Мир Волкодава (№3) - Ветер удачи

— Тебе вовсе незачем следовать за мной хвостом. — Ильяс оторвала взгляд от воинов, поджаривавших на вертеле истекающую жиром тушу свиньи, и отвернулась от выходящего во двор окна. — Ступай в пиршественный зал и выпей вместе со всеми за здоровье моего сына и его благополучный переезд в «Мраморное логово».

— Я не страдаю от жажды, госпожа моя, — суховато ответствовал Сабаар, мысленно проклиная Таанрета за неумение образумить своенравную девчонку, делающую все возможное, дабы затруднить жизнь своих телохранителей.

— Вина моего отца с удовольствием вкушают даже те, кто не испытывает жажды, а пиры устраиваются в его особняке каждый день. — Форани заставила себя улыбнуться, но, видя, что телохранитель не трогается с места, нахмурилась. — Ты можешь идти по своим делам. Куда хочешь. Я не нуждаюсь в толпе сопровождающих, не дающих мне шагу шагнуть в собственном доме.

— Разве я похож на толпу?

— Ты похож на упрямого, твердолобого зануду! — процедила сквозь зубы молодая женщина. — Я ушла с пиршества, дабы побыть одной, и не нуждаюсь в чьем-либо обществе. Неужели это так трудно понять?

— Телохранитель — это не общество. Это тень у ног, сторожевой пес, меч в ножнах госпожи, которая должна уже была к этому привыкнуть и смириться с этим, — как можно равнодушнее произнес Сабаар.

— Слушай, человек! Хотя ты родился далеко от Города Тысячи Храмов, до сих пор у меня не было причин обвинять тебя в скудоумии и тупости! Так не разочаровывай же меня и впредь! — На скулах Ильяс заиграли желваки, и Сабаар понял, что она едва сдерживается, чтобы не заорать и не затопать ногами. — Это мой дом! В нем и не может быть подсылов Кешо! И он — погляди сам! — и без того набит охранниками, от вида которых меня уже с души воротит!

Она махнула рукой, указывая вдоль галереи, где у дверей и окон темнели неподвижные фигуры Газахларовых воинов.

— Ступай в пиршественный зал, Сабаар, не испытывай моего терпения. Пора бы уже тебе понять, что если кому и угрожает опасность, то никак не мне. После того как я родила Хутама, именно он, а вовсе не я, будет притягивать к себе все молнии и громы. Он и Таанрет — единственный человек, способный посадить моего сына на императорский престол.

Слова ее, разумеется, не убедили телохранителя, и все же он, поклонившись форани, отвернулся от нее и двинулся по галерее к центральной части особняка. Ильяс была не права, недооценивая собственную персону. Похитив ее, Кешо мог многого добиться от желтоглазого, невзирая ни на что искренне любившего свою жену, но в настоящий момент ей и правда ничего вроде бы не угрожало. Зато при упоминании имени Таанрета Сабаар внезапно почувствовал, как волосы у него на голове шевельнулись, точно от слабого ветерка, а внутри тенькнул приглушенный сигнал тревоги. Будь он и впрямь сторожевым псом, шерсть у него встала бы дыбом, уши прижались к голове, а клыкастая пасть оскалилась. Однако, будучи всего лишь человеком, телохранитель ощутил приближение опасности не столь отчетливо. Беспокойно оглянулся по сторонам, передернул плечами, проверил, легко ли вынимается меч из ножен, и прибавил шагу.

Интуиция редко обманывала воина из племени сехаба, чья звериная почти чуткость не шла ни в какое сравнение с внутренней слепотой и глухотой толстокожих уроженцев столицы, но жизнь в Городе Тысячи Храмов успела уже сказаться и на нем. Перенятая у горожан привычка рассуждать сыграла с ним на этот раз скверную шутку. Вместо того чтобы завопить что есть мочи: «К оружию! На помощь желтоглазому! Спасайте Таанрета!» — он лишь ускорил шаг и передвинул ножны с широким длинным кинжалом на живот. Да и не мог он, больше всего боявшийся прослыть дикарем, поступить иначе. Ибо, пожив в Мванааке, понял, что обитатели столицы здорово отличаются от его соплеменников. Неизмеримо больше, чем совершить ошибку или подлость, осудить невинного или проявить излишнюю жестокость, больше даже, чем быть обкраденными или убитыми, они боятся попасть в неловкое или же смешное положение. А как раз в таком положении он бы и оказался, без видимых причин заорав, что Таанрету грозит опасность. В доме его тестя, в окружении собственных преданных воинов, на пиру…

