Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

Ничего не слышно от сына, хотя договорились, что он раз в месяц будет ему писать. Получил лишь одно письмо из Казахстана, намекал, что готовится в круиз вокруг Европы. Это значит, что настропалился бежать отсюда. Дай бог удачи Игорю! Все-таки он, Карнаков, чувствует ответственность за сына, он ведь его мальчишкой совратил на этот опасный путь, а впрочем, кто знает: поездной воришка мог запросто стать уголовником и вообще сгинуть в тюрьмах-колониях…

Ростислав Евгеньевич налил в рюмку коньяку, выпил, закусил сыром. Хороший коньяк, а и он не приносит облегчения. На форточку села синица и, крутя точеной головкой в черной шапочке, с любопытством заглядывала в комнату. Пустив негромкую трель, сорвалась и улетела. И снова слышен лишь тихий шорох осыпающегося со стекла сухого снега. Иногда он не слышал журчащей воды, а иной раз это его раздражало. Встал и, волоча ноги в шлепанцах, пошел на кухню и закрыл медный кран. Из зеркальца над раковиной на него посмотрело бородатое морщинистое лицо с лохматыми седыми бровями. Лицо старика. Странно, что он так долго живет. И еще не превратился в склеротика, вроде бы голова пока исправно работает. Да и на память не жалуется. Однако последнее время ему стало страшно ночами просыпаться от учащенного сердцебиения, снились какие-то кошмары, несколько раз казалось, что в дверь кто-то явственно постучал… Ранними утрами он пил кофе с молоком и шел бродить по улицам. По привычке заходил в заготконтору, там теперь заправляет молодой заведующий, Прыгунов пошел на повышение, «прыгнул» в Вологду. Этот умел ладить с начальством, встречать его и провожать. Специально построил маленькую турбазу с русской баней, туда и возил начальство… Уборщица Маша Сидоркина по старой памяти раз в неделю по средам приходит к нему… убраться в квартире. Ростислав Евгеньевич теперь по-царски с ней рассчитывается: дает каждый раз по двадцать пять рублей… Зачем ему теперь деньги? Аппетита нет, самого дорогого коньяка больше полбутылки за день не выпьешь, разве что оклеить ассигнациями комнату вместо обоев, как это после революции сделал андреевский кавалер Абросимов…

Никому не нужный, одинокий, доживал он свои дни в чужом ему городе Череповце. На днях получил по радио шифровку с тревожным сообщением, что Родион Изотов задержан в Москве органами КГБ, ему, Карнакову, предлагалось срочно покинуть город. Будь это раньше, может, он и удрал бы отсюда, но сейчас, в его годы, трогаться с места было дико. Куда он побежит? Кому нужен? Нет такого места в СССР, где бы он был в полной безопасности. Мелькнула мысль сесть в поезд и уехать в Андреевку. Наверное, жива еще Александра Волокова? Она никогда не жаловалась на здоровье, последнее время он нет-нет и вспоминал ее. Да и вообще он теперь жив одними воспоминаниями. Это – единственное, что у него осталось… Нет, никуда он из Череповца не поедет, безразлично, где его похоронят, потому что ему здесь ничего не принадлежит, даже трех аршин земли, – где бы ни находилась его могила, никто никогда на нее цветы не положит…

Рало утром он сжег в газовой духовке все бумаги, молотком раскрошил на утюге портативную аппаратуру, не пожалел даже хитроумный фотоаппарат со спичечную коробку – он им давно не пользовался, – все сложил в коробку и, воспользовавшись отсутствием кочегара, бросил в топку котельной, что находилась недалеко от его дома.

