Мир Волкодава (№3) - Ветер удачи

Молодая женщина чувствовала себя хрустальной вазой, драгоценным сосудом, что, с одной стороны, было, несомненно, приятно и почетно, тем паче что ни Кешо, ни Татам не были женаты. С другой же стороны, превращение из самостоятельного человека в некую племенную буйволицу, являвшуюся прежде всего матерью наследника Таанрета, не могло не угнетать и не раздражать ее. Несколько примирило Ильяс с существующим положением дел появление Дадават, тоже беременной и тоже сверх меры опекаемой Усугласом. Подшучивая друг над другом или же доверительно болтая о страхах своих и надеждах, они отлично провели первые два дня праздника. Ильяс завидовала тому, что беременность подруги почти незаметна и та может есть и пить, что ей вздумается, а Дадават клялась, что за внимание, которым окружена супруга Таанрета, отдала бы не задумываясь десять лет жизни. Те, разумеется, которые будут предшествовать смерти, когда станет она дряхлой, беззубой и седой…

Почерпнутой у Дадават бодрости хватило молодой женщине ненадолго. Как только подруга уехала из дворца, Ильяс почувствовала себя хуже и на третий день праздника даже не приняла участия в торжественном обеде, устроенном Триумвиратом для наиболее уважаемых Небожителей. Пришлось, отложив давно уже задуманный разговор с Кальдукой, остаться в спальне и мучительно долго ворочаться с боку на бок в ожидании сна, который так и не соизволил к ней пожаловать. Не пришел навестить ее и Таанрет, присутствие которого оказывало обычно на Ильяс более благотворное и умиротворяющее действие, чем приготовленные Мутамак снадобья и настои. Занятой супруг не баловал ее своим вниманием, и молодая женщина давно уже воспринимала это как должное: дела империи не оставляли желтоглазому времени на болтовню с женой, а делить с ним ложе она побаивалась с той поры, как узнала, что носит его ребенка. Однако если Ильяс безропотно мирилась с его занятостью и будни, то это еще не означало, что и праздники они должны проводить порознь: она — в своей спальне, а он — за пиршественным столом или вообще незнамо где.

Сначала форани послала за супругом Нганью. Потом Мутамак. И наконец, потеряв надежду дождаться их возвращения, позабыв от раздражения о тошноте и головной боли, отправилась в дворцовую Трапезную сама, в сопровождении не отходивших от нее ни на шаг Сабаара и Тамбы.

Спустившись на первый этаж и миновав анфиладу комнат, еще не до конца приведенных в порядок после штурма дворца, Ильяс подивилась их безлюдью и припомнила, что сегодня на ипподроме состоятся соревнования колесниц, а в Театре Амитаиры будет представлена комедия Исогала «Легковерный Хакият». Задремав, она, верно, пропустила момент, когда Небожители, отобедав, начали покидать дворец. Но тогда Таанрет тем более должен был навестить ее! Ведь не отправился же он, не предупредив ее, в театр или на ипподром?

Убеждая себя, что ее муж не мог так поступить, Ильяс прекрасно понимала, что выдает желаемое за действительность. Мог. Да еще как мог! Отношения их в последние три месяца складывались не сказать чтобы скверно, но совсем не так, как она рассчитывала. Он честно пытался ей угодить и исполнить любое ее желание до тех пор, пока она не объявила ему, что ждет ребенка. Или до того, как она перестала пускать его на свое ложе?.. Последнее было больше похоже на правду, хотя Таанрет ни разу не упрекнул ее. Да и в чем ее можно было упрекать? В том, что она паршиво себя чувствует и желает родить ему здорового малыша?