Впрочем, на пиру-то как раз на желтоглазого и напали в прошлое его гостевание в «Мраморном логове». Быть может, это-то воспоминание и встревожило Сабаара, заставив заподозрить невесть что, услышать грозовые раскаты, в то время как на небе не было ни единого облачка?

Сбежав по центральной лестнице на первый этаж, он устремился направо, к пиршественному залу, около дверей которого по-прежнему стояли два хорошо знакомых ему воина: Хамдан и Вартак. Из-за дверей, ведущих в зал, доносились звуки люмчи, дибулы, фиолы, дуделок и тамтамов. «Значит, тревога была напрасной! Хвала Алой Матери! — мысленно воскликнул Сабаар и тут же привычно поправился: — Алой Матери, Великому Духу, Тахмаангу, Нгуре и Мбо Мбелек!» Не стоит обделять вниманием Богов приютившей тебя земли.

— Охрана пирующих не самое веселое занятие на свете, не так ли? — лучезарно улыбаясь, проговорил он, чувствуя, как начинают расслабляться мышцы лица, и предвкушая грядущее веселье. Раз уж Ильяс не нуждается в его услугах, то почему бы ему не выпить кубок-другой пальмового вина? Среди разносящих блюда служанок и рабынь он, перед тем как Ильяс покинула зал, успел заметить Юмаи, и, ежели девчонка еще помнит его, возвращение в «Мраморное логово» можно будет считать не такой уж великой глупостью, как это представлялось ему прежде.

— Ты оставил Ильяс одну? — спросил Хамдан с непонятной интонацией в голосе.

Улыбку, появившуюся на лице Вартака, иначе как мертвенной назвать было нельзя, и Сабаар вновь почувствовал запах близкой опасности, страха и боли. «Беги! — шепнул ему внутренний, никогда не подводивший его голос. — Беги через черный ход во фруктовые сады, ибо беда уже вошла в этот дом, опалив своим дыханием лица вчерашних друзей…»

— Ильяс послала меня оберегать желтоглазого, — промолвил Сабаар, и тут сквозь перезвон струн, завывание гуделок и перестук тамтамов до него донеслись гневные крики и звон оружия.

«Не ходи!» — беззвучно шевельнулись губы Хамдана, но Сабаар уже шагнул вперед. Толкнул правую створку двери, сознавая, что делает непоправимую глупость, не совершить которую, однако, не может. Если даже хозяева, коим ты поклялся служить, не отличаются умом и сами навлекли на себя беду, негоже отступаться от них в ненастье, коли не сделал это в дни процветания…

Удар последовал мгновенно. Услышав свист опускающейся дубинки, Сабаар вскинул руку, защищая голову, уходя в то же время от удара гибким поворотом тела. Отпрыгнув, упал на колено, вскочил на ноги. Краешком глаза заметил движение слева, скользнул вперед, сделал пируэт между двумя дальними противниками, саданул одного из них локтем под дых, выхватил меч.

Четверо детин, охранявших двери зала изнутри, не собирались убивать каждого входящего. Всерьез — мечами, ножами, кинжалами — дрались люди, скакавшие между пиршественных столов. Там, в глубине зала, лилась кровь, стонали раненые, хрипели умирающие, а эта четверка должна была просто оглушать дубинами всех тех, кто, по мнению Хамдана и Вартака, мог примкнуть к защитникам Таанрета.

Сабаар не колеблясь ткнул острием меча в живот лезущего на него дуром молодца. Убедился, что, хотя клинок вроде бы не встретил сопротивления, выпад достиг цели и парень согнулся пополам. Перерубил опускавшуюся ему на голову дубину и, продолжая движение, рассек бедро следующего нападавшего — сверху вниз, по всей длине.

