Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

Дуглас завел мотор, лодка довольно быстро заскользила к яхте. Генри командовал, куда править, метрах в семистах Дуглас заглушил мотор, развернул лодку по волне. Остальное должен был сделать напарник. На всякий случай Дуглас закинул две свои короткие удочки. Генри достал продолговатый дистанционный пульт, пристально стал смотреть на яхту. Три фигурки на палубе уже заняли свои места у борта. На выпуклом боку яхты надпись золотом: «Ангелина». Кто эта Ангелина? Жена или любовница господина советника?..

– Черт бы его побрал! – проворчал Генри, пряча пластмассовую штуковину с кнопками под сиденье.

Вдалеке показался большой белый пароход, он шел параллельным курсом, на яхте на него не обращали внимания. Придется ждать, пока пароход не исчезнет на горизонте. Дуглас поднес бинокль к глазам и замер: на мачте парохода трепетал советский флаг. На палубах в шезлонгах загорали пассажиры… Вот он, нежданный-негаданный привет с Родины! Если поначалу Игорь Найденов и вспоминал Россию, то, став Дугласом Корком, старался не думать о Москве, Кате, дочери… После окончания спецшколы он попал в группу, которую направили во Вьетнам, там они на практике осуществили полученные навыки: совершали диверсии, жгли напалмом деревни, пытали пленных, в джунглях искали партизан. Это был ужасный для Дугласа год, уже и не чаял живым вернуться в Америку. Вот тогда Дуглас впервые задал себе вопрос: зачем он здесь? За кого воюет? Подохнуть в северовьетнамских джунглях? Это казалось полной нелепостью. Он уже готов был нанести себе какое-нибудь увечье, чтобы уехать отсюда, – так иногда делали американские солдаты. Ему повезло: подцепил лихорадку, от которой не очень-то и торопился излечиваться, скоро его отправили в военный госпиталь, а оттуда в Штаты. Генерал вручил большую серебряную медаль, повысили в звании, дали порядочно денег. Дуглас считал себя счастливчиком: ведь многие его однокашники так и остались гнить в джунглях, никто их и могилы не сыщет.

Нет, он не испытывал тоски по родине, потому что ее просто у него нет. Вернувшись из Вьетнама, он женился в Вашингтоне на секретарше чиновника из Белого дома Мери Уэлч, женщине не первой молодости, но с небольшим капиталом, вложенным в ценные акции. Детей у них не было. Первый муж Мери и единственный сын погибли в автомобильной катастрофе. Виделся с женой Дуглас не так уж часто, так что она ему не могла надоесть, так же как и он ей. Кстати, жениться на ней ему посоветовал все тот же капитан из школы Фрэд Николс. Дуглас подозревал, что он был любовником Мери, но, к собственному удивлению, это открытие совсем его не расстроило. В новом мире все определяли не чувства, а рассудок и деньги. С Мери они ладили, и Дуглас тешил себя тем, что у него все-таки теперь есть дом, в который всегда можно вернуться, а это для человека его профессии не так уж мало.

– Разверни лодку кормой к объекту, – негромко скомандовал Генри. Лицо у него сосредоточенное, губы сжаты, он уже подключал пульт к аккумулятору.

Пароход растворился в голубой дымке, небольшие зеленоватые волны все так же лениво катились на скалистый берег, яхта красиво покачивалась, слепя глаза белоснежным боком с неширокой красной полосой. Господин в белой панаме, будто стоя в беседке, крутил и крутил катушку. В бинокль хорошо было видно его крупное сосредоточенное лицо, крепко сжатые губы. В вороте распахнутой рубашки блестел золотой медальон на цепочке. Сосед его перегнулся через борт и вглядывался в воду, третий, что стоял на носу, запрокинув голову, пил из зеленой жестянки пиво.

Фрегат, будто ангел-хранитель, распростер над яхтой крылья.

