Неизвестный Жуков: портрет без ретуши в зеркале эпохи

      На том мы и расстались. Я был очень рад, что поживу в деревне еще неделю.
      — Ну, как вас встретил мой братец? — спросила мать.
      — Известно, как нашего брата встречают хозяева.
      — А чайком не угостил?
      — Он даже не предложил нам сесть с дороги, — ответил отец. — Он сидел, а мы стояли, как солдаты. — И зло добавил: — Нужен нам его чай, мы с сынком сейчас пойдем в трактир и выпьем за свой трудовой пятачок».
      В общем, все ясно. Богатый шурин свысока, с каким-то хамским снисхождением, второпях разговаривает с бедными зятем и племянником. Даже сесть и выпить стакан чаю с дороги им не предлагает. Дает понять, что уже тем облагодетельствовал живущих в нищете родственников, что взял к себе одиннадцатилетнего Егорку, избавил семью от лишнего рта, да еще и доходному ремеслу его обучит. Словом, показал Михаил Артемьевич свою мироедскую сущность.
      И жилось Жукову у Пилихиных, если, опять-таки, верить «Воспоминаниям и размышлениям», ох как несладко! Хозяин нещадно эксплуатировал племянника, бил и даже чуть было не сорвал его учебу на вечерних общеобразовательных курсах. Георгий Константинович утверждал: «Минул год. Я довольно успешно освоил начальный курс скорняжного дела, хотя оно далось мне не без труда. За малейшую оплошность хозяин бил нас немилосердно. А рука у него была тяжелая. Били нас мастера, били мастерицы, не отставала от них и хозяйка. Когда хозяин был не в духе — лучше не попадайся ему на глаза. Он мог и без всякого повода отлупить так, что целый день в ушах звенело.
      Иногда хозяин заставлял двух провинившихся мальчиков бить друг друга жимолостью (кустарник, прутьями которого выбивали меха), приговаривая при этом: «Лупи крепче, крепче!» Приходилось безропотно терпеть.
      Мы знали, что везде хозяева бьют учеников — таков был закон, таков порядок. Хозяин считал, что ученики отданы в полное его распоряжение и никто никогда с него не спросит за побои, за нечеловеческое отношение к малолетним. Да никто и не интересовался, как мы работаем, как питаемся, в каких условиях живем. Самым высшим для нас судьей был хозяин. Так мы и тянули тяжелое ярмо, которое и не каждому взрослому было под силу».
      Веселенькая картина, нечего сказать! И написано хорошо, чем-то напоминает «Детство» Горького, а хозяин Пилихин — деда Каширина. «Буревестнику» надо было всячески замаскировать свое купеческое происхождение, вот он и заставил своего автобиографического героя постоянно враждовать с дедом-эксплуататором. Рассказ Жукова тоже многих убедил. Я бы сам, быть может, ему поверил, не попадись мне на глаза воспоминания сына Михаила Артемьевича Пилихина Михаила Михайловича, двоюродного брата Жукова, одного из наиболее близких маршалу людей. Пилихин-младший рисует совсем другую картину жизни в скорняжной мастерской отца и историю их взаимоотношений с Жуковым: «Детство Егора Жукова проходило в деревне Стрелковке. Когда наша семья приезжала из Москвы в деревню Черная Грязь на каникулы, тетка Устинья — мать Егора — привозила его к нам.
      В нашей семье всегда было весело. Время проводили на реке Протве. Ловили рыбу и тут же на костре ее жарили и с большим аппетитом ели. Гуляли в лесу, собирали землянику, которой в нашей местности было очень много. Вечером собирались играть в лапту с мячом.
      Егору было 9-10 лет. Мой старший брат Александр учил нас с Егором плавать. Сперва около берега, а потом, как только немного научились, он сажал нас в лодку и на середине реки неожиданно выталкивал нас. Мы с большим трудом добирались до берега. Так повторялось несколько раз, пока не научились плавать самостоятельно. В 1957 году мне пришлось отдыхать в Крыму вместе с Георгием Константиновичем. Он заплывал в открытое море далеко от берега. На мой вопрос: «Ты не боишься так далеко заплывать?» Георгий улыбнулся и сказал: «А ты помнишь, как хорошо научил нас плавать Александр в деревне на реке Протве?» «Помню, разве можно забыть те далекие годы, которые приносили нам радость».
