Он строит, она строит, я строю

      — Бабушка, милая, пожалуйста, скажи, что меня дома нет.
      — Ка-ак же — буду врать в трубку. Я, милая, к вранью с детства не приучена.
      — Бабушка, я тебя очень прошу.
      — Раз звонют, надо отвечать. Нечего свое бескультурье показывать.
      — Отстаньте вы все от меня со своей культурой!
      — Как ты с бабушкой разговариваешь?! Бессовестная: бабушка ей супчик, бабушка ей котлетку, а она — пожалуйста. Иди сейчас же к телефону!
      — Нет. И котлеты есть не буду.
      — Вот-вот, я все матери расскажу, какую культуру она воспитала. А телефону врать не стану. Скажу, пришла злая, как с цепи сорвалась, и ни в какую к телефону не идет.
      Хорошо. Пусть они все друг другу что угодно говорят. Только ко мне не лезут.
      Хорошо было маме в ее калининской школе тридцатых годов. Маленький город, школа фабричная. Все верят в мощь рабочего класса. И в то, что все самое лучшее — детям. Каждый праздник с фабрики присылают духовой оркестр. Бал открывается торжественной мазуркой. В первой паре с лучшей ученицей школы — мамой — идет учитель немецкого языка. У него чуть старомодные манеры, но они-то и делают праздник особенно торжественным. Заводская молодежь привозит свой спектакль, потом танцует со старшеклассницами.
      А у нас праздников не бывает. На празднике я себя чувствую Золушкой из сказки наоборот. Вот я стою в пустом зале, где когда-то, давным-давно, блеск тысячи свечей отражался в навощенном паркете. Где я в бальном платье танцевала с принцем, и мои хрустальные туфельки звенели в такт флейтам. Теперь я маленькая замарашка разгребаю золу в остывшем камине. И приди хоть сто фей, взмахни сотней волшебных палочек — ничего, кроме пустых тыкв и разбегающихся серых мышей у них не получится.
 
      — Привет, ты алгебру сделала?
      — Это ты Пшеничный? Ты номером не ошибся?
      — Не ошибся. Так дашь списать? Я по алгебре ни в зуб ногой.
      — …
      — Чего молчишь? Вступила в борьбу за Моральный кодекс строителя коммунизма? Теперь никому не даешь списывать?
      — Алгебру?
      — Ты всегда по телефону такая общительная?
      — По телефону?
      — Странная у тебя манера переспрашивать. Слушай, сходим в «Первое мая», там какой-то новый фильм идет.
      — В кино?
      — Не хочешь, пойдем просто по Лесному полчасика поболтаемся.
      Меня Пшеничный зовет гулять? Не Ларку, а меня? А вдруг она там рядом стоит и давится от смеха? Он запросто может прикрыть рукой трубку и подмигивать ей.
      — Ты Ларе звонил?
      — С какой такой радости?
      — Ну, я думала…
      — Одна птичка тоже думала. Да в суп попала. Так ты идешь?
      — Нет, не могу. Мне нужно к английскому готовиться.
      — Как хочешь. Насчет алгебры я тебе потом позвоню. Пока.
      Идиотка! Кретинка! Дура! Тебя Пшеничный первый и последний раз в жизни в кино позвал!
      Ну и пусть. Очень нужно, чтоб сначала связывали, по полу катали, а потом: «Не угодно-с прошвырнуться?»
      Звонок! Неужели это опять он?
      — Алле, это ты?
      — А-а, Лара.
      — Вот именно, Лара. А вы изволили ждать кого-то другого?
      — Нет.
      — Врешь! Я полчаса набираю, а у тебя все занято. Он тебя в кино звал?
      — Откуда ты знаешь?
      — Чего тут знать, он мне тоже звонил, но я сказала, что мне не хочется.
      Вот оно что… Значит, он мне позвонил ПОСЛЕ нее? Она отказалась, и он мне предложил объедки.
      — Ты на меня сердишься? Ну, за дурацкую шутку…
      — Нет.
      — Ну и правильно делаешь, это только мелочные люди из-за какого-то мальчишки ссорятся. Не стоят они этого. Сама видишь: мне позвонил — не выгорело, потом сразу тебе. Пижон. А знаешь, что я придумала, давай мы сейчас, как ни в чем не бывало, пойдем гулять к Выборгскому ДК. Пусть видит: никакая он не особа, чтоб нам из-за него перегрызться.