Нет, он относился к ней почтительно и стал даже любезнее прежнего, но навещал ее все реже и реже, а значительную часть произносимого ею, кажется, просто пропускал мимо ушей. То есть она могла просить любые одежды и украшения и Мутамак либо секретарь Таанрета немедленно доставляли ей требуемое. Желтоглазый был щедр. Щедр до расточительности, но Ильяс догадывалась, что объяснялось это полным пренебрежением его к деньгам, которые он не привык и не считал нужным тратить на себя самого. По существу же, он откупался от нее тряпками и драгоценными побрякушками, ибо, как только она заводила речь о такой, например, малости, как желание покататься с ним на лодке по Гвадиаре, Таанрет находил тысячу причин для отказа. Это было странно и обидно. Особенно памятуя, что прежние ее просьбы, даже неразумные, исполнялись им неукоснительно.

До вчерашнего дня Ильяс полагала, что Таанрет, узнав о ее беременности, счел, что с порученным ей делом она справилась успешно и более нет никакой нужды поступаться ради нее своими планами и намерениями. Проще и удобнее всего во всех бедах и недоразумениях обвинять своих ближних, и так молодая женщина и поступала, пока Дадават не обмолвилась, что все еще делит ложе с Усугласом и собирается продолжать это делать, пока «живот не отвиснет до полу». А уж тогда, дескать, настанет время изобрести какие-нибудь другие способы заставить мужа носить ее на руках и сдувать пылинки со своей ненаглядной женушки. Судя по тому, что Дадават щебетала как птичка, присутствие Усугласа в ее постели ничуть ей не повредило, и, следовательно, сама Ильяс проявляла в отношении Таанрета излишнюю осторожность. Которая, очень может статься, пришлась ему не по душе и явилась истинной причиной все более редких появлений его в покоях супруги.

«Вай-ваг, как все изменилось! Презиравшая Усугласа до свадьбы красавица Дадават не чает теперь души в своем толстом, неуклюжем муже, а мы с Таанретом видимся раз в два или три дня и дуемся друг на дружку, как мышь на крупу», — думала Ильяс, подходя к Трапезной и мысленно ругая себя за то, что послушалась совета осторожной Мутамак, уверенно утверждавшей, что, «пока у госпожи не родится ребеночек, желтоглазому аспиду нечего делать в ее спальне». Ну как тут было не пожалеть о сбежавшем из «Мраморного логова» Урубе, к которому она с детства привыкла обращаться с любыми возникавшими у нее по части здоровья вопросами!

Заглянув в Трапезную, молодая женщина убедилась, что предположения ее были верны: в просторном зале осталось едва ли три десятка оксаров, чьи громкие и нетвердые голоса подтверждали, что обед давно закончился и разыскивать Таанрета надобно где-то в другом месте.

— Ты не знаешь, где мой муж? — обратилась форани к застывшему в нише у дверного проема стражнику.

— Не знаю, госпожа. Ушел. — Он сделал неопределенный жест, и Ильяс поняла, что вряд ли получит более вразумительный ответ от кого-либо, ежели не разыщет Кифара, надзирающего за всем и вся во дворце и совмещающего должность смотрителя, домоуправителя и начальника дворцовой стражи.

Плутать по переходам дворца не было никакого смысла, ибо Таанрет, если не уехал на ипподром или в театр, мог находиться сейчас где угодно. В покоях Кешо или Татама, в канцелярии или в собственном кабинете, а то и в комнатушке какой-нибудь служанки или рабыни. Последнее предположение, сколь бы неприятным оно ни было, форани не исключала, поскольку императорский дворец был битком набит смазливенькими девицами и ходившая по столице шутка, будто при Триумвирате их здесь развелось столько же, сколько при Димдиго сочейросов, вполне соответствовала истине.

— Не видала ли ты Нганыо или Мутамак? — без особой надежды спросила Ильяс у проходившей мимо служанки. Найти желтоглазого представлялось ей делом абсолютно нереальным, но уж подругу свою и матушку Мутамак она должна отыскать без особого труда. Они ведь знают, что она ждет их…

— О служанках твоих мне ничего неизвестно, а к Таанрету я могу тебя проводить. — Девица растянула в услужливой улыбке толстые выпяченные губы и ловко переставила высокий кувшин с одного плеча на другое.

— Проводи, — согласилась Ильяс.

— Госпожа, позволь мне прежде отнести в Трапезную вино?

