Он строит, она строит, я строю

      — Илья Самуилович, может быть, письменный стол ближе к экрану придвинуть?
      — Давайте, молодежь, придвинем стол.
      — Николай, помогите мне, пожалуйста.
      — Он чего, настоящее кино будет крутить?
      — Тише говорите, услышат. У Ильи Самуиловича удивительные фильмы о жизни птиц.
      — Зачем нам про птиц? Что мы, охотники?
      — При чем тут охотники? Это же редчайшая возможность подсмотреть одним глазком скрытую жизнь леса.
      — Свет весь гасить?
      — Весь, весь, оставим только елочные фонарики для уюта.
      — Все бы вам — Париж, Париж! А вы приезжайте-ка лучше ко мне на болота. Вот где настоящая жизнь: лежишь, болотная жижа музыкально урчит под брюхом, сверху солнце печет, и комары-ы! С теленка каждый, и не отмахнешься — руки-то камерой заняты.
      — Илья Самуилович, а птицы разве не боятся стрекота мотора?
      — Ну, поначалу приходится строить специальные ящики для укрытия, а потом через две-три недели они совсем привыкают и не обращают внимания.
      — И сколько времени нужно сидеть в ящике, чтобы снять вот такой десятиминутный ролик?
      — Полный цикл кладки и развития птенцов — около двух месяцев.
      — Подумать только, такой труд — и никто такой красоты не увидит, кроме кучки биологов!
      — Мне тоже кажется, что я совершаю преступление, похоронив все эти богатства в пыльных коробках кино лаборатории. Ведь если бы каждую такую героическую пичужку вынести на большой экран, люди стали бы добрее.
      — Да-а, пожалуй, и не скажешь, что красивее — лес или Париж.
      — Скажешь, скажешь, поездка в Париж сколько стоит? То-то же. Да еще не каждого туда пустят, даже за наличные. А лес почем?
      — Тысяча комаров за сутки.
      — Вот то-то и оно — Париж красивее.
      — Давайте, молодежь, столы на место поставим. Пора чай накрывать.
      — Николай, помогите мне, пожалуйста, посуду унести. Видели, какие фильмы у Ильи Самуиловича? А вы говорили, «не охотники».
      — Подумаешь, делов-то: камерой стрекотать. Слушай, а кто вон тот ханурик, что остался за столом? Он, по-моему, и пришел-то на взводе, да еще в темноте под шумок дозаправился.
      — Говорите тише. Это очень известный художник. Он друг Анатолия Петровича. Захватите, пожалуйста, и эти тарелки на кухню.
      — Ты что, девуня, посуду убираешь? Давай помогу. Ставь, ставь на поднос графинчики, здесь все люди солидные, допивать уж видно не будут. А мы их на кухоньку, там поспокойнее. Ну, грузи на меня все как на мула.
      Во— от, донес, ничего не грохнул. Я ж говорил, на кухоньке нам никто не помешает. Дай-ка мне кружку какую-нибудь. Во-во, побольше. Мы в нее сейчас все из графинчиков сольем, чтоб добру не пропадать… Что смотришь, девуня, думаешь, пьяница? Убери, убери свои глазищи богородицины, где ты только такие откопала? Эх! Хорошо пошла! Я, понимаешь ли, от суда уголовного свободен, а от суда таких вот глаз -нет.
      — Почему?
      — Что? Почему мне суд нипочем? Кавалер потому что трех орденов Славы. Ты про ордена Славы слыхала?
      — Нет.
      — Эх, девуня! Война все, война: молодость, глупость деревенская! Ты на морду-то мою посмотри — Вася? Вася и есть. Деревенский пацаненок, меньше тебя был, только и мыслей: из дома драпануть да на фронт. Десять раз в военкомат ходил проситься — заворачивали оглобли. Надоело, подался в леса искать партизан. И что думаешь? Нашел. Сам из лесов, да память фотографическая. Ну и судьба, видать. Стал ходить в разведку. Туда иду с пустыми руками, хоть обыскивай. Оттуда тоже ничего. А в отряде в блокноте раз, раз — все до последнего пугала изображу. И штаб, и начальника комендатуры, ну, все как есть. Сначала мужики смотрели — только смеялись: «Во дает! Вась, а мою физию изобрази!» Потом, видать, мои бумажки до кого-то там наверху дошли, меня раз — в разведвзвод при штабе армии. И, веришь ли, у меня уже грудь в орденах, а я так и не понимал, что это я рисую. Мечтал, война кончится — в колхоз вернусь, на тракториста пойду учиться.
