Мир Волкодава (№3) - Ветер удачи

Газахлар торжествовал. Он чувствовал себя победителем, и со стороны его супруги было крайне неосмотрительно закатывать скандал, свидетелями коего сделались десятка два Небожителей, коим, при известном усилии мысли, нетрудно было догадаться об отношениях, установившихся между домашним лекарем и супругой Газахлара. Поводом для скандала послужили слухи о том, что Эврихом будто бы увлеклась хорошенькая дочка Нгардмая, которую он неоднократно посещал и к которой был совершенно определенно неравнодушен. Поводов, впрочем, хватало, а причина была в том, что душа Нжери жаждала скандала. Будучи обделена вниманием со дня свадьбы, она торопилась наверстать упущенное, но сделать это было непросто, ибо если зеленоглазый ее красавец не посещал недужных Небожителей, то помогал Малаи в домашней лечебнице, писал какие-то бумаги под диктовку Газахлара, шлялся по городу в поисках достопримечательностей или корпел над своими собственными записями, смысла и назначения которых молодая женщина решительно не понимала. Деньги за них аррант получить не рассчитывал, а еще одна игрушка для взрослого мужчины — это уже слишком. Неужто ему не хватает ее, Нжери? Неужели все эти прогулки по городу и бумагомарание значат для него больше, чем она?

Словом, с Нжери надо было расставаться как можно быстрее, пока пылкая возлюбленная не превратилась в лютого врага. Тем более что враг у Эвриха в Мванааке уже имелся. По крайней мере один. И жаждал его позора, а может статься, и крови.

Не слишком искушенному в интригах арранту хватило все же ума заподозрить, что распространявшиеся среди Небожителей слухи о нем как падком на женщин и не слишком разборчивом любовнике не могли возникнуть на пустом месте. Близких подруг у Нжери не было, и, значит, источник происхождения их следовало искать где-то на стороне. Имя этого источника, как бы между прочим, назвал Эвриху Изим, и подтверждение его словам найти оказалось не сложно. Небылицы о чудном арранте сочинял Мфано, а помогали ему в этом его коллеги — врачеватели-недоучки, чьи доходы после исцеления Эврихом Газахлара начали стремительно сокращаться. Особенно же чувствительный удар нанес им чужеземный лекарь тем, что начал посещать недужных в их особняках.

По словам Малаи, сомневаться в достоверности которых не было никаких оснований, двое или трое домашних лекарей уже потеряли свои места из-за того, что аррант избавил от хвороб нескольких Небожителей, с чьими недугами здешние коллеги его то ли не умели, то ли не желали справляться, видя в них источник своего благоденствия. И, что было значительно хуже, изгнанные врачеватели не сумели обзавестись новыми высокородными покровителями — случай, по понятным причинам, для Мванааке исключительный. Начавшая было возрождаться после учиненного Кешо разгрома гильдия лекарей, состоящая в большинстве своем из шарлатанов и неумех, восприняла исцеление Эврихом ряда больных как личное оскорбление и повела с ним борьбу самым простым и действенным, казалось бы, способом. О нем, как выяснил Малаи, распускали три сорта наветов: во-первых, аррант — ничтожество, уморившее тьму народу у себя на родине, из-за чего и вынуждено было ее покинуть. Присвоив лавры неустанных трудов Мфано по исцелению Газахлара, заморский бездарь намерен теперь обобрать как можно больше доверчивых Небожителей и скрыться, дабы избежать заслуженного наказания за безвинно загубленные жизни. Басни эти, как легко догадаться, успехом не пользовались, ибо дураков среди Небожителей было не так уж много.