— Отнеси, — опережая форани, разрешил Сабаар, делая Ильяс знак не вмешиваться.

Молодая женщина кивнула. После нескольких покушений на Таанрета она разделяла его уверенность в том, что предателя надобно искать среди новых властителей империи и их приближенных — стало быть, во дворце, — и не считала любые предосторожности телохранителей чрезмерными.

Пока служанка относила кувшин с вином Небожителям, Сабаар переговорил с находившимися в Трапезной стражниками, и двое из них присоединились к нему и Тамбе.

— Как тебя звать? — обратился к вернувшейся служанке старший телохранитель, которому показалась подозрительной готовность ее проводить их к Таанрету и совершенно не понравилась усмешка, появившаяся на вывернутых губах девицы при виде вдвое увеличившейся охраны Ильяс.

— Можешь звать меня Батис. — Служанка подмигнула Сабаару и, вызывающе покачивая бедрами, двинулась по длинному, скудно освещенному масляными светильниками коридору.

«Врет!» — подумала Ильяс, проверяя, легко ли вынимаются метательные ножи из ячеек перевязи, скрытой белой с алыми узорами накидкой. Неожиданно ей расхотелось искать мужа, и, если бы не боязнь показаться телохранителям вздорной квохчущей курицей, она бы отказалась от услуг Батис. В списках приглашенных на торжественный обед она видела имя Кальдуки, с которым собиралась поговорить еще на свадьбе. Ежели старый летописец принял приглашение Триумвирата посетить дворец, то, вероятно, сидит сейчас в императорском архиве и разумнее всего было бы, воспользовавшись случаем, побеседовать с ним, а не искать встречи с желтоглазым, которая едва ли обрадует кого-либо из супругов.

— Вот мы и пришли. Я видела, как Таанрет удалился сюда после пира.

— Да уж, раз Валихамун и Гордас у дверей, значит, за ними находится их господин, — с кислым видом отозвался Сабаар, тоже, по-видимому, начавший раскаиваться в том, что ввязался в поиски Таанрета.

Гигантское, многократно перестраивавшееся здание дворца все еще не было приведено в надлежащий вид после учиненного во время штурма разгрома. Несколько отдельно стоящих флигелей выгорело вчистую, а часть разоренных залов и комнат просто заперли, дабы следы разрушений и варварского грабежа не так бросались в глаза. Закут, в который привела их Батис, ничем не отличался от множества других, расположенных в старой, северо-западной части дворца, пришедшей в запустение еще при Димдиго, и потому Ильяс было совершенно непонятно, чем тут мог заниматься Таанрет в канун праздника.

«Почему меня должно волновать, что подумают обо мне телохранители и дворцовая стража? Зачем соваться туда, где меня явно не ждут и где приход мой вызовет лишь неудовольствие? — с тоской спросила себя молодая женщина, вглядываясь в лица Валихамуна и Гордаса, взиравших на нее с ужасом и недоумением, словно на выходца с того света. — Ну что мне мешает повернуться и уйти? Любая здравомыслящая форани так бы и поступила, а чем я хуже? Вот сейчас улыбнусь, сделав вид, будто полностью удовлетворена тем, что супруг мой находится во дворце, и отправлюсь в свои покои…»

— Я желаю переговорить с мужем! — услышала Ильяс свой собственный резкий, не терпящий возражений голос и ужаснулась тому, что наделала.

— Таанрет… просил, чтобы его не тревожили, — не слишком уверенно произнес Валихамун. — Мы сообщим ему, что ты желаешь с ним говорить, когда он освободится.

— Мне надобно видеть его немедленно! — отрезала форани, делая шаг к двери.

— Прости, госпожа, но это невозможно! — негромко пробасил Гордас, заслоняя дверь могучим телом.

— Как ты смеешь!.. — Ильяс в бессильной ярости прикусила губу, совершенно некстати вспомнив затрещину, полученную от Гордаса в святилище Балаала, и едва удержалась, чтобы не приказать Сабаару, Тамбе и присоединившимся к ним в Трапезной стражникам расчистить путь.

