмму: «Командующему войсками округа Уборевичу. Вы крайне несправедливый командующий войсками округа, я не могу служить с вами и прошу откомандировать меня в любой другой округ. Жуков».
      После телеграммы прошло два дня. Звонит Уборевич и вызывает меня к телефону.
      — Интересную телеграмму я от вас получил. Вы что, недовольны выговором?
      Я отвечаю:
      — Как же я могу быть довольным, товарищ командующий, когда выговор несправедлив и не заслужен мною?
      — Значит, вы считаете, что я несправедлив?
      — Да, я так считаю. Иначе не отправил бы вам телеграмму.
      — И ставите вопрос о том, чтобы откомандировать вас?
      — Ставлю вопрос.
      — Подождите с этим. Через две недели будет инспекторская поездка, мы на ней с вами поговорим. Можете подождать со своим рапортом до этого?
      — Могу.
      — Ну так подождите.
      На этом закончился наш разговор.
      На инспекторской поездке Уборевич нашел случай, отозвал меня в сторону и сказал:
      — Я проверил материалы, по которым вам вынесли выговор, и вижу, что он вынесен неправильно. Продолжайте служить. Будем считать вопрос исчерпанным.
      — А выговор могу считать снятым? — спросил я.
      — Разумеется, раз я сказал, что он несправедлив.
      На этом закончился инцидент. Впоследствии дивизия стала лучшей в армии. За два года я привел ее в порядок.
      Отношения с Уборевичем сложились хорошие. Я чувствовал, что он работает надо мной. Он присматривался ко мне, давал мне разные задания, вытаскивал меня на доклады. Потом поручил мне на сборе в штабе округа сделать доклад о действиях французской конницы во время сражения на реке По в первую мировую войну. Этот доклад был для меня делом непривычным и трудным (но как же тогда понимать содержащееся в «Воспоминаниях и размышлениях» признание, что еще на курсах в Ленинграде Жукову пришлось готовить доклад об основных факторах военного искусства, который к тому же был опубликован в бюллетене курсов? — Б.С.). Тем более что я, командир дивизии, должен был делать этот доклад в присутствии всех командующих родами войск округа и всех командиров корпусов. Но я подготовился к докладу и растерялся только в первый момент: развесил все карты, остановился около них; надо начинать, а я стою и молчу. Но Уборевич сумел помочь мне в этот момент, своим вопросом вызвал меня на разговор, дальше все пошло нормально, и впоследствии он оценил этот доклад как хороший. Повторяю, я чувствовал, как он терпеливо работает надо мной».
      Сомнения вызывает здесь утверждение, будто Уборевич сам первым назвал кандидатуру Жукова, которую ему будто бы подсказал командир 3-го кавкорпуса Тимошенко. Отмечу, что в «Воспоминаниях и размышлениях» Георгий Константинович ничего не пишет ни о своей ссоре с Уборевичем, ни о том, что Иероним Петрович хотел видеть его на посту командира 4-й Донской дивизии. Лично мне куда правдоподобнее кажется свидетельство Буденного, что именно он рекомендовал Ворошилову Жукова как будущего командира кавдивизии. Логично, что Климент Ефремович спросил здесь мнение начальника Инспекции конницы. Да и приведенная выше аттестация на Жукова доказывает, что еще за два года до того, как открылась вакансия в 4-й дивизии, Семен Михайлович смотрел на Георгия Константиновича как на будущего комдива.
      Думаю, Жуков неслучайно хотел убедить Симонова, что кавалерийскую дивизию он возглавил благодаря рекомендации Тимошенко и просьбе Уборевича, а отнюдь не по инициативе Буденного и Ворошилова. Дело в том, что после Великой Отечественной войны Георгий Константинович старался создать впечатление, что бывшие руководители Первой Конной способны были только шашками махать, а в современной войне мало что смыслили. Именно они де во многом виноваты в том, что в 41-м году Красная Армия к войне с Германией оказалась не готова. А выиграли эту войну новые командиры, вроде Жукова, прекрасно понимавшие роль авиации и танков.