Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

– Я думал, ты убежал из СССР по идейным убеждениям, – как говорится, яблоко от яблони… А ты просто мещанин, обыватель, которого иностранные витрины с ума сводят. То-то и толкуешь все время про шмотки и транзисторы…

– Бытие определяет сознание, – ухмыльнулся Игорь Иванович. – Так ведь утверждал ваш великий идеолог Маркс?

– «Худая та птица, которая гнездо свое марает», – говорят у нас в народе, – сказал Вадим Федорович. – . И еще: «В какой народ придешь, таку и шапку наденешь».

– Я пословицы тоже знаю: «Любит и нищий свое хламовище», – усмехнулся Найденов. – Не самостоятельно ты мыслишь, а по шаблону.

– Прибереги свое красноречие для очередной антисоветской передачи, – сказал Казаков. – Вот уж они у вас все делаются по одному шаблону.

– Все-таки слушаешь? – рассмеялся Игорь Иванович.

– Пустой разговор, – вмещался Бруно. – Я тоже вспомнил русскую пословицу: «Каждый кулик свое болото хвалит». – Он повернулся к Казакову и холодно взглянул на него: – Боритесь на здоровье с недостатками, вы боретесь с ними, как и с пережитками прошлого, вот уже седьмой десяток лет, а толку что-то мало… Бушмен, который ходит в Африке голым, не променяет свой шалаш из пальмовых листьев на небоскреб в Нью-Йорке… Каждому свое.

– Я предпочитаю квартиру с кондиционером здесь, чем вонючую коммуналку в Москве, – вставил Найденов.

– Вы, Бруно, правильно сказали: каждому свое… – начал Вадим Федорович. – Так на воротах концлагерей было написано.

– Так сказано в Библии, – усмехнулся тот.

– Я ведь вам не навязываю свои убеждения, идеи, – продолжал Казаков. – Зачем же меня агитировать?

– Вы не нужны нам, Вадим Федорович, – рассмеялся Бруно. – У нас достаточно преданных людей, которые нам служат верой-правдой. И я вас не агитирую, а предупреждаю: не суйте носа в наши дела. Пишите повести-романы, но не лезьте туда, куда вход запрещен. – Бохов бросил выразительный взгляд на Найденова, коротко распорядился: – Отвези нашего милого гостя в гостиницу.

* * *

В номере его ждал расстроенный Курт Ваннефельд.

– Меня задержал на шоссе полицейский патруль, якобы за превышение скорости, и промариновали в участке два часа, – мрачно заявил он.

– Ничего нового и я не узнал, – вздохнул Вадим. – Разве что убедился в том, что Бруно и Найденов – одна компания.

– Они братья, – спокойно заметил Курт. – У них один отец – Карнаков Ростислав Евгеньевич, тот самый резидент фашистской разведки, о котором ты упоминал в своей статье, разоблачающей Супроновича.

– Что же ты мне раньше-то не сказал? – воскликнул Казаков.

– Я думал, ты знаешь об этом… Да, честно говоря, я и сам узнал недавно от знакомого чиновника из военного ведомства.

– Вот почему они против моей книжки!

– Они не простят и мне, что я вмешался, – сказал Курт. – И никто не напечатает в ФРГ мою статью о Бруно фон Бохове.

– Присылай к нам в АПН.

– И на другой же день меня вышвырнут из журналистики… У нас такие номера, Вадим, не проходят!

– Ну а мне-то можно использовать твои материалы?

– Как говорят у вас в России, на здоровье!..

* * *

Все записки, копии документов из чемодана исчезли. Уже в Ленинграде Вадим Федорович обнаружил, что фотопленки засвечены. Впрочем, он этого и ожидал, потому и принял кое-какие меры: по его просьбе Курт самые ценные документы переснял своим крошечным фотоаппаратом, а маленький ролик с пленкой Казаков предусмотрительно носил с собой в потайном кармане.