      Мы крепко дружили и уважали Егора. Когда он собирался домой в свою деревню, мы все провожали его до самого дома, а иногда и жили у тетки Устиньи по два-три дня. Тогда мы повторяли свои увлечения, только на реке Огублянке: ловили рыбу, купались, загорали и играли на прекрасных травянистых, усыпанных цветами прибрежных полянах реки».
      Выходит, что сцена разговора отца и сына Жуковых с Михаилом Артемьевичем Пилихиным, так ярко написанная в мемуарах маршала, придумана с начала и до конца. Ведь на самом деле Пилйхины и Жуковы были до этого хорошо знакомы, и маленький Егор регулярно гостил у дяди в летние месяцы. И полвека спустя очень тепло вспоминал о тех днях. Не могло такого быть, чтобы Пилихин не угостил родственников чаем, Хотя, возможно, недолюбливал своего зятя, так и не сумевшего из-за пристрастия к «зеленому змию» зажить зажиточной жизнью. Сам-то Михаил Артемьевич, несмотря на изначальную бедность и отсутствие образования, сумел выбиться в люди. Вот что писал о нем младший сын: «Михаил Пилихин, мой отец, был малограмотным. По причине бедности ему удалось проучиться в начальной школе всего один год (потому так восхищался он Егором, окончившим целых три класса, да еще и с похвальным листом. — Б.С.). Одиннадцати лет его отправили в Москву пешком по старой Калужской дороге. Денег на проезд по чугунке (так тогда называли железную дорогу) не было, а заработать их в деревне не представлялось возможным. В то время в Москве жил односельчанин, с которым поддерживались дружеские отношения. Он работал скорняком в меховой фирме Михайлова, куда и устроил Михаила Пилихина учиться скорняжному искусству на четыре года. Меховой магазин и мастерекая находились на улице Кузнецкий мост, 5. Михаил Пилихин отлично окончил четырехлетнюю учебу на мастера-скорняка. Стал хорошим мастером, хозяин лучшей фирмы в Москве. Михайлов оставил его в своей мастерской исполнять дорогостоящие заказы. Пилихин имел приличный заработок, скопил денег: решил родителям построить новый дом в деревне, так как старый дом разрушался».
      А вот что запомнил Пилихин-младщий о работе Жукова в скорняжной мастерской: «Мать Егора Жукова в 1908 году… отправила его в Москву к моему отцу… в учение меховому искусству на четыре года. В это время мой отец с семьей проживал в Камергерском переулке, где он снимал квартиру, в которой находилась скорняжная мастерская. Имел трех мастеров и трех мальчиков-учеников. В этот год осенью привезли к дяде учиться скорняжному искусству и Егора Жукова.
      В конце 1908 года дом был назначен на ремонт. Отец снял квартиру в Брюсовском переулке. В мастерской Пилихина работы все прибавлялось. Крупные меховые фирмы и знаменитые мастерские женского верхнего платья Ламоновой, Винницкой, другие мастерские давали много заказов. Сезон скорняжного дела начинался с июля. С 20 декабря все мастера уезжали по своим деревням на Рождество, а возвращались 10-15 января. Каждый ученик был прикреплен к мастеру, который и обучал его. Мастера приходили к семи часам. Ученикам входило в обязанность подготовить к приходу мастеров рабочие места, а по окончании работы подмести мастерскую и все убрать.
