Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

Коренные же москвичи изнемогали от зноя. Во всех зданиях распахнуты окна, занавески и шторы не шелохнутся. Более-менее сносно чувствовали себя дети: они возились на своих площадках, строили на песке крепости, девочки играли в классы, а мальчики – в войну. Только их смех и крики нарушали тишину в каменных дворах.

В один из таких жарких дней Игорь Найденов встретился у здания планетария с Изотовым, они прошли в тенистый тупичок, что был рядом, присели на скамейку. Милиционеры сюда редко заглядывали.

Изотов был в белой тенниске, полотняных брюках и сандалетах на босу ногу. От планетария прямо на них падала тень, по Садовому кольцу нескончаемым потоком проносились машины, запах выхлопных газов примешивался к запаху раскаленного камня и асфальта. На пыльных ветвях чахлого деревца, раскрыв клювы, неподвижными серо-коричневыми комками притихли обычно беспокойные воробьи.

– Завтра спровадь куда-нибудь подальше жену с сыном…

– У меня дочь, Жанна, – поправил Игорь, подумав, что для разведчика у Изотова память не ахти какая…

– В полдень к тебе пожалует собственной персоной отец – Ростислав Евгеньевич Карнаков.

Странные чувства испытал Игорь, услышав это известие: не радость и подъем, а, скорее, тревогу и страх. Столько долгих лет не видел он его: как расстались в дачном поселке под Москвой, так больше и не виделись. Даже письма ни разу не прислал… Игорь понимал, что, наверное, отцу было нелегко сразу после войны. Игорь поначалу надеялся, что Карнаков там, за рубежом. Тогда бы и ценность родителя была совсем иной…

– Долго же он ко мне собирался, – усмехнулся Игорь.

– Переночует у тебя, а утром уедет, – успокоил Изотов.

– Узнаю я его?

– Родная кровь все-таки, – улыбнулся Родион Яковлевич.

– Я так давно уже привык к положению сироты… при живых-то родителях, – вырвалось у Найденова.

– Родители дороги, пока мы беспомощные пацанята, – заметил Изотов. – Ты уже сам родитель. Второго-то думаешь заводить?

– К чему? – пожал плечами Игорь. – Плодить сирот? Если не посадят в тюрьму, то все равно ведь уеду отсюда…

– Зачем же так мрачно смотреть на жизнь, дружище? – участливо взглянул на него Родион Яковлевич.

Игорь резко повернулся к нему, цепко схватил за руку, глаза его сузились.

– Я задыхаюсь тут! – громким шепотом заговорил он. – Только и живу одной мыслью, что уеду отсюда… Не обманете? Давайте любое задание – на все готов! Только обещайте, что я умотаю отсюда. Сами же говорили, что там… – он неопределенно махнул загорелой рукой, – я пройду настоящую школу, усовершенствую язык… А что здесь за работа? Сную по вокзалам и чуть ли не по помойкам, прячу и достаю крошечные пакетики…

«Если бы ты знал, парень, что в этих пакетиках!» – подумал Изотов.

– Обыкновенный почтовый ящик – вот кто я! Неужели я только на это способен?

– Как раз о важном задании я и пришел с тобой потолковать, – весомо уронил Изотов. – Уходи с завода, достаточно, что там останется Алексей Листунов, да и вообще ваш ЗИС…

– Он давно ЗИЛ, – вставил Игорь, жадно слушая Изотова. – Завод имени Лихачева. Переименован еще в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

– …не представляет для нас особенного интереса. Сравни советские автомобили и заграничные. Ваши конструкторы ездят в Америку, Японию, ФРГ, Швецию и перенимают все достижения в автомобилестроительных фирмах. Только вот незадача: пока внедрят какую-нибудь новинку, проклятые капиталисты опять ускачут вперед! Не снят еще у вас с повестки дня лозунг «Догоним и перегоним Америку!».