Генри под углом направил пульт на судно и нажал на красную кнопку. На месте стройной красавицы яхты возник черный ядовитый мухомор, он медленно вытягивался вверх, вздымая за собой воду. Наконец донесся гулкий раскатистый взрыв. Любоваться на то, что осталось вместо яхты, не было времени. Дуглас завел мотор и направил лодку к скалам. Широкая волна нагоняла их. Мельком подумал об альбатросе: уцелел ли он? Когда сбоку стал виден пляж, он заметил на нем оживление: загорелые фигурки в купальниках и плавках, прикладывая ладони к глазам, всматривались вдаль, где над морем расползалось дымное облако.

Генри предложил бросить лодку и мотор в расщелине, дескать, без них легче будет вскарабкаться по узкой каменистой тропе, но Дуглас молча выпустил из лодки воздух, туго скатал ее и запихнул в чехол, мотор сложил пополам и тоже упаковал в нейлоновый рюкзак. Ему было приказано ничего не оставлять на берегу.

Когда они, обливаясь потом, добрались до площадки, лопасти вертолета уже вращались, пилот сидел в кабине. Второй пилот принял лодку, рюкзак, помог им забраться. Вертолет поднялся немного выше скал и полетел в противоположную от взрыва сторону по большой дуге, огибая зеленую лагуну. Волны разбились о серые скалы и откатились назад, и снова безмятежное зеленоватое море медленно заколыхалось под ослепительным солнцем.

А в том месте, где в морской пучине исчезла яхта, голубоватым брюхом кверху покачивалась издалека заметная большая оглушенная рыба, наверное та самая, которую так мечтал поймать на крючок покойный господин в белой панаме.

Павел Дмитриевич снял трубку и привычно сказал:

– Я слушаю.

Трубка молчала.

– Говорите, я вас слушаю, – начиная терять терпение, повторил он.

– Павел Дмитриевич… Здравствуй.

Теперь он замолчал. Шариковая ручка будто сама по себе чертила на папке какие-то черточки, треугольники, квадраты. Расширившиеся серые глаза бездумно смотрели на письменный стол.

– Ты меня узнал… Паша? – негромко спросили в трубку.

– Здравствуй, Инга, – проглотив комок в горле, хрипло произнес он. Ручка начертила параллелепипед, вписала в него квадрат и два маленьких треугольника. Он услышал, как щелкнули круглые электрические часы на стене.

– Я тут проездом из Осташкова, продала наш дом, ведь мама два года как умерла, – быстро заговорила она. – Жаль, конечно, место красивое, Селигер, сосновый бор…

– Где ты остановилась? – перебил он.

– В гостинице «Тверь», тридцать второй номер…

– Я сейчас приеду, – сказал он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

И вот они сидят в ресторане. В зале в этот дневной час мало посетителей, негромко играет в баре магнитофон. Инга Васильевна Ольмина пополнела, лицо округлилось, светло-русые волосы были закручены в пышный узел на затылке. Кажется, раньше она не красилась, а теперь на губах помада, подведены брови, на круглые щеки положены румяна, да и морщинки заметны на висках, в уголках губ, на белой шее. И все равно она все еще была привлекательной женщиной. Он всегда представлял ее себе зеленоглазой, но сейчас глаза ее были серыми.

– Мне подруга написала, что ты развелся, живешь холостяком и на женщин не смотришь, – говорила она, с улыбкой глядя ему в глаза. – Стал большим начальником…

– Что еще тебе написала подруга? – усмехнулся он.

– Ты ее знаешь, она до сих пор учительствует в Андреевке.

Он промолчал.

– Никогда бы не поверила, что ты уйдешь от Лиды, – сказала она.

– Лида ушла от меня, – поправил он.

Инга быстро взглянула на него и чуть заметно улыбнулась: мол, говори-говори, но я-то знаю, что это не так.

– Я чувствую себя виноватой, – сказала она.

– При чем тут ты? – грубовато заметил он.

Инга отпила из бокала, невесело улыбнулась:

– Ты снял с моей души камень.