      — Неудобно…
      — Чего неудобно?! Посмотри в окно, что на улице делается! Солнце как в мае шпарит. Что нам теперь из-за него взаперти сидеть?
      — Не хочется…
      — А он позвонит — сразу побежишь? Ну ладно. Черт с тобой. Только, чур, уговор! Если он позвонит — ты сделай так, чтобы вы обязательно за мной зашли. Иначе это будет не по-товарищески. Обещаешь?
      — Д-да. Только он больше не позвонит.
      — Не больно-то и нужен. Подумаешь, принц нашелся. Ну, пока.
      — Пока.
      Опять какая-то дурацкая ситуация: то приходилось выбирать между Ларисками — к той не ходи, этой не звони. Теперь еще и Пшеничный сюда же.
      Звонок!!!
      — Кто это у вас столько на телефоне висел?
      — Н-не знаю. Может, соседка?
      — А я думал Лебедушкина названивает.
      — Ее фамилия Лебедкина.
      — Брось ты, рифма же: Лебедушкина — подушкина. Так ты идешь?
      — Куда?
      — Гуля-ять! Топ-топ ножками вниз, выходишь из парадной, три шага вперед, один направо, под старым тополем через 15 минут я тебя жду. Пока.
      Ти— ти-ти-ти. Отбой. Как глупо. Варежки надеть или нет? А ладно, чего весну отпугивать.
 
      До чего неблагодарное существо человек: ну, откусил кусочек счастья, глотай его скорее. Нет, жует, рассусоливает: такое ли оно на вкус, как в кинофильмах показывают? Ну и…! Почти такое. Солнце сияет в лужах. Деревья расправляют застывшие узловатые ветви. Прохожие улыбаются. Ну и…! Почти как в кино. И Пшеничный идет рядом. Не с Ларкой, а со мной. И лужи праздничные! А все-таки чего-то не хватает!
      — Ну, ты даешь, шапку сняла. Холодно ведь?
      — Пусть. Если не позволить первому солнцу погладить тебя по головке, оно обидится и уйдет за тучи.
      — Разве это солнце?! У нас такое и за солнце никто бы не держал.
      — Северяне благодарнее: они вон идут и каждому солнечному зайчику в луже кланяются.
      — Еще бы не кланяться, кому охота ноги промочить.
      Какое— то мое счастье на вкус неправильное… Может, Пшеничный со мной только потому и идет, что Ларка отказалась, и ему некем было брешь заткнуть? Или еще хуже. Они сговорились меня, как жука, засадить в банку и наблюдать. Может, Пшеничного тут на улице вообще нет, а есть только огромный глаз над банкой?
      — Пшеничный, правда у Лары самые красивые волосы в классе?
      — Угу, как у барана. Бе-е-е.
      — А мне кажется ей идет.
      — Следствие вашего дурного вкуса.
      Некрасиво получилось. Лучше бы уж он ее расхваливал до небес, чем вот так, походя, с ухмылочкой. И я хороша, не нашлась, что ему ответить. Как будто с ним заодно. Предала Ларку.
      — Чудновская у тебя манера по улицам ходить.
      — Как это?
      Все. Поймал жука на соломинку. Сейчас пришпилит к листу бумаги. Только бы не покраснеть.
      — Идешь, не смотришь ни под ноги, ни на прохожих, а только в лицо тому, с кем говоришь.
      Точно подметил. Я и вправду, как глухонемая, считываю все с лица. Иначе мне не понять человека. Особенно его. С его южным «г». С узкими губами, скупо пропускающими звуки, с «ненашенскими» словечками.
      Мда— а, вот тебе и урвала киношного счастья! А казалось бы: первое свидание, первое солнышко, чистое небо на минуту вырвалось из серятины. Ап! Киноулыбка во весь экран! Мотор! Стоп. Ну что это за кинозвезда -в хлюпающих ботинках и с перекрученными чулками?!
      — Пшеничный, давай перейдем на ту сторону Лесного.
      — Это еще зачем?
      — Видишь, Алка из магазина идет.
      — Не буду я из-за какой-то Алки дурью маяться.
      — Пристанет.
      — Пошлю ее подальше.
      — Ты Алку не знаешь.
      — Прекрасно знаю. У нее один глаз смотрит направо, другой налево. Если мы пойдем прямо, то окажемся не в фокусе.