Успел Игорь уехать из СССР? Если не успел, его тоже, возьмут. Раз контрразведчики вышли на самого резидента, то уж они сумеют обезвредить и его агентов. Не сегодня завтра и к нему пожалуют незваные гости… У него нет страха, навалилась лишь свинцовая усталость, равнодушие ко всему на свете. Ему как-то приснилось, что он умер в этой комнате и как бы со стороны видит свое разлагающееся тело, соседи проходят мимо его двери, и им невдомек, что там почему-то на подоконнике лежит уже месяц Карнаков. Черный ворон подлетает к закрытой форточке, стучит тяжелым клювом по стеклу… Помнится, он проснулся весь в холодном поту и тогда решил на ночь не закрывать входную дверь. Под подушку он клал взведенный пистолет. Да и кому в голову придет грабить одинокого старика?..

Сегодня среда, через три часа придет убираться Маша Сидоркина. Ростислав Евгеньевич поднялся со стула, открыл платяной шкаф, достал из-под коробки с обувью пачку денег, завернутых в наволочку, вернулся к столу, смахнул рукой на пол крошки и белесые шкурки от копченой колбасы, положил на видное место сверток. Подумав, написал шариковой ручкой прямо на материи: «Маше Сидоркиной». Выпил рюмку коньяку и приписал: «Отслужи молебен и поставь в церкви богу свечку за упокой моей грешной души…» Верил ли он в бога? И да, и нет. Сколько раз обращался к нему бессонными ночами, чтобы обратил он свой божий гнев против большевиков, чтобы хоть на старости лет он немного пожил под своей настоящей фамилией – Карнаков – и чтобы похоронили его с церковным отпеванием и отпущением грехов в Москве на Новодевичьем кладбище, где нашли вечное упокоенье его отец и мать… Но боги были глухи к нему. И тогда он богохульствовал, клял «отца, сына и святого духа» на чем свет стоит!

Да, боги были глухи к нему, Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Не услышали его молитв и страстных призывов. Не захотели ничего изменить в его серой бесцельной жизни. Вспомнились давно где-то услышанные слова: «Человек пришел в этот мир из праха и уйдет в прах…» Что его молитвы, когда вся святая православная русская церковь не смогла вымолить у господа бога великой кары на головы святотатцев – коммунистов…

Боги были глухи к старому режиму, они не защитили царя-батюшку и его семью, не услышали колокольного перезвона и истовых молитв российского дворянства. Не оскорбились, когда разрушали их храмы, растаскивали церковную утварь.

Когда боги глухи, тогда дьявол правит миром… Разве русские священники в годы Отечественной войны не называли Гитлера антихристом? Не предавали его анафеме? Какому же богу ему, Карнакову, молиться: Христу или князю тьмы? Люциферу?

Разве он, Карнаков, не боролся всю свою сознательную жизнь за возврат к старому, к религии, вере в бога, царя и отечество? Почему же тогда боги глухи к нему?..

На этот вопрос Ростислав Евгеньевич на этом свете так и не получил ответа.

Он выпил еще рюмку, вышел в прихожую; отодвинул на двери засов, вернувшись в комнату, подтащил к столу кресло, на котором обычно сидел перед включенным телевизором, удобно уселся в него, достал из кармана мятых шерстяных брюк пистолет, снял с предохранителя. Он читал в книжках, что на пороге смерти перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Поглядев в черное дуло пистолета, он вдруг вспомнил дачный домик Дашеньки Белозерской под Тверью, широкую, с купеческой периной кровать и лежащую на ней белотелую, с распущенными черными волосами, призывно улыбающуюся купчиху… И все. Больше никаких приятных воспоминаний он не смог вызвать… Выстрела Карнаков не слышал, пуля, опалив седые волосы, пробила висок и вышла над кустистой бровью, пистолет глухо стукнулся о ковер. Носок полуботинка судорожно отодвинул его дальше к столу. Лицо задергалось, губы растянулись, будто в зловещей усмешке, но скоро морщины разгладились, кожа обмякла и лицо приняло спокойное выражение. Голова немного завалилась набок, тело еще несколько раз слабо дернулось и успокоилось в кресле. Густая красная струя бесшумно стекала по небритой серой щеке на вязаный свитер с широким воротом. Из дула пистолета медленно выползала остро пахнущая порохом сизая струйка. В оконное стекло все так же летел снег, синица, уцепившись коготками за форточку и вертя головой, заглядывала в комнату.