– Кое в чем перегнали, – вяло заметил Игорь. На такой жаре и мозги скоро расплавятся. – Например, космическая техника, ракеты…

– Вот мы и подошли, дорогой Игорек, к твоему заданию, – подхватил Родион Яковлевич. – Я читаю в газетах, что некоторые предприятия посылают своих работников в среднеазиатские совхозы, на север. Вместе со своим транспортом. Уборка урожая на целине, и прочее.

– От нас тоже поедут в Казахстан комсомольцы, – вставил Найденов.

– Ты – комсомолец?

– Пока взносы плачу, – усмехнулся Игорь.

– Сходи в райком комсомола, попросись куда-нибудь… Лучше, конечно, в Казахстан. Там Байконур, космонавты… Чем черт не шутит, вдруг познакомишься с кем-нибудь? Любая информация ценна, а люди болтливы. Конечно, Байконура тебе не видать как своих ушей, а вот с местными людьми можно завязать знакомство. Только не будь навязчив, действуй с оглядкой… Кем тебя могут послать? Шофером, трактористом?

– Собрать я машину, пожалуй, смогу, а вот водить…

– Срочно поступи на курсы, получи права, – нахмурился Изотов. – Как же я это раньше тебя не надоумил?

– И надолго мне туда… в ссылку? – без энтузиазма поинтересовался Игорь.

– Не пойму я тебя, дружище, – помолчав, холодновато заметил Изотов. – Говоришь, готов на все, а тут вдруг заскучал… Жаль из столицы уезжать или с женой расставаться?

Как всегда, Родион Яковлевич попал в точку: Найденов привык к большому городу, своим магнитофонам, транзисторам, да и вообще к удобствам… Так вдруг всего сразу лишиться? Да и девочка у него подходящая появилась…

– А вдруг с завода не отпустят? – сказал он.

– Надо постараться, Игорь, – уговаривал Изотов. – Каждый год посылают на время уборочной кампании от разных организаций людей, машины? Прояви комсомольский энтузиазм, дескать, горю желанием помочь нашим прославленным целинникам в уборке урожая! Давно мечтал побывать в целинных совхозах… Справившись с заданием за год-два, вернешься в Москву…

– Год-два? – обомлел Игорь. – Да от нас посылают всего-то на два-три месяца.

– А ты там, в Казахстане, зацепись… Потолкуй с директором совхоза, мол, понравилось у вас, хочу остаться… Это будет расценено как трудовой героизм. Человек, имея столичную прописку, хочет остаться в глуши. Да про тебя в местной газете напишут!

– Я, конечно, попробую… – неуверенно начал Игорь.

– А после этого будем конкретно говорить о твоей переброске за границу, – перебил Родион Яковлевич. – Куда тебе хочется? В Штаты или Западную Германию?

– В Америку, – сказал Игорь, начиная привыкать к мысли, что тут, пожалуй, уже ничего не изменишь.

На уборку урожая его отпустят: последний год начальник цеха не очень-то доволен им. Ведь завод стал для Игоря прикрытием. Разлука с женой его не пугала: там девушек хватает, по телевизору часто показывают жизнь на целине – одна молодежь… И живут теперь не в шалашах и палатках, а в удобных стандартных домах. Вся страна снабжает новоселов и строителей таежных магистралей лучшими товарами, в Казахстане можно купить то, чего и в Москве не найдешь… Но главное, что его утешало, – это избавиться от постоянного страха перед разоблачением. Последние месяцы страх не отпускал его. Засыпал и вставал с мыслью, что не сегодня завтра попадется… А там, вдали от Изотова, он сам себе хозяин. Конечно, что-то нужно будет сделать… Игорь уже давно понял, что просто так его никогда не переправят на Запад, для этого нужно на них поработать… Эх, скорее бы все это кончалось!..

– Когда у вас будут отправлять на уборку урожая? – спросил Изотов. – В конце июля – начале августа? Постарайся попасть в первую группу, а до этого сдай на права. Все инструкции получишь перед отъездом. – Он похлопал Игоря по плечу. – Я дам тебе знать, когда мы снова встретимся… Своему отцу об этом ни слова!