Павел Дмитриевич смотрел на Ингу Васильевну и спрашивал себя: действительно ли он любил эту женщину или прав был Иван Широков, сказавший ему, что у них с Ингой не любовь, а баловство одно? Почему ничего не всколыхнулось в его душе? А ведь было время, когда он ложился с мыслью об Инге и просыпался с тем же.

Молодая учительница ворвалась в его жизнь, перевернула ее и исчезла… Может, ее замужество убило его чувство к ней? Последнее время он редко вспоминал ее, а если и возникало перед глазами лицо, то прежней тоски не испытывал.

И вот она сидит перед ним, по глазам видно – чего-то ждет от него, но что он может сейчас сказать ей?..

И Ольмина тоже пристально вглядывалась в него, будто искала в нем прежнего Павла…

– Постарел? – спросил Абросимов.

– Время никого не щадит, – уклончиво ответила она.

– У тебя двое детей? – вдруг спросил он.

Она удивленно вскинула брови, улыбнулась:

– У меня два мальчика, муж хотел еще девочку, но я не решилась.

На этом разговор о ее семейной жизни оборвался, лишь вскользь заметила, что муж – военный моряк, капитан второго ранга.

– Ты редко стал улыбаться, – заметила она. – Или это я нагоняю на тебя тоску?

– Ну что ты, я рад нашей встрече…

И Вадим Казаков в последний свой приезд обозвал его сычом! А разве прежде он чаще смеялся? Еще Лида говорила, что его рассмешить невозможно… Он и сам замечал за собой, что даже в кинотеатре на кинокомедиях, когда весь зал заливается смехом, он сидит и недоуменно спрашивает себя: ну что тут смешного? Человек упал в лужу, получил от любимой девушки пощечину или надул кого-нибудь… Смеются, глядя на кадры «Фитиля», а чего там показывают смешного? Как промышленные предприятия губят рыбу в водоемах, руководители министерств устраивают межведомственные волокиты, как теряются на железных дорогах целые составы или ржавеет на фабриках ценная заграничная техника, купленная на валюту? Какой уж тут смех…

– Я очень изменилась? – негромко спросила она. Он хотел было сделать ей комплимент, дескать, ты еще выглядишь хорошо, но опять промолчал. Не так уж молодо выглядит Инга Васильевна, жизнь стерла с ее лица девичьи краски, вместо них наложила на бледную кожу тона и румяна.

Нет больше высокой девчонки с копной золотистых волос, вместо нее сидит напротив совсем другая, взрослая женщина – мать двоих детей, жена военного моряка. Наверное, и она видит перед собой другого человека, вот заметила же, что он стал хмурым…

– Можешь не отвечать, – сказала Инга. – И я другая, и ты не тот.

Опять промолчал: наверное, она права.

– Ну а то, что ты не умеешь притворяться, это даже хорошо… – произнесла она. – Хотя…

– Что «хотя»?

– Женщинам нравятся комплименты, даже когда они неискренние.

– Я это буду иметь в виду, – усмехнулся он.

– У тебя не получится, – вздохнула Ольмина. – Видно, ты разочаровался в женщинах.

«А кто в этом виноват?» – хотелось ему бросить ей в лицо, но он сдержался, промолчал.

– Теперь ничто меня не связывает с этим краем, – задумчиво произнесла она. – Дом – это была последняя ниточка…

«А я? – усмехнулся он про себя. – Выходит, я не был для тебя даже ниточкой?»

– Я тебя часто вспоминала, – сказала Инга Васильевна.

Он взглянул на часы и заметил:

– У меня в шесть совещание с профессорско-преподавательским составом пединститута.

– Да, ты ведь теперь босс, – улыбнулась она. Его слова задели Ингу за живое. Так же, как и его, когда она сказала про «ниточку».

– Не такой уж я большой начальник, – сказал он, разыскивая взглядом официанта. – Видишь, даже не могу отменить или опоздать на совещание.

– А тебе хотелось бы? – кокетливо взглянула Инга Васильевна на него.

– Когда ты уезжаешь? – спросил он.

– Кажется, меня здесь больше ничто не задерживает… – усмехнулась она.

– Если хочешь, я тебя провожу, – невозмутимо сказал он, подзывая официанта.