Первыми пришли сюда двое молодых людей в припорошенных снегом куртках с капюшонами. Увидев, что дверь не заперта, они переглянулись и один за другим быстро вошли вовнутрь.

– Я не думал, что он такой старый, – произнес один из них.

– Вызывай опергруппу и понятых, а я тут осмотрюсь, – распорядился второй, по-видимому, старший.

Мария Сидоркина у двери столкнулась с участковым, хотела пройти мимо, но он задержал.

– Я убираюсь у Ивана Сергеевича, – сказала она. Спросив ее фамилию, участковый велел подождать у двери и вошел в квартиру, немного погодя вернулся и сказал:

– Проходи, Сидоркина, только не пугайся: Грибов застрелился.

– Царствие небесное, – растерянно произнесла женщина. – Батюшки! С чего это он? Такой тихий, спокойный… Или болезнь у него какая страшная?

– Тебе лучше знать, – усмехнулся участковый. – Покойный тебя щедро отблагодарил за… заботу о нем!

– Кто я ему? – остановилась на пороге женщина. – Никто. Приходящая работница.

– Проходите, Сидоркина, – пригласили ее в комнату. – Вы давно знакомы с Грибовым?..

Вадим Казаков и Николай Ушков сидели за большим квадратным столом в гостях у известного писателя Тимофея Александровича Татаринова. В комнате кроме стола стояли несколько книжных шкафов, набитых книгами и журналами, на белых стенах – портреты писателя, написанные молодыми художниками. Дело в том, что сын писателя в свое время закончил искусствоведческий факультет института имени Репина и женился на художнице. Она и ее друзья с удовольствием писали Татаринова, он был весьма колоритной фигурой: полный, коротконогий, с бородой, обаятельной улыбкой. В его скуластом, с узкими умными глазами лице действительно было что-то татарское. Тимофей Александрович писал исторические романы, пользующиеся успехом. Говорили, что на черном книжном рынке за его книги платили по пятнадцать – двадцать рублей.

Вадим Казаков мало кого знал в Союзе писателей, и поэтому Николай посоветовал подарить свои книги Татаринову и попросить у него рекомендацию в Союз. Тому очень понравилась повесть о мальчишках военных лет, он об этом сообщил Ушкову и пригласил их с Вадимом к себе.

Вадим впервые был в квартире такого известного писателя, он смущался и больше слушал. Иногда в комнату заглядывала жена писателя – Анастасия Петровна. Вадиму пришлось несколько раз про себя повторить ее имя-отчество, чтобы не забыть. Грузная, большая и широкая в кости женщина со светлыми кудряшками на голове с неодобрением поглядывала на бутылку и, вставив в разговор две-три незначительные реплики, выходила. Один раз взяла рюмку мужа и демонстративно вылила содержимое в тарелку, потом поглядела на Ушкова – он был у них своим человеком, потому что писал книгу о творчестве Татаринова, – и сказала густым недовольным голосом:

– Не вздумай, Коля, за второй бежать – из дому выгоню!

– Тасенька, никто не собирается злоупотреблять, – мягко урезонил ее муж. – Ты нам лучше вскипяти чайку и подай айвового варенья. – Он перевел взгляд на гостей. – Тасенька у меня мастерица насчет разного варенья…

– Завтра же будешь меня ругать, что вовремя не остановила, – проворчала жена и вышла.

– Колюня, давай твою, – прошептал Тимофей Александрович.

Он залпом выпил и неожиданно громко запел: «Ох, туманы мои, растуманы…» Пропев один куплет, хитро улыбнулся в бороду и громко сказал:

– Талант для писателя – это, конечно, великое дело, но если у него еще и умница жена, то ему повезло вдвойне. Что бы я делал без своей Тасюни?

– И умнице жене надоедает, когда муж тянется к рюмке, – ворчливо заметила из прихожей Анастасия Петровна.