      — Почему на тракториста?
      — А они больше всех зарабатывали. Вот как-то раз меня замполит к себе вызывает и говорит: «Война, Вася, кончается, тебе в Ленинград надо ехать, на художника учиться. У тебя, — говорит, — талант. А я молодой, наглый: „Где там в Ленинграде самое главное место, в котором на художников учат?“, а у самого и семилетки нет за плечами.
      Дал мне замполит письмо для профессора в Академии художеств. Денег на костюм выхлопотал. И отправил поступать. Еду, а про себя посмеиваюсь: Ваську на Васькин остров в академики откомандировали.
      Ну— ка, девуня, поскреби по сусекам, может, там чего еще в бутылках осталось горло промочить?
      — Вот только сухого немного…
      — Давай его сюда. Так на чем я остановился? На профессоре? Нет, не в профессоре было дело, а в дочке. Ты на рожу мою посмотри. Валенок? Не стесняйся, валенок и есть. А она… Одно слово — профессорская дочка. Дай-ка мне карандаш и клочок какой бумаги. Во, следи сюда, видишь, профиль точеный, черные волосы сзади узлом сколоты, шаль накинет — ну вылитая испаночка. У нее, и точно, кто-то из грандов в предках был. Такая бровью поведет — медведя заставит академию штурмом брать. Господи, боже мой, как я ее писал! Три года, как заведенный, не останавливаясь. Ничего из этого времени не помню, один чад в голове. Потом она кончила университет…
      — И уехала?
      — Нет. Утонула.
      — Как?!
      — Ты на рожу-то посмотри, нет, внимательно присмотрись, можно такое любить? А она замуж за меня обещалась… Господи! Королевна! Да мне бы не в жены, мне бы только по одной земле с такой красотой ходить! Одним воздухом дышать. И не уберег паразит!
      — Как же вы так?
      — Вот так. Одно слово: де-ре-венщина! В деревне, где вырос, речки не было, и я плавать так и не выучился. А она до воды сама не своя была, точно рыбка золотая плавала. Пойдем, бывало, на Петропавловку, а она чуть ли не до середины Невы заплывет, ныряет, дразнится…
      — И однажды не вынырнула?
      — Бревном ее стукнуло. Платьице белое на берегу лежит. А ее нет. Как я тогда, по берегу бегавши, умом не тронулся — не представляю.
      — Ужасно.
      — После этого пять лет — живой труп — пустота, провал. Ничего не помню. И вдруг в один прекрасный день меня вызывают в Союз художников. «Собирай, — говорят, — Вася, работы, пошлем тебя, как героя войны, в Париж на выставку».
      — Ой, Париж!
      — Мне этот Париж тогда был до фени! От одной мысли, что за меня хлопотал отец моей испаночки, тошно становилось. Да и работ у меня, кроме портретов однополчан, никаких. Но герой есть герой, повезли Ваську в Париж. В первый день, как и положено, всех скопом в Лувр, во второй день на какой-то прием — ладно, Вася и на приеме с ножом-вилкой не оплошает, а на третий день сказали, что в кабаре поведут. Какая-то знаменитая кубинская танцовщица выступать там будет…
      — Ну, а дальше?
      — А дальше детектив начинается.
      — Какой детектив?
      — Самый низкопробный. Кто другой бы рассказал — ни за что бы не поверил. Ну-ка, поскреби еще по сусекам. Душа пересохла.
      — Вот немного в бутылке осталось.
      — Прекрасно. Привезли нас в кабаре. А я уже был на взводе. И ни-че-гошеньки в дураке не ёкнуло, что это к нему судьба второй раз стучится. Только когда занавес раздвинулся, я глянул, у меня в глазах все завертелось — она! Нет, ты не представляешь: глаза, волосы, фигура! Кинулся на сцену, — меня в доме профессора в шутку кой-каким испанским словам выучили — а свои же паразиты оттаскивают. Ихние официанты через заднюю дверь норовят вышвырнуть.
