Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

ModernLib.Net / Современная проза / Козлов Вильям Федорович / Когда боги глухи - Чтение (стр. 15)
Автор: Козлов Вильям Федорович
Жанр: Современная проза
Серия: Андреевский кавалер

 

 


– Вы много чего не знаете… – туманно ответила она. Высокая, в брюках, с длинными светло-русыми волосами, спускающимися на спину и плечи, зеленоватые глаза смотрели весело.

– Вы разве не знали, что здесь купаться опасно?

– А что, тут живет водяной?

– Это озеро без дна, может засосать, как в трясину.

– А зачем мне дно? Я люблю воду, – беспечно болтала она. – Это не вы кричали? Я уж подумала, не тонет ли кто.

– Я кричал?.. – удивился он. – Вам, верно, почудилось.

– Наверное, это водяной… – глядя на него, улыбалась она.

– Я думал, вы уехали в Осташков, – почувствовав смущение и злясь на себя за это, сказал Павел Дмитриевич.

– Мне здесь нравится, – ответила она. – Правда, этому озерку далеко до нашего батюшки Селигера, но… – Она вдруг умолкла.

– Что «но»?

– Я, наверное, в душе язычница, меня влекут к себе дикие, глухие места, где раньше лешие и ведьмы водились… Разве я думала, что вас встречу здесь?

– Я тоже не думал…

– Зачем вы меня сфотографировали? – помолчав, спросила она.

– В журнал пошлю, – улыбнулся он.

Золотистые волосы ее обсохли, закурчавились на концах, серые с зеленью глаза не мигая смотрели на него.

«До чего же красивая! – подумал он. – Как же я этого раньше не замечал?..»

– Я не нахожу слов, – пробормотал он.

– Ну и молчите, – улыбнулась она.

Он еще какое-то время стоял столбом, чувствуя, как в груди стучит сердце. От ее волос пахло чем-то хмельным, губы будто медом вымазаны.

– Инга Васильевна, не обижайтесь на меня, но вы меня удивили, – каким-то чужим, деревянным голосом произнес Абросимов. – Дико все это и… глупо. Я ведь женат и люблю свою жену. И никогда ей еще не изменял.

Инга Васильевна пристально посмотрела ему в глаза, легонько толкнула кончиками пальцев в грудь, улыбнулась:

– За что вы мне и нравитесь! Большой, наивный, очень правильный.

Он смотрел на озеро, над которым застыло большое белое облако, ветерок чуть заметно шевелил прибрежные камыши. Он знал, что никогда теперь не забудет, как высокая длинноногая девушка с длинными волосами, облитая солнцем, горделиво выходила из воды…

В школе они встречались каждый день, вежливо раскланивались, иногда перебрасывались незначительными репликами. Замечал ли он что-нибудь в ее зеленоватых, иногда почти прозрачных глазах? Пожалуй, скрытую насмешку. Может, поэтому он обрывал разговор и шел по своим делам. Она могла громко рассмеяться, сказать резкость, а он поддерживал свой авторитет директора средней школы, старался со всеми быть ровным, вежливым. Наверное, он чувствовал, что математичка проявляет к нему интерес, но, будучи по натуре несамонадеянным, считал, что ей доставляет удовольствие не только его, а всех мужчин в школе поддразнивать. Она была самой симпатичной из всех женщин в школе.

– Наверное, если бы я сейчас ушла, вы бы и не заметили, правда? – услышал он за спиной насмешливый голос Ольминой.

Он повернулся к ней: Инга Васильевна сидела на большом сером пне и расчесывала свои длинные волосы.

– Я вас напугала? – глядя на него снизу вверх, спросила она. На губах ее играла легкая улыбка.

– Скорее, удивили, – ответил он.

– Я многих удивляю. Наверное, поэтому мне трудно будет выйти замуж.

– Вам? Трудно? – искренне удивился он.

– Вы сняли камень с моего сердца, – засмеялась она. – А я уж подумала, что вы меня принимаете за… – Она запнулась, не зная, с чем себя сравнить. – За сосну.