      — Нехорошо так видеть людей: ярко высвечивать недостаток и затемнять всего остального человека.
      — А кто тебе сказал, что это недостаток? Для экзаменов — это крупное достоинство: одним глазом смотришь на экзаменатора, другим в шпору.
      — Привет!
      — Здрасти-здрасти. Гуляете, значит? Ну-ну, чего ж не погулять: солнышко светит, птички поют…
      Ну и взглядами Алка с Пшеничным обменялись, прямо кипятком друг в друга плеснули. Я бы в такой ненависти ни секунды существовать не могла. А им хоть бы что. Нормальная среда обитания.
      — Интересно, электрическому скату после разряда плохо?
      — Какому скату?
      — Ну, такое плоское чудище с длинным хвостом-иглой.
      — Что я, скатов не видел.
      Видел. Поди, даже не в кино, а в море. Плыл в синюю бесконечность, а под ним, едва заметно шевеля черными плавниками-крыльями, парила смерть. НЕТ, я просто-напросто неблагодарное животное. Требую от жизни глубокого, прозрачного, как море, счастья. И не умею довольствоваться мелковатым, мутноватым, как лужица на асфальте, счастьем. А ведь лужа — это весна, и в ней тоже нет-нет, да и блеснет солнце.
      — Пшеничный, давай зайдем к Ларе.
      — Рехнулась? Чего я у нее позабыл?
      — Понимаешь, я пообещала ей, что если куда-нибудь с тобой пойду, то мы обязательно зайдем за ней.
      — По-моему у вас там с Ларисками какие-то извращенные игры: одна меня в пыльный ковер засаживает подслушивать, другая записками забросала, в которых учит меня жить. Вы что все три на головку упали?
      ГОСПОДИ! Ларуська отсылала ему выдержки из нашего дневника!!! Ну, поделом нам тот концерт, который ее мамочка устроила!
      — Понимаешь, Пшеничный, мы все как будто несемся в космической пустоте — каждый сам по себе. И если кому-то удается притянуть к себе друга, ему становится рас-чу-десно! Но тут же к нему тянутся жадные руки и стараются вырвать с мясом друга для себя. Между прочим, тому, кого тянут, тоже очень больно. Я вот все думаю, почему нельзя дружить так же легко, как шлепать по лужам?
      — В гробу я видал вашу с Ларисками дружбу. В белых тапочках.
      — Зря ты так. Мы же новое поколение. Скоро мы станем самыми главными на Земле. Не можем же мы жить так же, как тысячи поколений до нас. Мы должны создать новые отношения между людьми. Неужели ты этого не чувствуешь?
      — Ну, ты даешь! Ой, не могу, держите меня, — вот шагает человек будущего! Эй, люди, расступитесь, не видите, что ли, кто идет?!
      — Кончай.
      — Ладно. Кроме трепа. Сегодня мы к твоей Ларке зайдем, но больше я к ней ни ногой.
      Три— четыре: шепотом про себя троекратное ура! Я выполнила обещание, данное Лариске. Три-четыре: шепотом про себя -ну и дура! Навсегда потеряла Пшеничного.
 
      — Чтой-то ты больно поздно со школы своей возвращаешься?
      — Ой, бабушка, не приставай, дежурила.
      — К тебе приходил твой мальчик, по урокам ему чтой-то надо было.
      — Что значит «мой мальчик»?
      — Не притворяйся. Который тебе все звонит. Беленький такой, глазки синенькие и реснички как у девочки.
      — Это не мой мальчик.
      — А к кому ж он ходит? Ко мне? Мальчик-то, видать, из культурной семьи, одет чистенько. И на личико — ну просто херувимчик.
      Ой, не могу, «херувимчик»! Бабушка обзовет человека — хоть стой, хоть падай.
      — Бабушка, хочешь, я в магазин сбегаю?
      — Не подлизывайся, ничего в телефон врать не буду. И чего нос-то воротить? Кабы парень плохой был, а то звонит, об уроках беспокоится.
      — Ну, бабу-усенька, пожалуйста…
      — Вот мать сегодня из Риги с пальтом приедет, все расскажу про твои художества.
      Скорей бы мама приехала, хоть одним глазком посмотреть, какое ей в Риге пальто сошьют. Даже цвет не могу себе представить: сиреневое? малиновое? бордо?
      — Бабушка, телефон!
