Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

– Ты что же не зашел ко мне? – сразу начал давить на него Тимофей Александрович. – Ишь ты, гордец, приехал и носа не кажет!

– Я час назад заявился, – стал оправдываться Вадим Федорович, удивляясь как это некоторым людям легко удается сразу делать других виноватыми.

– За нашим столом есть одно свободное место, – между тем говорил Татаринов, двигаясь с ним к крыльцу.

И опять Вадим Федорович безропотно подчинился, хотя ему нужно было зайти в номер, раздеться и руки помыть. Впрочем, это можно сделать и при входе в столовую, где раковина с краном.

Татаринов сбрил свою пышную бороду, оставил лишь короткие усы и стал еще больше походить на татарина. Розовая плешь стала шире, а красная шея могучее. Весь он излучал собой добродушие и довольство, лишь в узких острых глазах притаилась насмешка.

Настроение Казакова сразу улучшилось, когда немного погодя за их стол сел Николай Петрович Ушков. Целоваться они, естественно, не стали, потому что приятель тоже не терпел этой привычки.

– Я ждал тебя еще вчера, – сказал Ушков. – Звонил тебе – Ира мне и сказала, что ты взял путевку в Комарово.

Последнее время опять их отношения с женой ухудшилась. В какой-то мере из-за этого Вадим Федорович и поехал в Комарово. Выходит, Николай звонил, а она даже не поставила в известность об этом…

– Ребята, посмотрите вон на того типа, что сидит за столом, у самых дверей, – понизив голос, показал смеющимися глазами Татаринов. – Человек в противогазе! – Он громко рассмеялся.

– Москвич, кажется, очеркист, – вставил Ушков.

Очеркист с гигантским носом в вытаращенными глазами невозмутимо тыкал вилкой в мелкую тарелку и ни на кого не обращал внимания. За столом он сидел один.

– Надо бы отметить, Вадим, твой приезд, – сказал Тимофей Александрович.

– Я хотел поработать, – заикнулся было Вадим Федорович.

– Еще наработаешься, – осадил Татаринов. – Ишь ты какой прыткий! Сначала нужно акклиматизироваться. Или ты можешь вот так сразу с электрички за письменный стол?

– Могу, – улыбнулся Казаков.

– Коля, ты только посмотри на него! – рассмеялся Тимофей Александрович и обаятельно улыбнулся веснушчатой официантке, подкатившей уставленную тарелками тележку к столу. – Римма, золотце, мне бифштекс с яйцом. – Перехватив ее вопрошающий взгляд, брошенный на новичка, пояснил: – Вадим Казаков, прозаик, он будет сидеть с нами.

Римма поставила перед Вадимом Федоровичем тарелку с биточками с рисом. Ушкову достался шницель с картофельным пюре.

– Завтра утром на листке проставьте номер комнаты и сделайте заказ, – сказала Римма, двигая свою тележку к следующему столу.

В светлой просторной комнате скоро заполнились почти все столы. Каждый входящий в зал вежливо говорил: «Приятного аппетита». Казаков с любопытством осматривался: знакомых довольно мало. У окна в гордом одиночестве спиной ко всем сидел белоголовый, с аккуратными усиками человек. Вид у него был неприступный. В ответ на приветствия проходящих мимо он резко нагибал величественную голову и не глядя что-то негромко отвечал.

– Кто это? – негромко спросил Казаков.

– Ты не знаешь Алексея Павловича? – сделал удивленные глаза Ушков. – Его все знают.

– Классик? Где-то я его, наверное, портрет видел…

Ушков и Татаринов рассмеялись.

– Классик… бильярда, – сказал Тимофей Александрович.

– Алексей Павлович с самим Маяковским сражался за зеленым столом, – прибавил Николай. – Знаменитостей нужно знать, дорогой Вадим.

– Я в бильярд плохо играю, – улыбнулся Казаков и снова посмотрел на заканчивающего ужин величественного старца.

– Алексей Павлович и сейчас никому не уступит в бильярд, – заметил Ушков. – Рука у него твердая, а глаз зоркий.