      К приходу мастеров мы ставили самовар и готовили все к завтраку. Все мастера находились на хозяйских харчах — завтракали, обедали, ужинали. Это было лучше для производства, и мастерам было лучше: они хорошо покушают и отдохнут. А если они будут ходить в чайную, там выпивать и только закусывать, то полуголодные будут возвращаться уже навеселе. Они были бы малопроизводительными работниками,
      Егор Жуков очень усердно изучал скорняжное искусство и был всегда обязательным и исполнительным. После двух лет работы в мастерской дядя взял его в магазин, он и там проявил себя исполнительным и аккуратным. Егор с большим любопытством ко всему присматривался и изучал, как надо обслуживать покупателей, там служил и старший брат Александр, который Егору помогал все это освоить. А я работал младшим учеником. В 1911 году, когда Егору исполнилось 15 лет, его стали называть Георгий Константинович».
      Вряд ли стоит сомневаться в жуковской исполнительности и аккуратности. А раз так, то не должно было у хозяина и других мастеров поводов лишний раз наказывать прилежного ученика. Да и эксплуатация, если разобраться, в пилихинской мастерской не была столь уж чудовищной. Георгий Константинович писал в мемуарах: «Работать мастера начинали ровно в семь часов утра и кончали в семь вечера с часовым перерывом на обед. Следовательно, рабочий день длился одиннадцать часов, а когда случалось много работы, мастера задерживались до десяти-одиннадцати часов вечера. В этом случае рабочий день доходил до пятнадцати часов в сутки. За сверхурочные они получали дополнительную сдельную плату.
      Мальчики-ученики всегда вставали в шесть утра. Быстра умывшись, мы готовили рабочие места и все, что нужно было мастерам для работы. Ложились спать в одиннадцать вечера, все убрав и подготовив к завтрашнему дню. Спали тут же, в мастерской, на полу, а когда было очень холодно — на полатях в прихожей с черного хода».
      Жуков, однако, забыл упомянуть, что мастера на работе не только обедали, но еще и завтракали и ужинали. А это уменьшало фактическое время работы еще по меньшей мере на час — до десяти часов. Кроме того, надо принять во внимание сезонность скорняжного ремесла. Все мастера (но не ученики) имели рождественские каникулы в 20-25 дней, а также возвращались в деревню в мае-июне, помогали родным по хозяйству.
      Конечно, ученикам приходилось труднее, чем мастерам. Ведь они ежедневно работали на несколько часов больше: готовили и убирали рабочие места. Но Жуков, похоже, довольно скоро попал в мастерской в относительно привилегированное положение. Уже через два года его, как и старшего сына хозяина, перевели на более чистую и менее тяжелую работу в магазин, и готовить рабочее место для своего мастера Егору больше не приходилось. А всего через три года учения Жукова, как и мастеров, стали называть уважительно. По имени-отчеству, — Георгий Константинович.
      Маршал отмечает в мемуарах: «Я уже три года проработал в Мастерской и перешёл в разряд старших мальчиков. Теперь и у меня в подчинении было три мальчика-ученика. Хорошо знал Москву, так как чаще других приходилось разносить заказы в разные концы города». Михаил Михайлович Пилихин в том же 1911 году был взят отцом в мастерскую учеником на общих основаниях, без всяких поблажек. Он вспоминал: «Георгий был иногда довольно требователен и подчас не терпел возражений… Георгий Жуков взял надо мной шефство, знакомил меня с обязанностями: в основном, убирать помещения, ходить в лавочку за продуктами, ставить к обеду самовар. А иногда мы с Георгием упаковывали товары в короба и носили в контору для отправки по железной дороге. Во время упаковки товара Георгий, бывало, покрикивал на меня, и даже иногда я получал от него подзатыльник. Но я в долгу не оставался, давал ему сдачи и убегал, так как он мог наподдать мне еще (Георгий был на три года старше Михаила. — Б. С.). За меня заступался мой старший брат Александр, он был одногодок с Георгием. А в основном, жили очень дружно, нас величали „троицей“.
      Как мы только что убедились, Георгий Жуков и в совсем юные годы всегда был готов отвесить подзатыльник ближнему, даже двоюродному брату, с которым впоследствии жили душа в душу. В дальнейшем многолетняя служба в армии предоставила маршалу большие возможности для совершенствования в рукоприкладстве.