      — Тебе звонют, ты и отвечай.
      Подумаешь, вредная какая! Как на папу ябедничать — это она может. А как по телефону за меня ответить — нет.
      — Алле?
      — Это ты? Хорошо, что я тебя застала. Слушай, сходим со мной в Выборгскую библиотеку, мне нужно тебе кое-что сказать.
      Зачем я Ларке? Наверняка спросит. Встречалась ли я с Пшеничным без нее. Опять начнет меня мурыжить, как с Ларуськой. А бабушка права, врать противно.
      — Сейчас. Только оденусь.
      — Жду около твоего дома.
      — Угу.
      Все из— за бабушки. Не могла подойти, сказать, что меня нет.
      — Бабушка, я в библиотеку.
      — На голодный желудок какая может быть свиданка? Без супу не пущу! Нако-вот, я уже налила.
      Смешно, она думает, что я с Пшеничным иду. Представляю, что она скажет, если он позвонит.
      — Платок не забудь, нос потечет, вытереть нечем будет. И после семи не возвращайся: мать приедет, покрывать тебя не стану.
      Зачем все-таки меня Лариска вызвала? Почему не могла сказать все в школе? Зачем зовет именно к дому Пшеничного?
      — Хелло, что так долго? Я ждала-ждала, аж закоченела. Жуткая погода, правда? Того гляди дождь со снегом пойдет.
      — Угу. Меня бабушка обедать заставила. Что ты такое толстенное читаешь?
      — Бальзака.
      — Ого, я его только два романа осилила.
      — Ну что ты, Бальзак — это же такая классика. У него чуть ли не сто книг написано. Я решила начать с первого тома и все прочесть. Ты со мной наверх поднимешься?
      — Не-а, лень раздеваться… На улице подожду.
      — Ладно, я на пять минут: третий-четвертый том хватаю и сюда.
      Надо же до чего Ларка волевой человек: решила всю классику прочесть и прочтет. Не то, что я, размазня.
      Ой, в кучах еще снег сохранился, а на асфальте уже чисто. Бедняжка снег, съест тебя дождь. Ничего не поделаешь, закон природы. Хочешь, отобью от тебя глыбину и покатаю напоследок на каменных ступенях? Здорово ты за зиму спрессовался, даже каблуком не отбить. Хоть скачи на тебе — оп! — оп! — ага! Кусок отвалился! Сейчас мы тебя, глыбища, наверх сволочем. Та-ак! По-ехали! Хороша горка? А ну, еще разок хочешь? Веселись, снежок, скоро весна!
      — Ты чего делаешь?
      — Снег катаю.
      — В детство ударилась?
      — Почему? Просто у него был такой грустный вид… Никому же не хочется умирать.
      — Куда ты грязный ком поволокла?
      — Обратно на газон. Здесь он растечется грязной лужей, будет некрасиво. А там со своими в куче… все-таки еще полежит.
      — Брось ты с гадостью возиться. Ты Пшеничного видела?
      — Нет.
      — Врешь. Он на углу стоял, наблюдал, как ты снег по лестнице катала.
      — Что же он не подошел?
      — Меня заметил. Ну-ка, скажи правду: ты хоть раз без меня с ним виделась?
      — Да.
      — Сколько раз?
      — Три.
      — Та-ак. Он не хотел за мной заходить?
      — Нет.
      — И ты считаешь, что это по-товарищески?
      — Это что — допрос?
      Ой, как неловко вышло. У Ларки же родители милиционеры.
      — Почему же ты с ним пошла? Ты же обещала?
      — Не знаю. Он меня как собаку на поводке водит.
      — И тебе не стыдно такое говорить? У тебя что, женской гордости нет?
      — Понимаешь, в моей с ним дружбе…
      — Ах, у вас дружба?! Мы с тобой вместе с пятого класса учимся, а он только что появился и, пожалуйста, — у вас дружба! А известно тебе, что между мужчиной и женщиной дружбы вообще не бывает: либо любовь, либо ничего!
      — Я не знала, что между мужчиной и женщиной не бывает…дружбы. Ты это у Бальзака прочла?
      — Угу. Ну, так как?
      — Что как?
      — Кто тебе важнее — я или он?
      Господи, опять выбирать! Это уже было! С Ларуськой! Я больше не могу! Я не умею, выбирать!
      — Лар, ты — это ты, а он — это он. Здесь же все совсем другое.