Двое оставшихся около двери, отбросив дубины, разом вырвали из ножен кривые мечи. Приглашенные Газахларом музыканты продолжали наигрывать что-то не слишком затейливое, но ритмичное, имевшее целью заглушить крики ярости, стоны, призывы о помощи и лязг оружия. «Плохо! Желтоглазого, похоже, уже прикончили, да и мне теперь пощады ждать не приходится!» — подумал Сабаар, парируя удар одного меча, отшатываясь от плоского, режущего удара другого и в свой черед делая выпад, почти…. нет, не достигший цели. Он присел, прыгнул, рубанул, мягко отскочил, сделал короткий финт, перехватывая меч одного из похожих, как родные братья, и весьма слаженно действующих противников гардой кинжала.

Левая рука на мгновение онемела, Сабаар закружился, избегая двух смертоносных клинков и судорожно соображая, как вырваться из ловушки. Вырваться и… предупредить Ильяс? Но не мог же Газахлар напасть на желтоглазого без позволения дочери? Или мог?.. Зачем ему понадобилось убивать своего зятя?..

Один из атакующих, у которого под распахнувшимся саронгом проглянул легкий кожаный панцирь, выругался, ударил с нерасчетливым размахом и на мгновение потерял равновесие. Ага! Если бы только удалось пробиться к двери… Сабаар коротким точным движением кольнул открывшегося противника в предплечье, хотел дотянуться кинжалом, но тут резкая боль обожгла правую руку пониже локтя. Клинок, которым он пытался прикрыться от рубящего удара сверху, выскользнул из потерявших чувствительность пальцев, и чужой меч с омерзительным хрустом вошел в его грудь.

«Пора… Давно мне пора прийти в объятия Алой Матери и обрести покой в краю Прохладной Тени…» — пронеслось в голове Сабаара, успевшего понять, что он умирает, и обрадоваться, ибо совсем скоро ему предстояло встретиться с соплеменниками, павшими во время страшного нашествия на их земли проклятых пепонго.

* * *

Развернув пеленку, Газахлар некоторое время смотрел на весело гукавшего и пускавшего пузыри младенца. Красно-белая татуировка на предплечьях изображала скрещенные молнии в круге — наиболее распространенный охранительный символ, используемый простонародьем. Хотя девочек, бывало, метили и знаком «Чаши» в сочетании с «Якорем». Отгонявшие зло рисунки, которые можно было прочитать как «Плодородная» и «Верная», в этом случае означали еще и то, что малютка посвящалась Нгуре, а не Тахмаангу, что было вполне естественно и предотвращало путаницу при занесении имен новорожденных в храмовые книги.

Газахлар еще раз взглянул на крохотную девчонку, лежащую в раззолоченной, предназначавшейся для его внука колыбельке, и хмуро велел замершей подле нее, не смевшей перевести дыхание матери унести малышку прочь и не попадаться больше ему на глаза. Подождал, пока женщина, которая должна была прикармливать Хутама, если у Ильяс не хватит молока, уйдет, и крикнул, чтобы в комнату привели его дочь. Затем, подойдя к распахнутому окну, смерил взглядом расстояние до земли. Локтей восемь, а то и десять. Н-да-а-а, недооценил он упрямство Ильяс и решительность ее подруги. Но почему, спрашивается, бежавшую с его внуком Нганью не остановили расставленные им вокруг особняка караульщики, получившие приказ хватать всех, кто не произнесет условленную фразу?