      Михаил Михайлович Пилихин опровергает миф о каком-то неравноправии «бедного родственника» Жукова по. сравнению с хозяйскими детьми: «Егор спал на полатях с братом Александром, ел вместе со всеми за одним столом, и доставалось нам всем от отца одинаково». О том же свидетельствует и дочь М. А. Пилихина Анна: «Егор жил в Москве в нашей семье. Отец наш был строг со всеми, но о Жукове отзывался с уважением:

      «Боевой, головастый парень». И называл Егор хозяина, как помнится Анне Михайловне, не «Михаилом Артемьевичем», а просто «дядей Мишей».

      Особое доверие хозяина к новому старшему мальчику выразилось в том, что хозяин взял Георгия с собой на Нижегородскую ярмарку, крупнейшую в России. Жуков вспоминал, что там М.А. Пилихин «снял себе лавку для оптовой торговли мехами. К тому времени он сильно разбогател, завязал крупные связи в торговом мире и стал еще жаднее (последнее обвинение оставим целиком на Совести мемуариста. — Б.С.)». В обязанности физически крепкого ученика входила упаковка проданного товара и его отправка по назначению от пристаней на Оке и Волге или по железной дороге. Георгий был полон новых впечатлений. «Впервые я увидел Волгу, — писал он в своей книге, — и был поражен ее величием и красотой — до этого я не знал рек шире и полноводнее Протвы и Москвы. Это было ранним утром, и вся волна искрилась в лучах восходящего солнца. Я смотрел на нее и не мот оторвать восхищенного взгляда (и полвека спустя маршал о Волге невольно заговорил стихами. — Б.С.). „Теперь понятно, — подумал я, — почему о Волге песни поют и матушкой ее величают“.
      Михаил Пилихин описывает, как отец водил их с Георгием в церковь: «В воскресные дни отец брал нас в Кремль, в Успенский собор. Он всегда проходил к алтарю, где находился синодальний хор, который состоял почти исключительно из мальчиков. Отец очень любил слушать пение этого хора. Нас он оставлял у выхода из собора, так как мы, малыши, не могли пройти сквозь толпу к алтарю. Отец уходил к алтарю, уходили и мы из собора, бродили по Кремлю. А когда в конце службы звонили в колокол к молитве „отче наш“, мы быстро возвращались к входу в собор и все вместе шли домой. Синодальным хором дирижировал Николай Семенович Голованов, впоследствии главный дирижер Большого театра. Мой отец с Н.С. Головановым и его женой Антониной Васильевной Неждановой, знаменитой певицей, был хорошо знаком, и, когда мой отец умер в декабре 1922 года, Н.С. Голованов с синодальным хором принял участие в похоронах».
      О посещении Успенского собора вспоминает и Георгий Константинович: «По субботам Кузьма водил нас в церковь ко всенощной, а в воскресенье к заутрене и к обедне. В большие праздники хозяин брал нас с собой к обедне в Кремль, в Успенский собор, а иногда, в храм Христа Спасителя. Мы не любили бывать в церкви и всегда старались удрать оттуда под каким-либо предлогом. Однако в Успенский собор ходили с удовольствием — слушать великолепный синодальный хор и специально протодьякона Розова: голос у него был, как иерихонская труба». Надо учитывать, что в момент работы над «Воспоминаниями и размышлениями» положительные отзывы о религии, мягко говоря, не приветствовались. Но Пилихин-то заканчивал воспоминания — во второй половине 80-х, когда в этой. сфере в СССР уже были некоторые послабления. Но и он о религиозности своей или Жукова не пишет. Думаю, что и в тот момент особой тяги к церкви у мальчиков не было. Скучно. Куда веселее гонять в футбол самодельным мячом из старой шапки, набитой бумагой. Вот Михаил Артемьевич в Бога крепко верил, но основательно привить православную веру сыновьям и племяннику, почти вся сознательная жизнь которых прошла в эпоху государственного атеизма, как видно, не успел. Вряд ли можно отнести Жукова к какой-либо конкретной христианской конфессии, вроде православия, в которое он был крещен. Но, как и большинство профессиональных военных, не раз смотревших в лицо смерти, Георгий Константинович, думаю, верил если не в Бога, то в Судьбу, или в Высший. Разум, хранящий его от бед. В своей избранности он не сомневался.