– Сколько же ему лет? – спросил Игорь.

– Ты не знаешь, сколько твоему родному отцу лет? – усмехнулся Родион Яковлевич.

Игорь не ответил.

– Ну и жара! – поднялся со скамейки Изотов, его брюки прилипли к коленям, тенниска под мышками пошла влажными кругами.

Да и Игорю было не легче: пот струйкой стекал между лопаток, вся спина мокрая… Вдруг вспомнилась далекая Андреевка, куда ему теперь путь заказан, речка… как же она называется? Лысуха! Неширокая, с заросшими осокой берегами, на стремнине меж камней щурята стоят, стрекозы греются на лопушинах. Мальчишкой он в жару прямо с моста прыгал в холодную темную воду…

– Запиши весь разговор с отцом на пленку, – прощаясь, сказал Родион Яковлевич.

Игорь удивленно вскинул брови: это еще зачем?

– Проверь новую машинку, что я тебе в прошлый раз дал, – пояснил Изотов. – Ну, не тебя мне учить, как это делается!

– Отцу можно сказать?

– Сколько тебя можно учить? – покачал головой Изотов. – Грош цена записи, если Карнаков будет знать про машинку! Да и ты забудь, что она работает: говори все, что хочешь.

Он ушел, а Игорь еще долго сидел в тени, глядя прямо перед собой. На опустевшую скамейку уселась парочка; оглядевшись, один из них достал из дипломата блок западногерманских кассет «Агфа» и часы с никелированным браслетом. Найденов улыбнулся: одного из этих двух он знал – специалист по перепродаже японских часов, шариковых авторучек и итальянских очков в металлической оправе. Игорь извлек из кармана рубашки защитные очки – тоже итальянские – и надел. Мир сразу стал красочным и объемным. Насвистывая услышанный в кино мотив, неторопливо зашагал к стоянке такси, которая была на другой стороне улицы. Стоя у светофора, увидел, как к спекулянту направились два милиционера. Увлеченно торгующаяся парочка ничего не замечала вокруг. Игорь подумал: не свистнуть ли им? Милиционер положил руку на плечо спекулянту – тот аж подпрыгнул на скамейке, даже издали было видно, как он растерян…

«Оказывается, и здесь можно погореть… – подумал Игорь. – Посадить не посадят, а штраф обязательно взыщут!»

На светофоре загорелся зеленый свет, и Найденов вместе с другими пешеходами зашагал по «зебре» на другую сторону Садового кольца.

Павел Дмитриевич Абросимов стоял у раскрытого окна своего гостиничного номера и смотрел на металлически блестевшую за парком полоску реки. В комнате было прохладно, в то время как на улице стояла жара. С пятого этажа гостиницы он видел разомлевшие клены, липы, березы, сразу за детской площадкой росли молодые серебристые ели и сосны.

Павел Дмитриевич был в голубой майке и трусах, брюки аккуратно висели на спинке стула, выглаженная рубашка – в шкафу на плечиках, там же и новый пиджак. Утром, бреясь в ванной, он впервые заметил в поредевших темных волосах седину, да вроде бы обозначился и животик – этакий белый валик над резинкой трусов. Неожиданно для себя стал энергично делать зарядку, однако скоро выдохся и подумал, что, наверное, теперь и десять раз не подтянется на турнике, а когда-то мог – двадцать! Черт возьми, скоро сорок! Большая половина жизни прожита, если исходить из статистики, что средняя продолжительность жизни у нас более семидесяти лет. Он добился всего, чего хотел. Построил в Андреевке двухэтажную школу, мастерские, ребята разбили фруктовый сад…

Павел Дмитриевич живет в гостинице, каждый день к девяти он приходит в обком партии. В неделю раз обязательно выезжает в районы области, знакомится с руководителями отделов народного образования, педагогами. В отдаленном поселке повстречался с бывшей учительницей, которая, выйдя на пенсию, пошла работать на животноводческую ферму лаборанткой. Все девочки из ее класса, закончив школу, стали доярками, телятницами…

И вот совсем другой факт: молодая пара учителей, направленных после института в деревню, сбежала в середине учебного года! Когда их нашли в городе и пристыдили, оба выложили на стол свои дипломы и заявили, что в глушь не поедут…

Сколько же случайных людей заканчивает педагогические институты!