– У тебя персональная машина? – В ее голосе явственно прозвучала насмешка.

– Какое это имеет значение.

– Ну почему ты такой? – вырвалось у нее.

– Какой? – сделал удивленные глаза он.

– Не могла же я вечно ждать тебя?

– Ты счастлива? – спросил он.

– Да1 Да! – почти выкрикнула она ему в лицо. – У меня замечательный муж, чудесные дети!

– Я искренне рад за тебя, – впервые улыбнулся он. – Только не надо так громко кричать, что ты счастлива… Счастье – штука эфемерная, его можно и спугнуть.

– Ты, видно, спугнул свое, – жестоко заметила она.

«А может, это и к лучшему? – подумал он. – Был бы я счастлив с тобой, Инга?»

Они вышли из ресторана. Серые низкие облака лениво тащились над крышами зданий. С желтых сосулек срывались капли, они продолбили во льду неровные ямки. Неподалеку школьники побросали в грязный снег портфели, с разгону катались на поблескивающей сталью ледяной дорожке.

Она пристально посмотрела ему в глаза, что-то неуловимо прежнее плеснулось в них, но его это ничуть не тронуло.

– Ты не хочешь зайти ко мне? – спросила она, покусывая нижнюю губу.

Он машинально взглянул на часы.

– Да, у тебя же совещание… – усмехнулась она.

Он промолчал. На черный сук толстой липы опустилась ворона. Ветер взъерошил ее пепельные перья.

– Ты на поезде или на самолете? – прервал он затянувшуюся паузу.

– Не провожай меня, – глядя на нахохлившуюся ворону, сказала Инга. – Я улетаю рано утром.

Она не протянула руки, он кивнул и направился на стоянку такси. До начала совещания оставалось двадцать минут. Павел Дмитриевич не любил опаздывать.

Вадим удивился, когда первый утренний телефонный звонок, раздавшийся сразу же после его приезда в Ленинград из Андреевки, был от начальника станции техобслуживания Михаила Ильича Бобрикова. Жизнерадостным голосом, будто старый закадычный друг, он радостно приветствовал Вадима, попенял, что тот долго не звонил ему, и, спросив адрес, заявил, что ровно в восемнадцать ноль-ноль будет у него. Вадим сказал, что будет ждать. Повесив трубку, задумался: с чего бы это начальник СТО воспылал к нему вдруг дружескими чувствами? Мелькнула было мысль, что тому лестно иметь среди своих приятелей литератора, но тут же отбросил ее: к Бобрикову приезжали на станцию и писатели, и знаменитые артисты, и ученые. Что для него какой-то неизвестный писатель? Скорее всего, Вадим понадобился ему как журналист. Наверное, какие-нибудь неприятности на станции. Как-то у Вики Савицкой на даче Бобриков то ли в шутку, то ли всерьез сказал, что не возражал бы, если бы Вадим как-нибудь написал про его дружный коллектив хвалебную статейку в газету… Написать давно надо было бы, Вадим, вернувшись из Судака, начал уже материал собирать, только не для «хвалебной статейки», а для фельетона. Он еще не знал, напишет ли его: все-таки раз или два воспользовался услугами Бобрикова…

Если Михаил Ильич попросит написать в газету положительный материал о его станции, Вадим откажется: там халтурщик на халтурщике и халтурщиком погоняет!..

Бобриков приехал на своих сверкающих «Жигулях» точно в шесть вечера и не один, а с Васей Попковым. Оба в черных кожаных пиджаках, только брюки разные: у Михаила Ильича – коричневые, а у Попкова – серые. Поздоровавшись и небрежно похвалив квартиру, Бобриков подсел к телефону. Вася присел на краешек тахты и с видимым удовольствием слушал приятеля. Казалось, про хозяина они забыли.

– Мне, пожалуйста, чаю, только покрепче, – распорядился Михаил Ильич.