Остановило ее не сознание того, что подобная настойчивость вызовет гнев желтоглазого, а уверенность в том, что приказ ее, как бы ни надрывала она глотку и топала ногами, выполнен, конечно же, не будет. И донельзя глупое положение, в которое она сама же себя и поставила, станет еще глупее…

— Госпожа моя, позволь, я скажу тебе два-три слова.

Внезапное вмешательство Батис разрядило обстановку. Смерив Гордаса испепеляющим взглядом, Ильяс последовала за приведшей их сюда служанкой, жестом велев телохранителям не приближаться.

— Госпожа, если ты хочешь всего лишь удостовериться, что супруг твой цел и невредим, тебе незачем врываться в комнату. В соседнем помещении есть глазок, через который ты можешь взглянуть на него.

— Веди, — скомандовала молодая женщина, покосившись на замерших у входа в заповедную комнату телохранителей Таанрета.

Свернув за угол, Батис толкнула оказавшуюся незапертой дверь и предупредила:

— Осторожнее, эта кладовая полна старой мебели.

— Ждите меня тут, — велела Ильяс Сабаару и его товарищам и, заметив их колебания, добавила: — Пусть кто-нибудь один следует за мной. А ты, — она кивнула одному из стражников, — принеси светильник.

— Госпожа, в этом нет нужды. В комнате достаточно света, — тихо промолвила Батис. Сделала неуловимое движение, и в темноте засветились два тусклых желтых глаза — потайные отверстия для подглядывания.

«О Нгура Великодушная, прости меня! Я знаю, что буду раскаиваться в этом, и все же не могу удержаться!» Задевая за неразличимую во мраке мебель, Ильяс сделала шаг, другой. Батис поймала ее нашаривавшую стену руку и притянула к себе.

— Больше я не нужна тебе, госпожа?

Форани хотела остановить служанку, но слова замерли у нее на устах. Не то чтобы она не догадывалась, какое зрелище откроется ее глазам, но предполагать и увидеть воочию — совершенно разные вещи.

Таанрет и две девицы — одна белотелая, другая бронзовокожая — чувствовали себя на просторном, застланном темно-красным покрывалом ложе в высшей степени раскованно и непринужденно. Все трое были отлично сложены и, будучи, вероятно, знакомы не первый день, хорошо представляли, как доставить друг другу удовольствие. Слаженные, бесстыдные движения их были похожи на очень медленный, очень чувственный и очень красивый танец…

— Госпожа! Госпожа, ты напрасно мучаешь себя! — донесся до Ильяс откуда-то издалека голос Сабаара, и она отшатнулась от предательских глазков.

— Ты знаешь?.. Знаешь, что там происходит? — Голос молодой женщины сорвался, из глаз хлынули слезы.

— Я… догадываюсь. Пойдем отсюда, госпожа. — Сабаар потянул ее за руку. — Редкие оксары не имеют наложниц, любовниц или рабынь для удовольствий. Некоторые, с позволения Богов, заводят двух, а то и трех жен, прекрасно уживающихся под одной крышей.

Ильяс закрыла лицо ладонями, чувствуя, что ее колотит от ярости и стыда. В то же время она была возбуждена, оскорблена и разгневана. Как он мог? Как посмел? И какой же она была нахальной, самоуверенной глупышкой, если допустила, чтобы желтоглазый хотя бы на одну ночь покинул ее ложе!..

— Госпожа, что нам делать с Батис? Она говорит, ты отпустила ее?

— Уходите все! Я никого не желаю видеть! Оставьте меня в покое! — зашипела форани, вываливаясь в коридор, и тут же жалобным голосом попросила: — Сабаар, уведи меня отсюда…

— Тамба, останься у этой двери и проследи, чтобы Таанрету не причинили вреда, — распорядился старший телохранитель, жестом отсылая прочь Батис и обоих стражников. — Куда ты желаешь пойти, моя госпожа?

— Мне все равно, лишь бы подальше отсюда!..

