Андреевский кавалер (№2) - Когда боги глухи

Выехав на шоссе, Дмитрий Андреевич неожиданно повернул не в Климово, а в Андреевку – вдруг неудержимо потянуло к матери, он не был у нее больше месяца. С досадой вспомнил, что не выполнил ее просьбу: Ефимья Андреевна просила привезти дрожжей для теста, а он все забывал… У него район, как говорится, на шее, а тут дрожжи!.. Заехал в первый попавшийся на дороге магазин – дрожжей, конечно, не было, устроил нагоняй продавщице, а потом стыдно стало: она-то при чем, если дрожжи уже который месяц не привозят?..

И, только сворачивая у висячего моста с шоссе на проселок к Андреевке, почувствовал, как вернулось хорошее настроение. Тут каждая тропка исхожена с детства, а когда был в партизанах, все окрестные леса-болота изучил. Дорога тянулась вдоль железнодорожных путей; не доезжая моста через Лысуху, увидел впереди женщину в платье с короткими рукавами. Что-то в ее фигуре и тяжеловатой походке угадывалось знакомое. Поравнявшись, притормозил, женщина обернулась, и он узнал Александру Волокову. Ее светлые глаза без всякого удивления смотрели на него. Располнела, но еще неплохо выглядит для своих лет, в русых волосах, стянутых на затылке в тугой узел, не заметно седины.

– Садись, подвезу, – открыв дверцу, предложил он.

– Тут недалече, – произнесла она своим резким голосом. – Да и не привыкла я разъезжать на машинах.

Глаз не отводит, ничего в них не прочтешь. Он знал, что ее вызывали, спрашивали про мужа Карнакова-Шмелева, но она ничего не смогла рассказать, потому что давным-давно в глаза его не видела… Дмитрий Андреевич был убежден, что Александра до войны и не подозревала о вражеской деятельности своего мужа.

– Как живешь-то… Шура? – спросил Дмитрий Андреевич.

– Как все живут, так и я…

– Младший-то твой, Игорь, так и не объявился?

– Тебе-то что? – холодно посмотрела она на бывшего мужа. – Игорек не имеет никакого касательства к своему батьке. Небось и не помнит его.

– Значит, жив?

– Откуда я знаю, – с затаенной болью вырвалось у нее. – Неужто начисто забыл мать? Был бы жив, уж, наверное, какую-никакую весточку подал бы…

– До свидания, Шура, – Дмитрий Андреевич тронул «виллис», Александра чуть отступила и, все так же прямо глядя ему в глаза, уронила:

– Павел приехал, а ко мне глаз не кажет… Мать я ему али не мать?

В голосе не жалоба, не просьба повлиять на сына, а все та же затаенная боль. Двух сыновей родила Александра, и нет рядом ни одного: Игорь как сбежал из дома, так и сгинул, Павел, хоть и часто бывает в Андреевке, к матери не заходит. А ей самой гордость не позволяет переступить порог дома Абросимовых.

Подъезжая к дому, Дмитрий Андреевич вдруг подумал, что, если бы не развелся он с Шурой, может, все по-другому бы у них сложилось. Он до сих пор не знает, любил ли ее, но вот эта случайная встреча всколыхнула в его душе что-то далекое, волнующее… Горяча была Саша, ох как горяча! Даже пугала его подчас своей страстью. А Рая, наоборот, холодна, равнодушна. Живут рядом, а любви и понимания между ними нет. Встретятся вечером дома – и поговорить не о чем, да и с дочерьми не найти ему общего языка. Оно и понятно, девчонки тянутся больше к матерям. Что уж скрывать! Давно он понял, что чужие они с Раей… Понял, а вот живет, не в третий же раз ему жениться? Встречаются хорошие, умные женщины, но, как говорится, обжегшийся на молоке дует и на воду… Да и работа у него такая, что весь на виду. И честно говоря – наверное, возраст! – ничего уже и не хочется менять в своей жизни.

Хоть с сыном-то повезло. Особенно война, партизанский лагерь их сблизили. Говорят же – сердце вещает. И в мыслях не было сегодня завернуть в Андреевку, а вот потянуло.