      Уже после смерти Жукова его младшая дочь Мария писала архимандриту Кириллу (Павлову), в прошлом — ветерану Сталинграда, по поводу слухов, что Георгий Константинович в начале 60-х посетил Троице-Сергиеву Лавру и заказал там панихиду по погибшим воинам. Архимандрит Кирилл ответил так: «Я не могу ничего об этом сказать определенно, не слышал, потому что о таких вещах тогда не разглашали, могли знать только начальствующие — наместники, а они, к сожалению, уже отошли ко Господу. Я слышал, что в Лавру приезжал маршал Василевский Александр Михайлович, он останавливался в гостинице, причащался.
      А о Георгии Константиновиче я слышал от настоятеля храма Новодевичьего монастыря, что на Большой Пироговке, Протоиерея отца Николая Никольского, что маршал Жуков приходил в их храм, и однажды он дал отцу Николаю деньги на поминовение, а отец Николай спросил его, а кого поминать. Георгий Константинович сказал — всех усопших воинов. Это достоверно, потому что рассказывал маститый, пожилой протоиерей отец Николай, которого сейчас нет в живых.
      А вот и другое свидетельство о верующей душе Жукова Георгия Константиновича протоиерея отца Анатолия, фамилии его сейчас не помню.
      Он служил в соборе г. Ижевска. Этот отец Анатолий тоже уже пожилой протоиерей — ему уже тогда было около 80 лет. Он к нам приезжал в Лавру, обедал вместе с братнею, и однажды при разговоре он поведал нам, что во время войны был в звании генерал-майора, а когда война кончилась, он ушел в отставку, а затем принял сан и служил клириком Ижевского собора.
      Во время войны, говорил отец Анатолий, я как генерал встречался с маршалом Жуковым, беседовал с ним, и. однажды во время беседы я его спросил, верует ли он в Бога. Жуков мне ответил, говорит отец Анатолий, я верю в силу Всемогущую, в разум Премудрейший, сотворивший такую красоту и гармонию природы, и преклоняюсь перед этим. А отец Анатолий, тогда генерал-майор, и говорит Жукову Г.К.: а вот это то, что Вы признаете, и есть Бог. То что в душе своей Георгий Константинович чувствовал Бога, это бесспорно. Другое дело, что он, может быть, не мог это свое чувство выразить словами, потому что вера в Бога в то время была в поношении, в загоне, и ему, как высокопоставленному начальнику, нужно было соблюдать осторожность, так как тогда кругом торжествовал атеизм и безбожие. Читая его мемуары и статьи, чувствуешь, что душа его христианская: во-первых, читается легко и с большим нравственным назиданием для своей души воспринимается. Печать избранничества Божия на нем чувствуется во всей его жизни.
      Прежде всего, он был крещен, учился в церковно-приходской школе, где закон Божий преподавался, посещал службы храма Христа Спасителя и услаждался великолепным пением церковного хора, получил воспитание в детстве в верующей семье — все это не могло не напечатлеть в душе его христианских истин. И это видно по плодам его жизни и поведения. Его порядочность, человечность, общительность, трезвость, чистота жизни возвысили его, и Промысел Божий избрал его быть спасителем России в тяжелую годину испытаний. Недаром Георгия Константиновича все русские люди любят как своего национального героя и ставят его в один ряд с такими прославленными полководцами, как Суворов и Кутузов».
