Он строит, она строит, я строю

      — Сказала бы, что плавать не умеешь, мы бы не поперлись в такую даль.
      — Умею.
      — Ну-ну, дыши.
      До того берега мне никогда не добраться. На своем озере я никогда так далеко не заплывала. А может, Пшеничный нарочно заманил меня вглубь, чтобы избавиться? Может, ему кажется, что если меня не будет, то никто никогда не узнает, что случилось в колхозе?
      Что, сердце, не хочется оказаться на дне? Так и норовишь выскочить из груди. Напрасно стараешься, ты не птица, в небо не улетишь.
      — Скажи по правде, ты один приехал?
      — А тебе кто — Богданов нужен?
      — Нет.
      — Ну, раз нет, он там и остался.
      — А если…
      — Не разговаривай, дыши. До берега совсем немного осталось.
      Забо— отится… Ладно, товарищ кинорежиссер, заключительный кадр с одинокой фигурой пловца, на фоне синей глади озера, отменяется.
      Моя мещанская душа жаждет хэппи энда. В последнем кадре оставьте желтый песок, несколько сосен, уберите посторонних и крупным планом -усталую, но довольную парочку.
      — Вставай, дно уже. Ух, черт! Топкое!
      — И такому спасибо.
      — Бр-р, ненавижу ваши болота. Как вы тут всю жизнь живете? То ли дело море.
      — У нас и море имеется. Маркизова лужа называется.
      — Узнаю питерский патриотизм. Приобщаюсь. Сейчас все ноги осокой перережем — восторг. В болотной жиже по уши забрызгаемся — красота. В забор уперлись. Его как, тоже считать местной достопримечательностью?
      — Попробуем обойти. Все заборы где-нибудь кончаются.
      — Смотри, дыра выломана. Рванем?
      — В чьем-нибудь огороде окажемся?
      — Извинимся, что не во фраках, и спросим, как пройти к остановке.
      Вот и хозяин с лопатой. Зыркнул мутными глазами на мою фигуру. Выпроваживает с огорода как преступников. На губах у Пшеничного кривая усмешечка, будто в зоопарке увидел что-то непристойное.
      Песок остыл. Пляж опустел. Девчонки давно уехали. И на песчаном бугре валяется одинокое пестрое платье. Ветер треплет его, осыпает пылью…
      Нет!!! Верните съемочную группу! Не желаю ничего знать про колхозные тайны! Хочу киношного чуда! Хочу киношного счастья!
      Заключительный кадр. Он и она сидят на песчаном бугре. Она задумчиво жует соломинку. Он снимает пиджак и смущенно укутывает ее плечи.
      — Пшеничный, айда наперегонки до трамвая! Догоняй!
      Вот он самый счастливый момент в моей первой любви. Я должна запомнить его каждой клеточкой тела. Потому что больше у нас никогда ничего не будет.
 
      День, ночь — первые.
      Сколько же может длиться ночь? Год? Столетие? Опять жужжат проклятые! «Звери алчные, пиявицы ненасытные!» Нет, с ума можно сойти: человек землю покорил, собак в космос послал, а таким мелким тварям позволяет себя мучить.
      — Нин, ты спишь?
      — Не-а.
      — Комары?
      — Угу.
      — Знаешь, что я придумала? Давай подвесим над головой платье, завяжем его у горла и спрячем голову под получившийся колокол.
      — Давай.
      Теперь вроде меньше жужжат. Зато сон окончательно ушел. Может, верблюдов посчитать? Пе-ервый верблюд иде-ет, второй верблюд иде-ет… Первый верблюд большой, голова презрительно вскинута, грива мелко завита. На Ларку похож. Второй верблюдик одногорбый, с модной челкой. Идет, пританцовывает — Ритка. Тре-етий верблюд иде-ет. Сам по себе. У него опущена голова, и кажется, что он больше всех нагружен.
      И весь караван иде-ет…
      Пе— ервый верблюд иде-ет. Ко мне в колхозе пристроился очень симпатичный верблюдик: на стройных ножках, с золотистой гривой, заплетенной в косу.