      — Ничего не другое. Я не хотела тебе всего рассказывать, потому что ты очень наивна. Но я требую, понимаешь, требую, чтобы ты оставила этого человека.
      Лара права, Пшеничный так о ней говорил, что совестно было слушать. Это, в общем-то, предательство. Но как она может требовать? Она же не учитель.
      — … И потом, ты же должна думать о своем будущем. На носу экзамены. Нам нужно вместе готовиться. О каких гулянках может идти речь?
      — Мы же…
      — И вообще, тебе нужно развивать силу воли. У тебя бритва есть?
      — ЧТО?
      — Жаль. Я бы сейчас разрезала себе руку до самой вены, чтоб ты видела, что для меня значит дружба.
      — Лар, у меня сегодня мама из Риги приезжает. Мне нужно в шесть часов быть дома.
      — Хорошо. Иди. Я тебя не держу. Только когда придешь к себе, кинь мне в форточку ответ: я или он. Я буду стоять вот тут, под деревом и ждать хоть до завтра.
      — Лар, ведь дождь…
      — Иди. И запомни: если ты попытаешься меня обмануть и встречаться с ним тайком, я все равно узнаю.
      — Но…
      — Иди.
      Господи, зачем все это Ларке? Ей же не нужен Пшеничный? И я не нужна. Она взрослее нас обоих в сто раз.
      И как мне ему сказать про Ларкин ультиматум? Он разозлится или высмеет меня. Врать? Прятаться? Не подходить к телефону?
      — Ты чего под дверью стоишь?
      — Ключ куда-то запропастился.
      — Вечно ты ключи теряешь. Мать ее ждет, а она, незнамо где, шляется.
      — Ой, приехала? И пальто привезла? Какого цвета?
      — Не видела, не знаю. Умойся сначала. Все лицо в грязи. Плакала, что ли?
      — Нет. Дождь.
      Мама и вправду немного другая приехала. Как будто с курорта. Или это я успела за три дня от нее отвыкнуть?
      — Мам, хорошо в Риге? Красивый город? Ты в гостинице жила?
      — Обуй тапки, от мокрых чулок следы на полу.
      — А в кафе кофе пила? В этом пакете новое пальто? Какого цвета?
      — Устала я с дороги. Давай не будем сегодня распаковывать.
      — Ну, мамочка, пожалуйста.
      — Не трогай руками.
      — Белое? Я в дырочку посмотрела. Белое?
      — Скорее светло-серое.
      — Марко больно. Совсем ума нет, для Ленинграда белое пальто справлять.
      — Бабушка! Белый цвет — самый королевский. Мам, примерь.
      — Ладно, уговорила, лиса, развязывай.
      — Вот! Именно таким я его и видела. Тютелька в тютельку: клеш, воротник, как у королев, и белое.
      — Срам, как обкарнали. Матерьял, поди, закройщик украл.
      — Бабушка! Сейчас модно короткое.
      — Не кричи, побольше твоева понимаю, где мода, а где обкорочено. Добротный габардин — и так испортить.
      — Ну что ты, посмотри, как красиво. Прямо как на выставке.
      — Твоей матери не на выставке стоять, а в трамваях тереться, на работу ездить.
      — Мам, ну что она, вечно все ругает.
      — Ладно, не ссорьтесь, я тебе тоже демисезонное пальто привезла. Открывай чемодан.
      — Зеленое?!
      — Примерь.
      Странное пальто. Цвет нормальный, а вот рукава… я таких ни у кого из девчонок не видела.
      — Это рукав кимоно. Он на Западе очень моден. Не сутулься. Спина хорошо сидит.
      Ки— мо-но -японское слово. В школе услышат — ржать начнут.
      — Ну и пальто! Сущий балахон! Это, поди, специально для беременных.
      — БАБУШКА!
      — Действительно, мама, причем тут беременные?!
      — Сами что ль не видите? Куда ребенку такое: рукава — летучая мышь, кругом складки… Пузо ей, что ли, в них прятать?
      — БАБУШКА!
      — Что «бабушка», закройщики в Риге специально вредительством занимаются. Смеются над русскими дурами. А вы как попки: мода, мода! Кому, спрашивается, такая мода нужна?!
      — Не сутулься. Когда колесом спина, ни одна вещь сидеть не будет. Покрой очень современный, просто бабушка к нему не привыкла.