      Ну, не так уж удивительно, что какое-то религиозное чувство сохранилось у друга и свата Жукова маршала Василевского, который был сыном православного священника. Правда, вера в Бога не помешала Александру Михайловичу поступить совсем не по-христиански — ради карьеры в Красной Армии отречься от родного отца. Георгию Константиновичу на такие жертвы идти не пришлось — родители-то были самыми настоящими бедняками. Вот только об их особой религиозности никаких сведений нет — ни в «Воспоминаниях и размышлениях», ни в мемуарах родных и близких, ни в памяти односельчан. Наоборот, последние свидетельствовали, что Константин и Устинья Жукова в церковь не ходили даже по праздникам и к религии были равнодушны.
      А по поводу того, что «все русские люди» любят Жукова как национального героя и полководца, равного Суворову и Кутузову, отец Кирилл определенно заблуждался. Как среди ветеранов Великой Отечественной, так и среди их детей и внуков мнения о «маршале победы» разнятся — от «спасителя отечества» до «губителя солдатских жизней». Единодушие здесь вряд ли когда-нибудь будет достигнуто.
      И насчет того, что религиозная, вера, будто бы присущая Георгию Константиновичу, наглядно отразилась в его делах, можно поспорить. Мы еще не раз убедимся, что один из основных христианских принципов: поступать с другими так же, как ТЫ сам бы хотел, чтобы другие поступали с тобой, был Жукову абсолютно чужд. Он искренне верил, что избран Богом или кем-то еще для великой миссии и критерии, применимые к поступкам большинства людей, к его собственным поступкам не применимы. То, что он, Георгий Константинович Жуков, счел бы для себя недопустимым оскорблением, подчиненные от него, маршала, обязаны были безропотно терпеть. И солдатских жизней Жуков не щадил. Ради спасения России и собственной славы великого полководца не жалко было положить соотечественников бессчетно. Но сомнительно, что он верил в свою «богоизбранность» в те дни, когда шил шубы в скорняжной мастерской в Москве и разносил их по богатым заказчикам. Тогда, вероятно, пределом мечтаний для юного Егора было выбиться в мастера, а если повезет и удастся скопить денег, то открыть собственное дело.
      Пытался ли Жуков продолжать свое общее образование в бытность в мастерской у дяди, и проявился ли у него уже тогда интерес к военному искусству и личностям великих полководцев? Сам Георгий Константинович в мемуарах на этот вопрос отвечает так: «Мне исполнилось тринадцать лет, и я уже многому научился в мастерской. Несмотря на большую загруженность, все же находил возможность читать. Я всегда с благодарностью вспоминаю своего учителя Сергея Николаевича Ремезова, привившего мне страсть к книгам. Учиться мне помогал старший сын хозяина, Александр. Мы с ним были одногодки, и он относился ко мне лучше других (получается, что и хозяин, и его жена, добрейшая Ольга Гавриловна, и двоюродный брат Михаил, с которым коротал последние годы жизни, — все относились к бедному Георгию хуже некуда! — Б.С.).
      Поначалу с его помощью я прочитал роман «Медицинская сестра», увлекательные истории о Нате Пинкертоне, «Записки о Шерлоке Холмсе» Конан Доила и ряд приключенческих книжек, изданных в серии дешевой библиотечки. Это было интересно, но не очень-то поучительно, а я хотел учиться серьезно. Но как? Я поделился с Александром. Он одобрил мои намерения и сказал, что будет помогать.
      Мы взялись за дальнейшее изучение русского языка, математики, географии и чтение научно-популярных книг. Занимались обычно вдвоем, главным образом когда не было дома хозяина, и по воскресеньям. Но как мы ни прятались от хозяина, он все же узнал о наших занятиях. Я думал, что он меня выгонит или крепко накажет. Однако против ожидания, он похвалил нас за разумное дело.
      Так больше года я довольно успешно занимался самостоятельно и поступил на вечерние общеобразовательные курсы, которые давали образование в объеме городского училища.
      В мастерской мною были довольны, доволен был и хозяин, хотя нет-нет да и давал мне пинка или затрещину. Вначале он не хотел отпускать меня вечерами на курсы, но потом его уговорили сыновья, и он согласился. Я был очень рад. Правда, уроки приходилось готовить ночью на полатях, около уборной, где горела дежурная лампочка десятка в два свечей.