– Тасенька, завтра с утра сажусь за машинку! И стучу до обеда.

– Знаю я тебя… – Жена заглянула в комнату, окинула взглядом стол и строго уставилась на гостей: – Больше ни капли. А то прогоню я вас отсюда!

– Тасенька! – В мягком ласковом голосе Татаринова появились металлические нотки. – Не буди во мне зверя! – Он вздернул бороду, приосанился. – Ты знаешь, я в гневе страшен… – И весело рассмеялся: – Никто меня в этом доме не боится!..

– Лучше почитал бы новую главу из романа, – помягче сказала Анастасия Петровна. – Про Меншикова.

– Тащи ее сюда! – распорядился Тимофей Александрович. – Двадцать страничек, не больше, а то мои парни заснут.

– Ну что вы, Тимофей Александрович! – горячо запротестовал Николай. – Мы с удовольствием…

По пути сюда Николай говорил, что лишь бы старик не заставил их сегодня слушать новые главы, есть у него такая дурная привычка – вслух читать знакомым свои романы…

Слушая в течение часа монотонный голос Татаринова, Вадим изо всех сил старался не отвлекаться, но мысли все время уносились прочь. Все-таки крупные вещи предпочтительнее читать в другой обстановке и без публики. Борода Татаринова смешно шевелилась, он старался читать с выражением, но голос его все равно усыплял… И вот здесь, в светлой небольшой комнате, Вадим поклялся про себя никогда вслух не читать свои произведения. Это такая тоска, даже не верилось, что по времена Достоевского и Белинского писатели собирались у кого-нибудь и ночи напролет читали друг другу свои книги…

Петр Первый, стрельцы, царевна Софья, Меншиков – все это скользило мимо его сознания не задерживаясь. Вадим боялся, что Татаринов, когда закончит, естественно, захочет выслушать их мнение, а он вряд ли чего путного скажет…

Выручил Ушков, он детально разобрал главу – вот что значит критик! – похвалил писателя за сочный язык, сделал несколько дельных замечаний по тексту. А Вадим так и промолчал.

– Лучше Тимофея никто сейчас не пишет на исторические темы, – заметила Анастасия Петровна. Подавая на стол чай с вареньем, она ухитрилась убрать бутылку.

– Тася! – строго сказал Татаринов. – На посошок.

Пробормотав про себя что-то нелестное то ли в адрес мужа, то ли гостей, она принесла бутылку – там было ровно на три рюмки. Муж подозрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

– Я прочел твою повесть, у тебя несомненный талант, Вадим, – на прощание обнадежил Казакова известный писатель. – Я буду на приемной комиссии и обязательно выступлю, а вторую рекомендацию возьми у Вити Воробьева, я ему уже говорил о тебе.

Воробьева Вадим знал – это тот самый талантливый писатель, с которым он познакомился на даче у Вики Савицкой.

– Ты писатель от бога, – говорил Татаринов, провожая их до дверей. – Да ты не качай головой, я истину говорю! Талант, Вадик, я за версту чую. Книжка твоя будет издаваться и переиздаваться.

– Ты, Вадим, не слушай его, – встряла Анастасия Петровна. – Он просто добрый сегодня…

– Тася! – сделал грозное лицо Тимофей Александрович. – Умолкни!

– Тише, дурачок, – понизив голос, сказала жена. – Внучку разбудишь!

– Я выступлю на комиссии, Вадим, тебя примут, – говорил тот. – Пусть только попробуют не принять!..

Вадима на приемной комиссии прокатили, Татаринова в этот день не было там, он уехал в Приозерск на дачу… Это было потом, в марте, а сейчас Вадим и Николай бодро шагали по ночному Кировскому проспекту и оживленно разговаривали. Уличные лампочки светили вполсилы, с темного неба сыпался голубоватый в свете фонарей мелкий снег, редкие машины оставляли на асфальте блестящие следы шин. Снег тут же их припорашивал.