Глава двадцать пятая

Возвращаясь из Москвы, Павел Дмитриевич, повинуясь внутреннему побуждению, не вышел в Калинине, а поехал дальше. Вдруг потянуло в Андреевку. В привокзальном сквере стояли голые деревья, ветер с шорохом гонял по пустынному перрону ржавые листья, много их налипло на оцинкованную крышу вокзала. В тупике желтел старенький снегоочиститель. Сколько помнит себя Павел Дмитриевич, он всегда стоял здесь. Напротив – водолей. К красной трубе прилип разлапистый кленовый лист. Если идти в ту сторону, то выйдешь к переезду, где стоит будка путевого обходчика. Мальчишкой Павел Дмитриевич частенько туда наведывался: приносил деду обед в алюминиевых судках. Уже давно будка нежилая, окна заколочены.

Павел Дмитриевич полагал, что Дерюгин, Федор Федорович Казаков и отец уже давно уехали из Андреевки, а дом заперли, и потому очень удивился, когда увидел во дворе отца в старой куртке, у которой один карман до половины был оторван. Дмитрий Андреевич ворошил вилами кучу тлевшего мусора, синий дымок извивался струйкой, тянулся в облачное небо, почему-то пахло горелой резиной, крупное загорелое лицо отца было изборождено морщинами, седой клок редких волос опускался из-под военной фуражки на лоб. Вроде бы раньше он не носил ее, предпочитал на даче выгоревшую соломенную шляпу.

– Здравствуй, отец, – негромко сказал Павел Дмитриевич.

Отец размеренным движением воткнул вилы в землю, поправил фуражку и только после этого обернулся к сыну. Не похоже было, чтобы он сильно удивился.

– Значит, опять наступили перемены в твоей новой жизни, если нежданно-негаданно нагрянул в Андреевку? – улыбнулся он.

Они обнялись и поцеловались. Оба высокие, грузные, похожие друг на друга. Отец заметно сутулился, глаза поблекли, стали мутно-голубыми. Белая трехдневная щетина еще больше старила его. Линия загара как раз проходила по глубокой морщине, перечеркнувшей лоб. Видно, отец летом не снимал фуражку на солнце.

Они присели на бурую крашеную скамью. Жилистые стебли посеревшего осота просовывались между жердин забора, под ногами обожженная первыми заморозками жухлая трава. Мимо прошел грузовик, в кузове ящики с надписями: «Не кантовать!» Продукция стеклозавода.

– Я думал, ты давно уехал, – закуривая, сказал Павел Дмитриевич.

Отец взял сигарету, помял в пальцах, но прикуривать не стал.

– Мне осень нравится, – улыбнулся он. – Когда был молодым, любил весну… Что это – возрастное? Или устал жить? В городе шумно, хлопотно, а тут тихо, спокойно… Я уже неделю в земле копаюсь: собрал в кучу картофельную ботву, пусть преет до весны, напилил на зиму дров, вон какую поленницу сложил! Ей-богу, и мысли тут у меня светлые, веришь ли, радуюсь каждому новому дню.

– Верю, – улыбнулся сын. – Ты посвежел, сердце не беспокоит?

– Не хочу о болезнях, – отмахнулся отец. – Выкладывай, что у тебя нового.

– Взяли меня из обкома на работу в Москву, – сказал Павел Дмитриевич. – В Министерство народного образования РСФСР.

– Значит, пошел в гору? – усмехнулся отец. – У нас бывает, что кого-то вдруг начинают выдвигать и выдвигать… За какие такие заслуги?

– Наверное, хорошо выполняю свою работу, – обидчиво ответил сын. – И потом, министр слышал мое выступление на республиканском совещании работников народного образования. Позвонили в обком, вызвали в Москву – и вчера утвердили заведующим отделом.

– Случайность это или закономерность? – испытующе посмотрел на него отец.

– Новая работа всегда интереснее, – ответил Павел Дмитриевич. – Надеюсь, что и в министерстве в грязь лицом не ударю.

– Не зазнайся, Паша, – похлопал его по плечу Дмитрий Андреевич. – Опасная это штука! И сам не заметишь, как станешь чинушей, бюрократом…

– Постараюсь, – улыбнулся сын.