Во-вторых, красавец аррант слыл на родине известным развратником: совратителем, прелюбодеем, растлителем малолетних, мужеложцем и т.д., и т.п. За что опять же был объявлен вне закона. Бежал от возмездия и, объявившись в Мванааке, продолжал распутничать пуще прежнего. Обходительные манеры, приятная наружность и даже шрам на левой щеке способствовали тому, что история эта начала передаваться из уст в уста, обрастая такими живописными и правдоподобными подробностями, что, слушая ее в изложении Малаи, Эврих попеременно то бледнел, то краснел, то ругался, то хохотал до слез. Нжери, естественно, выслушав эту байку пяток раз от словоохотливых и сердобольных форани, должна была отнестись к ней несколько иначе. И басни о новых похождениях ее неутомимого, как она знала доподлинно, любовника не могли не привести к тому самому скандалу, который и разразился на заданном Газахларом пиру.

В-третьих, и это было, пожалуй, самым скверным, Эврих обвинялся в колдовстве. Ни опровергнуть, ни доказать это было невозможно, и Небожителям, не говоря уже об исцеленных аррантом слугах, рабах и ремесленниках, было, разумеется, совершенно безразлично, каким образом он избавил их от страданий. О различиях между магией и врачебным искусством спорили и не приходили к единому мнению и лекари и маги, хотя вопрос этот до недавнего времени представлялся Эвриху надуманным и несерьезным. Но его собственное, равно как и мнение излеченных им людей на этот счет вряд ли повлияет на имевшего зуб на колдунов императора, когда какой-нибудь соглядатай или «доброжелатель» из гильдии лекарей подаст ему грамотно составленную бумагу, изобличающую арранта во всех подлинных и мнимых прегрешениях. Что еще хуже, подметное письмо подобного содержания уже, видимо, дошло по назначению, поскольку Михманган, обещавший спасшему его глаз Эвриху выхлопотать для него разрешение на выезд из Мавуно, сделать этого, по не зависящим от него причинам, не сумел.

Когда Эврих, безошибочно уловив запах жареного, пришел к выводу, что пришла пора прощаться с Городом Тысячи Храмов, и напомнил Михмангану из клана Печального Зайца о данном обещании, тот был искренне рад услужить ему. Однако уже через четыре дня с убитым видом признался, что в имперской канцелярии имеется специальное письменное распоряжение, согласно которому аррант включен в список лиц, коим покидать Мавуно строжайше запрещено. Велик ли этот список и чего ради он составлялся, Михманган не знал, да это, собственно говоря, и не имело значения. По доброте душевной он принялся уверять Эвриха, что на месте Кешо тоже запретил бы выпускать из империи чудо-лекаря, но верилось в это с трудом. Хотя, с другой стороны, непонятно, почему император попросту не приказал свернуть заморскому колдуну шею, едва прознав о его существовании.

Как бы то ни было, надежда покинуть Город Тысячи Храмов чинно и благородно развеялась, и, отправляясь в особняк, носящий поэтическое название «Приют влюбленного звездочета», Эврих рассчитывал переговорить с его хозяином, ежели обстоятельства будут тому благоприятствовать, об ином способе распроститься со столицей Мавуно. Дело в том, что Дархаш, пригласивший арранта к своей дочери, был одним из трех таможенных чиновников, ведавших досмотром уходящих и приходящих в столицу кораблей, и если бы захотел, то, верно, отыскал бы капитана торгового судна, направляющегося в Фухэй, Умукату или Дризу, который за щедрое вознаграждение согласился бы закрыть глаза на присутствие лишнего человека на борту своего корабля.

Перспектива покидать Мванааке тайком не слишком прельщала Эвриха, ибо это означало, что ему придется расстаться со своими бесценными тюками, которые он, взамен использованных целебных снадобий, непрерывно пополнял местными травами, смолами, кореньями и прочими компонентами, необходимыми для изготовления лекарств, книгами и свитками. Это было бы настоящим несчастьем, хотя и тут оставалась возможность списаться впоследствии с Газахларом, дабы выкупить их. Хотя на это, разумеется, потребовалось бы затратить немало времени и денег. Пришлось бы еще, дабы избавиться от опеки телохранителей, подсыпать в их питье снотворного порошка, чего делать Эвриху очень бы не хотелось, но ничего лучшего он придумать не мог и утешал себя мыслью, что Газахлар не будет взыскивать с них слишком строго за его побег. Да и Хамдан с Аджамом, к которым он успел искренне привязаться, когда гнев их остынет, признают за ним право на маленькую хитрость, примененную ради спасения жизни и обретения не призрачной, а подлинной свободы…