Остановив машину, открыл дверцу и крикнул:

– Он придет! Ты жди… Шура.

Александра молча шла по обочине и смотрела под ноги, тяжелый узел волос подрагивал на голове. Из клеенчатой сумки, которую она несла, торчал розовый детский сачок на длинной ручке.

«Зачем ей сачок?» – размышлял Дмитрий Андреевич, подъезжая к дому.

– Там тухлая вода и какие-то длинные белые грибы растут, – вылезая из землянки, проговорил Павел. В руке у него грязная, залитая варом бутылка.

– Бутылка выдержанного самогона? – пошутил Дмитрий Андреевич.

– Под нарами валялась, – ответил Павел. – Помнишь, как такими штуками поджигали в сорок втором немецкие бронемашины?

– Подожди, кто же жил в этой землянке? – стал вспоминать Абросимов. – Вася Семенюк и Харитонов… А как звать, уже забыл.

– Кирилл, – подсказал сын.

– А от моей командирской землянки осталась одна воронка. Посмотри, на дне уже сосенка выросла!

– Мы с Вадькой и бабушкой жили между тех двух сосен. Там тоже воронка, – показал сын.

– Черное болото, – задумчиво глядя на колышущуюся на ветру осоку, проговорил Дмитрий Андреевич. – Если бы не мать, мы не переправились бы через него, – одна она знала тропу.

– А каратели побоялись идти за нами, – сказал Павел. – Я, помню, один шаг сделал в сторону – сразу по пояс провалился в «окно». Вадька помог выбраться.

– Пройдет еще десять лет – и от нашего лагеря не останется и следа.

– Ребятишки нашли за Утиным, озером сбитый «юнкере», – вспомнил Павел. – А здорово было бы его приволочь сюда! И хотя бы одну землянку сохранить такой, какой она была в войну.

– Займись, – сказал отец. – Экспонатов тут для партизанского музея хоть отбавляй.

– Музей в лесу? – усомнился Павел. – Все-таки далеко от Андреевки.

– Когда-нибудь люди по крохам будут собирать все, что осталось от войны, – проговорил Абросимов. – И позеленевшая гильза станет ценным экспонатом… Потолкуй с поселковыми комсомольцами. Пусть собирают в лесу военные трофеи.

Павел смотрел в просвет между соснами, хмурил лоб. Сейчас он очень походил на отца.

– Трофеи… – пробормотал Павел. – Мы с Вадькой где-то тут неподалеку зарыли две цинковые коробки из-под патронов. Там немецкий бинокль, парабеллум, патроны, фляга, два ремня с белыми бляхами, ну которые фрицы носили…

– Вспомнишь, – заметил отец.

– Вадька зарывал, я стоял в стороне и наблюдал, чтобы никто не увидел… Кажется, я был вон там! Да нет, там стояла сосна с кривым суком. Ее что-то не видно.

– И мне ничего не сказали, – упрекнул отец.

– Ты бы отобрал парабеллум, – улыбнулся сын. – Да и Семенюк на него позарился бы. Он парабеллумы забирал для разведчиков.

– Отчаянный командир был, – вздохнул Дмитрий Андреевич. – И вас, чертенят, приучил к дисциплине.

– Ты прав, отец, – сказал Павел. – Мы откроем музей партизанской славы. Хотя бы ради памяти погибших.

«Виллис» стоял на травянистом бугре, неподалеку голубело небольшое лесное озеро. Солнце вынырнуло из-за облаков, и бор сразу просветлел, стал прозрачным и теплым. Красивый, голубой с розовым брюшком, поползень совсем рядом с ними скользил головой вниз по стволу.

Когда они вышли к Утиному озеру, Павел предложил выкупаться.

– Я еще в этом году не купался, – с сомнением ответил Дмитрий Андреевич, глядя, как ветер гонит рябь к берегу. Камышовые метелки гнулись, скрипели.

Павел сбросил тенниску, светлые брюки, покосившись на стоящего в нерешительности на берегу отца, выскользнул из трусов и в чем мать родила поспешно бухнулся в озеро, подняв тучу серебристых брызг.