– Все один?

– Такая уж, видно, наша абросимовская порода – бобылями свой век доживать, – невесело усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Ты на породу не греши: дед твой Андрей Иванович и Ефимья Андреевна душа в душу всю жизнь прожили, – строго заметил отец.

– А ты?

– Что я? – хмуро уронил Дмитрий Андреевич. – У меня жена, дети… Никакой я не бобыль.

Павлу Дмитриевичу хотелось спросить, дескать, чего же ты тогда убежал от них в Андреевку, но он промолчал. И не только осень держит его здесь, муторно ему с женой в Калинине. Как заговорил о доме, так по лицу пробежала тень, глаза погрустнели. Столько лет один прожил на озере Белом, Раиса Михайловна только летом на неделю выбиралась к нему, а дочери ни разу не навестили… И теперь уж который год с ранней весны до поздней осени живет в Андреевке, сюда жена – ни ногой. Павел Дмитриевич еще мальчонкой всего один раз видел ее в дедовском доме. Вот ведь как бывает: не сложилась жизнь у отца с Волоковой, не обрел он семейного счастья и со второй женой.

– А как… наши соседи? – кивнул Павел Дмитриевич на дом Ивана Широкова. И вспомнил, что своим детям-то ничего не привез, – ему ведь и в голову не могло прийти, что вот так возьмет и заявится в Андреевку.

– Хорошо живут Иван и Лида, – ответил отец. – Он уважает ее, слова худого не скажет. Я рад за них. Лариса частенько после школы забегает ко мне – обед сварит, приберется… А Валентин пошел по стопам прадеда: ездит помощником машиниста, живет в Климове.

– Не женился еще?

– Ну и батька! – осуждающе покачал головой Дмитрий Андреевич. – Ничего не знает про родного сына!

– Я ему несколько раз писал, а он отделывается поздравительными открытками, – сказал Павел Дмитриевич.

– Тебе ли упрекать его?..

– Лариса-то когда придет?

– Объявится, – сказал отец. – Ты хоть узнаешь ее? Невеста, на будущий год десятилетку заканчивает.

– Пойду ей подвенечное платье куплю, – пошутил Павел Дмитриевич и зашагал по тропинке к калитке.

* * *

Шагая с Ларисой вдоль железнодорожного полотна, Павел Дмитриевич не увидел знакомого с детства семафора – вместо него стоял невысокий трехглазый светофор; исчезли и провода на колесиках, которые приводили семафор в действие. Помнится, они с Вадимом Казаковым – им тогда было лет по шесть – как-то выбили камнем пару роликов из гнезда для самокатов. Дед Андрей узнал об этом, узким ремнем сильно выпорол обоих и запер в тесной, пахнущей мышами кладовке до вечера. Оказывается, когда нужно было открыть семафор, он из-за повреждения не сработал, и поезд остановился сразу за висячим мостом через Лысуху…

Небо было низкое, серое, чуть накрапывал дождик. Идея прогуляться до речки возникла у Павла Дмитриевича, дочь охотно составила ему компанию. Ларисе скоро шестнадцать, но, в отличие от нынешних акселераток, она была невысокого роста, грудь почти незаметна, на круглом, чуть веснушчатом лице с маленьким вздернутым носиком – большие ласковые глаза. Точно такой в молодости была ее мать, Лида Добычина, когда Павел впервые увидел ее на танцах. И смешлива в мать. Влетев к Абросимовым, с ходу повисла на шее огромного отца – ему пришлось нагнуться – и расцеловала его в обе щеки. Признаться, он не ожидал столь бурного проявления чувств. Раньше Лариса была гораздо сдержаннее.

Он вручил ей купленные в сельпо красивые резиновые сапожки с пушистой белой подкладкой внутри – их и была всего одна пара. Девочка заявила, что всю жизнь мечтала о таких, и тут же надела, сбросив у порога стоптанные туфли. Сапоги оказались велики, но неунывающая Лариса заявила, что это даже лучше – она будет носить с толстыми шерстяными носками.