В общем, вступая в ворота «Приюта влюбленного звездочета», Эврих приготовился к охмурению и, если потребуется, к торгу с Дархашем и, увидев подле хозяина особняка крепыша Мфано, испытал чувство острого разочарования. Дважды уже бывший домашний лекарь Газахлара, под благовидным предлогом желания посоветоваться с коллегой по поводу тяжелого состояния больного, пытался представить его невеждой и самозванцем, и дважды Эвриху ценой невероятных усилий удавалось оттащить умирающих от края небытия. Причем второй раз, утаскивая мальчугана лет пяти буквально с порога обители Хаг-Хагора, он явно переоценил свои силы: потерял сознание и ослеп на полтора суток, чем изрядно напугал телохранителей, вынужденных нести его в «Мраморное логово» в одолженном у отца мальчишки паланкине. В конечном счете ему следовало благодарить Мфано за то, что он поспел вовремя и к старухе, подавившейся куском мяса, и к отравившемуся какой-то дрянью пацану, но подобное везение не может длиться бесконечно. И ежели Мфано с коллегами будут вешать на его шею всех умирающих, за ним и в самом деле укоренится слава трупных дел мастера.

Такни — дочь Дархаша — была коренастой, плотно сбитой девицей с круглым милым лицом, искаженным в настоящее время страданием. От нее несло жаром, как от раскаленной печки, она охала, стонала и, никого не узнавая, металась на широкой постели с тех пор, как, придя из купальни, почувствовала себя скверно и прилегла отдохнуть. О причинах ее недомогания никто не знал, а Мфано, если и было ему что-то известно, молчал с самым многозначительным и скорбным видом.

«Этот подонок собственную дочь готов был бы уморить, только бы выставить меня невежей и самозванцем!» — с гневом подумал Эврих, склоняясь над больной, стонавшей так жалобно, будто наглоталась горячих углей, продолжавших жечь ее изнутри.

Осмотр Такни дал не слишком много. Причина сжигавшего ее жара оставалась для арранта загадкой, а возникшие предположения ровным счетом ничего не стоили, ибо, кроме чудовищно частого сердцебиения и какой-то странной сыпи по всему телу, зацепиться было решительно не за что Ну разве что еще упоминание Дархаша о том, что недуг дал себя знать сразу же после посещения купальни, хотя и до этого она жаловалась на слабость и недомогание. Но этого мало, слишком мало!

— Я не могу лечить твою дочь без подробного описания ее состояния в последние дни. Расскажи мне все, что знаешь, или позови тех, кто ей прислуживал, — обратился он к дородному растерянному и испуганному Небожителю.

Дархаш явно колебался, но в конце концов, пожав плечами, сказал, что не видел дочь полтора года, с тех пор как его жена уехала в дальнее поместье, дабы родить там наследника, и увезла Такни с собой. За это время он подыскал для дочери достойного жениха и распорядился, чтобы домашние возвращались в Мванааке. Такни приехала с обозом четыре, нет, пять дней назад и передала Дархашу письмо от жены, обещавшей появиться через пару седмиц и взять на себя подготовку к предстоящей свадьбе…

— Про жену и свадьбу не надо, — остановил оксара Эврих и, видя, что о дочери тому рассказать больше нечего, предложил: — Быть может, мне стоит поговорить со служанками, которые ухаживали за Такни в «Приюте звездочета» и в дороге?

— Н-не знаю… — с усилием выдавил из себя Дархаш, не глядя на арранта. — Сопровождавшая ее девка несет такой вздор, что и слушать тошно. Я думаю, Такни не захотела бы…

— Позови ее, почтеннейший. Мы тратим время попусту, а сердце твоей дочери того гляди вырвется из груди, и я не знаю, чем ей помочь.