* * *

Выслушав сбивчивый рассказ зареванной форани, Кальдука долго крутил в высохших старческих руках простой медный кубок и наконец промолвил:

— Многие люди считают, что неведение — залог душевного спокойствия и семейного благополучия, а познание ведет прямиком в мрачную обитель Хаг-Хагора.

— Я догадывалась о том, что увижу, и все же заглянула в эту проклятую комнату… — прошептала Ильяс, начавшая было успокаиваться после того, как императорский летописец уговорил ее хлебнуть пальмового вина из кувшина, принесенного по его просьбе не менее старым, чем он сам, смотрителем архива.

— Тогда тебя не должно печалить, что ожидания твои подтвердились.

— Как можешь ты так говорить, ваг-джо? Мой муж изменяет мне с какими-то светлокожими шлюхами, в то время как я вынашиваю его ребенка!

— Да-да, вот о ребенке-то я и хотел с тобой поговорить, — оживился Кальдука, ничуть не потрясенный, не возмущенный и даже не слишком удивленный поведанной ему молодой женщиной историей о чудовищной измене Таанрета. — Я собирался поговорить с тобой о нем еще на празднике Цветущих Деревьев, но ты убежала и… быть может, это было к лучшему.

— Ты хотел поговорить о моем ребенке на празднике Цветущих Деревьев? Но ведь тогда я впервые услышала от тебя имя желтоглазого и еще не помышляла о замужестве! — изумилась форани, подумав, что Кальдука и впрямь начал выживать из ума, — слухи, доходившие до нее, оказались, как это ни печально, верны.

— Скажи-ка мне лучше, после только что сделанного открытия, что супруг твой, отрешенный тобой от ложа, находит утешение в объятиях «дев веселья», отдаешь ли ты предпочтение знанию или неведению? Сам я на старости лет начал склоняться к мысли, что неведение избавляет нас от лишних страданий, ведь то, чего мы не видим, вроде как и не существует.

Уловив в голосе императорского летописца несвойственную ему при разговорах с ней серьезность, Ильяс нахмурилась и, помолчав, ответила:

— Я не жалею, что видела, с кем и как развлекается мой муж. Нет, не жалею, — словно проверяя, не лукавит ли сама перед собой, повторила молодая женщина. — Я бы хотела уметь отличать маски от лиц, твердую почву от предательских болот и зыбучих песков. Это, на мой взгляд, единственный способ выжить. И это позволяет учиться на ошибках. Ведь в том, что мой муж ищет удовольствия на стороне, есть и моя вина.

Кальдука поставил кубок на стол, подле стопы переплетенных в потрескавшуюся кожу фолиантов. Задумчиво покачал головой, покрытой коротко стриженными, похожими на пух волосами, и тихо промолвил:

— Ты рассуждаешь здраво и в состоянии, как мне кажется, управлять своими чувствами. И коль скоро даже после увиденного предпочитаешь жесткую и неудобную правду сладости неведения, сумеешь правильно распорядиться теми сведениями, которыми я собирался поделиться с тобой у Древа Исполнения Желаний.

— Ну же, ваг-джо, не ходи вокруг да около! — поторопила старика заинтригованная форани.

— Полагаю, беря тебя в жены, Таанрет руководствовался не только своими чувствами, но и голосом рассудка, — медленно проговорил летописец. — Дело в том, что ребенок ваш будет иметь больше прав на императорский престол, чем все иные претенденты, число коих растет день ото дня.

— Не может быть! Папа бы об этом наверняка знал! — выпалила Ильяс.

— Он знает, ибо далеко не случайно всю жизнь интересовался родословными старших кланов. И надобно думать, вопрос о вашей свадьбе был решен между ним и Таанретом еще прежде, чем последний приехал в «Мраморное логово» лечиться от болотницы.

— Нет. Не верю! Дедушка, скажи, что ты пошутил и придумал все это, чтобы…

— Позабавить тебя? — закончил за Ильяс дряхлый летописец. — Но разве это забавно?

Он поднялся и, опираясь на изогнутый посох, уковылял в глубину архива, туда, где за массивными, уходящими под самый потолок шкафами мерцал светильник смотрителя.