– Здорово! – на все озеро крикнул он. – Вода терпимая, пап!

Светлые глаза сына смотрели на него, сверкали в улыбке белые зубы. Похож на него Павел, а ростом даже чуть выше. И в университете учится на историческом факультете, пошел по стопам отца…

– Эх, была не была! – пробормотал Дмитрий Андреевич.

Быстро разделся и осторожно вошел в мелкую у берега воду. От ступней к коленям поползли мурашки – вода-то холодная! А сын плескался уже почти на плесе, где озеро было темнее, в нем отражалось большое овальное облако. Павел смеялся, что-то говорил, но Дмитрий Андреевич, набрав в легкие воздуха, окунулся с головой и, отдуваясь, саженками поплыл к сыну. Ему вдруг тоже беспричинно стало весело, захотелось закричать что-нибудь озорное на все озеро, но сдержался: уже немолодой, вроде бы и неудобно.

Когда они, одетые, с мокрыми волосами, лежали на берегу, сын сказал:

– Помнишь, перед войной мы ходили с тобой за грибами – их тогда была прорва, – я тебя спросил, почему ты ушел от нас с матерью… – Он поправился: – Волоковой. И помнишь, что ты мне ответил?

– И что же я тебе ответил?

– Ты сказал, что ответишь на этот вопрос, когда я стану большим.

– И теперь ты знаешь, почему я развелся?

– Я и раньше догадывался, а теперь знаю: ты не смог бы с ней жить. Даже ради меня.

– А я иногда подумываю: может, зря я ушел от Александры… – вздохнул Дмитрий Андреевич. – С годами люди меняются.

– Ты думаешь, она стала лучше? – удивился сын. – Я не хотел бы, чтобы мой сын задал мне такой же вопрос.

– Есть вопросы, на которые может дать ответ только сама жизнь, – усмехнулся Дмитрий Андреевич.

Павел медленно водил черной пластмассовой расческой по густым волосам и смотрел на камыши. Они шевелились на ветру, над ними порхали тоненькие синие стрекозы.

– Я женюсь один раз и навсегда, – убежденно сказал Павел.

– Тогда не торопись, сын… Как говорит твоя бабушка: «Не тот богат, у кого много добра, а тот, у кого жена хороша». А ты так к ней и не заходишь? – спросил Дмитрий Андреевич. Хотя голос его прозвучал почти равнодушно, но Павел понимал, что для отца его ответ на этот вопрос много значит.

– У Волоковой тяжелый характер. Я не живу дома с войны, Игорь сбежал от нее в сорок третьем. И потом этот… Шмелев!

– Карнаков, – поправил отец.

– Выйти замуж за врага!..

– Она ведь этого не знала. Я хочу, чтобы ты был справедливым к ней, – твердо сказал Дмитрий Андреевич. – Она твоя мать. Знает, что ты приехал, будет переживать, а сама не придет к тебе.

– Ты говоришь, – не знала, что Карнаков шпион? – горячо заговорил Павел. – А потом? Когда узнала? Поехала под Калинин к нему! Говорят, даже батраки работали на ее усадьбе.

– Я ее не оправдываю, но и ты не забывай, что она малограмотная женщина, ни черта в политике не разбиралась…

– Бабушка Ефимья ни читать, ни писать не умеет, а ушла к партизанам и вывела нас через Черное болото! Если бы не бабушка Ефимья, я пропал бы, – произнес Павел. – Всю войну мы жили у нее с Вадимом, да и после войны. Она тебя не винила. Говорит, не было у тебя счастья… с Волоковой, нет и с Раей.

– Мать скажет так скажет, – усмехнулся Дмитрий Андреевич.

– Ты сказал, что Волокова для тебя чужая… – задумчиво сказал сын. – Для меня – тоже. И ничего я с этим не могу поделать! Как увижу ее на улице, хочется поскорее перейти на другую сторону или юркнуть в чужую подворотню!

– И все-таки ты переломи себя, – посоветовал отец. – Что было, то быльем поросло. У нее ничего в жизни, кроме тебя да Игоря, не осталось. Неужели ты этого не понимаешь, черт бы тебя побрал?!