      — Ой!
      — Да не на того напали! Чай, на фронте ордена не за лягушачьи лапки дают! Меня в дверь, я — в окно! Меня и полицией и госбезопасностью запугивали. А я пру как танк. Пока с ней не поговорил — не ушел.
      — О чем поговорили?
      — А о том… Вырвал у нее обещание приехать в Россию.
      — Неужели она приехала к вам?
      — Думаешь, она просто так танцовщица? Ничего подобного, она дочка кубинского миллионера. Во как! И приехала к Васе! Видно, правду говорят — дуракам везет.
      — Что же она в Советском Союзе делала?
      — Танцевала. А я опять как сумасшедший рисовал. Ты, малыш, даже не представляешь, какая это была сказочная жизнь. Хочешь, по-испански начну шпарить, а то ты, чего доброго, не поверишь.
      — Вы с ней поженились?
      — Угу… И родился у нас сын — черноволосый испаненок с синими, как российские васильки, глазами. Господи, ну откуда у Васи может быть такой красавец!
      — Где же он сейчас?
      — Ты, девуня, не поняла — это была сказка. А сказки всегда кончаются. Стала моя заморская жар-птица скучать по родным, устала от нашего дурацкого неустроенного быта и запросилась домой. Что с птицей сделаешь, в клетке ведь не удержишь? Уехала погостить, а родичи отобрали ребенка и назад не пустили. Потом, как на грех, началась кубинская революция, папаша ее рванул с Кубы и дочку увез. Теперь от них — ни слуху ни духу. Так-то вот. Она там, а я тут болтаюсь, как кое-что в проруби. Посмотри-ка, малыш, нельзя ли там еще чего из рюмок выжать? Нет? Ну, ладно, не буду, убери только свои богородицины глаза.
      — Хотите, я вам крепкий кофе сварю?
      — Бог с ним с кофием, вон твой ухажер идет. А мне пора туда, где елочка, фонарики, детки резвятся… В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла-а…
      — Чего этот забулдыга к тебе лез?
      — Как можно такое говорить о человеке, о котором вы ничего не знаете?
      — Чего там знать: старый хрен пристает к неопытной девчонке. И ты тоже хороша: уединилась на кухню, уши развесила и слушаешь его пьяную брехню.
      — Для вас это пьяная брехня, а для меня — редкий миг откровения. Пустите, мне надо идти чай накрывать.
      — Спохватилась, твоя бабка давно уже все накрыла и послала меня сюда. Иди, говорит, а то, говорит, знаешь, как эти художники на молоденьких дур слюни пускают.
      — Я очень прошу и вас, и бабушку о моей нравственности не беспокоиться. Извините, мне нужно идти к гостям.
      — Нет, не пойдешь! С этим алкашом столько стояла и со мной постоишь! И вообще, что ты мне все выкаешь, будто я милиционер.
      — Меня так воспитали.
      — Вот и видно, что плохо воспитали, перевоспитывать пора.
      — Извините, мне нужно идти.
      — Иди, черт с тобой.
      Ну что ж, Новогодний праздник, можно сказать, удался на славу. Следующий год принесет нам всем большое розовое счастье.
      А янтарь — действительно, теплый живой камень.
 
      Надо же!
      Даже слово «воспитание» каждый понимает по-своему. Наверно, воспитание — это и есть та граница, которая отделяет одного человека от другого? Иногда, даже не целого человека, а только часть его. Вот бежит пунктир по каждой комнате, по каждому пальто, скок — перескочил на слова, или даже вообще на такую мелочь, как билеты в кино.
      А что, казалось бы, простой вопрос: если идешь с Николаем в кино, кому платить? Но для меня он каждый раз вырастает в проблему: у бабушки попросишь — запросто не даст, Николай заплатит — получается, что он за мной «ухаживает».
      — На тебя со стороны смотреть — обхохочешься. Идешь себе, ни на кого не глядишь, чуть на дядьку с мешком не налетела.
      — Здравствуйте, Николай, я не опоздала?
      — Девушка и должна на свидание позже парня приходить, а то получится, что она за ним бегает. Ты чего в брюках?