Форани проводила старика полными слез глазами. Не зная, верить или нет его словам, она все же сознавала, что шутить он и не думал. Кальдука мог заблуждаться, но, припоминая слова и жесты отца, настойчивость и целеустремленность желтоглазого, она должна была признать, что в таком случае и они тоже принимали желаемое за действительность. Ибо все странности и неувязки в их поведении становились понятными и объяснимыми, стоило только допустить, что их с Таанретом ребенок…

Вернувшийся летописец положил на стол несколько свитков пергамента и кряхтя опустился в сработанное из маронга кресло с высокой, прямой и страшно неудобной спинкой.

— Я вычертил на досуге родословные древа кланов Огня и Леопарда, Орхидеи, Носорога и… — Видя, что молодая женщина не проявляет к его словам ожидаемого интереса, он поджал губы и укоризненно покачал головой. — Ты всегда была умной и самостоятельной девочкой, и я бы не стал опережать Газахлара и Таанрета, которые со временем посвятили бы тебя во все тонкости этого дела, если бы был уверен, что замыслы их увенчаются успехом. Всякое, однако, может случиться, и, если ты будешь «уметь отличать маски от лиц, твердую почву от предательских болот и зыбучих песков», это, весьма вероятно, позволит выжить тебе самой и спасти своего сына.

Прозвучавшая в голосе старика, точно процитировавшего ее слова, угроза заставила Ильяс вздрогнуть и постараться взять себя в руки.

— На что ты намекаешь и почему так уверен, что у меня родится сын?

— Существуют снадобья, которые, будучи своевременно приняты, влияют на пол плода. Разве ты не слышала об этом? — вопросом на вопрос ответил Кальдука.

— Слышала, но не верила. Мало ли о чем болтают престарелые форани.

— Это не сказки и не досужие вымыслы. Кое-кто из жрецов знает рецепт праствы, и я буду сильно удивлен, если Таанрет или Мутамак не позаботились, чтобы ты зачала сына.

— Мутамак? Она знает? — не поверила Ильяс, и вновь у нее мелькнуло подозрение, что старый летописец повредился в уме: в его летах это было бы вполне естественно.

— Газахлар или Таанрет наверняка посвятили твою служанку в свои планы. Этим-то и объясняется излишне трепетное отношение ее к носимому тобой плоду. Ну да ведь ничто не мешает тебе спросить ее об этом и удостовериться, что ты напрасно подозреваешь меня в слабоумии.

Выцветшие глазки старца насмешливо блеснули, и форани, чтобы скрыть охватившее ее смущение и продемонстрировать глубину раскаяния, потянулась к принесенным Кальдукой свиткам.

Развернув первый попавшийся под руку, она мысленно ахнула, вглядываясь в сложнейший рисунок, изображавший ветвистое дерево, каждая из ветвей которого была усеяна табличками с именами, цифрами и символами, обозначавшими ссылки на различные тексты. Да ей никогда в жизни во всех этих родственных связях не разобраться! Прадеды, прабабки, внучатые племянники, двоюродные и троюродные братья, шурья, снохи, деверья — вот уж чего она с рождения терпеть не могла из-за отцовского пристрастия к генеалогическим изысканиям!

— Не беспокойся, на самом деле все довольно просто. Лучшим свидетельством этому является ваш с Таанретом брак и покушения на твоего мужа. Судя по ним, не только я, в силу своей должности, и Таанрет с Газахларом, как люди кровно в этом заинтересованные, сумели разобраться в вопросе престолонаследия, но и еще кто-то не поленился заглянуть в родовые архивы старших кланов. — Кальдука плеснул себе в кубок вина, пригубил его и прикрыл глаза.