Крошечные блестящие капельки посверкивали на ее рыжеватых волосах, пушистый помпон на шапочке смешно подпрыгивал при каждом шаге. Лариса оживленно рассказывала, как нынче на уроке немецкого Ваня Александров с задней парты запустил авиамодель с бензиновым моторчиком. Самолетик угодил в электрическую лампочку и упал на стол учительницы. Шуму было, пришел директор…

– Сын Бориса Александрова? – уточнил Павел Дмитриевич.

– Ну да, этого пьяницы… Вообще-то Ваня умный и добрый, я на велосипеде ездила с ним на рыбалку на Утиное озеро. Снимет с жерлицы три-четыре щуки, а остальных на волю вольную отпустит. А когда Тольку Корнилова на болоте укусила гадюка, Ваня перетянул ему ремнем ногу и высосал яд из ранки… Кто бы другой так поступил?

– Нравится он тебе?

– Я с ним на озере один раз поцеловалась, – призналась Лариса.

Павел Дмитриевич подумал, что в свое время в десятом классе мальчишки с девчонками не целовались, разве что на танцы в клуб бегали, да и то, завидев там кого-нибудь из учителей, старались поскорее ретироваться.

Павлу Дмитриевичу интересно было узнать, как живут Иван Широков и Лида Добычина, но язык не поворачивался спросить, а дочь эту тему не затрагивала. Вот Валентин уже оторвался от них, живет самостоятельно, на будущий год и Лариса закончит школу… Он знал, что она способная девочка и учится на пятерки.

– Лара, а что ты думаешь делать после школы? – спросил он.

– Ваня Александров говорит, что учиться ему до чертиков надоело, – задумчиво сказала дочь. – Лишь бы дотянуть до выпускных экзаменов, а потом он подаст документы в авиационное училище. Хочет быть летчиком.

– Бог с ним, с Иваном, ты-то чего хочешь?

– Дедушка был учителем, ты педагог, наверное, и мне на роду написано быть тоже учительницей, – улыбнулась Лариса.

– Лара, после школы приезжай ко мне в Москву? – предложил он. – Будешь там учиться и жить у меня.

– В Москву? Тебя перевели в Москву?

– Теперь ты удивляешься, – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– А кто еще удивился?

– Твой дед… Опасается, что я заделаюсь бюрократом.

– Ты? – воскликнула Лариса. – Никогда! Ты – умный.

– Ну спасибо… Так приедешь ко мне?

– Не понимаю я тебя, – помолчав, сказала дочь. – Зачем же ты с мамой разводился, если живешь один?

– Наверное, все дети рано или поздно задают такой вопрос родителям, – горько усмехнулся Павел Дмитриевич. – Мальчишкой здесь же, в Андреевке, я спросил своего отца, почему он ушел от матери.

– И что он ответил тебе?

– Он сказал, что ответит позже, когда я стану взрослым…

– И что же он тебе все-таки сказал? – Дочь снизу вверх заглядывала ему в глаза.

– Став взрослым, я понял, что глупо спрашивать у родителей, почему они разошлись. Как говорится, каждый сходит с ума по-своему.

– А страдают от этого дети, – не глядя на него, грустно констатировала Лариса.

– Разве тебе плохо живется с отчимом?

– Допустим, мне повезло, а другим? – взглянула на него дочь потемневшими глазами.

– Дай бог, чтобы твоя жизнь удалась!

– Я на себя буду надеяться, а не на бога.

Только сейчас Павел Дмитриевич понял, что Лариса не наивная девчушка, какой она ему показалась вначале. Но как ей объяснишь, что в его жизнь, как он думал, вошла настоящая большая любовь, которая на поверку оказалась красивым мыльным пузырем? Возможно, он и вернулся бы ради них, детей, к Лиде, но та не стала ждать, взяла да и вышла замуж за хорошего человека Ивана Широкова, с которым Павел в детстве дружил…

– Может, за свои ошибки молодости я сейчас расплачиваюсь? – задумчиво произнес Павел Дмитриевич. Он это сказал для себя, однако дочь живо отреагировала:

– А мама не расплачивается, – заметила Лариса. – Она счастлива. И с тобой, говорит, ей было хорошо, пока ты не завел другую…

– Твоя мама – счастливый человек, – сказал он.