– Хотя вы и колючая, я подобрал бы для сравнения другой эпитет: береза!

– Вам не кажется, что мы оба говорим глупости? – без улыбки произнесла она. Расческа на длинной ручке замерла в ее тонкой руке. – Ну ладно, я взбалмошная женщина…

– Теперь вы мне мстите?

– А вы – солидный товарищ, не изменяющий своей жене, почему вы глупости говорите? Сравнить девушку с березой способен бездарный поэт. Слишком уж стершееся сравнение. Кстати, сосны и ели мне больше нравятся, чем березы. В них мощь, независимость, романтичность. Сосна никогда к дубу не склонится, как эта пресловутая береза.

– И все-таки, как вы здесь оказались? – помолчав, спросил он.

– Я люблю это озеро… У него нет дна, – невинно взглянула она ему в глаза. Сейчас они у нее были прозрачными, зеленый ободок стал чуть заметным, а коричневые крапинки вообще пропали. – Знаете, на кого вы сейчас похожи? На одного известного артиста…

Павлу никто не говорил, что он похож на какого-то артиста, а вот на деда – это он слышал от родственников. Рослый, с густыми темными волосами, крупным абросимовским носом, он, наверное, был самым высоким в Андреевке. Да и вряд ли кто-либо мог ему противостоять, если бы схватились врукопашную. Он и Вадима Казакова клал на обе лопатки, а это было не так-то просто: двоюродный брат один мог справиться с двумя противниками, он знал кое-какие приемы.

– Я таких женщин, как вы, еще не встречал в своей жизни… – произнес Павел Дмитриевич.

– Это комплимент или… наоборот? – насмешливо посмотрела ему в глаза Инга Васильевна.

– Вы красивая, но…

– Безнравственная? – подхватила она. – А вообще, искушение святого Антония не состоялось… Вы – праведник, Павел Дмитриевич, и ваша жена может гордиться вами.

– Оставьте в покое мою жену, – с досадой произнес он.

– Я ей завидую…

Женившись на Лиде Добычиной, Павел Дмитриевич был убежден, что он сделал верный выбор: жена родила ему сына Валентина и дочь Ларису. Сыну – три года, а девочке – полтора. Покладистая, веселая, никогда не унывающая Лида накрепко вошла в его жизнь. Она была единственной женщиной у него.

Математичка нынче повергла его в смятение. В ней была какая-то тайна, нечто запретное, чего он еще не испытал в своей жизни.

Она встала, волосы ее высохли, распушились, в глазах заплескалась озерная зелень, в расстегнутом воротнике рубашки видна белая высокая шея.

– Вы хотите меня поцеловать? – тихо спросила она. – Или высечь розгами за безнравственное поведение?

– Я и сам не знаю, чего я хочу, – вырвалось у него. Отвернувшись, посмотрел на камыши – там опять громко взбулькнуло. Облако передвинулось к дальнему краю озера, ветер взрябил на плесе воду.

– Вы мне нравитесь, Павел, – серебристым ручейком журчал ее голос.

– Инга Васильевна, пойдемте домой, – тихо проговорил он.

Инга Васильевна вообще не походила на других учителей, казалось, при ее довольно узкой и скучноватой профессии математика и быть бы ей синим чулком, а Ольмина, наоборот, считалась в школе самой модной женщиной. Первой стала приходить на занятия в расклешенных брюках и клетчатой рубашке, ходила на танцы в клуб, участвовала в художественной самодеятельности. Читала со сцены Блока, Ахматову, молодых популярных поэтов. Помнится, этой зимой приехал на несколько дней в Андреевку Вадим Казаков, в клубе на танцах увидел Ольмину и поинтересовался у Павла, мол, откуда в поселке взялась такая глазастая и длинноногая. Павел небрежно ответил, что это его математичка, характер у нее отвратительный, но дело свое хорошо знает. Вадим станцевал с Ингой Васильевной танец, а потом она стала танцевать с пижонистым инженером стеклозавода, он ее и проводил до дома. Вадим еще пытался расспрашивать про математичку, но Павел не поддержал разговор…