Время от времени Павел Дмитриевич бросал взгляд на телефон: он заказал Рыбинск. С Ингой Васильевной не виделся больше года. Мог бы поехать в командировку в Рыбинск, где она жила, но путать личное со служебным не стал. Время бы раздаться звонку, но аппарат молчит…

Уже через несколько недель после отъезда Ольминой по Андреевке поползли слухи: мол, она уехала из-за Абросимова… Лида ни о чем не спрашивала, помалкивал и он. Однако математичка не шла из головы, чаще всего вспоминались озеро и она, выходящая из воды…

Перед глазами возникло одутловатое лицо доцента пединститута Петрикова… Два дня назад на бюро обкома КПСС его исключили из партии. От предшественника Павлу Дмитриевичу досталось заявление ветерана войны, в котором тот обвинял Петрикова во взяточничестве. Целый месяц Абросимов проверял и перепроверял это заявление, переговорил с десятками людей, разыскал еще двух абитуриентов, давших взятки Пстрикову… Он долго думал: почему уходящий на пенсию бывший замзав не захотел заниматься этим делом? И пришел к мысли, что Петриков помогал и руководящим работникам «устраивать» в институт их дальних родственников… Ведь доцент до самого бюро держался уверенно, будто не сомневался, что выйдет сухим из воды…

Резкий телефонный звонок, взорвав тишину, заставил вздрогнуть. Будто подброшенный пружиной, он ринулся к аппарату, схватил черную трубку и, услышав будто сквозь треск грозовых разрядов женский голос, закричал:

– Инга? Что случилось? Я приеду к тебе… Слышишь, Инга?..

Треск стал тише, потом совсем пропал. Женский голос – ему показалась в нем затаенная насмешка – спокойно произнес:

– Абонент больше не проживает по указанному в вызове адресу.

– Как не проживает?! – севшим голосом переспросил Павел Дмитриевич. – Вы что-то напутали… Алло, девушка! Подождите!

– Заказ снят, – равнодушно сообщил далекий голос, и в трубке повисла тяжелая тишина.

Абросимов положил ее на рычаг, рухнул на аккуратно застланную кровать и бездумно уставился в белый потолок. «Все, все кончено! – стучало в висках. – Конечно, Инга ждала, а я все тянул».

В раскрытое окно залетела синица, порхнула под потолком, прицепилась к матовому электрическому плафону и, склонив набок точеную головку, посмотрела на человека. И тут снова раздался звонок. Чуть не опрокинув стул, Павел Дмитриевич метнулся к аппарату, в сердце вспыхнула надежда. Другой женский голос нетерпеливо осведомился:

– Вы закончили разговор?

– Я его и не начинал, – буркнул он и с сердцем припечатал трубку на рычаг.

Чудес на свете не бывает.

Глава пятнадцатая

Супронович вместе с группой туристов бродил по мрачноватым залам Дюссельдорфской картинной галереи. За высокими, до половины задернутыми гардинами окнами буйствовал солнечный летний день, а здесь было прохладно и сумрачно. Монотонный голос экскурсовода – сутулой немки с белой заколкой на голове и в толстых роговых очках – уныло вещал:

– Здесь, в Дюссельдорфе, в девятнадцатом веке сложилась известная немецкая школа живописи. Ей предшествовал романтизм, ярким представителем которого был Ретель. Взгляните на полотна Хазенклевера, Хюбнера или Кнауса и Вотье. Обратите внимание, какие жестокие и кровожадные лица у бандитов. А их жертва в ужасе сжалась в комок и обреченно ждет своего конца…

Группа экскурсантов перешла в соседний зал, а Супронович задержался у картины. Действительно, бледное лицо купчика, освещенное неверным светом луны из-за черных облаков, выражало неподдельный ужас, вылезшие из орбит глаза были обращены к небу, а тяжелый кожаный кошель свисал с широкого пояса ниже колен. Занесший над жертвой обнаженную мускулистую руку с кинжалом бородатый разбойник вожделенно скосил один глаз на добычу. Двое других с сучковатыми дубинками скалили зубы, издеваясь над несчастным.