      За месяц до выпускных экзаменов, как-то в воскресенье, когда хозяин ушел к приятелям, мы сели играть в карты. Играли, как помнится, в двадцать одно. Не заметили, как вернулся хозяин и вошел в кухню. Я держал банк, мне везло. Вдруг кто-то дал мне здоровую оплеуху. Я оглянулся и — о, ужас! — хозяин! Ошеломленный, я не мог произнести ни слова. Ребята бросились врассыпную.
      — Ах, вот для чего тебе нужна грамота! Очки считать? С этого дня никуда больше не пойдешь, и чтоб Сашка не смел с тобой заниматься!
      Через несколько дней я зашел на курсы, которые помещались на Тверской улице, и рассказал о случившемся. Учиться мне оставалось всего лишь месяц с небольшим. Надо мной посмеялись и разрешили сдавать экзамены. Экзамены за полный курс городского училища я выдержал успешно».
      Волшебная сказка братьев Гримм, да и только! Ловкий ученик проводит злого хозяина, который, по законам жанра, сначала препятствует нашему герою свершить доброе дело — закончить полный курс городского училища, затем как будто уступает уговорам сыновей, но в самый последний момент создает перед учеником непреодолимое, как кажется, препятствие. Однако ученик в финале благополучно перехитрил мастера и своей цели добился!
      Хоть и сказочный сюжет, но нельзя сказать, что такой уж невозможный в реальной жизни. Тем более что и М.М. Пилихин о том же самом рассказывает очень похоже: «Брата моего Александра Георгий любил и уважал. Александр был для него примером и учителем, он занимался с Георгием по части образования, давал ему книги, вместе читали про Шерлока Холмса, Ника Картера, которые учили молодежь настойчивости, умению выходить победителем из сложных ситуаций, храбрости, что, возможно, и пригодилось Георгию Жукову в жизни, а может, и в военном искусстве.
      Александр учил Георгия и немецкому языку, он хорошо говорил по-немецки. Читал ему книги разных писателей. Рассказывал, что хорошо и что плохо, давал Георгию литературу, которая требовалась для его образования. Они спали вместе на полатях (все-таки не на полу, как уверял Георгий Константинович. — Б.С.) и там вели беседы…
      — В воскресные дни мы играли во дворе в футбол — мячом служила нам старая шапка, набитая бумагой. Играли в городки, в бабки, в лапту с мячом. В те времена игры эти были в большом почете. В ненастные дни, когда отца не было дома, мы играли в прятки или в футбол в проходной комнате — «воротами» служили нам двери. Мы так возились, что соседи с первого этажа приходили с жалобами: у них с потолка сыпалась штукатурка. В дальнейшем нам навсегда были запрещены игры в комнате. Мы тогда стали собираться на кухне и начали играть в карты — в «21» (очко). Играли на старые пуговицы — мы собирали их во дворе, их выкидывал сосед — военный портной. В один прекрасный день играли в карты с таким азартом, что и не слышали, как вошел в кухню отец.
      Отец собрал карты и уничтожил их, а игроки разбежались кто куда. Отец, конечно, знал, что карты до добра не доведут, он всячески старался отучить ребят от всего плохого в жизни…
      В 1912 году Георгий окончил учебу, и отец дал ему в виде наградных небольшую сумму денег и, как положено после окончания учебы, костюм-тройку, пальто демисезонное, пальто зимнее на меху с каракулевым воротником, обувь и белье. Полагался месячный отпуск. Георгий поехал к родителям в деревню. Провел там месяц, отдохнул и, вернувшись в Москву, продолжал работать с окладом 25 рублей в месяц. Брат Александр тоже получал 25 рублей. Георгий, имея жалованье, стал с Александром ходить в театры, кино, по концертам и устроился на общеобразовательные курсы, которые окончил с отличием».