— Почему бы уважаемому врачевателю и впрямь не поговорить со служанкой? — неожиданно пришел на помощь Эвриху Мфано. — Она рассказывает удивительнейшие вещи, но, если он сумеет извлечь из всего этого вздора зерно истины…

История, рассказанная приглашенной Дархашем служанкой, и впрямь напоминала бред умалишенного, но сама она выглядела девицей вполне разумной и не склонной к сочинительству. По ее словам, Такни пережила по пути в столицу удивительное и страшное приключение, о котором под строжайшим секретом поведала своей спутнице, ибо больше-то ей поделиться переживаниями было не с кем.

Началось все с того, что обоз, везший в Мванааке кожи, рис, расписные калебасы и бочки с пальмовым вином, остановился в глухом местечке у притока Гвадиары, прозванного Глиняным ручьем, в верховьях которого селяне брали глину для изготовления чаш, горшков и корчаг. Свернув от греха подальше с наезженной дороги, обозники расположились на отдых, а поутру проснувшаяся раньше всех Такни надумала побродить по окрестностям и смыть дорожную пыль и пот в Глиняном ручье. Место было безлюдное, ночные хищники отправились на покой, и, полагая, что опасаться ей нечего, девушка углубилась в чащу леса. Отыскать ручей не составляло труда: к нему вела протоптанная зверьем тропинка, но купаться на месте водопоя Такни не решилась. Чуть выше по течению она заприметила очаровательную заводь и начала пробираться к ней по заросшему берегу. Тут-то внимание ее и привлекли неизвестные цветы, которыми были усеяны обвивавшие стволы деревьев лианы. Они издавали сладкий, дурманящий запах и состояли из высокого розового пестика, толщиной с человеческий палец, и двух прикрывавших его основание лепестков.

Желая рассмотреть забавные цветы поближе, девушка ступила в переплетение лиан, остановилась и, потянувшись к одному из них, почувствовала легкое головокружение. Ей показалось, что толстые лианы шевелятся, пытаясь обвиться вокруг ее рук и ног, и, вспомнив рассказы о растениях-людоедах, она поспешила выбраться из зеленых сетей. И тут, к ужасу своему, обнаружила, что упругие, прежде податливые плети, толщиной с запястье, начинают твердеть, охватывая ее, словно оковы. Безуспешно пытаясь высвободиться, она закричала, рванулась изо всех сил и услышала шорох, придавший ей надежды, что кто-то из обозников оказался поблизости. Однако увидела она не спешащих ей на подмогу людей, а небольшую древесную обезьянку, висящую неподалеку от нее в силке из покрытых невиданными цветами лиан.

В голову ей пришла мысль о растениях-кровопийцах, присосавшихся к раскорячившейся, распятой древесными оковами обезьяне, но затем она разглядела, что чудовищные цветы вовсе не высасывают из жертвы соки, а, напротив, накачивают своими, то есть, попросту говоря, насилуют ее! Поверить в это было совершенно невозможно, но вид проникших в обезьяну и тянущихся к ней самой цветов заставил Такни завыть и забиться в конвульсиях. Аромат цветов усилился, все поплыло у нее перед глазами, и она потеряла сознание…

— Чушь, разумеется От опийного мака или серого порошка, изготовляемого из хуб-кубавы, человеку может привидеться еще и не такое, — прервал рассказ служанки донельзя смущенный Дархаш. — Ничего подобного с моей дочерью, конечно же, произойти не могло. Но если даже предположить, что она и в самом деле болтала о каких-то мучивших обезьяну цветах, то кошмар этот был, без сомнения, навеян ей сильным запахом. Ты, любезный врачеватель, чужак в нашей стране и, естественно, не знаешь, что запах некоторых произрастающих в Мономатане цветов способен вызвать грезы наяву…

— Знаю, — не слишком вежливо прервал его Эврих и, покосившись на Мфано, понял, что Такни обречена.