Супронович вдруг вспомнил лицо львовского профессора, у которого они учинили обыск. Это случилось, когда немецкая армия откатывалась к своим границам, в сорок четвертом году. В богато обставленной профессорской квартире тоже было много картин, но мародеров привлекло сюда другое – им нужны были драгоценности и золото. Приставив к горлу профессора-медика немецкий штык, Леонид требовал, чтобы тот показал тайник, куда запрятал свои богатства… Перепуганный насмерть профессор дрожащей рукой срывал с пальца массивный золотой перстень, но тот не снимался… Потом пришлось тесаком отрубить палец… Львовский профессор чем-то походил на этого горожанина, окруженного разбойниками.

Выйдя из музея, Леонид Яковлевич не спеша пошел в центр. В отличие от Бонна, здесь было меньше народа на тротуарах. Городок понравился Супроновичу. Если все будет так, как обещал Альфред, то скоро сюда переберется и Маргарита… Как бы там ни было, а она аппетитная бабенка! И потом, не бывает прочнее брака, если он зиждется на экономической зависимости друг от друга. В пышную белую немку Супронович вложил не одну тысячу марок, вернее, не в нее, а в этот чертов парфюмерный магазин… Он уже облюбовал себе новый дом в центре, неподалеку от дюссельдорфской достопримечательности – громоздкого здания, в котором якобы в 1932 году на конференции крупных германских предпринимателей выступил Гитлер. Леонид подозревал, что то здание в войну было разрушено, а на его месте построено новое. Впрочем, это его не волновало, ему давно было наплевать на бесноватого фюрера.

Почувствовав голод, Супронович вспомнил про небольшое кафе, где подавали на обед роскошную индейку и постную ветчину с зеленым горошком. Это от ратуши направо, минут десять ходьбы. После затхлой музейной атмосферы он полной грудью вдыхал свежий воздух, солнце слепило глаза, отбрасывало яркие блики от зеркальных витрин магазинов, нежной розоватостью мягко светилась черепица на готических крышах. Супронович шагал по узкой улице и улыбался: он был доволен, – кажется, операция по налету на виллу Бруно сошла благополучно. Передав слепки от ключей, он сообщил Альфреду, что хозяин на три дня уезжает в Бельгию, так что нужно действовать немедленно. Альфред дал ему целлофановый пакетик порошка, который велел подсыпать овчарке в еду. Бедный пес околел через десять минут после того, как вылакал свою вечернюю похлебку.

Они пожаловали в сумерках на двух черных машинах. В течение трех часов все было закончено. Альфред вручил Супроновичу десять тысяч марок, он и его сообщники явно были довольны: они нашли это чертово досье, засняли на пленку содержимое еще десятка папок. Все положили на место, закрыли сейф. Леонид Яковлевич спросил: как теперь ему быть? Хозяин наверняка обо всем догадается, и тогда ему крышка. Альфред – он был за старшего – посоветовал, не дожидаясь возвращения Бохова, уехать в Дюссельдорф. Опытный в подобных делах, Супронович попросил их разыграть следующую комедию: создать видимость борьбы, будто он до последнего вздоха защищал добро своего патрона, можно даже пролить немного крови… А его, Супроновича, волоком протащить от подъезда до ворот. Пусть Бруно подумает, что сторожа убили, а труп увезли с собой.

Альфред отдал распоряжение, и его молодчики все сделали так, как хотел Леонид Яковлевич.