– Понимаю, но…

– Без всяких «но»! – прикрикнул отец. – Сегодня же сходи к ней, помоги что надо по дому, хоть дров наколи, что ли? Ты знаешь, как женщины умеют ненавидеть? – вдруг прорвало Дмитрия Андреевича. – Небо тебе покажется с овчинку, когда женщина пойдет войной на тебя… И для нее все средства хороши! Потому я ушел, Паша, что хотелось головой в омут! Ее любовь угнетала меня, а уж когда возненавидела – мне жизнь стала не мила. Люди радуются, когда едут домой на каникулы, а я ехал в Андреевку из Ленинграда по обязанности… И эти бесконечные попреки, сцены ревности, оскорбления, угрозы. Я думаю, она и замуж вышла за Карнакова, главным образом, чтобы досадить мне. Не верю, чтобы она его сильно любила.

– Почему она такая?

– Наверное, я отчасти виноват, – сказал Дмитрий Андреевич. – Других учил, воспитывал, а собственную жену не сумел перевоспитать… Это мне и покойный отец говорил.

– Ладно, я схожу к ней, – пообещал Павел и добавил: – Вадим обещал приехать. Все-таки добился своего: стал артистом! Играет чудаков разных. Даже в газете писали о нем.

– Он всегда был артистом, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Артистом и поэтом.

– Бабушка блинов напекла, ждет нас, а мы тут прохлаждаемся, – спохватился Павел. Он проголодался и от одной мысли о горячих блинах со сметаной сглотнул слюну.

– Хорошо, что вы с Вадимом дружите, – поднимаясь с травы, сказал отец. – Вспоминает он своего родного отца – Кузнецова?

– Что-то не припомню, – подумав, ответил Павел. – Он ведь Казакова называет отцом.

– Федор Федорович – хороший человек, – сказал Дмитрий Андреевич. – Но родного батьку нельзя забывать. Иван Васильевич был храбрым командиром.

– Был?

– Ты разве не знаешь, что он погиб в Берлине? – удивился отец.

– Вадим говорил, что без вести пропал.

– Весть о себе он наверняка оставил… Мы еще о его делах услышим. Убежден, что фашисты за его смерть дорого заплатили. И Вадим может гордиться своим родным отцом.

– Интересная штука получается, – невесело рассмеялся Павел. – Отцы, которыми можно гордиться, бросают своих сыновей…

Дмитрий Андреевич взглянул на сына, но промолчал. Лишь подъезжая к дому, заметил:

– Не будь таким злопамятным, Павел! Чаще всего, когда семья распадается, оказываются виноватыми почему-то отцы… Я не хотел бы, чтобы ты был виноватым перед своими детьми!..

Глава третья

Худощавый, с густыми рыжеватыми усами человек в замшевой куртке сидел в летнем открытом кафе, тянул из высокой кружки пиво и смотрел на летное поле. Пассажиры спускались по металлическому трапу с самолета, грузчики, открыв створки люка, укладывали на открытую платформу грузовика чемоданы, коробки, баулы. По серому асфальту к самолету неторопливо полз длинный серебристый бензозаправщик. На трапе самолета надпись: «Interflug».

День был солнечный, и металлические части самолета, замки чемоданов, лобовое стекло заправщика и даже целлулоидные козырьки шапочек техников – все сверкало, пускало во все стороны ослепительные зайчики. Берлинский аэропорт только что принял лайнер из Москвы. Когда последний пассажир сошел на землю, из салона показались пилоты в синей форме.

Человек поставил кружку, на пальце блеснул золотой перстень, теперь все внимание его было сосредоточено на высоком белокуром летчике с форменной фуражкой в руке. Тот спустился по трапу последним, о чем-то переговорил с техниками в серых комбинезонах и не спеша пошел к диспетчерской. Человек поднялся, положил на стол с картонными подставками для кружек смятую ассигнацию и с радостной улыбкой направился навстречу пилоту.

– Боже мой, Бруно! – воскликнул тот. – Уж не с того ли света, братишка?!