Татаринов после ужина заявил, что на полчаса зайдет к известному профессору-терапевту – его дача неподалеку. Тасюня последнее время стала жаловаться на желудок, нужно договориться с профессором, чтобы он ее принял в своей клинике.

Прогуливаясь с Ушковым, Вадим Федорович подумал, что, пожалуй, Татаринов не даст тут ему спокойно поработать…

– Вырвался старик от своей Тасюни, – говорил Николай Петрович, – Вот и куролесит! Дождется, что она приедет сюда и увезет домой. Такое уже случалось. На днях жена одного поэта примчалась на такси и прямо из номера увезла муженька.

– Что же это за мужчина, который так зависит от жены? – покачал головой Казаков.

– Думаешь, мало таких, которые вертят своими муженьками как хотят? – усмехнулся Ушков.

– Мне кажется, Тасюня меня невзлюбила, – заметил Вадим Федорович.

– Значит, и старик от тебя отвернется! – резюмировал Николай Петрович. – В этой семейке все решает она.

– Помню, как мы с тобой у него были дома, – так она сычом на нас смотрела, – сказал Казаков. – Он, по-моему, тайком от нее написал мне рекомендацию в Союз писателей.

– Она многих не любит, а вот если ты ей понравишься, будет матерью родной, а старик станет на тебя молиться… А рекомендацию я его заставил написать. Знаешь, что он мне на другой день после нашего визита сказал по телефону? «Я не буду писать рекомендацию… Тасюня заметила, как твой приятель, Вадим, рожу кривил, когда я читал главу из романа…»

– Я боялся, что засну, – улыбнулся Казаков.

– А со мной он считается, я ведь его биограф!

– Расхвалил ты его в своей книжке оё-ёй!

– Я действительно считаю его хорошим писателем. Последний его роман о Крымской войне великолепен… Кстати, в будущем году в план включено переиздание монографии о Татаринове.

– Тоже классика? – усмехнулся Вадим Федорович.

– Я палец о палец не ударил, чтобы ее переиздать, – продолжал Ушков. – Это жена Татаринова пробила. Она ведь насядет на издателей, как коршун!

В сгустившихся сумерках зайцем прыгало по рельсам огненное пятно: из Ленинграда приближалась электричка. На высоком бетонном перроне ждали всего двое мужчин. Они были в пальто с поднятыми воротниками, возле ног притулились большие сумки. С нарастающим шумом, ослепляя все вокруг, плавно затормозила электричка. В вагонах мало пассажиров. Двери раскрылись и через несколько секунд закрылись. Двое мужчин с сумками исчезли в тускло освещенных вагонах, в Комарове вышла целая группа длинноволосых парней и девушек в брюках. У одного за спиной на ремне гитара в чехле. Потоптавшись на перроне, они гурьбой пошли в противоположную от Дома творчества сторону. Ветер подсветил смятую пачку от сигарет и швырнул на шпалы. Из неплотно закрытой двери станционного строения, где продавались билеты, пробивалась желтая полоска света.

– А чего он бороду сбрил? – спросил Вадим Федорович.

– Тасюня так захотела, – рассмеялся Николай Петрович. – Она с ним за границу собирается.

– А борода-то при чем?

– Ну как же ее Тимофей поедет в Европу с дремучей бородищей? Заставила сбрить, со слезами умолил ее хотя бы усы оставить. Они все же придают какую-то мужественность.

– Для биографа великого человека ты слишком критичен, – насмешливо заметил Казаков.

– Ты знаешь, оказывается, можно быть хорошим писателем и вместе с тем… – раздумчиво начал Ушков.

– Я приехал сюда работать… – резко остановился Вадим Федорович. – Пошли на залив? Слышишь, как мощно бьет волна!

– Вообще-то старик обидится. Он ведь хотел отметить твой приезд.

– Зато Тасюня будет довольна, – улыбнулся Казаков.

– Ночью будет шторм, – взглянув на низкое черное небо, проговорил Николай Петрович.