– Кажется, ты понравился Тасюне, – говорил Николай. – Хорошо, что ничего своего не читал: она только муженька способна слушать. Другие ее раздражают. Кстати, и он других писателей не слушает.

– Я никак не мог сосредоточиться…

– Молодец, что промолчал, иначе в Тасюне нажил бы вечного врага, – рассмеялся Николай. – Она считает своего Тимофея гением.

– Тасюня, Тасюня! – сказал Вадим. – Ну ее к черту, как относится ко мне Татаринов?

– Не скажи, дружище! – возразил Ушков. – В этом доме все зависит от Тасюни: скажет дать тебе рекомендацию – он даст, скажет, ты дерьмо, – он поверит. Татаринов всю жизнь своей жене в рот смотрит. Что она скажет, то он и делает. Это все знают.

– Я не знал, – вздохнул Вадим.

– Ты еще многого не знаешь… Будь бы у тебя литературный папа или мама, тебя бы с одной книжкой под аплодисменты приняли в Союз. Читал повестуху Богусловского?

– Не смог, – ответил Вадим. – Как только можно такую ерунду печатать! Откровенное подражательство Хемингуэю: он сказал, она сказала, назойливый, примитивный так называемый подтекст. Это пародия, а не литература.

– А ты обратил внимание, что повесть сопровождена вступлением известной писательницы?

– Ну и что?

– Богусловского, еще не дожидаясь выхода книжки, приняли по журнальной повести в Союз писателей, потому что известная писательница – его «крестная мама».

– А я, выходит, бедный сирота: у меня ни «папы», ни «мамы» нет, – усмехнулся Вадим.

– Женись на дочери известного писателя или главного редактора журнала… Ты ведь знал Володю Маркина? Он бросил свою жену, уехал в Москву и благополучно женился на дочке редактора толстого журнала.

– Журнал толстый или дочка?

– Не имеет значения… Маркин давно принят в Союз писателей, печатается у тестя, выпускает книжку за книжкой, на них с ходу публикуются положительные рецензии, а у нас Володя не мог пробить жалкий сборник рассказов!

– Я думал, литература – святое дело, – помолчав, заметил Вадим.

– Литераторов-то развелось восемь или девять тысяч! А во времена Пушкина их не насчитывалось и ста пятидесяти… Девять тысяч! И все считают себя большими писателями, и все хотят печататься!

– Зачем же бездарей принимают?

– Бездарей и принимают, мой милый, бездари! Бездарности, они активные, пробивные, настырные, в игольное ушко, чтобы напечататься, влезут!

– А я, пожалуй, не уйду из АПН, – сказал Вадим. – Хотя и трудно совмещать журналистику и литературу.

– Иди, дружище, своим путем, – посерьезнев, продолжал Ушков. – Ты из тех, кому не нужны литературные покровители. Я недавно перечитал твою военную повесть, – честно, Вадим, у тебя настоящий талант. Он не сразу бросается в глаза, не ошеломляет, но твоя книжка заставляет думать, вспоминать, все зримо, о чем ты пишешь, к повести хочется снова и снова возвращаться… Я не пророк, но предсказываю, что твой путь в литературу будет трудным. Ты послал известным критикам свою книгу?

– Мне такое и в голову не пришло!

– Значит, тебя в лучшем случае не заметят, а могут и больно лягнуть в очередном обзоре. Нужно среди критиков друзей заводить.

– А ты? Вот и напиши рецензию.

– Я о детской литературе больше не пишу… Пусть твой путь в литературе будет трудным, но зато самым честным и благородным. Так что и впредь не лезь из кожи, чтобы понравиться какой-то глупой Тасюне! Я ведь хорошо знаю эту семейку: у Татаринова обаятельная улыбка, он искренне верит, когда хвалит, но все решает Тасюня! Тимоха считает, что у нее безошибочный нюх на людей.

– И ты о нем книжку пишешь? – упрекнул Вадим.