Потолковали о многосерийном фильме, с успехом прошедшем на днях, Бобриков ввернул, что его друг кинорежиссер Саша Беззубов ставит «обалденный» фильм про уголовников, там есть сцена угона «Жигулей», так он пригласил консультантом его, Бобрикова…

Вадим поил их чаем с печеньем и терпеливо ждал, когда гости перейдут к делу, – так просто они вряд ли к нему пожаловали. Бобриков с Попковым переглянулись, будто решили, что хватит, как говорится, резину тянуть…

– Могу я тебя считать другом-приятелем? – глядя ему в глаза, спросил Михаил Ильич.

– Приятелем? – промямлил Вадим. Нет, своим приятелем назвать Бобрикова он никак не мог…

– Короче говоря, Вадик, нужна твоя помощь, – напористо продолжал тот.

– В каком смысле? – удивился Казаков.

– Ты будто только что на свет родился! – рассмеялся Вася Попков. – Есть у тебя знакомые свои люди? Из начальства, разумеется?

– Я многих в городе знаю, но никогда никого не считал «своими людьми», – ответил Вадим. – А в чем, собственно, дело?

Конечно, он знал, что такое «свои люди», предполагал, что приятелям нужно провернуть какую-то аферу, но не понимал одного: почему они посмели обратиться с этим к нему?

– Ты не пугайся, – рассмеялся Бобриков. – Дело выеденного яйца не стоит… Никто тебе не предлагает ничего незаконного. Есть возможность за умеренную сумму приобрести «мерседес» в хорошем состоянии…

– «Мерседес» – это мечта автомобилиста! – вставил Вася.

– А я тут при чем?

– Тебе нужен «мерседес»? – спросил Бобриков.

– Меня «Жигули» устраивают, – ответил Вадим.

– А мне нужен, – заявил Попков. – Это голубая мечта моей жизни!

Дополняя друг друга, друзья-приятели наконец объяснили Казакову, что им от него требуется.

– Тебе «мерседес» продадут, – подытожил Бобриков. – Журналист и все такое… Нужно только заявление написать одному влиятельному человеку – и «мерседес» в кармане!

– Но он мне не нужен! – воскликнул Вадим.

Приятели переглянулись.

– Ты действительно туповат или притворяешься? – испытующе взглянул на него Бобриков. – Машина нужна нам, точнее – Васе! – Он кивнул на приятеля. – Ты заплатишь за нее деньги, напишешь доверенность на Попкова – и дело в шляпе. Дошло?

– За хлопоты получишь кусочек, – ввернул Вася. – Тысячу карбованцев.

– Сколько тебе нужно статей написать, чтобы получить такие деньги? – с улыбкой заметил Бобриков. – А тут и всего-то – заявление и доверенность. Два машинописных листа примитивного текста. Если ты не против, мы сами и составим эти бумаженции. Всего за две подписи – тысяча рублей!

«Наиглупейшее положение! – размышлял Вадим. – Встать и зычным голосом заявить, мол, вы меня не за того приняли, марш отсюда вон!» Но ведь он – журналист, собирался написать фельетон про станцию Бобрикова, а материал сам в руки идет… Вот он, тот самый случай, который вряд ли еще когда представится: ему, Казакову, дают взятку! Впервые в жизни. Согласиться на эту аферу, а потом вывести их на чистую воду?..

Каким ни заманчивым это казалось, натуру свою не переломишь! Он и так еле сдерживался, чтобы не сказать им, что он сейчас о них думает! Почему сейчас? Он и раньше догадывался, что «друзья-приятели» занимаются грязными делами. «Взяток не беру! – вспомнил Вадим слова Бобрикова. – Мне никто на горло не наступит!» Зачем ему взятки брать, когда он умеет более крупные дела проворачивать? Какой же у Михаила Ильича от всего этого свой интерес?..

Но гнев уже накатывал на Вадима, он чувствовал, как горячо стало скулам, а это первый признак, что он вот-вот взорвется…

Наверное, они по его лицу догадались, что сейчас чувствует Вадим. Глядя на портрет Ирины, написанный ее отцом, Бобриков отрывисто проговорил:

– Принеси, пожалуйста, чаю!