Неожиданно для себя Ильяс потянулась к нему и накрыла лежащую на подлокотнике кресла руку старика своей ладонью. Впервые, пожалуй, за этот вечер она подумала не о своих горестях и заботах, а о сидящем напротив нее человеке. Пребывая на пороге мира живых и отдавая себе отчет, что может покинуть его в любой миг, он сохранил ясность мысли и доброе, участливое сердце, не мешавшее ему, впрочем, — а может, напротив, помогавшее? — провидеть грядущие беды. Предотвратить их старец уже не мог и потому пытался хотя бы предупредить о них.

— Ты плохо выглядишь. Тебе нездоровится?

— В моем возрасте мало кому здоровится. Я скоро уйду… — Кальдука посмотрел куда-то сквозь Ильяс, и ей вдруг почудилось, что старый летописец намерен покинуть ее прямо сейчас.

— Постой! Помоги мне, ваг-джо! — взмолилась она. — Я чувствую себя всеми преданной и брошенной! Отцом, человеком, которого любила и за которого сдуру вышла замуж. И даже Мутамак… О Нгура, зачем ты позволила мне жить? Почему не дала умереть вместе с мамой? Она погибла из-за меня, а я… я…

— Ты будешь жить назло всем. Нашей земле еще понадобится император. Триумвират не просуществует долго. И если новый император сумеет сам, своей волей ограничить собственную власть, народ Мавуно будет вечно помнить родившую и воспитавшую его женщину! — произнес летописец, не открывая глаз.

— Но я не хочу! — яростно и жалобно взвизгнула Ильяс. — Не хочу быть женой желтоглазого, женившегося на мне ради наследника! Не хочу иметь сына от человека, который меня не любит! Не хочу жить в мире, где ради грядущего люди предают своих близких и себя самое!

— Успокойся, внучка. — Кальдука погладил своей невесомой рукой волосы Ильяс. — Жизнь не так хороша, как кажется, когда мы пребываем на вершине блаженства, но и не так плоха, как мы думаем, погружаясь в бездну отчаяния. А трезвый расчет порой прекрасно сочетается с искренним чувством. Но даже если это не так, чем плохо иметь сына от человека, которого ты любишь? Любить можно и без взаимности, и чувство от этого не становится меньше. Возможно, оно даже делается еще сильнее и светлее, ибо свободно от бытовых нелепиц и несуразностей…

— О чем ты говоришь? Я не понимаю тебя, — безнадежно унылым голосом пробормотала Ильяс, тупо глядя на лежащий перед ее глазами свиток.

— Неужто не понимаешь? А я много раз замечал, что люди только тогда и начинают слышать и понимать окружающих, когда в жизни их случаются неурядицы. Хотя, может быть, я зря каркаю? — Старый летописец усмехнулся, и глаза его блеснули молодо и весело. — Как знать, возможно, жизненный путь твой будет устлан розами и сегодняшние твои огорчения и разочарования окажутся последними и вскоре забудутся, как скверный сон?

Он помедлил, словно размышляя, не стоит ли на этом остановиться, и затем, желая, видимо, быть честным до конца, продолжал:

— И все же, если ты почувствуешь, как земля гудит и колеблется под ногами, не медли ни мгновения. Предоставь своему мужу и отцу самим выпутываться из сетей, которые они сами же сплели, и беги из столицы со всех ног. Спасайся сама и спасай своего ребенка. Помни, империи нужен законный и достойный император. И я верю, я знаю — она его получит!

— Ты что же, и правда можешь предсказывать будущее? — с опаской спросила форани, во все глаза глядя на преобразившегося летописца, который как будто помолодел и стал выше ростом.

— Предсказывают гадалки. А я, случается, могу видеть фрагменты грядущего. Хотя открывающиеся мне картины редко радуют глаз и веселят сердце. Да и вызывать их перед, внутренним взором стоит немалого труда.

— Так расскажи мне, что ты видишь! Почему ты молчал об этом раньше? — Ильяс подалась вперед, словно намереваясь насильно вытрясти из дряхлого летописца его тайны.