      — Холодновато как-то…
      — Вообще-то я в брюках не очень-то уважаю. Вот в Пушкине на танцах ходила одна такая: зад — во-о, и штанами обтянут, да еще в добавок во-от на такущих каблуках! Идет цок-цок, как кобыла.
      — Вы любите танцевать?
      — Не скажу, чтоб уж прямо такой танцовщик был, но на дамское танго из-за меня чуть две девицы не передрались.
      — Ну и нравы!
      — Вообще-то, я современных девиц не обожаю: их пойдешь провожать, а они с первого же раза все позволяют.
      Зачем он про танцы рассказывает? Мне что, положено в этом случае ревновать? Или это просто такая форма ухаживания? Как же мне ему объяснить, что все эти «позволяет — не позволяет» не имеют никакого смысла? Что все гораздо сложнее.
      Может быть, так попробовать? Жизнь — это подъем в гору. У каждого человека своя гора. У одного — маленькая и пологая. На такую и взобраться легко и спускаться скок-скок — одно удовольствие. Николай уже стоит на вершине своей горки. Выше некуда. А передо мной высоченный и крутой утес. Я на него еще только начала карабкаться. Вопрос, захочет ли Николай вместе со мной подниматься на МОЮ жизненную гору? Тогда можно было бы потерпеть и ухаживания и женитьбы. Или он заставит меня падать кубарем со своего утеса на его горку? Ведь я так разобьюсь?
      — Чо, в киношку пойдем? У вас в Выборгском идет потрясная картина: «Семь невест для семи братьев».
      — Давайте лучше пойдем к Петропавловской крепости, жалко такое редкое солнце упускать. И потом, я хотела рассказать вам фантастическую историю любви русского художника к двум «испанкам».
      — А-а-а, это тот ханурик тебе на Новый год заливал? И чего только Анатолий Петрович притащил его с собой? Все общество испортил: напился, буги-вуги полез танцевать, к тебе приставал. Как можно так некультурно вести себя в гостях?!
      — Он же герой войны, кавалер трех орденов Славы!
      — Ну и что, в войну таким лафа была: напьется и лезет под танки. А ему за это ордена, медали.
      — Если бы такие не лезли под танки, нас с вами здесь вообще бы не было.
      — Ну, я бы был. Я довоенного производства.
      — Я не в этом смысле…
      — Да ладно тебе, чего понеслась, будто за углом пиво холодное дают?
      — Действительно, похолодало что-то, может, мы к дому повернем?
      — К дому так к дому, только чего ноги попусту трепать, когда трамваи есть.
      Нет, никак у меня не получается разговор с Николаем. Может, у меня просто нет того аристократического такта, какой был у «испанок» художника? Как он здорово тогда сказал: «Я обнаруживал, что у меня плебейские манеры, только тогда, когда полностью избавлялся от них». Значит, нужно сначала исподволь обучать Николая своему языку, а потом уже разговаривать.
      — Николай, вы подниметесь наверх, посидеть у меня?
      — Чего ж не подняться, подняться — это запросто.
      — Куда же я этот чертов ключ задевала?! Придется звонить.
      — А-а, пришли, гулены.
      — Ой, Анна Григорьевна здравствуйте! Откуда у вас ключ?! А бабушка где?
      — Действительно, мам, ты чего?
      — А чего «чего», нельзя, чтой ль, к невестушке приехать? На Новый год, сам знаешь, давление в затылке поднялось, так хоть сейчас посмотрю, как она тут обустроилась.
      — А почему бабушки нет?
      — Уехала твоя бабка болеть, и меня прислала за тобой доглядывать. Да что вы как в гостях, проходите, раздевайтесь. В кино были?
      — Нет, по городу гуляли.
      — Намерзлись, небось? Чего вам дома не сидится? Таскаетесь по улицам, будто свово угла нет.
      — Ма, ну чего ты пристала?
      — Ну-ну, ваше дело, молодое… Чой-то ты, невестушка, в штанах? Сними штаны-то, мужики не любят, когда баба — и в штанах.
      — Сейчас переоденусь.