В Андреевку они возвращались по пустынной лесной дороге – по обеим сторонам сосны, ели, красноватый чистый бор просматривался далеко. Наезженная машинами проселочная дорога была усыпана золотистыми иголками, кое-где между колеями росли кустики конского щавеля. У Инги походка легкая, голову она держит высоко, волосы сияют расплавленным золотом. Наверное, перед выходом к железнодорожному переезду, откуда виднелись первые дома, Павел Дмитриевич машинально замедлил шаги, потому что девушка неожиданно остановилась, насмешливо посмотрела ему в глаза:

– Начинается самое неприятное, Павел? Вместе мы не можем идти по улице – кумушки увидят, начнут трепать языками…

Он промолчал. Об этом рассказывать Лиде он не будет. Пусть это будет его тайной.

Ольмина резко повернулась к нему, приподнялась на цыпочки, обхватила его крепкую шею руками и поцеловала. Чувствуя, что кружится голова и слабеют колени, он тоже обхватил ее, неумело ответил. Она, наверное, услышала, как колотится его сердце. Улыбнулась, легонько оттолкнула от себя кончиками наманикюренных пальцев:

– Все, Павел, нам надо распрощаться. С вечерним я уезжаю в Осташков.

– Где вы там живете? – будто издалека он услышал свой хрипловатый голос. Ее пушистая голова снова приблизилась, от волос пахло полевыми цветами.

– Приедете? – плеснулась в ее широко раскрытых глазах радость. – Я очень счастлива, Павел! И хочу увезти это счастье с собой!

– А что мне оставляете? – произнес он с горечью.

– Я действительно счастлива, Павел! – улыбалась она. – И ничего не могу с собой поделать.

– Прощайте, Инга Васильевна, – сухо сказал он.

Поправил на плече ремень фоторужья, резко повернулся и зашагал к поселку. Походка у него стремительная, шаги он делает саженные.

Прищурившись от солнца, девушка смотрела ему вслед и улыбалась.

– Ну вот, я выпустила из бутылки джинна! – прошептала она. – Никуда ты, милый Паша, от меня не денешься… Будешь мой, как миленький!

– До свидания, Павел! – крикнула она ему вслед. – До скорой встречи-и-и!

Он даже не оглянулся.

<p>2</p>

Летом 1970 года Бруно Бохов впервые прилетел в Москву. Тогда, в 1941 году, охмелевший от легких побед в Европе, фюрер обещал солдатам и офицерам вермахта устроить парад фашистских войск в столице большевистской России чуть ли не через две недели после нападения, потом осенью, а зимой, в феврале, от этой самой Москвы и начался отсчет поражений третьего рейха.

Прилетел Бруно в Москву с делегацией как представитель одной западногерманской оптической фирмы. Лето было жаркое, люди ходили по улицам в легкой одежде, загорелые. Поначалу он поражался, что женщины здесь довольно упитанные, по сравнению с европеянками, но потом ему это даже стало нравиться. У молодежи в моду входили джинсы. Вытертые на коленях и бедрах до небесной голубизны, они нет-нет и мелькали среди полотняных и шерстяных брюк. Многие отпустили длинные волосы, встречались молодые люди и с бородами.

Москва вся в новостройках, даже в самом центре из-за высоких дощатых заборов виднеются строящиеся кирпичные и блочные высотные здания. Башенные краны плавно разворачивают на площадках свои длинные стрелы, да куда ни кинь взгляд, везде на фоне жаркого безоблачного неба увидишь краны, леса, остовы высотных домов. Даже одна из красных кремлевских башен опутана железными лесами. Бруно через темные очки внимательно вглядывался в лица людей. Много лиц, все разные, часто видишь совершенно европейского человека, иногда, будто из седой старины, возникает облик восточного гостя в национальном головном уборе, а то и в чалме. По широким проспектам движется лавина разноцветных машин, но если присмотреться, то преобладают почти одни и те же марки: «москвичи», «волги», «победы», «запорожцы», а грузовики вообще почти все одинаковые.. В этом смысле столица России бедновато выглядит по сравнению, например, с Западным Берлином, Парижем или Римом. А в остальном Москва впечатляет. Своей какой-то могучестью, широтой, размахом, многолюдьем.