Потом, анализируя свое поведение в тот момент, Казаков пытался понять, почему он покорно встал и вышел из комнаты, где они сидели, на кухню. Или ему было противно смотреть на их наглые рожи, или сработал инстинкт гостеприимства, если так можно выразиться?.. А ведь нужно было в глаза сказать им, что они оба – отъявленные жулики и пусть немедленно убираются вон!..

Когда он вернулся в комнату, то заметил, что дверца платяного шкафа приоткрыта, правда, он на этом не заострил своего внимания, а зря…

К стакану с чаем Бобриков не притронулся, в пальцах он крутил серебристую зажигалку, Вася Попков курил сигарету, стряхивая пепел на учебник химии, оставленный на журнальном столике Андреем.

– А Вика про это знает? – глядя на него, поинтересовался Казаков.

– Женщин наши дела не касаются, – сказал Попков.

– Вика всю жизнь мечтала прокатиться на «мерседесе», – прибавил Михаил Ильич. – Ну что тебе стоит, Вадим? Две подписи, а остальное все мы провернем сами. Мы бы к тебе не обратились, но, понимаешь, дело срочное. Если завтра с утра не подадим документы, машинка уплывет в другие руки.

– Да нет, Миша, – заметил Вася. – Наш друг – честный, принципиальный, он не пойдет на это… Пусть «мерседес» покупают другие. А кто купит? Наверняка какой-нибудь жулик, у которого большой блат.

– Неужели вы думали, что я на это пойду? – наконец задал Вадим мучивший его вопрос. – Неужели я дал вам повод так думать обо мне?

– Теперь все продается и покупается, – сказал Михаил Ильич. – И ты, как журналист, должен был бы об этом знать. Спорим, что «мерседес» купит крутой парень питерский? И будет ездить по Невскому как король…

– А если тебя Вика попросит? – взглянул на Казакова Вася.

– Вика никогда об этом не попросит, – сказал тот. – Вика…

– Я все про вас знаю, – усмехнулся Попков. – А вот ты, Вадим, Вику плохо знаешь!

Они ушли, ни один, ни другой не подали руки, будто знали, что Вадим не протянул бы своей.

А на другой день Вадим, заглянув в платяной шкаф, не обнаружил на верхней полке завернутой в полиэтиленовый пакет своей зимней пыжиковой шапки.

Но это было на другой день, а нынче Вадим в самом отвратительном настроении поехал на Суворовский проспект, где отмечали день рождения тестя Вадима – Тихона Емельяновича Головина. Ирина с детьми туда уехала еще днем.

Раскрасневшийся Головин радостно встретил зятя, – ни он, ни его жена не были посвящены в дрязги Вадима и Ирины, – они расцеловались, Вадима сразу усадили за стол, бородатые и безбородые художники произносили тосты в честь именинника, называли его учителем, мастером, лезли к нему целоваться. Олю теща уложила спать в другой комнате, а Андрей скромно сидел в сторонке, листал каталоги, а сам слушал художников. Иногда иронически улыбался, Вадим ловил на себе его любопытные взгляды, но сегодня он в споры не ввязывался, из головы не шли «друзья-приятели» Бобриков и Попков. Как это всегда бывает, Вадим был недоволен собой, мог бы сразу поставить их на место, а он развел с ними тары-бары, зачем-то про Вику спросил. Интересно – купят они этот «мерседес» или нет? Вадим не единственный человек, к кому могут обратиться. У Михаила Ильича – он сам хвастал – многие «схвачены»…

– Что ты так поздно? – улучив момент, спросила жена.

– Лучше поздно, чем никогда, – рассмеялся Тихон Емельянович. – Вадим, хочешь развеселю тебя? Сразу два художника хотят написать твой портрет… Я им сказал, что ты не любишь позировать.

– Я его уговорю, – заметила Ирина. Нежданный приезд жены в Андреевку примирил их.