      — Во-во, давай, а то люди подумают, у тебя и платья нет. Нет — так скажи, справлю тебе к Пасхе — хошь шерстяное, хошь креп-жоржетовое. Я в молодости и сама принарядиться любила. Бывало, на танцы приду — так каженный раз из-за меня парни подерутся.
      — Что вы, у меня полно платьев!
      — Ну-ну, дело молодое. Я вот тебе подарочек привезла. На-ко, разверни комбинашку, взгляни, в пору ли будет. На глазок ведь купленная, можно и обменять.
      — Ой! Что вы, Анна Григорьевна, зачем же…
      — Чо, не угодила? Гляди-ка, кружавчики какие, иль не нравится?
      — Нет, что вы, очень красиво, только неудобно. Скажите хоть вы, Николай!
      — Чо говорить, я в женские дела не встреваю.
      — И правильно, сынок. Носи, милка, носи, добром меня помянешь. А теперь, молодежь, давайте чай пить. С холоду-то хорошо горяченького. Ставь, невестушка, чайник, да мечи калачи из печи.
      — Сейчас, только… к чаю…
      — Знаю, знаю, какая у тебя бабка прижимистая, всего свово привезла: на-ко вот вареньица да ватрушки. Ватрушки, можа, подзачерствели, ну да зубы у вас молодые, схрумкаете.
      — Я сейчас…
      — Ну, идем вместе, я руки помою. Это, чтой ли, у вас кухня? Ничего, свободная, только не ремонтирована давно. Во, потолки-то закоптели. Ну, ничего, замуж выйдешь — отремонтируем тебе и кухню и комнату, живите на всем готовеньком. Сколько тебе еще учиться-то осталось?
      — В школе год.
      — До-олго, ну да хорошую невесту можно и подождать. Слушай, а чегой-то ты моему Колюне сказала, что дача не ваша? Ну, зимой еще, когда на лыжах ездили?
      — Она не вся наша. Наполовину Антонины Ивановны.
      — А бабка твоя говорит, что вся ваша.
      — Она не знает, Антонина Ивановна давала деньги…
      — Ну-ну, дача-то хорошая, ее с умом достроить, да летом постояльцев пущать, на всю жизнь обеспечены будете. Давай, невестушка, разворачивайся, я тут не знаю, где у тебя чашки, где чего.
      — Сейчас. Только скатерть постелю.
      — Ну-ну, крутись. Замуж выйдешь, рассиживаться некогда будет. Я, конечно, не зверь, когда надо — помогу, когда надо — поругаю. А без этого нельзя, порядок в доме должон быть, без порядку мужик на сторону пойдет.
      — У меня заварка не очень крепкая, вы же любите…
      — Ладно, наливай, в следующий раз приду к тебе со своей заваркой. Бабка-то знаешь, отчего слегла?
      — Нет. Она утром, вроде, бодрая ходила.
      — К матке твоей она все бегает, чегой-то там вынюхивает. Чует мое сердце, опять чой-то с парторганизацией затевает. Опять как с твоим батькой получится. Уж я ей и то говорю: оставьте вы молодых в покое, пусть сами разбираются. Стерпятся, слюбятся — не нашего ума это дело.
      — Ой, как некрасиво все это!
      — Видать, те ей чего сказали, а она бабка с гонором — распыхтелась: повешусь, говорит, попомнят они меня.
      — Теперь нужно ей продукты везти?
      — Не езди, не надо, она дня через два сама прибежит. Комнату твою караулить. Взбрендило ей, что твой батька из Москвы вернется и отсудит свои метры.
      — Он не вернется. Мама его выписала из комнаты.
      — Ну и правильно. Ты уже невеста. Тебе жилплощадь нужна. А он артист — найдет, где пристроиться.
      — Он сейчас совсем без прописки остался. Из-за этого неприятности на работе.
      — А надо было раньше думать! А то он — фр-р, все бросил и поехал!
      — Он благородно поступил.
      — Ты об себе думай. И слушайся мово слова: замуж выйдешь, ни матку, ни бабку в дом не приваживай. У них свое жилье есть? Есть. Пусть там и живут. Ежели чего постирать, сготовить — меня позови, я помогу. А их только в гости, по праздничкам. Поняла?
      — Да.
      — Ну, засиделись мы с Колюней, идтить пора.