Русские… Столько о них пишут в западной печати, пространно толкуют о загадочной русской душе. Вот они, его, Бруно фон Бохова, исконные враги! Сейчас они мирные, озабоченные своими делами, идут и идут мимо… А начнись война? Теперь русских не застанешь врасплох, не те времена… И эти самые люди наденут военную форму и двинутся на Европу… Об этом не хотелось думать. Другое время, и если начнется война, то она будет тоже другой. Может, некому будет никуда идти, все сгорят, как в Хиросиме…

А ведь и сам он, Бохов, наполовину русский, да и сейчас, в легких кремовых брюках, голубой рубашке с короткими рукавами, он мало чем отличался от них, советских людей. Да они и не вызывали в нем лютой ненависти – ненавидел он их систему, строй, партию. Не мог он простить Советам революцию, подрубившую крылья его отцу, не мог смириться и с тем, что Германия разобщена, потеряла свою ведущую роль в мире, а он лично вот-вот потеряет брата Гельмута, которому коммунисты сумели вбить в голову свою, чуждую истинному немцу идеологию. Может, Гельмут еще одумается? Ведь они с детства были так близки. И оба воевали против Советского Союза. Потом плен, вступление в социалистическую партию… Гельмут стал другим. Если бы не настойчивость Бруно, младший брат порвал бы с ним. Но ведь, кроме их двоих, никого не осталось из близких на свете, если не считать Карнакова – их отца, которого они почти не знают.

Ведь не секрет, что некоторые немцы бегут из Восточного в Западный Берлин. Одна семья даже перелетела границу на воздушном шаре… Об этом писали все газеты мира. Бруно очень хотел бы перетащить к себе Гельмута. Начальство рассчитывало на это, предлагала завербовать Гельмута, но Бруно знал, что из этого ничего не получится. Черт с ним, не надо из Гельмута делать разведчика, шпиона, главное – не потерять его окончательно! Ведь Бруно любил младшего брата, его тянуло к нему, ну а то, что они теперь мыслят по-разному, не меняло дела. Они братья и должны сохранить родственные отношения друг с другом. Вот почему Бруно навещал брата в Восточном Берлине, часто приглашал к себе, хотя Гельмут и неохотно отзывался на эти приглашения. Оно и понятно, друзья младшего брата вряд ли одобряют их дружбу…

Когда Бруно стал рассказывать брату о бегстве немцев из Восточной зоны, тот возразил: дескать, и из Западного Берлина бегут в Восточный, об этом тоже пишут в газетах. На что Бруно ему заметил, что тех, кто хочет социалистического «рая», на Западе не держат, пускай уезжают на здоровье…

Гельмут не принадлежал к тому типу людей, которых можно купить за деньги… Гельмута можно было только убедить, а вот этого Бруно не удавалось сделать! Брату нравилась его работа – он теперь летал и на международных линиях, – нравился социалистический строй. Не был он падким на деньги, роскошь. «Мерседесом» его не прельстишь, он довольствуется и отечественной маркой машины. Когда Бруно предложил ему свой подержанный «мерседес», Гельмут отказался его принять… Бруно замечал, что Гельмут, как прежде, не радуется его визитам в ГДР. Последний раз даже попросил не привозить его детям столь дорогие подарки, как малогабаритные магнитофоны, японские безделушки…

По лицу и внешнему виду незнакомого человека Бруно мог, как ему до сих пор казалось, определить профессию, интеллектуальный уровень, положение, занимаемое в обществе. По лицу человека капиталистического общества. Русские же лица были для него непостижимы – было в них что-то общее и вместе с тем неуловимо индивидуальное. Определенно сказать, какой перед ним человек, Бруно, пожалуй, не смог бы. Во время оккупации русских территорий он видел совсем другие лица: угрюмые, равнодушные, с погасшими глазами. Тогда ему казалось, что в русских людях, особенно сельских жителях, есть что-то рабски покорное. Но он видел и как они шли на расстрел. Надо сказать, что пленные красноармейцы, партизаны никогда не унижались, не просили пощады. Умирали мужественно, даже женщины и дети. Конечно, встречались и слабаки, но их было меньшинство. Да и немецкие офицеры, особенно во второй половине войны, говорили, что русский солдат – крепкий орешек. Чем больше его бьешь, тем он, солдат, сильнее.