— «Цветы расцветают в полночь»! — произнес Газахлар с такой кислой миной, словно только что отведал недозрелого лимона. — Как славно все было задумано и как убого воплотились в жизнь измысленные нами с Кешо планы… А произошло это скорее всего потому, что кто-то успел в самый последний момент предупредить Ильяс. Кто-то из обитателей особняка, ежегодно клявшихся мне в преданности…

Оборвав свою речь на полуслове, он стиснул кулаки, сообразив, что в клятве упоминалась и его дочь. Они с ней составляли для домочадцев как бы единое целое, и формально человека, пожелавшего хранить верность Ильяс, а не ему, нельзя было даже обвинить в измене. Так же как и его самого, за то что он предпочел служить Кешо, а не Таанрету, поскольку оба были членами принимавшего от оксаров присягу верности Триумвирата…

Мельком взглянув на явившуюся по его приказу дочь, Газахлар сделал знак сопровождавшим ее воинам выйти из комнаты. Подождал, не заговорит ли Ильяс первой, но та глядела мимо него, и по выражению ее лица всякому было ясно, что рот она открывать не собирается.

— Н-да-а-а… — Владелец «Мраморного логова» вздохнул и с тоской покосился на окно, за которым раскинулся дивный золотисто-зеленый мир. Подсвеченные заходящим солнцем облака скользили над столицей, как плавучие острова в прозрачной воде над затонувшим городом, о котором любили рассказывать легенды сказители-чохыши. Самые низкие облачка, казалось, вот-вот зацепятся за резные купола, венчавшие башни императорского дворца, но впечатление это было, конечно же, обманчивым…

— Ты мудро сделала, отправив Мутамак присматривать за Ульчи. За храмовыми жрецами тоже нужен глаз да глаз, а за служителями Мбо Мбелек — в особенности. Говорят, втайне они до сих пор приносят Неизъяснимому человеческие жертвы.

Ильяс вздрогнула, как от удара, и Газахлар поздравил себя с тем, что ему, по крайней мере, удалось удивить свое возлюбленное чадо.

— Мысль отослать Нганью с Хутамом из «Мраморного логова» также была недурна, — продолжал он, пройдясь по комнате и как бы невзначай придвинув дочери кресло. — Ты доказала, что обладаешь решимостью и предусмотрительностью и не уподобишься лошади с зашоренными глазами, которую возница может гнать куда ему вздумается. — Газахлар сделал паузу и, взяв с низкого столика вазочку с кишмишем, продолжал кружить по комнате. — Все это очень хорошо и даже похвально, но создает тем, кто тебя окружает и печется о твоем благополучии, массу неудобств.

Отправив в рот щепоть сушеного винограда, он остановился так близко перед Ильяс, что она невольно попятилась и опустилась в стоящее за ее спиной кресло.

— Меня лично твои выходки и сумасбродства не удивляют и не огорчают, ибо до сих пор Нгура умело обращала их тебе же на пользу. Однако Кешо они раздражают, а считаться с его чувствами мы должны по целому ряду причин.

Газахлар кинул в рот еще одну щепоть кишмиша, подождал, не поинтересуется ли Ильяс, какие причины он имеет в виду, и терпеливо продолжал:

— Пока твой мечтатель супруг наживал себе недругов, ратуя о процветании империи, Кешо всевозможными способами склонял на свою сторону колеблющихся Небожителей и командиров яр-нуарегов. Он преуспел в этом настолько, что даже появление на свет Хутама — права которого на императорский престол никто из оксаров сомнению не подвергал — не слишком увеличило число сторонников твоего мужа. Безвременная же кончина Татама изрядно их подсократила. До братоубийственной войны оставался один шаг, который, благодаря моим усилиям, сделан не был.

— Благодаря твоему предательству, хочешь ты сказать? — подала наконец голос Ильяс.

— Когда речь идет о спасении родины, сотен и тысяч жизней, привычные понятия теряют смысл, а порой превращаются в свою противоположность. И то, что представляется тебе сейчас предательством, очень скоро все в один голос будут называть подвигом. А обо мне, как о человеке, презревшем узы дружбы и родства ради того, чтобы не дать вспыхнуть пожару междоусобной войны, станут слагать легенды, как об Агешвааре. И это будет справедливо. — Газахлар поставил вазочку с кишмишем на стол и опустился в стоящее напротив Ильяс кресло. — Если бы междоусобица началась, рано или поздно твой муж и его сподвижники потерпели бы поражение. Поверь, я обдумал все возможные варианты и выбрал самый бескровный и сулящий нам к тому же весьма заманчивое будущее.