Ирина была внимательна к мужу, постирала белье, вымыла полы, даже заштопала шерстяные носки. Привезла с собой гуся и стушила его с картошкой. Гусь получился на славу. В общем, они вернулись в Ленинград примиренные и довольные друг другом. Сильно поднимало настроение Вадима и то обстоятельство, что он хорошо поработал в Андреевке, да и, честно говоря, жить бобылем надоело.

Оля еще не очень-то вникала в родительские отношения, а Андрей явно обрадовался примирению отца с матерью. Ирина сказала мужу, что сын никогда бы ей не простил их развода. Он очень уважает отца и считает его непогрешимым. Во всем винил бы только ее одну. Андрей серьезно стал увлекаться литературой, много читал, про отцовские книги никогда не заводил разговора, но Ирина сказала, что детскую военную повесть Вадима он прочел раза три. Память у него редкостная. Вадим вспомнил себя в его годы и должен был с горечью признаться, что знал тогда гораздо меньше, хотя и много читал. Да разве, когда он был мальчишкой, видел такое, что сейчас видят дети? Они и не слыхали о телевизоре, только из романов Жюля Верна и Герберта Уэллса знали о космосе. Такой поток информации, который обрушивается каждый день на новое поколение, им и не снился. Умнее, образованнее стали нынешние дети. Как-то зашел у них разговор с Андреем о колдовстве и ведовстве, так сын стал приводить такие факты, о которых Вадим и не слыхал. Вадим поражался и наблюдательности сына, однажды после просмотра какого-то фильма Андрей заявил, что даже в самых безобидных сценах, происходящих на лоне природы, чувствуется фальшь. В любом кинофильме без исключения при показе природы громко кричат петухи, ни к селу ни к городу каркают вороны, кукуют кукушки, стучат дятлы, стрекочут цикады, жужжат пчелы и жуки. Причем в любое время суток… А когда герой просто двигается, пусть в комнате или на улице, его шаги звучат так же громко и впечатляюще, как шаги статуи командора… Разве в жизни люди так громко дышат, кашляют, ходят, передвигают вещи, говорят?

После этого разговора Вадим стал обращать внимание на все это и полностью признал правоту Андрея. Перенасыщенность кинофильмов назойливыми шумами, петушиными и птичьими криками, жужжанием насекомых стала и его раздражать.

– Хотите, я напишу ваш портрет? – вдруг предложил Казакову бородатый художник. – На пленэре или за письменным столом? В вашем лице что-то есть…

– Что именно? – улыбаясь, поинтересовался Вадим.

– Одухотворенность, – убежденно заметил художник.

Андрей бросил на отца смешливый взгляд и снова уткнулся в каталог.

– Скоро пятнадцать лет живу в семье художников, а вы первый, кто предложил написать мой портрет, – рассмеялся Вадим.

– А сталевар у горнила? Хлебороб в поле? – принялся перечислять Тихон Емельянович. – Член бюро райкома? Твое лицо запечатлено в лучших моих картинах…

Андрей не выдержал и фыркнул. Дед метнул на него недовольный взгляд и сердито заметил:

– Попробуй только завтра не прийти в мастерскую после школы… – Он повернул голову к Вадиму: – Он мне позирует для картины «Юные хоккеисты».

– У меня клюшка сломалась, – подал голос Андрей.

– Наденька, дай ему деньги на новую клюшку, – обратился Головин к жене. – Даже на две, а то он и эту сломает!

Бородатый художник протянул Вадиму визитную карточку с адресом и телефоном. Оказалось, что он заслуженный художник РСФСР.

– Может, завтра и начнем? – предложил он.

– Я вам позвоню… – Вадим еще раз взглянул на карточку: – … Виктор Васильевич, обязательно позвоню.

Когда они возвращались домой, Ирина сказала, что Виктор Васильевич считается одним из лучших портретистов в Ленинграде, его работы часто выставляются на международных выставках. Вадим вытащил из кармана визитную карточку и разорвал.

– Мне надоело позировать твоему папаше, – ворчливо заметил он. – И живет этот знаменитый портретист у черта на куличках!