Глава двадцать шестая

Светлые «Жигули» со скоростью семьдесят километров в час бежали по темному, посверкивающему изморозью асфальту. По обеим сторонам шоссе белел снег, он налип на ветвях деревьев, сровнял придорожный кювет. Шоссе было чистым, колеса машин слизали снег, оставив лишь тонкую полиэтиленовую пленку льда, незаметного глазу. Андрей Казаков и Петр Викторов сидели на заднем сиденье и смотрели на расстилающийся перед ними зимний пейзаж. Встречные машины с рокочущим шумом проносились мимо, все больше грузовые и автобусы, легковых мало. Серебристая лента асфальта, будто черная борозда, взрезанная гигантским плугом, развалила пополам холмистое белое поле. Монотонный гул мотора убаюкивал, от включенной печки волнами плыло дурманящее голову тепло. Разговор сам собой иссяк, и приятелей неудержимо клонило в сон. Наверное, разморило и водителя за рулем, неожиданно взвизгнули тормоза, как-то не так зашуршал под колесами асфальт, мальчишки разом открыли глаза и увидели, что привычная картина впереди странно изменилась: перед ними расстилалось не серое шоссе, а нетронутая белая равнина с раскорячившимся на косой бетонной подпорке телеграфным столбом, потом снова возникло стремительно набегающее шоссе с желтым молоковозом, едущим навстречу, шоссе тут же отпрыгнуло в сторону…

– Держись, ребята! – сдавленно произнес шофер. И тут «Жигули», казалось, оторвались от твердой земли и взмыли в воздух. Душераздирающий скрежет, тонкий вой мотора, потом на них обрушился град пинков и ударов, то вспыхивал свет, то наступала тьма, и, наконец, гнетущая тишина, нарушаемая лишь бульканьем и тихим потрескиванием. Откуда-то издалека пришел гул мотора, визг тормозов, хлопанье дверцы и голос:

– Эй вы, живы?

– На боку лежим, – подал голос водитель. – И колесо вертится… Как вы, мальцы?

– Вроде цел, – кашлянув, ошарашенно ответил Петя.

Лежащий под ним Андрей тоже зашевелился и пробурчал:

– Я думал, мы без пересадки прямо на тот свет отправились…

– Я, мать твою… башкой стекло пробил! – ругнулся водитель. – Опять позабыл пристегнуться ремнем!

«Хрумк-хрумк…» – приближались чьи-то шаги по снегу. Как в танке люк, открылась наверху дверца, и к ним заглянуло круглое озабоченное лицо незнакомого человека.

– Кажись, все целы, – после некоторой паузы заметил он.

Он помог им выбраться на снег, и тут неожиданно на них нашло беспричинное веселье, не слушая друг друга, они возбужденно заговорили. Водитель щупал голову и глупо хихикал.

– И нажал-то на тормоз чуть-чуть, сначала вильнула в одну сторону, потом в другую… – говорил он.

– Я думал, мы врежемся в столб, – вторил ему Петя Викторов, приплясывая на месте.

– Я вижу, асфальт куда-то вбок убегает, – рассказывал Андрей. – Потом деревья опрокидываются, дождь брызжет…

– Это я башкой стекло вышиб, – радостно вставил водитель.

– Давайте поставим машину на колеса, – предложил подошедший на место аварии человек в ватнике и валенках. – Не то из картера все масло вытечет.

Проваливаясь по пояс в снег, они довольно легко перевернули «Жигули».

– Гляжу, вас закрутило и несет прямо на меня, – рассказывал шофер молоковоза. – Ну, думаю, сейчас врежутся в меня! И тогда заказывай попу молебен… А тут вас перед самым моим носом еще раз развернуло и через кювет швырнуло в сугроб. В общем, счастливо отделались.