      — Мам, ты иди, я сейчас догоню.
      — Чо, мешаю? Не набалакались еще? Ну, иду, иду, только ты, Колюня, не долго.
      — Ты вот чего — ты мать слушай. Она с виду суматошная, а хозяйство, будь здоров, понимает. Ты это… чего у тебя сзади на шкафу?
      — На шкафу?
      — Ага! Опять обернулась! Это я нарочно обманул.
      Чудак, чмокнул в щеку и радуется, будто долг выполнил. Или это он на мне печать поставил, как на собственности? Вряд ли. Не больно-то я ему нужна. Это Анюта нас тащит в замужество, как в рабство.
      Какой ядовитый желтый цвета у подаренной рубашки. Никогда не смогу такую носить. Положу-ка я ее в кладовке на полку. Вдруг Ксении она приглянется, и та ее украдет.
      — Бабушка, что это за мебель?!
      — Чего переться в мокрых ботинках прямо в комнату? В коридоре переобуться не можешь?
      — Нет, правда, ба, откуда здесь мамин гарнитур?
      — Сама не видишь? Расфордыбачился, что не по-евоному выходит, вызвал грузовик и фьють — мебеля сюда!
      — Анатолий Петрович выставил мебель? Ой, что ты натворила!
      — Ничего я не творила. Мой гарнитур — они мне еще за него деньги не отдали!
      — Причем тут деньги?
      — Ишь, он какой гордый! Не заработал еще мебелями швыряться!
      — Это не твои деньги, а мамины, она их тебе давала, а ты копила.
      — Она и обязана меня кормить. Я ее вырастила.
      — Лучше бы ты вообще этих денег не давала. Как вот теперь тут жить будем?
      — Как жили, так и будем.
      — А мама знает?
      — Чего ж не знать, теперь, поди, пол-Ленинграда знает.
      — Вот видишь!
      — И видеть нечего, я сразу говорила, что ничего у них не выйдет. Ему жена зачем нужна? Чтоб на «Волгах» на юг за ейный счет ездить, да чтоб квартиру егоную ненормальную обслуживать. Да и пить-есть он, что попало, не дурак, ему повкуснее подавай, на тарелочках да на салфеточках. Моя дочь не для этого научный работник!
      — Бабушка, ты не понимаешь, в семье не хорошо считать, кто сколько зарабатывает. Семья нужна, чтобы делать жизнь друг друга счастливее.
      — Тебя бы с твоими рассуждениями да в мое время, когда люди часами на холоде стояли за хлебом. Тогда не о счастье думали, а держались за мужика, чтоб с голоду не сдохнуть.
      — Ну, БАБУШКА! При чем тут твое время?
      — А при том. Я вот, грех сказать, даже в войну не голодала, у мово Миши был ответственный паек, а вот у нас в доме уборщица с тремя детьми жила, так она у меня очистки выпрашивала. Хорошо, ей потом какой-никакой мужичонка инвалид подвернулся: где дрова поколет, где смастерит чего, так и перебились. Всех детей сохранила. А без мужика чтоб делала?
      — Бабушка, кто ж сегодня мерит жизнь прошлым? Сегодня все смотрят в будущее.
      — Вот и видно, что ты в мечтах живешь! А жить надо по-сегодняшнему: по одежке протягивай ножки. Денег нет, так нечего по курортам разъезжать!
      — Они не на курорт поедут, а путешествовать. Это любому творческому человеку для работы нужно.
      — Знаем мы, какая у артистов да художников работа. Иди, ешь, я суп перловкой заправила.
      — Ба, так как же все-таки с мебелью быть?
      — Я знаю не больше твоёва. Вот мать явится, ты у нее и спроси.
      — Ой! Мама приедет! Что ж ты сразу не сказала? Давай приготовим что-нибудь вкусненькое. И мебель с прохода распихаем, чтоб не напоминала о неприятном.
      — Я эти гробы таскать не нанималась. У меня поясницу и без того разламывает. Домой поеду.
      — Ну и поезжай.
      — Ау, внученька! Ходишь к вам, ходишь из последних сил! Здоровье свое гробишь — и никакого от вас спасиба не дождешься! Только и слышишь: «Мама помолчи! Мама, не вмешивайся!». Раз так — разбирайтесь со всем этим сами!