Они обнялись, потом принялись хлопать друг друга по плечам, смеялись. Мимо проходили люди, не обращая на них внимания.

– Как ты меня нашел? – спросил Гельмут.

– Ты свободен?

– До завтрашнего утра.

– Посидим в кафе? – предложил Бруно. – Отличное пиво, уж думал, у вас, в Восточной зоне, разучились варить настоящее баварское!

– К черту кафе! – счастливо рассмеялся Гельмут. – Поехали ко мне, я тебя познакомлю с Клавой, Карлом, Любой…

– Кто же это такие?

– Я женился в России, – рассказывал Гельмут. – Как кто у нас родится, так скандал: Клава хочет дать новорожденному русское имя, а я – немецкое. Ну и договорились, что все мальчики будут иметь немецкие имена, а девочки – русские.

– Ты что же, надумал роту их настругать? – улыбнулся Бруно.

– Пока двое.

Бруно все-таки увлек его в кафе. Посетителей осталось мало, пассажиры все разошлись. В углу на игральном автомате крутилась пластинка, исполнялись арии из итальянских опер. Бармен стоял за стойкой с кофеваркой и что-то записывал в толстую тетрадку. Полное лоснящееся лицо его было сосредоточенным.

– Я ездил в Мюнхен, вместо нашего дома – груда каменных развалин.

– Янки постарались, – помрачнел Бруно. – И мать, и отчим… одной бомбой их накрыло. И не только их…

– Где же ты пропадал? – перевел разговор на другое Гельмут.

– Долгая история, – усмехнулся Бруно. – Сдался американцам, был в Нью-Йорке, Аргентине, Монреале, недавно вернулся домой, в Западную Германию… Думаю в Мюнхене открыть пивную…

– Пошел по стопам отчима?

– Моя бывшая профессия сейчас не в моде…

– А я, как видишь, не изменил своему ремеслу, – поддел брата Гельмут. – Летаю.

– И часто бываешь в Москве?

– Не только в Москве, летаю в Прагу, Варшаву, Белград. Бываю и на западных маршрутах.

– Новая власть тебе доверяет!

– В сорок девятом вступил в СЕПГ, – сказал Гельмут.

– Здорово же тебя коммунисты обработали в России!

– Я там шесть лет прожил…

– Прожил или просидел в лагерях?

– Я работал… Мы столько натворили в этой стране, что и за сто лет не рассчитаться.

– Чем же ты собираешься с русскими рассчитываться? – пытливо посмотрел в глаза брату Бруно.

– Ни я, ни мои дети больше никогда не будем воевать против России, – твердо сказал Гельмут. – Я там многое понял, дорогой брат!

– Поэтому и прислал ко мне в Берлин в сорок третьем советского разведчика?

– Он сам захотел с тобой познакомиться, – насторожился Гельмут. – Кстати, что с ним произошло? Я с тех пор его не видел.

Бруно достал из внутреннего кармана куртки точно такой же золотой перстень, как у него на пальце, и протянул брату:

– Возьми и постарайся больше никому его не отдавать… – Он странно улыбнулся. – Я ведь подумал, ты им продался! И предал свою Родину.

– Какую ты имеешь в виду – бывшую нацистскую Германию или Советскую Россию? У нас ведь с тобой две Родины.

– А когда-то ты считал Советы врагом номер один!

– Так Гитлер научил нас. Он за нас думал и решал, что любить, а что ненавидеть. Мне до сих пор стыдно, что был таким идиотом!

– Я Гитлера никогда не считал великим стратегом, – сказал Бруно, – И еще в сорок первом знал, что мы потерпим от СССР поражение.

– Знал и помогал ему?

– Мы, немцы, – самая дисциплинированная нация…

– Знакомая песня! – ввернул Гельмут.

– Долг, честь, дисциплина для рядового немца превыше всего, – продолжал Бруно.