      В этих воспоминаниях столько достоверных подробностей, вроде игры мальчишек в прятки и в футбол в комнате, к вящему неудовольствию соседей снизу, что я готов был поверить, что Георгий Жуков действительно окончил общеобразовательные курсы не то в 1911 году, как можно понять из его собственных мемуаров, не то в 1912-м, как следует из воспоминаний М.М. Пилихина. Но тут на глаза мне попалась жуковская автобиография 1938 года. А там черным по белому написано: «Образование низшее. Учился 3 года до 1907 г. в церковно-приходской школе в дер. Величково Угодско-Заводского района Московской области и 5 месяцев учился на вечерних курсах при городской школе в Москве, Газетном переулке. Не было средств учиться дальше — отдали учиться скорняжному делу. За 4-й класс городского училища сдал (экзамены. — Б.С.) экстерном при 1-х Рязанских кавкурсах ст. Старожилово Р.У.Ж.Д. в 1920 г.».
      В 1938 году занижать свой образовательный уровень Георгию Константиновичу было совсем, не с руки. Значит, он не кончил 4-й класс городского училища, а экзамены действительно сдал экстерном, но не через месяц после того, как вынужден был оставить занятия, а двенадцать лет спустя, когда поступал на кавалерийские курсы. Понятно, какие были требования к экзаменующемуся, особенно подходящего социального происхождения. Сам Георгий Константинович, заполняя личный листок по учету кадров в 1948 году в связи с назначением командующим Уральским военным округом, в графе «образование» указал, что в 4-й класс городской школы поступил в 1907 году, a окончил в 1908-м (а не в 1911-м, как написал в мемуарах). 3десь Жуков не стал уточнять, что экзамены за 4-й класс сдал только в 1920 году.
      Почему же маршал в мемуарах предпочел, пусть на самую малость, преувеличить свою образованность? Дальше мы увидим, что это, по всей видимости, было связано с одной легендой, которую Жуков произвел на свет в 60-е годы. А передвинуть срок учебы Георгия Константиновича, скорее всего, побудило стремление в негативном свете представить дядю-эксплуататора, и свои взаимоотношения с ним. Ведь двоюродный брат описывает явно тот же самый эпизод, что и маршал — когда хозяин отобрал карты у учеников, игравших в «очко». Однако ничего не говорит, что из-за этого Михаил Артемьевич запретил Егору продолжать учебу на курсах. Да и сам этот эпизод никак не мог произойти раньше 1911 года — времени, когда Михаил начал трудиться в мастерской отца. Следовательно, после ухода Жукова из школы прошло уже не менее трех лет.
      Что же касается утверждения М.М. Пилихина, будто Жуков окончил общеобразовательные курсы, да еще и с отличием, то оно наверняка восходит к словам самого маршала или даже непосредственно к тексту «Воспоминаний и размышлений». Михаила Михайловича не было в мастерской отца в те годы, когда его брат учился на курсах. А насчет «отличия», думаю, Пилихин-младший невольно переместил во времени похвальный лист, полученный братом Георгием после окончания церковно-приходской школы.
      То, что мы уже знаем и еще узнаем о положении Георгия в мастерской, как будто свидетельствует: хозяин имел на толкового мальчика-ученика свои виды. Возможно, со временем думал сделать из него приказчика или даже компаньона. И мы вряд ли когда-нибудь точно узнаем, почему Жуков оставил школу. То ли ему стало трудно совмещать ее с работой в мастерской, что отразилось на успеваемости, то ли решил, что важнее освоить ремесло, которое даст верный кусок хлеба, а история с географией подождут.
      Вот круг чтения будущего маршала сомнений не вызывает. И он сам, и его двоюродный брат на первое место ставят Ната Пинкертона и Артура Конан Дойля. Создается впечатление, что Георгий тогда еще не читал никакой военной литературы, даже лубочных биографий Суворова и Кутузова, не говоря уж о любимой книжке Павки Корчагина — романе Раффаэлло Джованьоли «Спартак». И вряд ли думал, что станет полководцем.
      Трудные годы ученичества подходили к концу. Летом 1912 года Георгий получил отпуск в деревню, впервые за четыре года встретился с родителями.