– Он сейчас в моде, потом, я действительно считаю его талантливым романистом. По крайней мере, три его романа мне нравятся. Он умеет создать фон той эпохи, у него сочный русский язык, захватывающий сюжет… О ком мне еще писать? Об именитых? О них и так в каждой газете, в каждом журнале пишут. Даже тогда, когда они молчат.

– Татаринова критики тоже вниманием не обходят, – заметил Вадим.

– Но в обойме-то знаменитых его нет?

– Подожди, ты ведь тоже написал книжку про именитого Славина? – вспомнил Вадим.

– За эту монографию меня и приняли в Союз писателей, – усмехнулся Ушков. – Кстати, ты подарил ему свою детскую повесть?

– Я с ним не знаком.

– И еще надеешься вступить в Союз писателей! – воскликнул Николай.

– Ты знаешь, мне уже что-то расхотелось, – хмуро уронил Вадим. – Как можно написать книгу о человеке, которого ты не уважаешь? Говоришь одно, а делаешь другое?

– Это политика, старина!

– Приспособленчество это, Коля, а не политика! От тебя такого я не ожидал.

– Я ведь тоже не сразу прозрел… – Николай ничуть не был смущен. – Путь к совершенству тернист и запутан…

– Пожалуйста, без демагогии!

– Славин – умный человек, у него большие связи, он знает, что нужно в данный момент, правда, писатель средний, но у него имя. Его, если можно так сказать, «сделали» друзья-приятели. А их у него тьма! Особенно в Москве. Он в редсоветах, комиссиях, член редколлегий журналов! Его все хвалят, прославляют. Недаром у него и фамилия – Славин. И нужно большое мужество, чтобы на него замахнуться! Так вот, старина, меня совесть замучила, что я славил Славина, и я решил написать книгу о Татаринове. Ведь Славин и наш Тимофей – враги.

– Ну прямо тайны мадридского двора! – покачал головой Вадим.

– Не минет сия чаша и тебя, – сказал Николай. – Правда, есть у нас в организации и такие, которые держатся подальше от всей этой мышиной возни, но таких мало. Им трудно печататься, о них совсем не пишут.

– Но они-то пишут, – заметил Вадим.

– Читатель раньше критиков разобрался, что к чему, – продолжал Ушков. – В потоке литературы безошибочно находит свежее, талантливое. И сколько ни подсовывай ему хваленых-захваленых, читатель выбирает настоящее, что волнует его, дает простор для размышлений. Кажется, еще Марк Твен сказал, что существует лишь единственный критик, чье мнение ценно для писателя, – это читатель.

– Ты меня обрадовал, что в этой огромной армии членов Союза писателей есть и настоящие литераторы… – вставил Казаков.

– Где ты сейчас живешь? – перевел Николай разговор на другое. Он знал о разрыве приятеля с женой.

– Есть в Ленинграде один замечательный человек, который ко мне хорошо относится уже тысячу лет, – ответил Вадим. – И зовут этого человека Василиса Прекрасная. Это просто замечательно, что такие люди существуют на белом свете. У тебя есть такой друг?

– А-а, это на Лиговке, – вспомнил Ушков. – Разве она еще не на пенсии?

– Циник ты, Коля, – с Грустью заметил Вадим. – Я толкую о душевной красоте…

– А разве есть такая? Я думал, это литературная метафора.

– Ты с Викой встречаешься? – вдруг спросил Вадим.

После того случая в Судаке они ни разу не затрагивали эту тему. Встретились через месяц как старые приятели. Ушков уже давно ушел из издательства, он работал старшим научным сотрудником в институте, защитил кандидатскую диссертацию.

– Я все тебя забываю спросить: чего ты тогда так неожиданно уехал из Судака? – помолчав, в свою очередь задал вопрос Ушков.

– Я просто подумал, что третий лишний.

– Ты же знал, что мы с Викой старые друзья.

– Ну а как бы ты представлял нашу жизнь втроем в Судаке?

– Что, ревность взыграла? – усмехнулся Николай. – Я думал, ты достаточно хорошо знаешь Вику.