      — Что же она тогда критикует?
      — Действительно, мама, у тебя язык просто приспособлен для того, чтобы людям настроение портить.
      — Я правду говорю. А не нравится, могу и к себе уехать. У меня, чай, собственная комната есть. Только, когда понадоблюсь, не бегите и не звоните. Не приеду.
      Ой, забыла Лариске записку в окно бросить. Неужели она там так и стоит в темноте, под дождем? Ничего не видно. Ушла, наверно. Не дождалась.
      Странно, почему у каждого человека своя правда: у Ларки своя, у бабушки своя, у мамы своя. И каждый старается меня в свою правду затолкать. А мне — одна правда велика: я растягиваюсь, растягиваюсь, все равно меня не хватает. Другая мала: сжимаюсь, сжимаюсь аж кости трещат. Все равно не довольны.
      Но ведь я же жи-ва-я, мне больно?
 
      — Э-э-э, да никак у тебя новое пальто, поворотись-ка, сынку!
      — Да нет, пап, не новое. Я в нем уже неделю хожу. Просто ты не замечал.
      — Мать купила?
      — Из Риги привезла.
      — Ну-ка, ну-ка, а что… у твоей матери, кажется, вкус проклюнулся. Или это ей режиссерша присоветовала? Ничего не скажешь, бабенка эта в верхах покрутилась.
      Нет. Пожалуйста. Умоляю. Не нужно со мной говорить. Я не могу с людьми. Не умею.
      Все. Ухожу. И пусть мое новое пальто останется висячим упреком человеческому несовершенству.
      Маэстро, медленный вальс, пожалуйста! Благодарю вас, Солнце. Вы сегодня за шпрехталмейстера?
      — Вытупа-а-ает…!
      — Ш-ш-ш-ш, погодите объявлять, я еще…
      — Что вы ищите, мисс?
      — То, чего не теряла. Или, может быть, то, чего нет. В цирке всегда ищут то, чего не бывает.
      — Выступа-а-ает Мисс Икогнито! Маэстро, туш!
      — О, мисс, это вы создали такой красивый сад? Вы иллюзионистка?
      — Ш-ш-ш, спугнете. Конечно, это мой сад. Где же вы еще найдете такие нежные, такие молодые и такие отчаянно храбрые листочки на старых корявых ветвях?
      — Вы кого-то ищите, мисс?
      — Нет, нет, что вы, я кружусь по одним и тем же дорожкам, потому что мне кажется… нет, нет, ничего.
      — Не лукавьте, мисс, вы ждете, что сейчас ОН пройдет по вашему саду.
      — Да. И увидит золотые капельки мать-и-мачехи, рвущиеся сквозь пожухлую траву.
      — Вы готовы, мисс? Я объявляю ваш номер! Уважа-аемая Публика, сегодня перед вами…
      — Ш-ш-ш, это не публика, это мои одноклассники. Они вас, господин Шпрехталмейстер, не слышат. Видите, они спят с открытыми глазами. «… Сложноподчиненными предложениями называются… из пункта А в пункт В вышли… и отвечают на вопрос… икс равен трем…» Сейчас коснусь их волшебной палочкой. Ап!
      — Браво, мисс! А что у вас на плече?
      — Обыкновенная синица. Вы же знаете, люди не умеют друг с другом разговаривать. Я подарю каждому по синичке, они послушают, как щебечут пичужки, и научатся.
      — Всем-всем подарите? Или кому-то одному?
      — Всем. И еще одному.
      — Выступа-ает…
      — Ш-ш-ш… Лара — вот тебе синичка. Ларусь, смотри какая веселая. Пшеничный…
      — Зачем они нам?
      — Ну, чтоб друг с другом разговаривать весело, нежно.
      — Не-а, на фиг нам твое чудо в перьях.
      — Ну, чтоб экзамены сдать легко, непринужденно.
      — Дава-а-ай!!!
 
      — Не надо, мисс, надеяться, что кто-то оценит ваше волшебное искусство. Коснитесь лучше палочкой замученных городом старых акаций, пусть они вспыхнут желтыми кистями.
      — Ап!
      — Замечательно! А теперь…
      — Простите меня, господин Штрехталмейстер, но ваши софиты режут мне глаза. Если вам не трудно, приглушите их, пожалуйста. Напрасно вы расхваливаете мой номер. У меня не получилось. Никому не стало просто и хорошо друг с другом. Боюсь, что это провал.