Останавливались еще машины, к ним подходили шоферы, закуривали и рассказывали про другие аварии, произошедшие в гололед на дороге. Кто-то предложил тросом выволочь «Жигули» из сугроба. Молоковоз встал поперек шоссе, медленно потянул машину. К счастью, неподалеку оказалась присыпанная снегом куча песка, и другие шоферы лопатами подсыпали его под скаты ревущего молоковоза. Расчистили путь и для «Жигулей». Когда машина уже стояла на обочине, кто-то вспомнил про ГАИ, но пострадавший водитель сказал, что машина не застрахована, никто не пострадал, так что нечего милицию беспокоить…

И скоро все разрешилось самым наилучшим образом: «Жигули», покашляв и почихав, завелись, поблизости, в райцентре, находилась станция технического обслуживания, и водитель, обдуваемый в лицо ледяным ветром, не спеша своим ходом поехал туда. Андрея и Петю захватил с собой стеклозаводский «КамАЗ», возвращающийся порожняком в Андреевку.

В просторной кабине «КамАЗа» было тепло, из приемника лилась легкая музыка. Молодой, с пшеничным вихром, лихо вымахнувшим из-под сбитой на затылок зимней кроличьей шапки, шофер обстоятельно расспросил про аварию, скорость, обозвал водителя «Жигулей» раззявой, мол, у него тяжелая машина – и то он в гололед не гонит ее свыше шестидесяти километров в час, а легковушка – это пушинка!..

Андрей почувствовал, как заныл бок, потом заломило правое плечо, колено… На лице у него никаких царапин не заметно, а вот у Пети бровь рассечена, будто он получил хороший удар боксерской перчаткой. Глядя с высоты своего сиденья на шоссе, Андрей предался размышлениям – не думал не гадал он в январе оказаться в Андреевке. Не случись бы авария, так и проехали бы мимо. И потом, как они попадут в дом? Может, у Супроновичей хранятся запасные ключи? Только вряд ли Дерюгин оставил… До начала занятий еще неделя. Петин знакомый – молодой художник Сева Пеньков, владелец опрокинувшихся «Жигулей», – толковал, что ему главное сейчас – это стекло лобовое вставить, а вмятины на капоте и крыльях он и в Ленинграде выправит, так что, возможно, к вечеру и прикатит в Андреевку. Значит, нужно думать о ночлеге и для него.

Идея зимой поехать к нему на дачу почти за триста километров принадлежала Пете Викторову, он прожужжал все уши своему знакомому Пенькову, что, дескать, в тех краях можно приобрести у населения в глухих деревушках старинные иконы, самовары и прочие редкие предметы домашнего обихода. Для пущей убедительности показывал медный складень, выменянный на бутылку водки… На позеленевшем складне были изображены какие-то святые. Понимающий в этих вещах толк, Пеньков заявил, что такой складень стоит больше сотни. Они побывали в пяти деревнях, куда было можно проехать, свернув с шоссе, и после длительных переговоров приобрели два медных самовара, невыразительную икону на доске и высокий латунный подсвечник, в который верующие в церквах вставляют тоненькие свечки на помин души. В общем, улов был небогатый, и они решили плюнуть на это дело и заехать в деревушку, где жил Петин дед. Андрея предметы старины не интересовали, он поехал с ними просто за компанию. Его привлекло путешествие на машине.

Пока Петя и Пеньков вели в избах переговоры, Андрей сидел в кабине и читал журнал. У Петиного деда они намеревались отдохнуть, походить на лыжах и порыбачить с зимними удочками на озере. И вот авария… Не остановись на дороге стеклозаводский «КамАЗ», они вряд ли поехали бы в Андреевку, уж скорее постарались бы добраться до Петиного деда, но туда ни одна машина не шла, а торчать неизвестно сколько на станции техобслуживания им не захотелось.

Вихрастый шофер оказался разговорчивым, он дотошно выпытал у Андрея про его родичей, – оказывается, он дальний родственник Абросимовых – внук Леонида Супроновича, да и сам носит эту фамилию, а зовут его – Михаил. Правда, с братьями и сестрами он редко видится: многие не живут в Андреевке, лишь приезжают в отпуск на лето. Вадима Федоровича он хорошо знает, даже показывал ему свои стихи…

Андрей обратил внимание на руки Михаила Супроновича: корявые, все в трещинах, а улыбка на его лице была чем-то неприятной. Отбрасывая с глаз вихор, шофер пристально вглядывался в дорогу, губы его шевелились, будто он и про себя что-то шептал.