Вспомнился разговор в Берлине с русским разведчиком Кузнецовым. По-немецки он говорил без акцента, а внешне даже люди Розенберга не отличили бы его от истинного арийца. Он пришел к Бруно на квартиру, откровенно заявил, что он русский офицер-разведчик, вручил хорошо известный Бруно перстень Гельмута. Кузнецов говорил о близящемся крахе гитлеровской Германии, предсказал гибель вождей третьего рейха, даже как в воду глядел, когда сказал, что фюрер покончит жизнь самоубийством. И стоит ли умным немцам, непричастным к зверствам фашистов, цепляться за катящуюся в пропасть разбитую гитлеровскую колымагу? Попросил помочь ему попасть в вермахт или абвер, документы у него были, как говорится, комар носа не подточит. И тогда Бруно, про себя подивившись смелости советского разведчика, заговорил о национальном патриотизме, которым, кстати, так кичатся сами русские: дескать, помогать врагу – значит совершить предательство по отношению к своему народу. Кузнецов сказал, что он не считает предателями народа высших офицеров вермахта, совершивших покушение на Гитлера, не считает предателями немцев, ведущих антивоенную пропаганду, тем более антифашистов, действующих в самой Германии. Пройдет совсем немного времени, и те, кого считают здесь предателями, станут героями…

Бруно не выдал русского разведчика Кузнецова. Даже не потому, что опасался за Гельмута, – Бруно испугался за себя самого: руководство абвера считало, что брат героически погиб в России, а выдай он Кузнецова, тот мог сообщить правду о Гельмуте. Так что русский все точно рассчитал…

Это были страшные дни для Бруно: гестапо после покушения на Гитлера свирепствовало в Берлине, да и не только там. Летели головы высших военачальников повсюду. Дотянулась лапа гестаповцев и до абвера…

Бруно много раз ставил себя на место Кузнецова и задавал себе вопрос: смог бы он вот так прийти к русскому контрразведчику и откровенно разговаривать с ним? Вряд ли, хотя и не считал себя трусом. Просто у него не было такой железной уверенности в своей правоте, как у этого русского. Тот свято верил в победу своего народа, незыблемость социалистического строя, а Бруно знал, что нацизм обречен. Уходя, Кузнецов сказал: «Я обещал Гельмуту привезти ваш перстень…» Поколебавшись, Бруно стал снимать перстень с пальца, подумав, что разведчик сейчас сам себе вынес смертный приговор, – разве мог Бруно допустить, чтобы перстень с его инициалами попал в управление Кальтенбруннера? Но русский с улыбкой покачал головой: «Это лишь в том случае, если я вернусь в Россию…»

Перстень он не взял и в Россию не вернулся.

Лишь в самом конце войны Бруно от знакомого эсэсовца узнал, как погиб русский разведчик Кузнецов. По-видимому, на него, Бруно, тот особенно и не рассчитывал, у него были в Берлине и другие связи: офицер из штаба Геринга, подпольщики из антифашистской группы. Почти полгода действовала в Берлине группа Кузнецова. На ту сторону передавались по рации важные сообщения, которые невозможно было расшифровать. Отряд перехвата с радарами охотился за подпольщиками несколько месяцев, гестаповцы рвали и метали, но неуловимых разведчиков никак было не накрыть. Они меняли подпольные квартиры, передавали шифровки из автомашины, даже с моторки, позже затопленной в пригородном озере. Чувствуя приближающийся крах фашизма, им помогали даже те, кто раньше верил в Гитлера.