— Кому это «нам»? Тебе и Кешо?

— Кешо, мне, тебе и одному из твоих сыновей. Вероятно, Хутаму, поскольку Ульчи, надобно думать, Мутамак, прослышав о случившемся этой ночью, упрячет в такую щель, где даже ты его не найдешь.

— Какое же место отведено мне и… Хутаму в ваших с Кешо планах? — спросила Ильяс, впервые проявляя интерес к разговору.

— В убийстве Таанрета будет обвинен подсыл из Кидоты. Ты выйдешь замуж за Кешо, и вы вместе станете растить и воспитывать будущего императора Хутама.

— До тех пор, пока я не рожу еще одного сына. Который со временем займет место умершего от… ну, скажем, жарницы, Хутама? — уточнила форани, и Газахлар вынужден был признать, что за прошедший год она сильно повзрослела и поднаторела в дворцовых интригах.

— Такую возможность исключить нельзя. На все воля Великого Духа, — смиренно произнес он, от души надеясь, что дочь не воспримет его слова как издевательство. Ссориться с ней было сейчас себе дороже, да и чувства ее он если и не разделял, то уж во всяком случае понимал.

— Что ожидает меня, если я не соглашусь выйти за Кешо и ему не удастся разыскать Хутама?

«Ага, стало быть, она признает, что даже ей не найти Ульчи, пока сбежавшая с ним из храма Мбо Мбелек Мутамак не соизволит подать о себе весточку», — подумал Газах л ар, радуясь тому, что не сказал Кешо о рождении близнецов. Пользы бы это не принесло, а запутывать еще больше не было решительно никакого смысла.

— Если ты будешь настолько глупа, чтобы отказаться от мужа-императора, Кешо сделает все возможное, дабы разыскать Хутама. Он не остановится ни перед чем, включая пытки, которым подвергнет несговорчивую супругу Таанрета. И либо будет воспитывать моего внука, объявив себя регентом юного императора, либо, ежели, несмотря ни на что, не сумеет отыскать Хутама, не мудрствуя лукаво, провозгласит себя новым императором. В последнем случае клан Леопарда перестанет существовать точно так же, как и клан Огня.

— Дошлые вы с Кешо ребята. Из тех, что в кулаке цыпленка из яйца выведут.

Газахлар пожал плечами и снова принялся задумчиво жевать кишмиш. Главное было сделано. Он изложил дочери свой взгляд на существующее положение дел, и теперь только от ее здравомыслия зависело, как будут развиваться дальнейшие события. Дурой ее не назвал бы даже злейший враг — каковых у нее, кстати сказать, нет, — и, значит, принятие ею единственно верного решения является всего лишь вопросом времени. А оно пока что у них с Кешо было. Ибо, если голова у змеи отрублена, кого заботит, что тело ее продолжает извиваться?

— Насколько мне известно, мой муж был оглушен, а не убит на устроенном тобой пиршестве, — произнесла Ильяс после бесконечно долгого молчания.

— Да, это так, — нехотя подтвердил Газахлар, в очередной раз убеждаясь, что обитатели «Мраморного логова» не оставляют его дочь своими заботами.

— Я выйду замуж за Кешо, и Нганья вернет Хутама во дворец. Но при одном условии. Мой муж должен быть выпущен на свободу целым и невредимым.

— Это невозможно, — буркнул Газахлар, сутулясь и недобрым словом поминая Кешо, распорядившегося во что бы то ни стало взять Таанрета живым, «дабы ему можно было задать несколько весьма важных для судеб империи вопросов». Знает он, какие вопросы задает этот мясник-самоучка в дворцовых застенках и насколько не интересуют его какие бы то ни было ответы на них. .

— Напротив, очень даже возможно. Ибо это единственное, но непременное условие. Пусть я буду дочерью предателя — с этим уже ничего не поделаешь, однако сама я до сих пор никого не предавала и начинать с собственного мужа не намерена.