      — Нин, жестко на досках. Давай мы на мое одеяло вместе ляжем, а твоим укроемся.
      — Давай.
      — Нин, ты спишь? Зря мы Лашу в свою бригаду взяли. Помнишь, за нее даже в школе мамочка приходила убирать.
      — Не будет работать — не надо, тебе-то что? Пусть Ник. Мих. за ней смотрит.
      Шесто— ой верблюд иде-ет… Толстый. С огромными желтыми зубами. Того и гляди, в кого-нибудь плюнет.
      И весь караван иде-ет…
      — Нин, представляеешь, как там Лаша на отмеренных двух досках и одной щели помещается.
      — Ага, да еще через занавеску от мальчишек.
      — Ей за это нужно еще одну доску и одну щель прибавить.
      — Еще чего! Она специально туда легла, чтоб чужие записочки читать. Спи.
      — Сплю.
      — Спишь?
      — Угу. Слушай, Нин, а вдруг мы над Лашей смеемся, а сами не справимся с колхозной работой?
      — Справимся.
      — Мы же ничего не умеем.
      — Другие тоже ничего не умеют. Спи. Давай на кошку?
      — Давай. Кошка сдохла, хвост облез…
      — …Кто слово скажет, тот ее и съест!
 
      Хорошо как, что меня Нина выбрала! Да еще и с первым нарядом повезло: телят пасти — это ж одно удовольствие! Завтра выглянет солнце, пойдем на луг, расстелем одеяло — позагораем. Морды у телят симпатичные, вокруг цветы, бабочки… Первый теленок идет, второй теленок идет, третий те…
      — Эй, где тут четвертая бригада из 8 «б»? Подъем!
      — На завтрак?
      — Какой завтрак в полшестого? Вас велено на ферму выгнать!
      — А вы кто такие?! Раскомандовались! Не смейте стаскивать одеяло!
      — Мы дежурные по кухне.
      — Ах, по кухне?! Видали, как «ашники» пристроились!
      — А ну, несите кофе в постель!
      — Со сливками!
      — С пирожными!
      — Как же, с «пирожными»! Держите карман шире! Вот по куску хлеба с сыром, и на ферме молока дадут. Ну, шагом марш!
      — Бр-р, холодрыга. Рит, ты куртку наденешь?
      — Угу. Гляньте-ка на свои физиономии! Во распухли! Что вдоль, что поперек!
      — Думаешь, сама красавица?
      — Я-то? Я ничего, я морду полотенцем завернула.
      — Дождь… Может, телят в дождь не пасут, они простудятся?
      — А ты в дождь ешь? Не простужаешься?
      — Ой, девчонки, Лашу разбудить забыли!
      — Иди теперь ее свищи! Она, поди, всю мальчишескую половину под себя подмяла.
      — Нехорошо над физическими недостатками смеяться.
      — Ну, раз ты, Ларуся, такая идейная, иди и буди Лашу.
      Здорово в такую рань бригадой на работу шагать! Кажется, что вместе можно не только с телятами справиться, а и с быками.
      — Глянь-ко, бабоньки, кто к нам пожаловал!
      — Какие хорошенькие, да молоденькие, просто куколки.
      — И все в штанах. Сразу видать — городские.
      — Нате-ко, мы вам молочка нацедим. Парное-то, небось, никогда не пили?!
      Неприятное какое парное молоко. Тепловатое и коровьем телом пахнет. Каннибальское от него ощущение. Никак не допить. И оставить неудобно…
      — Маньк, ты которых берешь?
      — А вот стриженую и беленькую с косой.
      — А мне вот эта здоровущая по нраву. Вон сиськи какие! Как у бабки Тимотихи! Ну, кто с ней в паре? Ты, чтой ль, глазастая?
      — А мне чего ж, эту кудрявую и маленькую брать? Ты чего капелюха такая? Ешь, чтой ли, плохо? На-ко вот еще молочка.
      Телята и вправду хорошенькие! Только грязные очень. И ушки пробиты дырками. Наверно, им больно было, когда кололи. Как же их из хлева выгнать? Не прутьями же хлестать? Может, хлебом поманить?