– Выходит, мы с тобой пешки в ее руках?

– Она в шахматы не играет, – улыбнулся Николай.

– Я не люблю быть пешкой, – сказал Вадим.

– Она очень переживала, что ты тогда так уехал. Это было похоже на бегство.

– Так оно и было, – признался Вадим.

– Иногда приятно быть пешкой в руках королевы…

– Ты не ответил на мой вопрос: встречаешься с Викой?

– Иногда, когда она позвонит… Кстати, спрашивала про тебя. Твоя Ирина ей все рассказала – ну как ты ее застукал в мастерской с художником. Ты его даже на дуэль не вызвал?

– Если винить в изменах только мужчин, то нужно было у тебя, Коля, потребовать сатисфакцию.

– Ты же знаешь – я ни при чем.

– Тогда и он, этот художник, ни при чем. Ведь очень верно сказано: что толку убивать змею, если она уже ужалила.

– Все они стервы, – добродушно заметил Николай. – Но без них тоже скучно.

– А мы кто? – сбоку посмотрел на него Вадим. На русой бородке приятеля сверкали капли, коричневая замшевая шапочка с козырьком делала его бледное лицо продолговатым.

– Это уже философия.

– Твой конек!

– Я вообще никого ни в чем не виню, – посерьезнев, сказал Ушков. – И себя тоже.

– Я всегда виню во всем только себя, – признался Вадим.

– В таком случае прости Ирину, – посоветовал Николай.

– Я себя не могу простить.

– Вы развелись?

– Какое это имеет значение? Ирина стала мне чужой… Ну какой прок, Николай, жить с женщиной, которую не любишь? Ради чего?

– Наверное, ради детей.

– Ты думаешь, детям это нужно?

– Я давно не люблю свою жену, но разводиться с ней не собираюсь Развестись, снова жениться и снова разочароваться? Зачем повторять единожды совершенную глупость?

– Есть же счастливые семьи.

– Напиши роман о такой счастливой семье. Спаси любовь, – улыбнулся Ушков. – Тебе памятник поставят.

– Может быть, и напишу когда-нибудь. Я свои собственные неприятности не собираюсь перекладывать на плечи всего человечества.

– Красиво говоришь! – рассмеялся Николай. – И далеко замахиваешься!

– Спаси любовь… – с грустью повторил Вадим. – Плохи же наши дела, если даже любовь, как и природа, нуждается в спасении. Утверждают же некоторые ученые, что человечество уже однажды, тысячелетия назад, достигло вершин цивилизации и…

– Разразилась всемирная катастрофа, – подхватил Николай. – Атлантида и прочее… Об этом писал Платон и сказано в Библии…

– Не идем ли мы снова к этому?

– Религия и раньше предсказывала конец света… Помнишь, как сказано у древних египтян или шумеров?

– Не помню, – отмахнулся Вадим, не дав приятелю уйти в исторические дебри. – Я оптимист и верю в победу человеческого разума на Земле.

– Раньше я не замечал за тобой тяги к выспренной фразе, – усмехнулся Ушков. – В повести ты не употребляешь красивые слова.

– То в повести, – вздохнул Казаков. – Где повесть, а где жизнь?

– Глас писателя, – рассмеялся Николай. – Истина, брат, всегда рождается в муках.

– Свежая мысль, – поддел его Вадим.

Они дошли до Кировского моста. Поземка с тихим завыванием гнала на него шуршащий снег, длинные хвосты ныряли в пролеты чугунного моста и исчезали под ним. На Неве у берегов громоздились ледяные торосы, кое-где посередине чернели промоины. Здесь, на мосту, ветер озверел, швырял им в лица пригоршни колючего снега, старался сорвать шапки, раздувал полы, забирался в рукава. Кроме них, никого на мосту не было, лишь впереди маячили, будто намотанные на автомобильные фары, крутящиеся желтые шары.