И все-таки эсэсовцы накрыли их в монументальном здании на Фридрихштрассе. Дом был окружен, завязалась перестрелка на этажах. Кузнецов закрылся в маленькой комнате, где была рация. На предложение сдаться он ответил автоматной очередью. Когда эсэсовцы решили, что у него кончились патроны, и вышибли крепкую дверь, раздался чудовищный взрыв… Погибли штандартенфюрер СС и восемь эсэсовцев. Русский разведчик прихватил на тот свет приличную свиту…

Участвовавший в этой операции эсэсовец – он был ранен в шею – рассказал, что Кальтенбруннер учинил своим помощникам такой нагоняй, какого они и не помнили. Очень сожалел, что русского разведчика, не захватили живым. Больше сокрушался о нем, чем о своем штандартенфюрере…

С улицы Горького Бруно свернул в переулок, уселся за пластмассовый столик летнего кафе. Отсюда были видны памятник Юрию Долгорукому и здание Моссовета с развевающимся красным флагом, рядом млели под солнечными лучами пыльные листья огромных лип, даже сквозь запах уличной гари пробивался тонкий цветочный аромат живого дерева. Рядом сидели люди, пили лимонад, черный кофе. Две официантки в кружевных наколках обслуживали посетителей.

Бруно сразу узнал его, хотя фотографию видел лишь однажды, и то мельком. Вчера вечером Изотов в Третьяковке показал ему, раскрыв бумажник. Высокий, загорелый парень с густыми русыми волосами и открытым лицом уселся, как было обговорено, на крайнюю скамейку у фонтана, закурил, чиркнув зажигалкой, раскрыл «Огонек». Прихлебывая из фарфоровой чашечки кофе, Бруно внимательно разглядывал молодого человека. Пришел вовремя, держится уверенно, спокойно, головой по сторонам не вертит. Гулял человек по Москве, притомился, присел на скамью отдохнуть. В позе его нет напряжения, равнодушно скользит взглядом по толпе прохожих; стряхнув пепел, парень утыкается в журнал. Опытному глазу разведчика не к чему придраться. Вот парень неожиданно вскинул голову и остро взглянул Бруно прямо в глаза. Когда на человека долго смотрят, он обязательно должен почувствовать взгляд. Значит, у парня хорошая реакция.

Бруно заказал еще чашечку и бутерброд с сыром, сахар в кофе он не положил. Даже под полосатым полотняным навесом было жарко, а парню на солнцепеке и подавно. Он в джинсах, модной рубашке с подвернутыми рукавами, руки загорелые, сильные. Отрываясь от журнала, парень нет-нет и бросал нетерпеливый взгляд на наручные часы, только это и выдавало, что он кого-то дожидается. Зачем смотреть на свои часы? Стоит поднять голову – и увидишь наискосок через улицу большие круглые электрические часы с черными стрелками. На них устроился белый голубь. Бруно улыбнулся: пора бы уже парню встать и уйти, а он все сидит, теперь заметно, что нервничает. Лоб перечеркнула продольная морщинка, губы кривятся, носком туфли кофейного цвета он вырыл ямку в песке. Упрямый, чего-то ждет, а ему было сказано, мол, если никто к нему не подойдет до половины первого и не спросит: «Как отсюда пройти к Манежу?» – нужно подняться со скамейки и уйти.

Только без пятнадцати час парень встал, подошвой сровнял ямку и лениво зашагал через сквер на улицу Горького. И еще раз Бруно отметил, что он хорошо сложен, с мужественным лицом, – такие нравятся женщинам. И, будто подтверждая его мысли, на парня оглянулась миловидная брюнетка в светлом костюме, с блестящей заколкой в волосах. Но парень даже не удостоил ее ответным взглядом, видно, не понравилось ему, что никто не подошел. Это сущий пустяк! Иной раз разведчик месяцами приходит на встречу с «гостем», а того все нет и нет. Ишь, и походка стала напряженной! Не стоило бы ему и журнал оставлять на скамье. Конечно, он не забыл его там, нарочно, со зла бросил. Надо будет сказать Изотову, чтобы еще как следует поднатаскал парня… Зеленый еще!