      — Чего глядите? Гоните их! Прутом, прутом-то! Пошли! Пошли! Ишь, притеплились в закутке! Гоните, девки, бойчей!
      — Куда гнать?
      — Вон, девчата, поле видите? Залыс-гора называется, там пасти и будете. Я к вам в двенадцать подойду, пойло поднесу, помогу по первости перегнать.
      — Нин, а вдруг мы их потеряем? Пересчитать бы надо.
      — Как их сосчитаешь? Вон какое стадо!
      — Нин, смешное название «залыс-гора», да? Будто залысины на лбу у леса.
      — Угу. Хорошо, что от фермы далеко, не видно, как мы работаем.
      — Нин, давай я все-таки вперед забегу и пересчитаю.
      — Валяй.
      Два, четыре, шесть… То сбиваются в комок, то раскатываются, как орехи. Все время разное число получается. Боюсь, разбредутся в разные стороны — не соберешь.
      — Нин, как бы нам не пришлось бегать вокруг них весь день и лаять.
      — Не валяй дурака! Трава сырая, как на такую сядешь?
      — Давай мою куртку подстелем, а твоей укроемся.
      — Угу.
      — Нин, а вдруг они в лес рванут. Где мы их будем искать?
      — Да сядь ты, не вскакивай. Капли из-за тебя за шиворот затекают.
      — Ну что это за работа?! Сидишь себе, телята смирные, траву жуют… Наши там под дождем капусту полют, а мы…
      — Зато они четыре часа повкалывают и на боковую, а нам тут целый день торчать. Вон у меня уже все брюки на коленках промокли.
      — Хоть бы книгу взяли с собой почитать.
      — А ты мне расскажи что-нибудь. Лариски говорят, что ты законно рассказываешь.
      — Достоевского «Братья Карамазовы» хочешь?
      — Валяй.
      — Ой! Что это они?
      — Кто?
      — Да телята! Встали в кружок, будто сговариваются о чем-то. Это их, наверно, Коричневый баламутит.
      — Сама баламута! Сядь, из-за тебя куртка слетела!
      — Нинка! Они к лесу рванули! Все как один! Потеряются!
      — Куртку возьми!
      — Их надо до леса перехватить, там они разбредутся— ни за что не найдем!
      — Попадет нам! Скажут — проворонили!
      — Сто-ой!
      — Сто-ой!
      — Здорово они бегают! Маленькие, а такие шустрые! Жаль, что они в колдуны не понимают: запятнали бы одного, он замер, потом другого, третьего…
      — Сто-ой!
      — Сто-ой!
      — Нин! Там еще одно стадо!
      — Это Лашино с Ларуськой.
      — Перемешаются!
      — Девчонки, куда вы гоните?!
      — Мы не гоним, мы догоняем! А вы чего?
      — Ну и мы догоняем!
      — Перемешались! Теперь их сам черт не разберет!
      — Лаш, это ваше поле?
      — Не-а, наше — вон там, за дорогой.
      — Здорово вы рванули!
      — Вы, можно подумать, меньше.
      — Везет Ритке с Ларкой, их не заругают.
      — Ага, «везет»: когда мы по дороге бежали, я видела, как они свое стадо из реки выуживали.
      — Как, вплавь?
      — Угу. Брюки засучили, разулись и гоняли.
      — Чо я приду-умала! Давайте разделим телят поровну и погоним их на свои поля. Телята все одинаковые, кто заметит, что перемешанные.
      — У тебя, Лаша, не голова, а Дом Советов.
      — Эй! Эй! Ну же! Пошли!
      — Эй! Идите же, черти!
      — Пока, Лаш.
      — Смотрите, никому не говорите.
 
      Хорошо с Ниной! Она мне как лучик солнца в сырой день! Без нее я бы не знала даже, в какой стороне ферма. И не боится ничего, вон как уверенно стадо подгоняет, будто всю жизнь в деревне жила.
      — Чо, намокли, пичужки? Соскучали, небось, по своим городским квартирам?