Служанка говорила чистую правду, хозяйка ее действительно пережила все то, о чем поведала ей, и Мфано знал об этом с самого начала. Он страстно хотел подставить своего недруга арранта и на сей раз это ему удалось. Ибо как остановить рост семян, заброшенных в тело дочери Дархаша пакостными цветами, он не мог себе даже представить.

Тем не менее Эврих сделал все, что мог. Вернее, то немногое, что было в его силах. Но кончилось все именно так, как и предполагал Мфано, скромно удалившийся из «Приюта влюбленного звездочета», сославшись на свое бессилие. Такни, мечась и извиваясь, разрывая рот в беззвучном крике, умерла на руках у Эвриха, и безутешный Дархаш, встав в обличающую позу, обвинил шарлатана-иноземца в том, что это он, и никто иной, виноват в безвременной кончине его любимого чада.

А вернувшись в «Мраморное логово» и поговорив с Малаи, аррант узнал, что на берегах некоторых притоков Гвадиары действительно встречаются растения, размножающиеся и распространяющиеся весьма экзотическим способом, хотя, вообще-то, многие травы и кусты используют животных для транспортировки семян и это никого не удивляет. Старый лекарь припомнил, что охотникам неоднократно приходилось сталкиваться с трупами обезьян, бурно прораставшими лианами, а в каком-то старом трактате читал о врачевателе, вскрывшем тело одной из таких обезьян По его словам, организм несчастной был насквозь пронизан странными нитями, которые он назвал растительными волокнами, формирующими некое подобие корневой системы.

Автор трактата полагал, что спасти жертву лиан-насильников невозможно, даже если помощь будет оказана ей немедленно. По прошествии же двух-трех дней врачеватель в состоянии помочь ей лишь тем, что облегчит ее кончину при помощи быстродействующего и безболезненного яда. По мнению Малаи, Мфано тоже читал этот трактат и был далеко не столь безграмотен, как представлялось Эвриху. Вот только он-то, в отличие от простака арранта, прекрасно понимал, что бывают случаи, когда лечить Небожителей несравнимо выгоднее, чем излечивать.

* * *

Намерение Эвриха посетить улицу Оракулов и стоящий на ней храм Мбо Мбелек не вызвали у его телохранителей восторга.

— Чего ты там позабыл? Неужто своих лжецов в Аррантиаде мало, что ты чужих решил послушать? — спросил Аджам, речи которого не отличались вежеством и изяществом.

— У нас принято говорить так: «Не верь смеху жены, улыбке господина и предсказаниям оракулов», — с кислой миной сообщил Хамдан, ничуть не сомневавшийся, что упрямый аррант настоит на своем.

Обходительность, тихий голос и любовь к умным книгам давно уже перестали вводить его в заблуждение относительно характера заморского лекаря, который, когда того требовали обстоятельства, умел проявлять упорство и твердо шел к намеченной цели. При этом он не орал, не расталкивал толпу, но неизменно оказывался там, где считал нужным быть. И, ежели занадобились ему предсказатели, он попадет к ним, точно так же как попал в храм Тахмаанга, дабы полюбоваться на танцы джевадаси, несмотря на все старания телохранителей не допустить этого.

До поры до времени им удавалось кормить арранта обещаниями показать выступления храмовых танцовщиц при первом же удобном случае. Но случай все не подворачивался, и Эврих, заподозрив неладное, вынудил Аджама признаться, что храмы, где танцуют джевадаси, почитаются особо священными, а выступления их дозволено смотреть лишь истинно верующим. Традиция бессмысленная, ибо для обращения человека в свою веру его надобно прежде познакомить с ней. При императоре Бульдонэ запрет этот, постепенно утрачивавший силу, был официально снят, однако Кешо, использовавший любую возможность, дабы ограничить права инородного населения империи, вновь возродил его.