– И я хочу быть счастливой.

– Наверное, счастье и несчастье неравномерно распределены среди людей: одним больше, другим меньше, а третьих вообще обделили. Я, по-видимому, отношусь к последним.

– Все говорят, ты умный, – успокоила дочь. – Вон какую в Андреевке школу отгрохал! До сих про тебя вспоминают люди добрым словом. И по работе растешь: был учителем, потом директором, в обкоме партии работал, а теперь в Москву взяли… Как говорит моя бабушка, уж тебе грех на судьбу пенять…

Дождь стал сильнее моросить, со стороны Мамаевского бора потянул холодный ветер, деревья зашумели, застучали голыми ветвями, речка подернулась рябью. И тут они сверху услышали негромкий гогот, шум многих крыл: над бором, пересекая железную дорогу, пролетел запоздалый косяк гусей. Видно, птицы устали и, снизившись, выбирали место для отдыха. Серые птицы почти сливались с дымчатыми облаками, так плотно обложившими небо, что и швов-то не видать.

– Ваня недавно в Лысухе на удочку большую щуку поймал, – вспомнила Лариса.

– Твой Иван, гляжу, на все руки мастер, – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Он любит меня, – сказала дочь. – Нет, не говорил об этом, да я по глазам вижу.

– А ты его?

– Мне он нравится, я горжусь, когда он на соревнованиях берет первые места. У него ясные голубые глаза и золотистые кудри. Мне иногда хочется подергать за них… А когда он дает подзатыльники первоклашкам, я готова ему глаза выцарапать… Разве это любовь?

– Любовь у всех начинается одинаково, – сказал Павел Дмитриевич, – а расстаются люди по разному…

– Посмотри, – показала она на небо, – все гуси давно пролетели, а этот один за всеми торопится.

Гусь, вытянув шею, взмахивал большими крыльями, они даже услышали их свист. В отличие от остальных он был белый. Скоро он слился с серым небом, пропал за остроконечными вершинами высоких сосен.

– Белая ворона в стае, – задумчиво произнес Павел Дмитриевич.

– Это же гусь, папа, – возразила Лариса.

– Гусь, гусь, – улыбнулся он.

– А что такое любовь? – глядя на речку, негромко заговорила Лариса.

Он, казалось, не слышал ее.

– Когда тут установили светофоры? – кивнул он на заморгавший красным глазом невысокий бетонный столб.

– Светофоры? – удивилась дочь.

Вот они, молодые! Даже не заметили, как исчезли с откосов более полувека простоявшие семафоры, а вместо них появились светофоры. Наверное, не знают, что раньше бегали по путям пассажирские паровозы с красными колесами, а теперь мимо Андреевки с грохотом проносятся тепловозы.

– Пойдем домой, – сказал Павел Дмитриевич. – Луны не видно, звезд тоже, наши гуси улетели.

– Папа, а почему ты к бабушке Александре не заходишь? – спросила дочь.

– Как она? Все ворожит?

– Мне бородавку вывела, – сказала Лариса, показывая ему ладошку. – Она вот тут торчала. Обвязала ниткой, пошептала, нитку закопала под крыльцом, а на другой день противная бородавка почернела и отвалилась.

– Кудесница! – рассмеялся Павел Дмитриевич. – Вот что, давай-ка прямо сейчас и зайдем к ней. Напоит нас чаем?

– Она как-то на тебя гадала, сказала, что у тебя будут большие перемены, длинная дорога, на сердце – печаль, разные хлопоты… – Она наморщила высокий чистый лобик: – Что же еще она нагадала? Да, ждет тебя нечаянная радость!

– Добрая у меня мать… – усмехнулся Павел Дмитриевич. – Все верно, кроме последнего: что-то радости меня стороной обходят.

– И еще она сказала, что ты плохой сын, весь в своего отца – гордый и непутевый.