Вроде бы все было чисто сработано, но где-то в закоулках сознания притаилась тревога, это она заставляла его по ночам в гостинице соскакивать с постели при малейшем шорохе и хвататься за парабеллум, днем оглядываться на незнакомых людей, которые могли быть его убийцами. Супронович знал, что Бруно Бохова, как старого воробья на мякине, не проведешь! Опытный разведчик, он может и сообразить, что на самом деле произошло на вилле… Одна надежда, что не найдет. Альфреду невыгодно его выдавать, а больше ни одна живая душа не знает, что он здесь… Супронович внезапно остановился, будто налетел на каменную стену: а Маргарита? Ведь он сразу поехал к ней, рассказал о том, что теперь они будут жить в Дюссельдорфе, где дела их парфюмерного магазина пойдут еще лучше… Как ни странно, жена сразу согласилась, потом она неохотно обмолвилась, что какие-то хулиганы разбили витрину и устроили настоящий погром в магазине, а когда она выскочила в ночной рубашке – это произошло поздно вечером, – какой-то долговязый тип, на его лицо был напялен капроновый чулок, брызнул ей в лицо из пульверизатора отвратительной жидкостью, отчего она тут же потеряла сознание. Неохотно об этом поведала Маргарита потому, что в тот злополучный вечер у нее находился Эрнест. Никогда не думала, что он такой трус! Вместо того чтобы броситься на помощь любовнице, он схватил одежду и через окно второго этажа прыгнул на клумбу с петуниями. Хулиганы избили его, натянули на голову брюки и пинками выпроводили за ограду. Неискренна была Маргарита и тогда, когда сообщила мужу, что потеряла сознание… Эрнест на следующий день позвонил, стал оправдываться, но она молча повесила трубку. Уж если быть честной до конца, то этот молокосос в чулке даст сто очков вперед недотепе Эрнесту!..

Супронович, естественно, предупредил Маргариту, чтобы она никому ни словом не обмолвилась про его ночной визит. На следующее же утро он уехал в Дюссельдорф, где ему был заказан номер в гостинице.

Если Бруно заподозрит его в измене, он разыщет Маргариту и сумеет вытянуть из нее нужные ему сведения. Как же он, Супронович, стреляный воробей, допустил такой промах? Назвал бы любой другой город!

Что-то заставило Супроновича быстро оглянуться назад, но ничего подозрительного не заметил: сзади, обнявшись, беспечно шагали русоволосый парень в джинсах с заклепками и долговязая девица с каштановыми растрепанными волосами. Ему вдруг расхотелось идти в кафе, он машинально повернул к гостинице. Вроде бы ничего тревожного вокруг, а Леонид Яковлевич явственно ощущал опасность. Шаги его замедлились, в глазах появилась настороженность, все чувства обострились. Это состояние ему знакомо – нечто подобное он ощущал при переходе советской границы. Услышав позади приглушенный шум мотора, нервно оглянулся: бордовый «оппель» сворачивал на соседнюю улицу. А вот показалось и громоздкое здание гостиницы, по кромке красной черепичной крыши разгуливают галки. Супронович перевел дух, достал из кармана сигареты, зажигалку. В этот момент – он как раз нагнулся над огоньком, почти невидимым при ярком солнечном дне, закрывая его от ветра, – с ревом выскочила из боковой улочки серая машина и ударила его капотом в бок. Он отлетел к витрине магазина «Оптика», прогнул спиной никелированный поручень и врезался головой в толстое зеркальное стекло. Раздался звон, из дверей магазина выбежал в белом халате испуганный владелец…

Из соседнего номера, который примыкал к комнате, занимаемой Супроновичем, невозмутимо наблюдал за всей этой картиной седоволосый худощавый человек с выправкой кадрового военного. Он курил коричневую дорогую сигарету, а пепел стряхивал в пепельницу, которую держал в руке.

Это был Бруно фон Бохов.