Расплатившись с официанткой, Бруно подошел к памятнику Юрию Долгорукому и долго смотрел на него. Могучий всадник в доспехах и шлеме покойно сидел на коне, рука его простерлась в сторону Моссовета, на гранитном постаменте надпись: «Основателю Москвы Юрию Долгорукому». С 1147 года стоит этот город.

Влившись в бесконечный поток прохожих, Бруно Бохов не спеша зашагал вверх по улице Горького. Огромные витрины магазинов слепили солнечным блеском глаза. Бруно отметил, что в Москве много книжных магазинов, а маленьких уютных кафе мало, вот почему у дверей каждого кафетерия или столовой выстраивались очереди. Многие тащили в руках связанные вместе коробки с покупками, тяжелые сумки, чемоданы. Много в Москве приезжих: сейчас время летних отпусков.

Сегодня Бруно впервые увидел своего единокровного брата Игоря Найденова. Увидеть-то увидел, а вот подойти не захотел. Не нужны разведчику лишние контакты, хотя он и был уверен, что за ним не шпионят, – в Москве тысячи иностранных туристов, за каждым не уследишь, – но лишний риск ни к чему. Кто знает, может быть, из Игоря и получится ценный агент?..

<p>3</p>

Заготовительная контора помещалась в деревянном двухэтажном доме, сохранившемся с довоенных лет. На первом этаже – всего-то три окна на улицу – размещался магазин «Дары природы», на втором – служебные помещения. Ивану Сергеевичу Грибову, как своему заместителю, директор Прыгунов выделил маленькую комнату с одним окном в конце коридора. Письменный стол с креслом, маленький стальной сейф, фанерный шкаф – вот и вся мебель. На оштукатуренных стенах висят плакаты, на них изображены грибы, которые принимаются у населения, есть плакат и с ядовитыми. Бледная поганка – самый страшный гриб в местных лесах. Стоит лишь лизнуть его шляпку – и можешь запросто копыта откинуть, как говорят здешние заготовители. Первое время плакат с бледной поганкой висел на стене как раз перед глазами, но вскоре Иван Сергеевич перевесил его в коридор. Нечего ему напоминать о смерти… Работа была необременительной, особенно в зимнее время. Первые грибы пойдут в апреле, когда сойдет снег. Это сморчки и строчки. Ими тоже можно отравиться, но если высушить, весь яд из них уходит. Заготконтора принимала лишь сушеные. Иван Сергеевич в девять утра являлся на службу. Директор приходил на полчаса позже. Всего в конторе работали двенадцать человек. Грибов только зимой считался заместителем директора, а в сезон работал на приемке от заготовителей обработанной продукции; склад помещался во дворе конторы. Принимал мешки с сухими грибами, бочки с солеными груздями, волнушками, рыжиками, клюкву, бруснику, сушеную малину. Вообще-то, при желании здесь можно неплохую деньгу зашибить. Бывший до него заместитель как раз на этом и погорел. Грибов же вел дела честно, и это сразу прибавило ему авторитета в глазах директора. Сдатчики по привычке норовили ему всунуть взятку, чтобы сдать высшим сортом залежалую продукцию, но он сурово ставил их на место. Денег у Ивана Сергеевича и так хватало. Иногда к нему заявлялся Изотов. Теперь не нужно было возиться с допотопными передатчиками, рациями, прогресс радиосвязи шагнул далеко вперед. В эфире в определенное время с помощью обычного радиоприемника можно было поймать в тексте заграничных радиопередач инструкцию, предназначенную непосредственно тебе.

А вот съемку военных и стратегических объектов нужно было производить по старинке – фотоаппаратом, правда, он был так хитроумно сделан, что не отличишь от обыкновенной пуговицы на пальто. Помнится, у Чибисова был фотоаппарат-портсигар. Расстреляли красноармейцы радиста Чибисова на пороге молокозавода за два часа до прихода немцев в Андреевку… Вот ведь как не повезло человеку! А он мечтал побывать в Берлине, Париже, Риме… Так и не узнал Бергер, кто тогда раскрыл Чибисова. Не сам же он засыпался? Умный, осторожный был разведчик! Выходит, Карнаков умнее. Уже и кости бывшего радиста сгнили, а он пока жив-здоров…

В 1942 году раскрыли чекисты и Кузьму Маслова. Ему повезло – даже в то военное время не расстреляли, а дали большой срок. Следы Маслова так и затерялись в сибирской тайге…

Что мог, Иван Сергеевич делал, но уже без прежнего энтузиазма, однако хозяева никакого неудовольствия не выражали. Как член общества «Знание», он бывал с лекциями о щедрых дарах леса на различных предприятиях города. Даже выступал у доменщиков Череповецкого металлургического завода – удалось собрать кое-какую информацию.