– Как-то неудобно без подарка-то? – заметил он.

– Купи конфет, – посоветовала дочь. – Бабка Александра любит сладкое.

– А что ты любишь?

– Я люблю людей, – серьезно ответила Лариса. – Мне хочется, чтобы им было хорошо… Наверное, мне лучше стать врачом. Почему так много несчастных на свете? – заглянула она в глаза отцу. И взгляд у нее был грустным.

– На этот вопрос не смогли ответить даже великие философы, – улыбнулся Павел Дмитриевич. Дочь все больше удивляла его.

– Раз человек родился, он должен быть счастлив. Ведь жить на свете так прекрасно!

– Одного счастливого человека я уже вижу, – сказал он. – Разве ты не счастлива?

– Я не знаю, – помолчав, ответила она.

* * *

Он лежал на жесткой койке и вспоминал разговор с матерью. Странный получился этот разговор. Мать ничуть не удивилась, когда они с Ларисой пришли, что-то хмыкнула себе под нос и даже с табуретки не поднялась. На столе пофыркивал небольшой белый самовар, в вазочке на длинной ножке – конфеты-подушечки, в деревянной чашке – сушки. Постарела мать, вроде бы и ростом меньше стала, седые космы выбивались из-под черного платка, провалившиеся глаза глядели строго, испытующе, во рту осталось не так уж много зубов. На ней была старая вязаная коричневая кофта с дыркой на плече.

– Карты не врут, – сказала она. – С утра ждала тебя, редкий гостенек.

– И меня ждала, бабушка? – хихикнула Лариса.

– Помолчи, стрекоза, – сурово посмотрела на нее старуха. – В каждую дырку свой острый нос сует.

– Что ты, бабушка? – рассмеялась девушка. – У меня курносый нос, даже не нос, а носик.

– Садитесь чай пить, – пригласила старуха. – Ты, кажись, Павел, любишь земляничное варенье? Лариска, принеси из кладовки банку, она в углу на полке у самого окна.

– Как живешь-то, мать? – присаживаясь к столу, спросил Павел Дмитриевич.

– Живешь – не оглянешься, помрешь – не спохватишься, – раздвинула в усмешке блеклые с синевой губы мать.

Павел Дмитриевич заметил, что над печкой торчат серые пучки высушенных трав, в углу, над потемневшим, с трухлявыми ножками буфетом, большая икона божьей матери с младенцем в серебряном окладе и с горящей лампадкой. В железной рамке, где под стеклом множество фотографий, не заметил снимков Игоря и Григория Борисовича Шмелева. Свою фотографию обнаружил в самом углу: ему лет шесть, стоит у калитки и в носу ковыряет. Это Федор Федорович Казаков его в такой позе заснял. Он первым увлекся фотографией в поселке, снимал всех подряд. Пожалуй, именно тогда, когда Вадим и Павел стояли рядком в темной кладовке и смотрели, как при красном свете в ванночке проявляются туманные очертания людей, Павел и решил тоже заняться фотографией…

Глаза матери немного оживились, когда он выставил на стол бутылку кагора.

– Церковное вино, – уважительно заметила она, но пить не стала. Бутылку потом спрятала в буфет. Некогда статная, прямая, теперь она ссутулилась, одно плечо было чуть выше другого. Вроде и нос удлинился. Чего доброго, в глубокой старости совсем превратится в бабу-ягу.

Лариса выпила две кружки чая с душистым вареньем и заторопилась домой.

– Завтра чуть свет поедем в колхоз убирать с полей солому, – сказала она. Подошла к отцу, поцеловала его. – Я тебе напишу… только я адреса не знаю.

– Как устроюсь, я тебе сообщу, – сказал Павел Дмитриевич. – А летом ко мне, слышишь?

– До лета еще дожить надо, – явно копируя бабушку, с серьезной миной произнесла дочь и, звонко рассмеявшись, выскочила за дверь.