— Ты уже предала желтоглазого, пожалев в моем присутствии о том, что вышла за него замуж. И снова предашь, став женой Кешо и передав в его руки Хутама, — жестко сказал хозяин «Мраморного логова», поднимаясь с кресла. — Жизнь наша, хочешь ты того или нет, состоит из малых и больших предательств и подлостей, которые принято называть «компромиссами», «целесообразным выбором», «избранием наименьшего зла» и прочими мудреными словесами, способными обмануть либо недоумков, либо тех, кто изо всех сил желает быть обманутым.

— Не будем препираться и попусту сотрясать воздух. Мне безразлично, какие клятвы вы с Кешо возьмете с моего мужа, дабы он не помешал вам править империей. Однако, пока я не буду уверена, что он свободен…

— Вай-ваг! Что за детские бредни?! Неужели, будь ты на месте Кешо, у тебя достало бы глупости отпустить своего соперника? — возмутился Газахлар, сознавая, что Ильяс закусила удила и, что бы он теперь ни говорил, какие бы доводы ни приводил, будет стоять на своем. — Ты же уверяла меня, что не можешь терпеть желтоглазого! А теперь готова принять мучительную смерть из-за дурацкого своего упрямства!

— Я… Понимаешь, па, я все-таки еще люблю его… — Ильяс закрыла лицо ладонями и, после недолгого молчания, чуть слышно прошептала: — Но даже если бы не любила… Я не могу предать отца моих сыновей.

— А он? Он ведь услал одного из них в храм Мбо Мбелек! Он перетрахал половину дворцовых девок, пока ты таскала в своем чреве его отпрысков!.. — Газахлар вцепился железными пальцами в плечо Ильяс. — Дочь, не дури! Ты не простолюдинка и должна понять, что на чьей арбе едешь, того и песенку пой! Мы с тобой влезли в арбу Кешо, и не след ныне оглядываться на прошлое…

Он говорил и говорил, но с тем же успехом мог произносить свои пламенные, проникновенные речи перед выкинутой на берег рыбиной, которая тоже в ответ лишь трепыхалась бы и всхлипывала, с шумом втягивая воздух, коего ей мучительно не хватало.

* * *

Совершая ежедневную прогулку по императорским садам, Ильяс с замиранием сердца ожидала начала наводнения. Несколько раз в течение ее жизни северный ветер принимался гнать воды Гвадиары вспять, отчего приречные районы столицы уподоблялись гигантскому болоту. Люди гибли десятками, иногда сотнями. Жрецы всех без исключения Богов утверждали, что бедствие это ниспослано жителям Мванааке за грехи их. Вот только страдали почему-то от разливов Гвадиары преимущественно кварталы бедноты, а для обитателей особняков, стоящих на Рассветных и Закатных Холмах, они превращались в занимательнейшие зрелища. Осознание несправедливости происходящего пришло к Ильяс на двенадцатом году жизни, и с тех самых пор она втайне от всех страшилась, что когда-нибудь Великий Дух, преисполнившись гнева, решит исправить упущение и вознесет равнины, а горы низринет, превратив в дно морское. Либо нашлет такую волну, которая слизнет с лица земли и особняки Небожителей, и императорский дворец, трусливо вскарабкавшиеся на вершины приречных холмов.

Упоминания о подобных бедствиях часто встречались в сказках и легендах, и, быть может наслушавшись их, юная форани просыпалась в испарине и с криком на устах вскакивала на кровати, к которой — нет-нет, ей это не привиделось подступали воды разгневанной Гвадиары. Теперь же она с нетерпением ждала окончания сезона дождей, и стоило ей закрыть глаза, как перед ней возникало видение мутных, яростно ревущих волн, под которыми скрывается императорский дворец, ставший для Ильяс олицетворением всего подлого, низменного и греховного…

Но и ветер с моря не оправдал ее надежд. Долгожданный, он заставил шушукаться и шелестеть кустарник, оборвал красно-желтую листву с оплетающих перголы, беседки и галереи виноградных лоз, покачал скрипучие пальмы, похожие на исполинских знаменосцев, подающих перистыми листьями-флагами сигналы рыбачьим и торговым судам. Взбаламутил и без того мутные и нечистые воды Гвадиары и затих. Умчался, проклятый, в дальние края, и совсем стало тошно жить в знойном, гнетущем, вызывающем испарину по всему телу мареве.