      Что— то действительно там бабушка натворила, раз так торопится улизнуть. Эх, жаль я не могу никому помочь! Вон, даже мебельный гарнитур, который у Анатолия Петровича выглядел роскошным, у меня превратился в «гробы». Неужели я никогда не научусь, прикасаясь к каждому человеку, каждой вещи, делать их лучше, красивее?
      — Ты что, дочура, в потемках сидишь? А где бабушка?
      — Ой, я не слышала ключ. Бабушка болеть уехала. У нее поясница. Раздевайся и не обращай внимания на беспорядок: мы кресла и журнальный столик на шкафы поставим, а круглый стол разберем. У него ножки отвинчиваются.
      — Ладно, потом посмотрим. Как ты тут? Все в порядке?
      — Угу. Тебе суп разогреть? Будешь обедать?
      — Что ж, разогревай, пообедаем. Или подожди, я вымою руки и помогу накрывать.
      Та— ак, раз мама не против распихивания мебели по углам, значит, она не собирается отправлять ее назад. Во всяком случае, сразу. И потом, раз согласилась пообедать, то, может, и ночевать останется?
      — Господи, до чего быстро избаловываешься — совершенно отвыкла от коммуналки, антисанитарии, соседей! Этих выслеживающих глаз, вынюхивающих носов. Знаешь, у Анатолия Петровича в Исполкоме есть хороший знакомый, нужно будет прозондировать почву: нельзя ли нашу и бабушкину комнату обменять на отдельную квартиру.
      — Кто же согласится уехать из отдельной квартиры в две комнаты? Только сумасшедший.
      — Не обязательно в старом фонде. Можно в новостройках. Комнаты у нас большие, удобные, в малонаселенных квартирах. Нужно только похлопотать. Под лежачий камень вода не течет.
      Раз мама затеяла разговор про обмен, значит, она собирается жить со мной и бабушкой. Но, с другой стороны, раз она собирается воспользоваться знакомством Анатолия Петровича, значит, она остается с ним?
      — Мам, тебе на тахте или на бабушкином диване постелить?
      — Почему на бабушкином? Это мой диван. Возьми в шкафу чистое белье и постели.
      Ура! Согласилась ночевать. Значит, хоть сегодня я не буду одна. А, может, мама и несколько дней поживет, ведь неизвестно, что у нее там случилось. Нужно как-нибудь осторожно выведать про поездку на юг. Вдруг она тоже отменяется?
      — Мам, ты спишь? Бабушка сказала, что вы решили на юг ехать машиной. Не тяжело будет в такой поездке?
      — Определенные трудности, конечно, будут. У нас не Европа и комфортабельных кемпингов еще нет. Но Анатолию Петровичу давно хотелось «с чувством, с толком, с расстановкой» проехаться по старинным русским городам: Псков, Новгород, Владимир, Суздаль.
      — Ой, просто сказка! Это тебе не на пляже кверху пузом валяться. Это уже почти Европа.
      — Спи, малыш, уже поздно.
      Зря бабушка говорила, что у мамы с Анатолием Петровичем что-то случилось. Раз у них такие грандиозные планы на лето, значит, все в порядке. А мебель — это ерунда: сегодня привезли, завтра и обратно увезти можно. И то, что мама ночует здесь, тоже ничего не значит: просто приехала проведать. Не мотаться же ей после работы по городу.
      — Мам, а не устанет Анатолий Петрович целыми днями за рулем?
      — Мы же будем делать большие остановки: захотелось в городе пожить день-другой — остановились в гостинице или сняли комнату. Машина дает огромные возможности для путешествия по стране. Объедем весь Кавказ, остановимся на высокогорном озере Рица. Ах, какие там, рассказывают, чудные места.
      Значит, второе лето ни мамы, ни папы не будет на даче. Второе лето никто не будет строить наш дом. И действительно, зачем Анатолию Петровичу мучиться с нашим огромным прожорливым чудищем, если на земле столько прекрасных мест. Не он его затевал, не ему его и расхлебывать.
      — Мам, ты спишь? А вы с Анатолием Петровичем приедет на дачу?