Череповец – это не затерянный в лесах поселок лесорубов Новины, а перспективный, большой город. Новые улицы и проспекты не привлекают Грибова, ему больше по душе старый Череповец, где узкие тихие улочки и переулки, застроенные деревянными домами. Несколько раз он заходил в Дом-музей Верещагина, Здесь старинная утварь, личные вещи художника. Небольшая бронзовая фигурка старика в лаптях с берестяным коробом на плечах вдруг вызвала в памяти его, Карнакова, дом в Твери. В просторном кабинете на письменном столе стояла точно такая же… Как-то раньше Иван Сергеевич не испытывал к баталисту Верещагину особенного почтения, но здесь, в Череповце, будто заново открыл его для себя. Приобрел в книжном магазине альбом с репродукциями его картин, да и в музей при случае наведывался. Посетителей здесь бывало мало, – видно, не очень-то помнили жители своего земляка-художника.

Хранительница музея уже кивала Грибову, как старому знакомому.

В конторе Грибов сидел до шести вечера, потом пешком шел по длинной улице на окраину, где недавно получил в новом девятиэтажном доме однокомнатную квартиру. Иван Сергеевич был очень рад, что у него теперь свои угол. Готовил на двухконфорочной газовой плите сам, завтракал и ужинал в одиночестве, обедал в столовой самообслуживания, что неподалеку от заготконторы В холодильнике для редких гостей всегда стояла бутылка «столичной», марочный коньяк для себя хранил в буфете. Мебель он приобрел современную: стенку под карельскую березу да складывающийся диван-кровать, ну еще журнальный столик и пару кресел. Гостей у него почти не бывало, разве после работы, зайдет директор выпить да закусить. Чего-чего, а разной закуски под водку у него хватает. И соленые грибы, и маринованные, есть даже отборные рыжики, размером с пятикопеечную монету. Прыгунов называет соленые рыжики «царским грибом», мол, сам император российский Николашка любил закусывать солеными рыжиками. А Иван Сергеевич вспоминал другие «рыжики», которые хранились в тайнике у Якова Супроновича. Так сын его Леонид называл золотые пятерки и десятки царского производства… Иногда с Прыгуновым ездят на охоту в Новины, там им известны заповедные места, так что нередко к столу есть жареная зайчатина или кабанина. Лосиное мясо Иван Сергеевич не уважает: слишком красное и отдает дичиной.

Об Александре Волоковой теперь редко вспоминал, – годы давали о себе знать, – но вот по весне как-то задержался с квартальным отчетом в конторе, пришла убирать с ведром и шваброй Маша Сидоркина. Раньше он и внимания на нее не обращал, поздоровается, встретив в коридоре, и пройдет себе мимо. Круглолицая, губастая, фигуры нет. Молодая женщина подоткнула повыше юбку и принялась мыть пол в его кабинете. Он уже думал, что женщины перестали его волновать, а тут вспыхнул, как молодой. У Сидоркиной был муж, работал грузчиком на мясокомбинате, вот и откормил свою телку. Муж крепко выпивал и, случалось, поколачивал ее – это он от кого-то слышал, как и то, что и Маша сама не прочь выпить и наставить мужу рога. Сказав молодой женщине, чтобы подождала его в конторе, Иван Сергеевич поспешно сходил в магазин, взял две бутылки портвейна, кулек конфет и вернулся к себе. По пути заглянул во все комнаты – ни души! Маша уже убрала его кабинет и теперь, намотав на швабру мокрую тряпку, водила ею по крашеному деревянному полу в коридоре.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44