Ильяс осторожно выглянула из беседки и отыскала глазами стражников, приставленных сопровождать ее во время прогулок по императорским садам. Они, как обычно, уселись на скамью подле статуи Амгуна-Солнцевращателя и, сделав по глотку из предусмотрительно захваченной калебасы, начали лениво метать кости, дабы скоротать время ожидания.

«Играйте, голуби! Пейте, развлекайтесь и веселитесь впрок, ибо не скоро вам теперь представится такая возможность!» — прошипела форани и, опустившись на четвереньки, поползла к обвитой плющом галерее, ведущей на третью террасу садов.

Она не желала зла именно этим стражникам, но и раскаяния по поводу ожидавшего их за ее побег наказания не испытывала. Точно так же, как не испытывала ни волнения, ни радости от сознания того, что очень скоро окажется далеко-далеко от Города Тысячи Храмов, императорского дворца, занятого подготовкой к свадебным торжествам Кешо, и дважды предавшего ее отца. Ведь и сама она тогда станет предательницей, оставив во дворце крохотного Хутама, так доверчиво тянувшего к ней свои пухленькие ручки и невнятно, но счастливо ворковавшего и гукавшего при виде матери…

— Стоп! А ну-ка прекрати! — приказала себе Ильяс. — Ничего плохого с твоим крошкой не случится! Он нужен Кешо, и потому тот будет беречь его как зеницу ока…

Око, возникшее перед внутренним взором Ильяс, было, однако, не тускло-черным, как у Кешо, а золотым — Таанретовым. И это было поистине ужасно. Думать об этом тоже не следовало. Думать надобно было о Нганье, ждущей ее в условленном месте у ограды императорских садов, и об Усугласе, купившем для них места на судне, отплывающем нынешним вечером в Кидоту. Последнем, быть может, судне, отправляющемся из Мванааке в Кидоту, о близкой войне с которой во дворце говорят как о деле решенном. Зачем закладывать верфи, расширять рудники и усовершенствовать оборудование шахт, если можно попросту ограбить богатого соседа, пополнив тем самым быстро пустеющую казну, снискав себе немеркнущую славу и к тому же походя заткнув глотки всем недовольным? О, как прав был Таанрет, говоря, что Кешо не склонен обременять себя поисками сложных путей!

Добравшись до галереи, Ильяс поднялась на ноги, отряхнула ладони и, уже не скрываясь, спустилась по мраморной лестнице на третью террасу. Больше таиться было не от кого. Стражники, привыкшие к ее причудам, не сунутся в облюбованную ею беседку до сумерек, а в императорские сады после свержения Димдиго Небожители стали заглядывать редко. Праздничные гулянья, поездки в гости и многое-многое другое осталось в прошлой жизни не только для Ильяс, но и для подавляющего большинства обитателей Города Тысячи Храмов. И после того, как Кешо официально объявил себя «Сберегателем императора Хутама», едва ли что-нибудь изменится к лучшему в обозримом будущем.

Для нее во всяком случае не изменится, ибо воспоминания о собственной доверчивости будут преследовать ее до конца дней. Хотя, если разобраться, не так уж и велика ее вина. Ведь ежели не верить родному отцу, то кому же тогда вообще можно доверять? Да и что бы изменилось, догадайся она своевременно о чудовищной шутке, сыгранной с нею Газах л аром? Саму бы ее сволокли в дворцовые застенки, а Таанрету тотчас же перерезали глотку. Для него-то, впрочем, это, быть может, оказалось бы наилучшим выходом…

А ведь, глядя на него из окна, выходящего в один из дворцовых двориков, она почти поверила, что все худшее уже позади! Предстоящая свадьба представлялась ей слишком суровой карой за глупость, и все же это была приемлемая цена за жизнь и свободу Таанрета. В те недолгие мгновения, пока чудом уцелевшие во время бойни в «Мраморном логове» Валихамун и Гордас вели его к лошадям, ожидавшим их за невысокой оградой дворика, она испытывала не только щемящую боль утраты, но и гордость, чувство удовлетворения от исполненного долга и незнакомую ей прежде радость самопожертвования…