      НЕТ! НЕ ГАСИТЕ СВЕТ! Ах, господин Шпрехталмейстер. Подождите, не кончайте представление. Я попробую еще раз…
      — Выступа-а-ает…
      — Да, это опять мой иллюзионный номер. На сей раз видите, на мне нет платья в блестках, и волшебная палочка — всего лишь прутик. Но мне нужно вам сказать… Вот вы, уважаемая публика, думаете, что ходить в школу, готовиться к экзаменам, примерять новое пальто — это и есть жизнь? Ничего подобного. Жизнь… она все время ускользает. Ты ее ловишь, мечешься по одним и тем же дорожкам сада. А она лишь вспыхнет на какие-то доли секунды, поманит — и снова ее нигде нет. Чувствуешь, она проходит где-то рядом, но мимо. Мимо, мимо, а не сквозь тебя!
      Что, господин Шпрехталмейстер, зрители разошлись? Понимаю. Мне тоже пора за кулисы. Посидеть там в тишине среди пыльного старья. Собраться с мужеством. Чтобы потом, когда-нибудь, снова отважиться выйти на залитую солнцем арену, взмахнуть волшебной палочкой и сотворить чудо. Оно должно получиться. Должно. Ведь оно такое простое.
 
      Дача — это совершенно другое место.
      Другая страна. Здесь Ленинград расплывается, забывается, дома и люди теряют остроту очертаний. Экзамены? Ларка? Ларуся? Пшеничный? Пожалуй, Пшеничный еще немного ноет, как зуб с дыркой, и то, только тогда, когда на него сладкое попадает. А остальные кажутся персонажами чьей-то другой жизни.
      В другой стране и я совершенно другой человек. Во всяком случае, дача открыла во мне бездну добродетелей. Кто бы раньше заподозрил меня в том, что без приказа свыше я смогу ежедневно вылезать из постели и топать в огород сражаться с травой. И ради чего? Ради нескольких одичавших кустов и деревьев, забывших о своем предназначении давать плоды? Нет, ради порядка. Самой не верится: я и по-ря-док. Как говорит папа: не рифмуется.
      Нет, только полюбуйтесь на меня: лопата грызет, переворачивает землю, грабли выволакивают мусор, пальцы расправляются с несметными полчищами вражеской травы! Вот вас! Вот вас — полчища, поднимающиеся из-под земли, как зубы дракона.
      Что? Некому любоваться? Ах да, мама еще в городе, принимает экзамены, папа занимается со студийцами, а Антонина Ивановна в задней комнате правит рукописи. Зато у меня есть блестящий поклонник моего таланта — Вася! Вася великолепен: рыж, зеленоглаз и неподвижен, как сфинкс. Всякие сентиментальные воспоминания, вроде тех, что будто бы прошлым летом его подобрали у магазина заморышем-котенком, чужды ему. Очевидно, он ценит мое трудолюбие, ибо может часами лежать на соседней грядке и, презрительно прищурившись, наблюдать за моими нелепыми телодвижениями.
      Стоп! Извини, Василий, я не правильно назвала тебя поклонником, ибо моя прополка — это поклонение твоей персоне. Ты, Вася, жесток: поклоняться — пожалуйста, но никаких фамильярностей, вроде там погладить или почесать за ухом, этого ты не допускаешь. А собственно почему? Ты мне нравишься. Я тебе, отчасти, — тоже. Зачем же демонстрировать, что ты не мой, а Валентины Петровны? Прямо как в нашем любовном четырехугольнике: каждый норовит оторвать тебя от другого с мясом. Как пуговицу от пальто!
      Впрочем, тебе, Василий, не известны мои «пальтовые» страдания — ты ведь мой весенне-летний дружок. Что, переходишь на следующую грядку? Не советую, брат, сюда ложиться, здесь цветы Антонины Ивановны. Вот она через час кончит править рукописи (это такие листки с формулами) и выйдет поливать эти чахлые хвостики. Увидит, что ты разлегся на ее грядке, и скажет, что ты невоспитанный кот. У Антонины Ивановны твердые понятия о том, кто воспитанный, а кто нет. Она их еще в частной гимназии почерпнула. Воспитанному коту положено являться к нам каждое утро на задних лапах и, приподняв цилиндр, здороваться: «Гуд морнинг». Что, Вася, слабо тебе здороваться по-английски?