– Долг, честь… – горько усмехнулся Гельмут. – Ты видел Освенцим, Майданек, Маутхаузен? Сожженные русские деревни, разрушенные нашими бомбами города? Ты видел людей, живущих в землянках? Детей, голодных, с обмороженными руками-ногами? Когда-то мне было стыдно, что я наполовину русский, теперь мне иногда бывает стыдно, что я наполовину немец… Мы убивали, жгли в крематориях, заживо замораживали, как генерала Карбышева, даже убили сына Сталина, а они нам, немцам, восстанавливающим нами же разрушенные города, протягивали куски хлеба, когда мы строем возвращались с работы. Там я встретил Клаву… Я горжусь, что во мне течет и русская кровь. Это великая нация! Великая страна!

– Я осуждаю нацизм, – сказал Бруно, – но Германия должна быть единой – ты хоть это-то понимаешь, Гельмут? Это ненормально, что немцы живут в двух разных лагерях… Да вот возьми хоть нас с тобой: ты – восточный немец, а я – западный! И чувствую, что между нами ширится пропасть… Этого нельзя допустить! Нас осталось двое на целом свете, мы родные братья, Гельмут!

– Что ты от меня хочешь?

– Ничего, – улыбнулся Бруно. – Хочу посмотреть на твою жену, детей.

– Ты мне не ответил, что произошло с русским разведчиком, который передал тебе мой перстень.

– Неужели ты хотел, чтобы я изменил своему долгу? – взглянул на него Бруно. – И стал сотрудничать с русской разведкой?

– Ты выдал его?

– Я должен был это сделать, но…

– Ты подумал обо мне? – перебил Гельмут. Бруно секунду пристально смотрел в глаза брату, потом отпил из кружки, поставил ее на стол, улыбнулся:

– Конечно, я подумал о тебе. Арестуй я его, тебе бы, наверное, не поздоровилось там…

– И все-таки, что случилось с ним? – настаивал Гельмут. – У меня остались самые лучшие воспоминания об этом человеке. Может, после встречи с ним во мне и начался тот самый перелом, который заново перевернул всю мою жизнь.

– Ты хочешь знать, что с ним? – Бруно легонько стучал костяшками пальцев по столу, – Кузнецов был безусловно умным и храбрым человеком. Он мне честно рассказал, что ты отказался с ними сотрудничать, а перстень он у тебя взял на время и попросил меня вернуть его тебе…

– Он погиб?

– Я его видел всего один раз. Он пришел ко мне в форме эсэсовца, почти без акцента разговаривал по-немецки. Рассказал о тебе, передал перстень и предложил работать на русских… Конечно, не сразу вот так в лоб, толковал о неизбежном конце нацизма, расплате вождей рейха за все злодеяния, причиненные народам Европы, бил на то, что во мне тоже течет русская кровь… Наверное, он во многом был прав, но не учел лишь одного: насколько он сам был предан своей родине, настолько и я – своей. Не мог я пойти, Гельмут, на предательство, хотя и понимал, что империя зашаталась и вот-вот рухнет. Думаю, что этот русский, Кузнецов, и сам бы меня в душе презирал. Короче, мне показалось, что быть крысой с тонущего корабля не пристало баронам фон Боховым… Кажется, он меня понял, по крайней мере, больше не искал встречи со мной.

– А что ему нужно было от тебя? – спросил Гельмут.

– Что нужно разведчику от разведчика? – усмехнулся Бруно. – Сведений секретного порядка, ценной информации, документов… Иметь в абвере своего человека! Ради этого Кузнецов мог и головой рискнуть! – Бруно неожиданно резко повернулся к брату, пронзительно взглянул в глаза: – Ты считаешь, что я должен был согласиться?

– Я сказал Кузнецову, что у него с тобой ничего не выйдет, – ответил Гельмут, выдержав взгляд брата. – И даже предупредил, что ты можешь его выдать.

– Зря он не послушался тебя, – спокойно заметил Бруно. – Планы у него, по-видимому, были грандиозные, не исключено, что он кое-чего в Берлине и добился. Не на одного же меня он рассчитывал. Наверняка были у него здесь и другие люди. Красное подполье и все такое.

– Абвер его арестовал? – спросил Гельмут.

– Его не арестовали. Он погиб.

– И ты знаешь как? – произнес Гельмут, глядя в окно, где с ревом пошел на взлет лайнер. – Я почему-то верил в его счастливую звезду.