Аррант, способный ласковыми речами уговорить льва питаться травой и листьями, попросил телохранителей, раз уж они сами ни за какие деньги не берутся провести его в нужное время в нужный храм, не заметить отлучки своего подопечного из ближайшего к облюбованному им святилищу постоялого двора. Что касается Аджама, то он готов был пойти навстречу Эвриху, если тот даст слово не злоупотреблять их доверием. Парень, невзирая на все свои чудачества, был щедр и относился к ним по-человечески. Тяготясь постоянным присутствием подле себя телохранителей-соглядатаев-караульщиков, он все же проявлял о них товарищескую заботу: не было ни одного особняка, где бы их не накормили и не напоили, пока Эврих занимался излечением недужных. Сопровождая его в бесконечных блужданиях по Мванааке, они чувствовали себя не слугами, а друзьями арранта, считавшего себя в то же время обязанным платить за всю компанию. Одним словом, Аджам не видел причины, по которой бы им не следовало ответить Эвриху любезностью на любезность, но Хамдан категорически этому воспротивился.

Разочарованный, а может быть даже и разобиженный, аррант поморщился, но настаивать на своем не стал и больше к этому разговору не возвращался. А через пару дней улизнул от них из очередного особняка и отправился в храм Тахмаанга. Обнаружили они его уже около «Мраморного логова», где он поджидал их у придорожного бассейна для поения лошадей, закусывая абрикосами и читая один из постоянно таскаемых с собой трактатов. О, надобно было видеть лицо Хамдана, когда тот узнал в чернокожем и чернокудром мужчине, закутанном в пестрый саронг, арранта! Вот и возражай ему после этого, и толкуй, что ничего-то интересного он на улице Оракулов не увидит…

Против гадальщиков и предсказателей, испокон веку селившихся и занимавшихся своим ремеслом на улице Оракулов, телохранители ничего не имели. Не по душе им было намерение Эвриха посетить храм Мбо Мбелек, заслуженно пользующийся в Мавуно столь же дурной славой, сколь и само это Божество — или, вернее, одно из Трех Божественных начал. Породившее или зачавшее Хаг-Хагора, Белиора и еще дюжину не слишком благоволящих к людям Богов и Богинь, принимавшее то женское, то мужское обличье, Мбо Мбелек было изменчиво, коварно и непредсказуемо. К нему прибегали лишь совершенно отчаявшиеся, и милость его могла обернуться бедой, а гнев и недовольство — способствовать преуспеянию. Исстари считавшееся покровителем предсказателей, воров, разбойников, «дев веселья», шулеров и сводниц, Божество это вызывало у добропорядочных граждан империи страх и отвращение.

Святилище его располагалось в соответствующем районе города и, несмотря на притеснения власть имущих, имело изрядное количество почитателей, знакомиться с которыми лекарю-арранту не было, по мнению телохранителей, никакой необходимости. Эврих, естественно, думал иначе. Раз уж недобрые Боги с весьма скверной репутацией существуют в пантеоне Мавуно, значит, зачем-то они нужны, и понять их роль в жизни обитателей империи несравнимо интереснее, чем место, занимаемое, скажем, Тахмаангом. С тем-то и так все ясно, а Мбо Мбелек было единственным в своем роде, ибо ничего подобного в других религиях арранту не встречалось. Да и в район трущоб, по старинке прозываемый Гнилой падью, он давно намеревался заглянуть, и ворчание телохранителей, конечно же, не могло его остановить.

Прежде всего он подошел к двум приглянувшимся ему оракулам. Сначала к болезненного вида мужчине с отстраненным, немигающим взглядом человека, смотрящего внутрь себя. Предсказатель не был похож на шарлатана и, судя по его наряду, пришел в Город Тысячи Храмов из какой-то южной провинции. Бедра его были обернуты шкурой пятнистой антилопы, на груди красовалось ожерелье из косточек человеческих пальцев, у пояса висела большая раковина. Длинная клиновидная борода и медный полумесяц, укрепленный на повязке из змеиной кожи, которой были перехвачены надо лбом вьющиеся, достигавшие талии волосы, делали его похожим на пророка, а когда он вытащил из обтянутого Тахмаанг знает чьей кожей ларца предназначенные для гадания крысиные черепа с врезанными в них непонятными серебряными значками, Эврих был совершенно очарован. Если даже перед ним был жулик, то относился он к своему делу в высшей степени серьезно и заслуживал уважения хотя бы за одно это.