Когда «Ту» поднимался с Внуковского аэродрома, моросил мелкий дождь, небо было плотно забито серыми лохматыми облаками, а здесь, на высоте десяти тысяч метров, ярко и ровно светило солнце, розовато подсвеченные белоснежные облака казались млечным путем в рай – вставай на них и шагай… Иногда вдруг сам по себе пропадал шум реактивных двигателей, но стоило сглотнуть, как ровный, нераздражающий гул напоминал, что ты летишь. Рядом с Вадимом Казаковым, углубившись в какой-то технический журнал, сидел пожилой мужчина с аккуратной профессорской бородкой. Вместо галстука на его белоснежной рубашке с твердым воротничком красовалась черная «бабочка». Артист или ученый? Вадим над этим долго не задумывался, его мысли были обращены к грешной земле, притяжение которой ощущалось и здесь, на немыслимой высоте.

За три дня до отлета в Казахстан Вадим случайно на Невском увидел жену с чернобородым мужчиной в замшевой куртке, под мышкой у которого была огромная картонная папка. Точно такая же лежала и в комнате у Ирины. Не надо было быть очень наблюдательным, чтобы не узнать в мужчине художника. Как не в очень далекие времена начальники поголовно носили кителя и галифе с хромовыми сапогами, так испокон веков художники облачались в широкие блузы, куртки и отпускали длинные волосы с бородами. Из всех Ирининых знакомых художников он знал только одного безбородого – Мишу Лимонникова, который здорово рисовал шаржи на разных мировых знаменитостей – от Чарли Чаплина, «Битлзов» и до ленинградского поэта Александра Прокофьева. Миша в компаниях мало пил, обычно сидел где-нибудь в уголке и, остро взглядывая на присутствующих, черкал толстым угольным карандашом в большом блокноте. Как-то он попросил стремянку и меньше чем за час на белых изразцах чудом сохранившейся в гостиной на Суворовском проспекте старинной печи нарисовал углем шаржи. Надо сказать, у него действительно талант к этому: Луи де Фюнес, Жерар Филип, Жан Габен, Татьяна Самойлова, Аркадий Райкин, молодые модные писатели и поэты – и все это было сделано быстро, несколькими точными штрихами. Наверное, Миша Лимонников не первую печку с изразцами раскрасил у знакомых…

Как-то раньше Вадим не задумывался, изменяет ему Ирина или нет. Наверное, просто оттого, что его жена не производила впечатления легкомысленной женщины, очень уж она была поглощена своей работой – ее ценили в издательствах как способного графика и оформителя книг, – да и, надо сказать, повода не было для ревности: жена в основном работала дома, из издательств никогда поздно не возвращалась, по крайней мере в те дни, когда Вадим был в городе.

Его поразило лицо жены: оно, как в молодости, было сияющим, мягким, темно-серые глаза ее, казалось, излучали счастье, сутуловатые круглые плечи развернулись, приподнялись. Рядом с бородатым типом шла симпатичная счастливая женщина.

Презирая себя, Вадим пошел за ними; о чем они беседуют, он не слышал, но несколько раз чернобородый обнимал Ирину за талию, громко смеялся… У дома Головиных на Суворовском они еще постояли минут пять, потом Ирина приподнялась на носках, сама поцеловала провожатого и скрылась в подъезде. Хотя бы знакомых постеснялась! Уже лет семь они жили на улице Чайковского, из окон большой комнаты были видны Фонтанка и краешек Летнего сада. Квартиру Вадим получил в старом доме после капитального ремонта. Так что потолки у них были высокие, десятиметровая кухня, а вот слышимость такая же, как и в современных блочных зданиях. После ссоры жена обычно уходила из дома к родителям на Суворовский.