– Я не уверен, что он где-то дал промашку. Как раз в это время произошло покушение на Гитлера. Сам понимаешь, мне интересоваться его персоной было опасно, да, признаться, и не до него было: тут такие головы полетели! Пострадало и наше ведомство… Вот о чем я подумал, Гельмут. Ведь Кузнецову ничего не стоило меня погубить.

– Он-то смолчал, а вот ты?..

– Ты мне не веришь, Гельмут?

– Мне было бы очень неприятно узнать, что ты это сделал, – уронил Гельмут.

– Давай рассуждать логично, – миролюбиво заговорил Бруно. – После встречи со мной Кузнецов еще много насолил нам… И погиб как герой, поверь мне.

– Я верю тебе, Бруно.

– После двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года – дня покушения на Гитлера – расстреливали пачками генералов, высших офицеров… – Бруно задумчиво смотрел на брата. – Почему тебя так интересует судьба этого человека?

– Ты не поймешь, Бруно, – крутя на пальце перстень, сказал Гельмут. – Жаль, что он погиб.

– А своих соотечественников тебе не жаль? – В глазах Бруно появился холодок, хотя голос был по прежнему ровный.

– Каких? Тех, кто вешал, расстреливал ни в чем не повинных людей, не жалко. Мы развязали вторую мировую войну, отправили на тот свет пятьдесят миллионов людей. Мне жалко таких, как я, обманутых пропагандой, отравленных нацизмом. Кем мы были в руках Гитлера? Оловянными солдатиками!

– А то, что ты сейчас говоришь, разве не пропаганда? Русская пропаганда! Ну ладно, допустим, Гитлер почти всю нацию оболванил, зачем же ты теперь второй раз позволяешь себя оболванивать? И кем? Нашими кровными врагами. Не забывай, что советские танки грохотали по мостовым Берлина, гибли немцы и немки, дети и старики…

– Не преувеличивай, Бруно! – оборвал Гельмут. – Русские как раз гуманно относились к нам, и ты это отлично знаешь. Так что оставь в стороне детей и стариков. А что «наработали» эсэсовцы и гестаповцы, теперь известно всему миру. Наверное, и ты побывал в лагерях смерти? Посмотрел на крематории, горы волос, детской обуви и всего прочего, от чего у нормальных людей кровь в жилах стынет.

– Я тебе уже говорил, что нацизм мне претит, – сказал Бруно. – Хватит об этом, брат! Неужели у нас не найдется других тем для разговора?

– Поедем ко мне, – спохватился Гельмут. – Жена ведь ждет!

Они расплатились и вышли из аэропорта. Гельмут подошел к стоянке машин у здания, взялся за руль мотоцикла.

– Лучше прокатимся на моей? – пригласил к новенькому, с западногерманским номером «мерседесу» Бруно.

Когда сели в машину, Гельмут то ли в шутку, то ли всерьез спросил:

– Тебя случайно не объявили разыскиваемым военным преступником?

– Со мной все в порядке, – насмешливо взглянул на него Бруно. – К банде фашистских преступников я не причислен, так что неприятностей тебе не доставлю.

– Я не это имел в виду…

– Я даже фамилию не изменил.

– Женат? Есть дети? – спросил Гельмут. – Помнится, ты еще в сорок втором собирался жениться… Кажется, на дочери генерала?

Бруно помолчал, на лбу его собрались неглубокие морщинки, на брата он не смотрел.

– У меня никого нет.

– Так женился ты или нет?

– Мы обвенчались в сорок втором, ее звали Густа, в сорок третьем она родила сына… Знаешь, как я его назвал? Гельмут…

– Значит, у меня появился племянник?

– Ты не даешь мне закончить, – ровным голосом продолжал Бруно. – В начале сорок пятого Густу и сына я отправил в Мюнхен к матери, – русские стремительно наступали, каждый день бомбежки, думал, там будет спокойнее… Ну и просчитался. Американцы превратили город в кладбище. В общем, никто в живых не остался – ни Густа, ни Гельмут, Во второй раз пока не женился.