– Веселая, добрая, а постоянства в душе нету, – изрекла мать. – И твоя Лидушка такая же. Был ты – любила тебя, а теперя души не чает в Ванятке Широкове. Таким-то, сынок, легче всего и живется на белом свете. Мужик да собака всегда на дворе, а баба да кошка завсегда в избе…

– Я на Лиду не в обиде, – сказал сын. – Что нам было отпущено, прожили с ней хорошо.

– Веришь в судьбу? – хитро взглянула на него мать.

– Так, к слову пришлось, – сказал он.

– Взял бы и снова женился? – усмешливо взглянула на него мать. – Красивый, вон и седина тебе к лицу… Неужто от таких-то нынешние бабы нос воротят?

Он улыбнулся про себя, вспомнив, что то же самое говорила ему и дочь.

– Говорят, ты будущее предсказываешь, – усмехнулся Павел Дмитриевич. – Вот и погадай: женюсь я снова или так свой век бобылем проживу?

– А мне неча и гадать, – скорбно поджав губы, заявила мать. – Я и так знаю – быть тебе бобылем. Не веришь ты бабам и рад бы снова жениться, да не переступить тебе через себя: обжегшись на молоке, теперь будешь дуть на воду.

– А что еще ждет меня впереди?

Павел Дмитриевич понимал, что все это чепуха, но какое-то затаенное любопытство заставляло его задавать матери эти вопросы. Случается, и гадалки правильно предсказывают судьбу. Вернее, не предсказывают, а угадывают. Сколько уже сотен лет существуют хироманты, астрологи, графологи.

– Другим я могу это открыть, а тебе – нет, – сказала мать. – Ты же мой сын. А на своих загадывать трудно… Я слышала, врачи не делают операции близким. Да и зачем это тебе? Ты же образованный, все одно мне не поверишь.

– Ведь узнала же ты, что я сюда приеду?

– Все у тебя, Павел, будет хорошо, а быть одиноким, видно, на роду написано. Возьми своего батьку: и женат, а один как перст, да и я вот доживаю свой век одна… – Она зорко взглянула на него: – А женщина у тебя и сейчас есть, хорошая, умная, только пути ваши уже разошлись, Паша. И другая будет еще умнее и краше этой, помучит она тебя, поиграет тобой и бросит. А на хитрых да коварных, падких до чинов и денег ты и сам не захочешь смотреть. Тут у тебя ума хватит таких сразу распознать. Баба, она, как кошка, ласку любит, а ты, Паша, неласковый, для тебя на первом месте работа, а уж потом остальное… Вот и женись на своей работе…

– Неласковый я, видно, в тебя, мать, – со вздохом произнес он.

– А какая жизнь у меня была, Паша? – поджала сухие губы она. – Много ли я радостей в ней видела? Твой батька от меня ушел, потом этот… Да рази я знала, что он вражина? Ведь до прихода немцев ничего не ведала… А сколько годов из-за него, супостата, люди на меня косились! Слава богу, теперь никто и не попрекнет прошлым… Игорь провалился как сквозь землю. Не знаю, где он и обитает…

– А что же твое колдовство? Не подсказывает?

– Живой он, Паша, – покачала она головой. – Только чужой мне. И не только мне – всем.

Павел Дмитриевич слушал мать и вспоминал свою бабку Ефимью Андреевну, которая хотя и не прослыла в поселке колдуньей, но своим близким предсказывала и беду чуяла задолго… Исстари тянутся больные и увечные к колдунам и знахарям. И некоторых они излечивают от недугов на удивление всей официальной медицине и науке. Об этом тоже пишут в газетах и журналах…

– А Дмитрий, батька твой, не жилец на белом свете, – на прощание заявила мать. – Недолго он протянет.

– Все сердце на него держишь? Не простила?

– Господь с тобой. – Ее губы тронула улыбка. – По мне, живи он хоть сто лет, да смерть ждать не хочет…

* * *

– Как тебя встретила Александра-то? – подал голос с дивана Дмитрий Андреевич.

Павел Дмитриевич не говорил ему, что был у матери, а вот поди ты, догадался! Наверное, и впрямь в их роду есть что-то колдовское. Вот только ему, Павлу, не передалась эта особенность. Все беды и невзгоды, не уведомляя его заранее, внезапно обрушиваются на голову…

– А ты чего к ней не заходишь?