Трижды раскладывал предсказатель крысиные черепа в разной последовательности на пестром коврике, представлявшем круг, разделенный на цветные треугольники и разбитый затем на еще более мелкие фигуры наложенными сверху квадратами. Трижды, бормоча себе под нос мантры на незнакомом арранту диалекте, кидал он цветные кубики, инкрустированные такими же серебряными значками, что и крысиные черепа, после чего торжественно изрек: «О юноша! Надлежит тебе знать о четырех вещах, которые неизмеримо важнее, чем ты думаешь. Это твои годы, твоя вина, твои враги и твои ошибки…»

Гороподобная гадалка тоже была недурна. Густые, выкрашенные в красный цвет волосы ее были свиты в жгуты и собраны в пучок на макушке, а вокруг пучка, словно ленточка, была завязана кобра, почитавшаяся в Мавуно священной тварью. Огромные полушария чудовищных грудей покрывала затейливая трехцветная татуировка, изображавшая глаза, помещенные в разинутые клыкастые пасти. Многочисленные, выточенные из белого, зеленого и черного нефрита браслеты покрывали магические символы, смысл которых был для Эвриха темен, но, безусловно, имелся, ибо телохранители его взирали на них с нескрываемым ужасом и отвращением. Любопытно, что гадалки и предсказатели почти не пострадали во время охоты на колдунов. По одной версии, они сумели предвидеть грядущую бойню, по другой же — благодаря тому, что жили кучно, успели, получив предупреждение, дружно покинуть Гнилую падь прежде, чем до них добрались настатиги Триумвирата.

Оракул со змеей в волосах пользовалась для предсказаний костяными квадратиками, и, хотя выглядели они не столь убедительно, как черепа крыс, наблюдать за тем, как она раз за разом раскладывает их в одной ей ведомой последовательности, было увлекательно. И удивительнее всего было, что сделанные предсказателями пророчества, несмотря на некоторые противоречия, оказались схожи между собой и в известной степени дополняли друг друга. Хотя каждый, естественно, делал упор на чем-то своем и гороподобная, в отличие от предыдущего прорицателя, начала с того, что «если будешь жить не торопясь — тебя поторопят, ежели поспешишь — подставят ножку». Впрочем, запев у них мог быть одинаковым для всех клиентов, по-настоящему интересно было то, что последовало за общими фразами вступления.

Последовало же, если очистить смысл от шелухи заумных слов, вот что. Зеленоглазому арранту не следовало задерживаться в Городе Тысячи Храмов и вообще в Мавуно, и это было более чем разумно, но не оригинально. Покровитель Эвриха — а о том, что у чужеземца в столице должен быть покровитель, догадаться было не трудно, — ходит по лезвию ножа, и иноземцу не следует особенно полагаться на его благорасположение. Что ж, исходя из того, что молнии не бьют в долины, а состоятельные люди избалованны и капризны, с этим тоже нельзя было поспорить — это вытекало из предыдущего утверждения. Но далее оба предсказателя сходились на том, что Эврихова покровителя ждет путешествие и арранту предстоит его сопровождать. «Уж не на войну ли?» — подумал Эврих не без внутреннего содрогания и поклялся себе утроить усилия, дабы в ближайшее время покинуть Мванааке.

Чужеземцу также следовало иметь в виду, что им заинтересовалось очень высокопоставленное лицо, чье внимание едва ли принесет ему пользу. Вот это было уже действительно нечто конкретное, на лице у арранта не написанное. Припомнив, что имя его внесено в список тех, кого выпускать из империи запрещено, Эврих решил, что мономатанские предсказатели будут, пожалуй, получше аррантских, да и всех прочих, с коими ему приходилось иметь дело. Сообщение о том, что он излишне влюбчив, аррант готов был приписать наблюдательности оракулов, однако обладатель крысиных черепов тут же уточнил, что нынешняя его влюбленность — пустоцвет, а грядущие принесут неизмеримо больше тревог и волнений, чем радости.