– Может, кого еще и застанешь в поселке, – сказал Супронович. – Много понаехало отовсюду, на днях хоронили Дмитрия Андреевича…

Андрей хорошо знал Абросимова, не раз был с ним на рыбалке на озере Белом… Значит, Дмитрий Андреевич умер, когда Андрей был уже в отъезде, иначе бы он знал.

– Помер-то он в Климове, но привезли хоронить в Андреевку, – словоохотливо рассказывал шофер, крутя баранку. – Такое дал распоряжение… Его батька-то, Андрей Иванович, тута похоронен. Говорят, в войну он немцам дал жару, а сын его – покойный Дмитрий Андреевич – командиром партизанского отряда в наших лесах был…

– Отец приезжал? – поинтересовался Андрей.

– Почитай, вся ваша родня приехала на похороны… – наморщил лоб, вспоминая, шофер. – Как же, твой батька был! Это точно! Я их вместях с Павлом Дмитриевичем в столовке вечером видел.

Дома Андрей сказал, что поедет к Пете в деревню на все школьные каникулы, – вот удивится отец, увидев его в Андреевке! Если он еще там. Грузовик с прицепом свернул у железнодорожного моста с шоссе на проселок. Здесь дорога была заснеженная, на обочинах громоздились кучи грязного, со льдом снега, оставшиеся после прошедшего грейдера, а дальше, за посадками, снег девственно-белый, чистый. Вздувшимися суставами на голых промерзлых деревьях налипли тяжелые комки. Впереди над лесом ширилась ярко-желтая полоска. Михаил Супронович заметил, что завтра «вдарит мороз». Андрей уже узнавал знакомые места: справа железнодорожная насыпь, за ней красивый луг с разбросанными по нему могучими соснами, а дальше – густой бор, в котором они осенью собирали крепкие боровички. Андрей раз принес сто двадцать штук, один к одному. Помнится, Григорий Елисеевич Дерюгин восклицал: «Ой-я! Сколько наколупал! Прямо-таки чемпион! Завтра разбужу тебя пораньше – и снова в лес». Старательно почистил грибы, нанизал их на алюминиевую проволоку и положил сушиться на крашеную железную крышу, а потом ссыпал в мешочек, чтобы осенью увезти в Петрозаводск. Когда он об этом рассказал в Ленинграде родителям, отец рассмеялся, мол, Дерюгин и с ним проделывал точно такие же штуки: поахает, похвалит, а сушеные грибы уберет себе в мешочек… Мать возмущалась и корила Андрея, что домой не привез ничего…

– У меня нога заболела, – сказал Петя. Распухшая, с кровоточащей ссадиной бровь придала его широкому большеротому лицу зловещее выражение. Кажется, у него и нос малость раздулся.

– Это всегда после аварии, – жизнерадостно заверил Супронович. – Сначала ничего не чувствуешь, а потом только успевай считать синяки да шишки1 Я разок на мотоцикле турманом летел через дорогу.. – И он принялся живописно рассказывать об аварии, которую потерпел на климовском большаке прошлой осенью.

Мальчишки молчали, каждый думал о своем. «КамАЗ» с ревом преодолевал колдобины, их подбрасывало, сталкивало друг с другом, а Михаил – как тот самый конь, который, почуяв дом, все прибавлял и прибавлял ходу.

– А вот и наша Андреевка! – громогласно возвестил он. – Гляди, дымок из нашей трубы! Мать оладьи печет. Знает, что я их люблю.

Прогрохотал под колесами мост через Лысуху, мелкий сосняк расступился, и впереди показались черные деревянные дома с заваленными снегом крышами, меж ними величественно возвышалась каменно-кирпичная водонапорная башня. На круглой крыше ее со снежной шапкой и тонким громоотводом солнечно блистали круглые застекленные окошки.

* * *

– Людей ой сколько много было на кладбище, – бойко рассказывала Лариса Абросимова, стоя у земляного холмика, заваленного перевитыми черными лентами венками с искусственными цветами. – Папка сказал, что летом надгробие установят. Мраморное.