Он-то думал, что Ирина переживает, мучается, а она весела и счастлива без него! Воображение рисовало ему самые непристойные картины: чернобородый и жена в спальне… Красивые белые руки Ирины обхватывают жилистую шею этого волосатого типа, его жесткая борода щекочет ее шею… К черту эти дурацкие мысли! Если близкие люди способны изменять друг другу, то стоит ли толковать о морали, верности, порядочности? Мужья и жены издавна изменяли друг другу, пожалуй, со времени появления письменности не выходил в свет ни один роман, где бы не описывались измены, интриги, суровая расплата за грех… Во все можно поверить, кроме расплаты: за измены в наш век редко кто расплачивается. Развод – это разве расплата? Наоборот – освобождение! Лишь в восточных странах за измену или прелюбодеяние женщину казнят, камнями забрасывают…

Вадиму часто приходится сталкиваться с такими явлениями, как пьянство, жульничество, взяточничество… Откуда у нас взялись люди с мелкобуржуазной моралью? Их девиз – обманывай, воруй, наживайся, копи, обарахляйся!

И ведь внешне такой тип ничем не отличается от обыкновенного советского человека, живет бок о бок с нами, а мораль у него совсем не наша. Чуждая мораль!

Вадим пишет о таких типах статьи, фельетоны, вон даже на книжку замахнулся, а много ли от всего этого проку, если жулье живет себе и процветает?

Как-то в одном из писем читателей ему задали вопрос: «А что нужно сделать, чтобы избавиться от жулья?»

Вспомнился случай, как он разоблачил целую шайку жуликов. В редакцию пришла пожилая женщина и рассказала, что у них во дворе в одном из гаражей сутки напролет идет какая-то подозрительная деятельность: незнакомые люди привозят на пикапе туда ящики, пакеты, а потом туда приезжают и приходят, по-видимому, автолюбители и что-то уносят с собой…

Неделю Вадим наведывался в этот район, наконец познакомился с одним субъектом, который сказал, что через него можно приобрести любую запасную деталь к «Волге» и «Москвичу». Нужно прийти в гараж и сказать человеку, что пришел от «Марика». Так Вадим Казаков и поступил. Долговязый, чуть косящий одним глазом верзила, окинув его оценивающим взглядом, спросил: «Что требуется?» Вадим сказал, что глушитель к «Волге» и пара скатов. Верзила назвал сумму и тут же скрылся за другой дверью, где, очевидно, был склад…

Оказалось, что шайка похищала из государственного гаража дефицитные запчасти и по рекомендации «Марика» и других своих знакомцев продавала автолюбителям. Деталей было похищено на несколько тысяч рублей. После фельетона, написанного Казаковым, подпольным предприятием занялась городская прокуратура… Журналист находит материал, пишет статью или фельетон, безусловно, высказывает свою точку зрения на этот счет, даже предлагает какие-то меры, но непосредственно заниматься преследованием он не имеет права – на это есть другие организации. Почему же они так долго и вяло раскачиваются? Конечно, нет-нет и в газетах и по телевидению покажут жулика или тунеядца, как говорится, схваченного за руку на месте преступления… Но этого мало! Наверное, необходимы новые строгие законы против спекулянтов, расхитителей государственной собственности, тунеядцев и любителей жить за чужой счет…

Пишет Вадим и об этом…

– … Поразительные вещи происходят на белом свете, – нарушил течение мыслей Вадима звучный голос соседа, похожего на профессора. По-видимому, он уже давно говорил, но Казаков не вслушивался. – Наши космонавты в семьдесят первом году снова произвели стыковку двух космических кораблей «Союз-десять» и «Союз-одиннадцать», таким образом создав в космосе орбитальную станцию, а теперь пишут – американцы собираются высадиться на Луне!

«Наверное, артист, – подумал Вадим. – Мечтает космонавта в кино сыграть…»

– А это так важно? – заметил Казаков.

– Не скажите! – горячо запротестовал «артист». – Разве вы не испытываете чувство гордости, когда на лед выходят наши прославленные хоккеисты? А наши фигуристы? Я очень буду разочарован, если янки нас опередят.

«"Янки", – усмехнулся про себя Вадим. – „Прославленные хоккеисты“, „пальма первенства“!. Этот дядечка явно тяготеет к красивым напыщенным фразам».