— Не припомню, чтобы с любовью не было связано сильных переживаний, да иначе, наверное, и быть не может! — проворчал Эврих. — Когда думать, заботиться и переживать приходится еще за кого-то, кроме себя, то понятно, что хлопот и забот становится по меньшей мере вдвое больше…

Ежели золотоволосому удастся избежать опасностей, подстерегающих его в Мавуно, то он еще вдоволь постранствует по свету, и это как-то связано с человеком, разыскивающим либо наблюдающим за ним исподтишка уже долгое время. «О Хаг-Ха-гор! — искренне изумился Эврих. — А ведь я и думать забыл об Иммамале! Неужто нам с ним еще предстоит встретиться?» Единственный человек, которому он был до зарезу нужен и кто взял на себя труд наблюдать за ним, — это посланец Мария Лаура. Почему-то аррант был уверен, что долго Иммамал носить рабский ошейник не будет, и как знать, может, и сумеет разыскать его в Городе Тысячи Храмов. Ни видеть его, ни встречаться с саккаремским шадом у Эвриха не было ни малейшего желания, а вот кого бы он точно попробовал разыскать, ежели суждено ему оказаться в Саккареме, так это Зелхата Мельсинского.

Арранту, впрочем, как никому другому, было известно, насколько редко человеческие намерения совпадают с возможностями, — взять хотя бы, к примеру, не состоявшееся посещение им острова Печальной Березы, где должен он был поведать вовсе не правдивую историю гибели Астамера его престарелым родичам. Или же путешествие его в Умукату, прерванное появлением двух сторожевиков Кешо…

Размышляя о превратностях судьбы, он двинулся дальше по улице Оракулов, мимо сидящих на циновках у стен домов предсказателей к храму Мбо Мбелек, не подозревая, что желанию его заглянуть в вырастающее на глазах святилище в этот раз тоже осуществиться не удастся. Подойдя к кучке толпящихся у крыльца храма зевак, он узнал, что в нем проходит сейчас какая-то таинственная церемония и для непосвященных двери его откроются лишь завтра поутру. Телохранители удовлетворенно заулыбались: предупреждали, мол, арранта, что впустую время потратит. Эврих развел руками, подумав, что рано они радуются: не удавшееся нынче может удаться завтра, — и в этот момент почувствовал, как слева от него стало как-то подозрительно свободно. Наученный горьким опытом, потянулся к висящему на поясе кошелю и, памятуя, в каком районе находится, мигом сообразил, в чем дело.

— Кошель! — крикнул он и ломанулся сквозь толпу зевак за парнем, надумавшим поживиться за его счет и уже скрывавшимся в ближайшем переулке.

Хамдан с Аджамом рванулись за ним, зеваки прыснули в разные стороны, кто-то, сообразив, в чем дело, радостно завопил: «Держи вора!» Послышались радостные улюлюканья, и любители споров начали биться об заклад: сумеет ли аррант с телохранителями догнать ловкача и вернуть похищенное, или же тот скроется от них в лабиринте узких улочек и переулков, словно специально созданных, дабы помогать беглецам уходить от погони.

Петляя мимо мазанок, сотворенных из глины, рубленого тростника и коровьего навоза, Эврих готов был поклясться, что такого хаотически-идиотического квартала ему до сих пор видеть не приходилось. Узенькие кривые улочки переходили в убогие пыльные дворики, из которых щелеподобные проходы вели на соседние улицы и переулки, над многими из которых, из одного дома в другой, шли по второму этажу крытые переходы. Всюду сновали голые чумазые малыши, воняло отходами и экскрементами, дымом и какой-то на редкость неаппетитной стряпней. Несколько раз Эврих терял похитителя кошеля из виду и вынужден был бы отказаться от погони в первом же дворике с двумя выходами, если бы кто-то из малышей не указал ему нужное направление.