— Нельзя говорить… Предсказывая, мы тем самым влияем на будущее. Это видение невозможно использовать в личных целях. Дар бесполезен… — Речь Кальдуки стала отрывистой, в промежутках между фразами начали прорываться сипы и хрипы, но он, сделав над собой усилие, прошептал: — Я кое-что приврал. Ты поймешь… позже. Но суть… суть неизменна. Империи нужен император… достойный ее народа…

Скребанув пальцами по столешнице, старик, мертвея лицом, откинулся на спинку кресла. Глаза его закатились, но когда Ильяс, издав придушенный вопль, бросилась к нему в глупом порыве: остановить, не дать уйти туда, откуда не возвращаются, — уста летописца разомкнулись в последний раз и она услышала легкий, как дуновение ветерка, шепот:

— Берегись Кешо…

Глава седьмая. Уста Неизъяснимого Мбо Мбелек

715-й год от основания Города Тысячи Храмов.

9-й год правления императора Кешо

Театр Тор-Богаза вмещал несколько тысяч зрителей и заслуженно считался одним из чудес Мванааке, так что Эврих с радостью принял приглашение Газахлара посетить его. Особенно заинтересовало арранта упоминание о том, что на представлении, посвященном очередным победам имперского оружия в западной Мономатане, будет присутствовать сам Кешо. Эвриху давно хотелось взглянуть на императора, да и о театральных представлениях, которые давались в столице Мавуно, он слышал столь разноречивые отзывы, что на это — величайшее, судя по слухам, в нынешнем году — безусловно отправился бы даже и без приглашения Газахлара.

Само здание театра, врезанное в склон одного из Закатных Холмов, он уже видел, и оно, хотя и пустовавшее в то время, поразило его воображение. Старая каменоломня была расширена и превращена в огромный овальной формы амфитеатр, восточная часть которого, срезанная по прямой линии, представляла собой величественное сооружение из желтого известняка высотой локтей сорок, а то и пятьдесят. Через два дивной красоты портала, находящихся по краям этого здания, в театр, носивший имя воздвигшего его императора, попадал простой люд из приречных районов города. Небожители подъезжали к нему по Верхней дороге и, соответственно, входили через западный портал, отличавшийся от восточных меньшими размерами и большим изяществом. Городской люд поднимался на вырубленные в известняке скамьи-ступени по многочисленным лестницам, Небожители же спускались к своим местам с Обводной галереи, шедшей по верху амфитеатра и являвшейся единственным местом, где зрители могли укрыться от дождя. Раньше, впрочем, ненастья не слишком досаждали жителям Города Тысячи Храмов, ибо местные чародеи умели до некоторой степени управлять погодой.

Эврих давно уже заметил, что слова «раньше» и «прежде» употреблялись в Мванааке чаще, чем где-либо, и связано это было, по-видимому, не столько с любовью их к истории родного края, сколько с переменами, будоражившими империю два последних десятилетия. Коснулись они, кстати, и театральных представлений, поскольку с момента восшестия на престол Кешо в моду вошли кровопролитные бои, грозившие вскорости, по мнению Газахлара, окончательно вытеснить прежние комедии и трагедии, о которых с восторгом отзывались в своих путевых заметках соотечественники Эвриха. Узаконенные Кешо бои на театральной сцене не были изобретением нового императора, всего лишь возродившего тот вид зрелищ, который запретил в пору своего правления предшественник Бульдонэ, почитая прилюдное убийство «варварством, позорящим обитателей Мавуно в глазах иноземцев». Кешо придерживался иных взглядов, и, дожидаясь начала основной части представления, аррант сделал все возможное, чтобы разговорить Газахлара и узнать, что же тот знает и думает на эту тему.

Первоначально бои между захваченными во время войн пленниками носили ритуальный характер и являлись прежде всего своеобразным жертвоприношением пославшим победу Богам, а затем уже зрелищем, предназначенным развлечь победителей. Устраивавшиеся по случаю выдающихся побед имперского оружия, они прекратились вместе с продвижением войск Мавуно в глубь континента, когда империя обрела более или менее постоянные границы. К тому же пленники являлись товаром, и твердо сидящие на престоле императоры предпочитали не раскидываться их жизнями ради того, чтобы снискать приязнь простонародья.