– Воевал с русскими, а сильнее всего пострадал от американцев, – помолчав, заметил Гельмут.

– Американцы сейчас единственная наша надежда, – проговорил Бруно.

– Наша? – усмехнулся Гельмут.

– Все забываю, что ты член СЕПГ, – рассмеялся брат. – На улицу Карл-Маркс-аллее? В высотный дом с часами?

– Сразу видно, что ты бывший разведчик, – покосился на него Гельмут. – Наверное, знаешь, сколько денег у меня в сберкассе?

– Думаю, что и за десять лет в ГДР ты не скопишь необходимую сумму, чтобы купить «мерседес».

– У нас тоже есть свои автомобильные заводы, – сказал Гельмут. – А на «мерседес» я и не замахиваюсь!

– Наши фирмы на весь мир славятся, а вот чтобы в ГДР покупали автомобили, я не слышал, – подтрунивал Бруно. – Или вы в основном марксистскими идеями торгуете?

– А вы – нацистскими, – не остался в долгу Гельмут. – Соскучились по новому Гитлеру?

– Сдаюсь! – рассмеялся Бруно, легко обгоняя довоенный черный «опель». – Я смотрю, ты стал опасным противником…

– А ты думал, приехал, прокатил меня на своем роскошном «мерседесе» – и я лапки кверху?

– Да ну ее к черту, политику! – сказал Бруно. – Мне до смерти хочется увидеть своих племянников! Конечно, и твою ненаглядную Клаву.

– Только не говори ей, что ты был абверовцем, – предупредил Гельмут.

– А что? Яду подсыплет в вино или кофе?

– Эсэсовцы сожгли в коровнике ее брата и мать.

До самого дома они молчали.

Вадим и Павел сидели на деревянном настиле железнодорожного моста, большой зеленый луг с редкими соснами и елями расстилался перед ними, за лугом – сплошной бор без конца и края. Над вершинами деревьев медленно багровело небо, солнце еще не село, оно укрылось в большом розовом облаке в ярко-желтом ореоле. Облако таяло на глазах, косые лучи вырывались из него, рассекали бор на просеки. Был тот предвечерний час, когда природа затихала, даже птицы одна за другой замолкали.

– «Юнкерсы» сбросили на этот мост, наверное, с десяток фугасок, но так и не попали, – сказал Вадим.

– Я помню, в Лысухе всплыла после бомбежки здоровенная щука, – проговорил Павел. – Ванька Широков ее зацапал.

– Про щуку не помню, – заметил Вадим.

– А как Игоря Шмелева вытащил из-под моста, помнишь?

– Где он сейчас? – задумчиво посмотрел на речку Вадим. – Связался с воришками, наверное, в тюрьму попал.

– Или под поезд, – вставил Павел. – От кого-то я слышал, что его видели в Ярославле. Кажется, в милицию тащили – у кого-то чемодан спер!

– Как же ты так о брате? – насмешливо посмотрел на него Вадим.

– Какой он мне брат, – нахмурился Павел. – Чужими мы были и мальчишками.

– Это война нас сделала злыми, – проговорил Вадим. – Тогда все было просто: кто против немцев, тот друг, а кто с ними – враг.

– А теперь? – пытливо заглянул ему в глаза Павел.

– Теперь? – сузил свои серые глаза Вадим. – Теперь враги затаились, попрятались, прикидываются друзьями. Небось читаешь в газетах, как карателей и полицаев разоблачают? Некоторые даже пластические операции сделали, чтобы их не узнали.

– Леньку Супроновича я под любой личиной узнал бы, – помолчав, сказал Павел. – У него глаза как у волка… – Он потрогал пальцем голову чуть выше уха. – На всю жизнь оставил мне отметку.

– Это когда он молодежь отправлял в Германию?

– Я шел мимо комендатуры, а они там в карты резались, – стал рассказывать Павел. – Ленька и поманил меня пальцем, я подошел, а он развернулся и мне в ухо. Ни за здорово живешь! Наверное, проигрывал.

– А мне пинка дал немецким сапогом, – вспомнил Вадим. – Я летел через лужу и плечом изгородь у Широковых проломил.