Свежая могила выделялась ярким желто-зеленым пятном среди заваленных снегом остальных могил. К ней была протоптана широкая дорога, желтые комки земли испещряли кругом снег, Андрей и Петя стояли с непокрытыми головами и смотрели на могилу. У самого красивого венка бронзовой краской на черной ленте было написано: «…районного комитета КПСС…» Лента смялась, свернулась трубкой, и дальше было не прочесть. На других венках бросались в глаза лишь отдельные слова. Юность и смерть – несовместимы. Мальчишки и девочка стояли у могилы, но остро ощущать потерю и самую смерть они не могли. Смерть казалась чем-то нереальным, невсамделишным, но сырой запах земли, чуть слышный звон жестяных листьев на венках, трепетание на холодном ветру траурных лент настраивало на печально-торжественный лад.

Андрей мучительно старался вызвать в памяти лицо Дмитрия Андреевича и не мог: лицо смазалось, расплылось. А вот грузную высокую фигуру Абросимова он помнил, слышал его густой хрипловатый голос. Он знал – потом все восстановится в памяти, но сейчас лицо покойного ускользало от его внутреннего взора.

– Бабушка говорила, что после смерти душа покойника три дня витает над могилкой, – тараторила Лариса.

Она была в зеленом пальто с беличьим воротником и заячьей шапке с завязанными на затылке клапанами. На ногах – мягкие белые валенки. Порозовевшая на легком морозе, с живыми глазами, она походила на диковинную южную птицу, случайно залетевшую в эти студеные края.

Петя Викторов с залепленной пластырем бровью с интересом поглядывал на нее, но, как всегда в присутствии девчонок, становился молчаливым и хмурым.

– И ты веришь в такую чепуху? – покосился на говорливую троюродную сестренку высокий и тоже мрачноватый Андрей.

– В мире так много еще всякого таинственного, – стрельнула карими глазами Лариса. – Мы вот стоим тут, болтаем, а дедушка Дмитрий все слышит…

– Во дает! – вырвалось у Пети. – Может, ты и в чертей веришь? И в Люцифера?

– Кто это такой?

– Как же ты не знаешь самого главного дьявола? – Петя раздвинул в улыбке толстые губы. Он вдруг разговорился: – Чертями и бесами в преисподней командует… Там ведь грешников на сковородках поджаривают, в кипящих котлах варят, пить не дают. Слышала про знаменитую Сикстинскую капеллу, в которой Микеланджело написал во всю стену свой «Страшный суд»?

– А ты ее видел? – спросила Лариса.

– На репродукциях, – вздохнул Петя. Он чуть было не брякнул, что был в Риме, но, бросив взгляд на Андрея, удержался.

– Страшный суд… – задумчиво произнесла Лариса. – И бабушка говорит, что на том свете за все придется ответ держать.

– Перед кем? – спросил Андрей. И ломающийся голос его вдруг прозвучал в кладбищенской тишине звучно и басисто.

– Ты что же, думаешь, я в бога верю? – звонко рассмеялась Лариса, но тут же спохватилась и прижала ко рту белую вязаную варежку: – Нехорошо смеяться на кладбище… Это вы ввели меня в грех.

– Что мы тут мерзнем? – первым спохватился Петя. – Эх, на лыжах бы покататься! – Он взглянул на девушку: – У вас тут есть горы?

– Горы-то есть, – улыбнулся Андрей. – А вот где мы лыжи раздобудем?

– В Мамаевский бор поедем? – оживилась Лариса. – А лыжи я вам достану!

– Мы будем кататься с горы ночью при луне, – размечтался Петя Викторов. – Такая бело-синяя ночь в стиле Куинджи.

– Ты художник? – спросила Лариса.

– Я еще не волшебник, я только учусь, – весело рассмеялся Петя.

– Может твой портрет написать, – заметил Андрей.

– Почему написать? Нарисовать, – поправила Лариса.

– Рисуют школьники, а художники – пишут, – солидно вставил Петя.