      — Спи, дочура, что тебе до Анатолия Петровича? Захочет — приедет, не захочет — ты и одна там прекрасно поживешь. Место великолепное, лес, озеро. Купайся, загорай, готовься к экзаменам будущего года.
      Сплю. Только немножко подумаю про лето. Озеро, лес… что я буду делать одна в разваливающемся доме? Бродить из комнаты в комнату и смотреть, как все медленно затягивается сыростью? Отчаянно пытаться просушить и согреть дом своим теплом? Слушать, как он стонет, и кряхтит оттого, что жалких крох моего тепла ему мало: «Ох-хо-хонюшки хо-хо, и почто только вы меня громадину затеяли, почто меня все бросили?!»
      Жалеть его буду и обманывать: «Ну, потерпи, великанище, вот прискачет к нам витязь на белом коне, поднимет тебя на ноги, окропит живой водой и станешь ты краше любого европейского особняка».
      Ой. ЭВРИКА! Гениальная идея! Уговорю Нининых родителей отпустить ее летом ко мне на дачу. Скажу, что мы будем повторять программу по физике и математике за десятый класс. Они и так, наверно, знают, что у нас этот учебный год практически пропал. А на будущий год поступать.
      Заберемся с Ниной вместе в одну комнату наверху. И так нам здорово будет!
 
      — Мам, ты на этой станции метро раньше бывала?
      — Да. У меня на Стачек портниха живет.
      — А я думала, только в Москве такие подземные дворцы бывают. Сейчас погадаю на хрустальных колоннах: свалится нам с неба квартира или нет?
      — При чем тут с неба? Я всю войну прошла, двадцать лет в одном институте отработала. Неужели я ничего не заслужила?
      — Заслужила. Путешествовать по стране на машине — такое только Стейнбек может себе позволить.
      — Причем тут Стейнбек?! Я все это заработала своим со-овсем не легким трудом.
      — Но ведь ОТДЕЛЬНЫЕ квартиры были только Ларуськиным кагебешным родителям положены!
      — Во-первых, сейчас другие времена, а во-вторых, метраж, который мы отдаем, больше, чем тот, который мы получаем.
      Все равно мы счастливчики, потому что сдаем метраж, а получаем отдельную новенькую квартиру!
      — Мам, теперь куда? Направо? Налево?
      — Во-он остановка. Боже, какая толпа! Сколько же придется ждать автобуса?
      — Подождем! И погода чудная, будто не ленинградский сентябрь!
      — На юге тоже бывает дождь. В Мацесте несколько дней накрапывало, когда Анатолий Петрович принимал радоновые ванны.
      — От чего он лечился?
      — От радикулита. Господи, какой хвост! И еще только три часа. Что же будет в час пик?!
      Автобусик, миленький, приди скорей, пожалуйста, а то мама испугается, что так долго ждать, и не будет ездить к нам.
      — Авто-обус!!! Нам до какой?
      — До кольца. Остановка «Дачное».
      — «Дачное»! Как будто там вокруг домов яблоневые сады.
      — Вряд ли. Это огромный строящийся жилой массив.
      — Вот и хорошо, что огромный, может, и нам что-нибудь перепадет!
      Ой, а вдруг нас не пустят смотреть не достроенный дом?
      — Попросим разрешения зайти в соседний. Это типовая застройка — все дома одинаковые.
      — И хорошо, что одинаковые! Если б дома были разные, люди бы начали в них копаться — мне получше, ему похуже! А так никому не обидно. Да?
      — Угомонись. Ты чересчур возбужденная.
      — Нет, мам, представляешь, у Нины тоже в этом году очередь на квартиру подходит. Здорово было бы, если б они тоже сюда переехали. Мы бы вместе в школу ездили.
      — Даже не представляю, как тебе быть со школой — все-таки полтора часа дорога занимает.
      — Ну и что? Пока дом достроят, пока переедем, останется всего ничего — одни экзамены.
      — Ладно, посмотрим. На следующей выходить.
      Ничего не сказала о том, что ей тоже будет далеко ездить, только про мою школу. Значит, в новой квартире мы будем жить только с бабушкой? А мебель? Мебель-то не возвращают Анатолию Петровичу. Она так и стоит гробами в нашей комнате.