– Не отвертишься, милый, – улыбнулась Ирина. – Если уж Виктор Васильевич на тебя глаз положил, не оставит в покое, пока портрет не напишет.

– Снова сбегу в Андреевку, – отмахнулся Вадим.

– Он тебя и там найдет, – поддразнивала жена. – Неподалеку от твоих родных пенатов находится поселок художников. У Виктора Васильевича там дача.

– Папа, ты зря отказываешься, – вступил в разговор Андрей. – Он действительно хороший художник.

– Караул! – рассмеялся Вадим. – На край света убегу, а позировать не стану. Хватит с меня сталевара, хлебороба и члена бюро райкома!

– Андрюша, и охота тебе часами сидеть в углу и слушать застольные разговоры? – обратилась Ирина к сыну.

– Интересно, – улыбнулся Андрей. – Хотя я и не берусь утверждать, что все художники – гиганты мысли.

– Слышишь, что он говорит? – взглянула на мужа Ирина.

– А писатели – гиганты мысли? – рассмеялся Вадим. – Или самые завзятые интеллектуалы у нас – это спортсмены?

– Если ты имеешь в виду меня, – невозмутимо ответил Андрей, – то я не собираюсь всю свою жизнь посвящать спорту.

Глава двадцать третья

Дмитрий Андреевич, поблагодарив шофера, отпустил райкомовский «газик» у повертки с шоссе на Андреевку. Солнце окрасило стволы высоких сосен в розовый цвет, над висячим железнодорожным мостом плыли ярко очерченные желтой окаемкой пышные облака, а небо было пронзительно синим. В этом месте шоссе горбом выгнуло свою серую спину. Машины с надсадным воем взлетали на мост, а затем с шелестящим шумом скатывались вниз. Белые с черными полосами придорожные столбики разбегались по обочинам в разные стороны. Шум машин не раздражал, а, наоборот, навевал приятную грусть: жизнь продолжается, люди куда-то едут, спешат, а солнце на небе все такое же прежнее, и белые облака никуда не торопятся – тихо и бесшумно плывут над землей. И никто не знает их маршрута. Кто-то сделал у повертки навес со скамейкой, Абросимов поставил сумку и присел, по привычке было полез в карман за папиросами, но вместо них нащупал жестяную банку с монпансье. Встряхнул ее – конфеты дробно застучали. Вздохнул и снова опустил банку в карман. Врачи строго-настрого запретили курить. Инфаркт прихватил Дмитрия Андреевича на уроке истории. Кажется, и не волновался, да и настроение в тот зимний день было хорошее, а вот коварная болезнь века взяла да и в одно мгновение пригвоздила его к жесткому стулу в классе. Совершенно удивительное чувство вдруг испытал он: будто взлетел вверх, на мгновение повис между небом и землей, а потом грузно, захлебнувшись воздухом, опустился на прежнее место. И вот тут-то и пришла острая колющая боль, ударила в лопатку и отдалась в левом предплечье. Затем медленно распространилась на левую сторону груди, перехватила дыхание, вызвала мучную бледность на лице, будто плеснула молоком в глаза. Первым обратил внимание на притихшего директора с потухшими глазами Генка Сизов.

– Дмитрий Андреевич, вам худо? – обеспокоено спросил он, тараща на него встревоженные глаза.

А ему было не пошевелиться, казалось, вот-вот что-то тоненькое, как нитка, оборвется в груди… О чем он думал в эти страшные мгновения? Пожалуй, о том, что нехорошо вот так сейчас умереть. Напугать ребятишек… Их лица слились в бледные движущиеся глазастые пятна, голосов он уже не слышал, в ушах что-то слабо тренькало, окно, в которое было видно озеро, будто задернули прозрачной желтой портьерой.

Больше он ничего не помнил до самой больницы, потом рассказывали, что со стула не упал, просто навалился грудью на стол, перед этим тихим голосом сказал, что урок закончен… Генка сбегал за фельдшером, тот вызвал из Климова «скорую», и вот Дмитрий Андреевич пролежал в больнице с обширным инфарктом ровно три месяца.