Разумеется, она видела, что Таанрет пару раз споткнулся, что его качает из стороны в сторону, словно корабельщика после шторма или подгулявшего ремесленника, но едва ли можно было ожидать от раненого, проведшего несколько суток в дворцовых застенках, чтобы он выглядел бодрым, жизнерадостным и преисполненным сил. Скверное предчувствие кольнуло ее, лишь когда Таанрет попытался сесть в седло своего любимца. С первого раза это ему не удалось, но молочно-белый конь с удивительными светло-карими глазами опустился перед хозяином на колени, и Ильяс подумала: что-то здесь не так. Однако задержаться на этой мысли себе не позволила Да и Газахлар, заметив, вероятно, как дрогнуло ее лицо, поспешил отвлечь дочь от невеселого зрелища: «Ты видишь, он жив и почти здоров. Твое условие выполнено. Не пора ли и тебе исполнить обещанное?»

На следующий день Нганья принесла Хутама во дворец и, оставшись наедине с Ильяс, сообщила, что Таанрет вместе с Валихамуном и Гордасом рано поутру отплыл из Мванааке на торговом корабле, направляющемся в Мельсину. У ее мужа еще оставалось немало сторонников в столице и даже среди дворцовой челяди, так что тайным его отъезд оказался только для нелюбопытных. Но Кешо, надобно думать, и не делал из этого особого секрета. Очень может статься, что он, по совету Газахлара, сам же и позаботился о том, чтобы об отъезде его соперника из столицы узнало как можно больше народу. Ибо, ослепив Таанрета, мог его больше не опасаться. Известие же о постигшей соперника Кешо участи должно было послужить кое-кому хорошим уроком, научив осмотрительности в словах и делах…

Выслушав подругу, Ильяс устроила безобразную сцену. Но выла, визжала и лезла на Нганью с кулаками, кусалась и царапалась она не потому, что не поверила ей. Поверить-то она как раз поверила, однако гнев, боль и ужас, вызванные известием о нанесенном ее мужу увечье и новом предательстве отца, были столь велики, что Ильяс не сумела справиться с ними, удержать их в себе. И Нганья, видя, что ей совершенно необходимо выплеснуть их на кого-то, дабы не лопнуть, как перезрелый плод тхайи, даже не пыталась образумить подругу. Вместо этого она честно дралась с ней, воображая, что лупит Газахлара или Кешо, и в голос ревя от горя, которому ничем не могла помочь. А потом они ревели обе, и Нганье пришлось бежать из дворца, ибо весть, которую она принесла, дочь Газахлара, по его расчетам, не должна была получить так скоро.

О времени, прошедшем после побега Нганьи, которому никто, естественно, не препятствовал, Ильяс сохранила самые смутные воспоминания. Она что-то ела, пила, с кем-то разговаривала, кормила Хутама, пока как-то разом, вдруг не кончилось молоко. По настоянию приставленных к ней не то служанок, не то сторожих стала, после переезда во дворец, выбираться в императорские сады, и здесь-то ее и разыскали Нганья с Дадават.

Им не пришлось долго уговаривать Ильяс бежать из дворца, поскольку мысль о предстоящем замужестве была ей в высшей степени омерзительна, а охватившее ко всему на свете, в том числе и к собственной судьбе, безразличие начало к тому времени понемногу рассеиваться. Его место заняли злость, упрямство и понимание того, что, несмотря на обрушившиеся на нее беды, жизнь продолжается. И если уж она не сумела помочь своему мужу, то должна хотя бы позаботиться о судьбе сыновей. Известий от Мутамак не было, и это, пожалуй, даже радовало молодую женщину. Что же касается Хутама… Главную опасность представлял для него ребенок, которого она могла родить от Кешо, и это был еще один довод в пользу бегства. Но бежать надобно было не просто из дворца или же из столицы, а из империи, дабы не дрожать каждое мгновение, ожидая появления соглядатаев Кешо.