– Киваем друг дружке на улице, а поговорить нам не о чем… – Он помолчал. – Вот какая штука. Странно как-то смотрит она на меня…

– Странно?

– Ну, будто что-то за моей спиной видит… Может, смерть с косой?

Павел Дмитриевич внутренне содрогнулся; и отец об этом же самом! Да что они тут, с ума посходили?!

– Не подумай, что я боюсь ее колдовства, – засмеялся отец. – Пустое все это. Поражает меня другое: нет той былой ненависти в ее взгляде, скорее – жалость. А это меня сильно задевает. Последнее дело, когда женщина мужика начинает жалеть. Оскорбительно это для меня.

– Зла у нее к тебе нет, – только и нашелся что сказать Павел Дмитриевич.

– Я вот о чем подумал, – кашлянув, заворочался на своем диване Дмитрий Андреевич. – Останься я тогда, когда был женат на Александре, в Андреевке, может, до сих пор был бы с ней и внуков нянчил. Не пускала она меня в Питер, будто чувствовала, что это конец нашей любви… А мне тогда казалось, что она хочет мне крылья подрезать, сама полуграмотная и мне не дает учиться… Добился я своего, закончил университет, в общем, по служебной линии все у меня было в порядке – и должности, и уважение, – а вот семейная жизнь так и не сложилась с Раей…

– У меня две сводные сестренки, а я их совсем не знаю, – вставил Павел Дмитриевич.

– Рая не захотела, чтобы они ездили в Андреевку, – продолжал Дмитрий Андреевич. – Сначала я думал – из-за Шуры, а потом понял: она просто презирала деревню и ей не хотелось, чтобы наши городские девочки общались со своими деревенскими родственниками… Интересная штука получается: Шура ненавидела город, бешено ревновала меня к нему…

– Не без оснований, – с улыбкой вставил сын.

– …а Рая терпеть не могла деревню. А мне то и другое дорого. А сейчас, в старости, понял, что Андреевка мне ближе, роднее города. Вот какие пироги, Павел!..

– Я начинаю верить, что мать, как и бабушка Ефимья Андреевна…

– Колдунья? – фыркнул отец.

– Есть же люди, которые обладают даром предвидения.

– Не верю я во всю эту чепуху, – сказал отец. – Просто люди в чем-то похожи друг на друга, и жизнь их течет в общем-то в одном русле. Хорошему психологу, да и просто наблюдательному человеку, не так уж сложно предсказать тому или иному человеку его будущее, этак лет на пять – десять вперед. Ты обратил внимание, как цыганки гадают? Они смотрят в глаза и почти всем говорят одно и то же – и часто безошибочно угадывают: женат или холост, сколько детей, какие перемены ждут тебя, дорога, казенный дом… Стоишь разинув рот и поражаешься, как, мол, все верно! А потом поразмыслишь – да ведь она нагадала все то, что у каждого есть, а потом ты и сам гадалке помогаешь выражением глаз, мимикой своего лица…

Оборвав последнюю фразу на полуслове, он замолчал.

– Вроде бы… мать стала помягче, чем прежде, – подождав, вставил Павел.

Отец молчал.

– Ты спишь?

– Паша, накапай мне в рюмку… этой гадости, что стоит на буфете, – с придыханием проговорил отец.

– Сердце? – Сын вскочил с кровати, включил свет и, шлепая босыми ногами по холодному полу, подошел к буфету.

– Тридцать капель… – сдавленно произнес Дмитрий Андреевич.

Чувствуя, как мурашки поползли по телу, Павел Дмитриевич накапал в рюмку из черного пузырька, крепкий запах лекарства ударил в нос.

– И таблетку нитроглицерина, – подал голос отец. Приняв лекарство и запив водой из эмалированной кружки, он подернутыми мутью глазами взглянул на сына, раздвинул синеватые губы в виноватой улыбке:

– Старость не радость.