– Я думала, пишут только писатели…

– Вперед, в Мамаевский бор! – воскликнул Андрей.

И, позабыв про кладбище, они наперегонки побежали через молодой сосняк к поселку. Бросавший снежками в убегавших от него Петю и Ларису, Андрей вдруг остановился как вкопанный: поразительно отчетливо перед глазами вдруг всплыло морщинистое, с серыми глазами и кустистыми седыми бровями лицо Дмитрия Андреевича. Абросимов строго смотрел на него, – сжав губы, затем его лицо подобрело, от уголков глаз разбежались морщинки, в глазах вспыхнули яркие искорки… Андрей оглянулся на скрывшееся за розоватыми стволами сосен кладбище, разжал ладонь, и на дорогу упал снежный комок со следами его пальцев. Пожав плечами, он поддал носком теплого ботинка на толстой подошве ледяную голышку и бросился догонять убежавших далеко вперед Ларису и Петю.

Вернувшись к себе после разговора с боссом, Найденов в сердцах швырнул на письменный стол отпечатанные на машинке листки и замысловато по-русски выругался. Генрих Сергеевич Альмов, стучавший на пишущей машинке, сочувственно взглянул на него и заметил:

– Босс вчера на соревнованиях в Нюрнберге занял четвертое место по стрельбе. Рвет и мечет! Ему лучше нынче не попадаться на глаза.

– Где я ему возьму сногсшибательный сенсационный материал, если я в России уже сто лет не был? – сказал Игорь Иванович, усаживаясь на металлическое вращающееся кресло. – Целина, БАМ, спекуляции у комиссионок, видишь ли, ему надоели… Теперь подавай политические провокации в Москве! Я вытряс всю душу из этого вшивого композитора, что попросил политического убежища… Мямлит, мол, там ему не давали возможности творить свои бессмертные кантаты и симфонии, заставляли писать музыку на слова бездарных поэтов, пользующихся покровительством высокого начальства. В общем, все одно и то же. А я думаю, ему просто захотелось тут красиво пожить. Думает, что будет нарасхват, а сам и трех слов по-немецки связать не может.

– Ну, для музыканта это не имеет значения, – улыбнулся Альмов.

– Надоело мне, Генрих, заниматься всей этой чепухой… Там, в Штатах, все было ясно и просто: убрать такого-то политикана или пустить ко дну роскошную яхту с премьером марионеточного государства, которого и на карте-то нет…

– Напиши об этом!

– И слушать не хочет! Орет, мол, про наемников и не заикайся. Показали одного по телевизору, так куча писем от возмущенных граждан пришла…

– Пошли пива выпьем? – предложил коллега.

В пивной Игорь Иванович долго распространялся о тупости босса, который сам ни черта не может написать, а других критикует! Конечно, зря он, Найденов, сегодня сунулся к нему со своим материалом… Откуда же ему было знать, что босс проиграл соревнования?..

Генрих Сергеевич не спеша тянул светлое пиво из кружки и смотрел на приятеля карими, чуть навыкате глазами. У него продолговатое лицо с черными аккуратно подстриженными усиками, густые волнистые волосы, зачесанные назад, во рту поблескивают золотые зубы. Он считается хорошим работником, заведующий отделом Туркин его оставляет за себя, да и босс, наверное, на него так не шумит, как на Найденова… И зачем только Бруно сунул его в эту проклятую контору? Видно, нет у него способностей к журналистике. Да и какая это журналистика? Тут нужно обладать воображением барона Мюнхгаузена, чтобы угодить боссу… Игорь Иванович часами торчит в библиотеке, читает советские газеты, выискивает любую зацепку, чтобы хоть от чего-то оттолкнуться и написать расхожую статейку… У других это лихо получается, а ему босс все чаще швыряет в лицо скомканные листки с его «бездарной мазней», как он выражается. Если бы не Бруно, наверное, давно уже выгнал из редакции.