      Ладно, пора кончать утреннюю гимнастику и переходить к процедуре приготовления обеда. Не соизволишь ли, Василь Василич, разделить со мной сей тяжкий труд? Не желаешь? Ага! А за прутиком бежишь, как котенок. Нечего было тогда и чваниться! Что? Открыть тебе дверь на нижнюю половину? Но мы же теперь здесь не живем. Пола-то в передней комнате еще нет. Вот-вот, как ты: по дощечке ходим. Осторожнее: на кухне от сырости пол весь вздыбился и скользкий. Зато смотри, первое лето в подвале нет воды. Ты даже не представляешь себе, сколько ведер нам приходилось вычерпывать каждую весну и осень. Мне до сих пор не верится, что внутри дома нет пруда, в котором плавают рамы и дверь.
      Пойдем, котишко, здесь еще не достроено и не красиво. Что? Не понимаешь, что значит строить дом? Ладно, расскажу. Давным-давно, когда тебя и в помине не было, мы начали превращать тяжелую работу в стены, окна, полы, крышу. Работа, Василий, бывает разная. Скажем, Антонина Ивановна вроде ничего и не строила. Но дом впитывал ее тепло, и ее тепло не позволяет ему разрушаться. Что? Хочешь знать полезно ли твое тепло? Ну, конечно, ты нашему дому полезен: такой теплый, пушистый, красивый. А что маленький — не беда, у меня тоже мало сил, чтобы спасать такой домище.
      Другое дело Анюта. Вот кого дом боится! Она как дернет, как рванет — дом, как миленький, начинает расти. Но не знаю, правильно ли он с Анютой растет, не становится ли при этом чужим, не нашим?
      Что, Василий, уши навострил: не одобряешь Анюту? Или принюхиваешься к мясу, булькающему в кастрюле? Насчет мяса ты прав, пора снимать с бульона пену. А вот для чего мы строим такой домище, на это ты ответить не можешь. Что ж, попробую объяснить тебе.
      Дом, товарищ кот, — это жилье. Это и четвероногим понятно. Но у человека должно быть два жилья — летнее и зимнее. Зимой человек работает в городе, значит, и жить он должен там. Летом нужно жить рядом с природой, чтобы накопить в глазах сотни травинок, лепестков, пушинок одуванчика и выдержать долгую зиму. Зимнюю комнату человеку дает государство. Одну комнату на семью. Правда, мама говорит, что это не жизнь — в коммунальной квартире. Но так все живут. Или почти все. Зато летнее жилье человек должен построить себе сам. Какое захочет. Можно купить маленький разборный финский домик. И жить как Петушихинские дачники. Но папа говорит, что денег нет. Ты спросишь, почему купить маленький дом — денег нет, а строить большой есть? Видишь ли, кот, когда вопрос заходит о деньгах мы с тобой равны: мы оба ничего не зарабатываем, а значит, все считают, что мы ничего ни в чем не понимаем. А зря, у нас у обоих ушки на макушке, и мы умеем слушать.
      Вот папа говорит, что строить дешевле, потому что строит он своими руками: «Пока человек молод и силен, он не имеет права пользоваться плодами чужого труда». Но мы все равно ими пользуемся: доски и кирпичи мы сами делать не можем? «Я строю все добросовестно, на века». А кто эти века будет жить? Он? Мама? Я? Не хорошо, когда вещь переживает человека. Получается, что она старше, главнее его. «Мой дом должен быть просторным, чтобы вместить всех гостей». Ради гостей перетаскать такую уйму песка и кирпича? Перелопатить сотни корыт цемента? Отдраить столько листов кровельного железа от ржавчины? Что же это за гости тогда получаются? И сколько же им придется ждать виллы, как в папиных иностранных журналах? Они ведь старые. Не доживут.
      Вась, а что если эти коттеджи на фотографиях — не настоящие дома, а просто нарисованная художниками реклама? Ведь когда человек на самом деле строит дом, он громоздит одну уродливую глыбу на другую, разбрасывает вокруг мусор, куски, осколки. И только потом, в самом конце, человек приходит к природе и просит: «Пожалуйста, возьми построенное мною чудовище к себе, сделай его красивым». И тогда природа, сжалившись, оплетает, угловатые стены диким виноградом, заращивает валуны фундамента мхом. И дом становится частью природы.