На Марсовом поле тоже свободно гулял ветер, памятник Суворову побелел до самой каски. Они дождались заснеженного трамвая, вошли в почти пустой вагон. Николай скоро вышел у цирка, а Вадим поехал дальше. Здесь, в центре, ветер потерял свою силу, в рассеянном свете фар лениво кружились снежинки, вагон подпрыгивал на стыках, что-то гулко бухало в днище, лязгало железо. Впереди, привалившись плечом к обледенелому окну, сидел мужчина без шапки и в черном полушубке. Он клевал носом.

– Куда вам ехать? – растолкав задремавшего пассажира, спросил Вадим.

– Где я? – стал озираться человек. Глаза его покраснели, нос тоже. – Это что за остановка? Ленинград или Поповка?

– Трамвай идет в парк, – сказал Вадим.

– И мне в парк…

– Ну тогда до свидания, – сказал Казаков.

– Рикошетов, – протянул руку пассажир. – За что я люблю этот мир, так это за то, что он не без добрых людей.

– Мир велик, и люди в нем разные, – не сдержал улыбку Вадим.

– Кто ты? – с пьяной подозрительностью уставился на него тот. – Я ведь не шумлю. Тихо-мирно еду.

– Человек, – сказал Вадим.

Он вывел его на остановке у Московского вокзала, прислонил к металлическому ограждению, а сам стал ловить такси. Машины с зелеными огоньками проносились не останавливаясь. Рикошетов шмыгал носом, пегие волосы на его голове топорщились, – наверное, где-то шапку потерял… Наконец «Волга» с шашечками остановилась, и он помог забраться туда Рикошетову.

– Если ты человек, то дай мне в долг трояк, – помаргивая, разглядывал Вадима новый знакомый. – Чем же я рассчитаюсь с таксистом?

Вадим протянул ему три рубля. Он и сам себе не мог бы объяснить, почему все это делает. Может, в лице этого человека, явно не лишенного чувства юмора, было что-то привлекательное, располагающее?

– За Рикошетовым не пропадет, приятель, – сказал тот. – Рикошетов всегда долги возвращает.

«Волга» умчалась, а Вадим стоял на остановке и улыбался. Ему тогда и в голову не пришло, что его пути с этим человеком еще раз пересекутся.

В Нью-Йорке, в ресторане фешенебельного отеля «Хилтон», выступали перед молодыми американскими солдатами известные кинозвезды, певцы, писатели. Парней отправляли на войну во Вьетнам и со свойственной Америке помпой и размахом давали им прощальный концерт.

Пока в просторном холле на первом этаже, переполненном новобранцами в форме цвета хаки, звезды эстрады Боб Хоуп, Джон Уэйн, Фрэнк Синатра, Бинг Кросби исполняли свои номера, возле входа в отель на колясках курсировали туда и сюда безногие инвалиды вьетнамской войны, с плакатами в руках прохаживались вдовы и матери погибших в джунглях и болотах чужой далекой земли мужей и сыновей. Многие были в черном. У одной еще не старой женщины в руке белый плакат, на котором черными буквами написано: «Мальчики, рвите, сжигайте воинские билеты, во Вьетнаме недавно погибли два моих сына! Будь проклята эта грязная война!» Плакат она укрепила на черном свернутом зонтике. Полисмены хмуро посматривали на демонстрантов, но пока никакого беспорядка не могли усмотреть.

Игорь Найденов – он теперь был Дугласом Корком – дежурил у входа. На нем джинсы в обтяжку и нейлоновая куртка, под мышкой на хитроумном ремне подвешен автоматический пистолет. Курсанты спецшколы посланы сюда негласно следить за демонстрантами, брать на заметку тех новобранцев, которые будут с ними якшаться, выискивать других подозрительных лиц. Война непопулярна в США, можно ожидать любых выходок.

В Нью-Йорке снега нет, хотя сейчас середина марта, только в северных штатах свирепствуют невиданные метели, здесь же светит яркое весеннее солнце, чисто вымытые окна небоскребов пускают в глаза яркие зайчики.