– На твоем стуле сидел сбежавший из СССР писатель, там он считался талантливым, а босс его через полгода вышвырнул, как полного бездаря, – сказал Альмов. – Ты не был в антикварном у ратуши? Там стоит за прилавком востроносенький такой человек с длинными волосами. В Москве он выпустил семь поэтических книжек, а здесь поторкался-поторкался по издательствам – там только диву давались: как такую муть могли печатать в СССР? Был официантом, потом кельнером в баре и, наконец, нашел свое призвание за прилавком.

– Думаешь, я тоже пустышка? – с кривой усмешкой взглянул на него Найденов.

– Мы тут из себя непризнанных гениев не корчим – делаем, что велят… Эфир – это не газета, слово вылетело – попробуй поймай. Поэтому мы никогда не даем опровержений, чего бы ни нагородили в микрофон!

– Столько помоев в этот эфир выплеснули, что на помойках ничего не осталось! – пожаловался Игорь Иванович. – А босс требует все новой и новой падалинки. А где ее взять?

– В первый раз, что ли? – попробовал его успокоить Альмов. – Поорет-поорет, да и забудет. Не одному тебе достается.

– Придумал! – после третьей кружки пива заявил Найденов. – Напишу про «несунов», что все дефицитное тащут из цехов, а потом из-под полы продают.

– Было, – усмехнулся Генрих Сергеевич. – Хочешь, продам тебе оригинальную тему?

– Выкладывай, – заинтересовался Найденов. – За мной не пропадет.

Альмов допил пиво, вытер усики бумажной салфеткой и полез было в карман, но Игорь Иванович движением руки остановил: мол, я заплачу.

– Напиши про гомосексуалистов из высшего света…

– Да ну тебя к черту! – разочарованно пробурчал Найденов и, подозвав официанта, расплатился.

* * *

Перед концом рабочего дня позвонил какой-то господин, назвавшийся Хайнцем Рювелем, и сказал, что ровно в семь вечера ждет его в маленьком ресторанчике, что у Баварского национального музея. Найденов стал было выяснять, что у него за дело к нему, но господин еще раз напомнил, что ждет в семь ноль-ноль. Он сам подойдет к нему. Игорь Иванович хотел было позвонить Бруно, но вспомнил, что тот позавчера выехал в Бельгию. Неожиданный звонок интриговал и тревожил: наверняка что-то связано с разведкой, поэтому первым побуждением и было позвонить Бруно. Впрочем, бояться ему нечего, однако на всякий случай Игорь Иванович заехал на своем «фольксвагене» домой и прихватил пистолет.

Войдя в ресторанчик и оглядевшись, безошибочно направился к столику, где в одиночестве сидел широкоплечий блондин с сигарой во рту. Перед ним открытая банка с голландским пивом, на тарелке – : ветчина с зеленым горошком. Блондин поднялся навстречу из-за круглого столика, росту он был высокого, с выпуклой грудью.

– Господин Найденов, я рад вас приветствовать, – чопорно поздоровался и снова опустился на свой стул. – Пиво? Или русскую водку? – Все это проговорил без улыбки, сверля Найденова светлыми холодноватыми глазами.

– Виски, – машинально ответил Игорь Иванович, усаживаясь напротив.

Отпустив официанта, Хайнц Рювель оценивающе посмотрел на Найденова и наконец соизволил чуть приметно улыбнуться.

– У меня для вас очень приятное известие, – сказал он, наливая из банки пиво в высокий расширяющийся кверху стакан.

Пиво было янтарного цвета, с белой пенистой окаемкой. Игорь Иванович уже давно заметил, что немцы, в общем-то патриоты своей страны, гораздо охотнее заказывали голландское и датское пиво, чем свое, отечественное, да и вина пили заграничные, предпочитая из всех крепких напитков пшеничное шотландское виски.

У Найденова мелькнула мысль, что если есть справедливость на свете, то после неприятностей должна быть какая-то приятная отдушина… Взяв стакан с неразбавленным виски, он отхлебнул и молча уставился на незнакомца. В том, что он имеет отношение к разведке, Найденов не сомневался, а ждать чего бы то ни было приятного от этого ведомства не приходилось… Мысленно он сказал себе, что ни на какие их предложения, связанные с диверсионной работой в СССР, он не пойдет…