      — Нет еще.
      — Ой, девки, вы ж мне всех телят перепутали.
      — Разве есть разница?
      — А метки-то на ушах. Гляньте, энтот Надькин и энтот тоже…
      — Мы нечаянно. Они лежали, лежали, а потом вдруг как кинутся в лес!
      — Эх вы, горе пастухи. Гоните, по загонам пойло разольем. Потом Надьку кликнем. Ишь! Ишь! Пошли! Ишь!
      — А после опять в поле? Сыро ведь, не простудятся они?
      — Чего простудятся? У телят шкура потеплей вашего будет. Пускай жиров нагуливают — осенью на мясопоставку пойдут. Или вы про обед беспокоитесь? Рано ищщо. Во-он кады солнце за речкой будет, побегёте по очереди, покушаете.
      Вот, значит, как! Мы здесь работаем для того, чтобы вот эти доверчивые ласковые мордочки превратились в красное мясо на прилавке?!
      Что, бессовестное брюхо, только что мечтало о горячей котлете с картошкой?! Вот, любуйся теперь на тощие спины с торчащими хребтами и представляй себе, как с них сдирают шкуру и рубят мясо!
      — Нин, как ты думаешь, что у нас сегодня на обед?
      — Суп да каша — пища наша.
      — Вот и хорошо. Я теперь на мясо смотреть не смогу. А ты?
      — А я бы сейчас пару котлет рубанула. И борща горяченького со сметаной.
      — Поаккуратнее девки с пойлом. Комбикормов нонче мало завезли.
      — Угу.
      — Дождь, кажись, перестал. Вы вот чо, девки: на Лыс-гору погоните, смотрите, чтоб телята в огороды не забрели. А то вас хозяева-то быстро кольями огреют. Не посмотрят, что городские. И в заовражье не пускайте, там бык пламенной пасется. Он, если с цепи сорвется, в клочья всех разорвет. И еще вот чего: с Надькинами больше не спутывайтесь, она баба языкастая и рукам волю любит давать.
      — Нин, а огороды-то где?
      — А где Заовражье?
      — А Лаша с Ларуськой в какой стороне?
      — Я и Лыс-Гору-то не найду.
      — А ну пошли, окоянные!
      — Нин, я ж говорила, нам теперь придется всю неделю, как овчаркам вокруг стада бегать и лаять.
      — Ну, вот еще, буду я как овчарка! Я, может, пуделем хочу быть. Тяф -тяф — тяф!
      — А я колли — АВ-ав-ав— АВ!!
 
      День— ночь седьмой.
      — Рок! Рок! Рок-н-ролл!
      — Ритка, ты что взбесилась?
      — Рок! Хлопайте! Рок!
      — Нары сломаешь!
      — Рок с букетом! Хлопайте! Рок!
      — Ритка, уймись!
      — Не уймусь! В меня Пшено втрескался! Рок! Рок!
      — Удивила! Ты у него пятая по счету.
      — Ну и наплевать! Видали, какой он мне веник подарил. Рок! Рок!
      — Откуда ты, ненормальная?
      — Рок! Хлопайте! С футбольного поля! Там наши с ашниками играют.
      — Рванули, игру посмотрим!
      — Позагораем заодно.
      — После пяти уже ультрафиолетовых лучей нет.
      — Это ты из ревности говоришь. Нам не лучи, а загар нужен. Пошли.
      — Купа-альник на-адевай! В ритме рока с левой ноги начи-инай! Пара-ру-ра! Па-ра-ру-ра-ру-рару чуча!
      «Из ревности», как Лариска быстро догадалась. По одним ультрафиолетовым лучам. А может, Ритка все наврала? Не похоже. Такой веник мог только мальчишка собрать.
      — Нин, странный у этих цветов запах, да? Какой-то приторный, болотом отдает.
      — Угу. Белый цвет — дружба, красный — любовь, желтый — измена, синий — разлука.
      Значит, мой цветок колокольчик? Или василек, фиалка, незабудка…
      — Девчонки, давайте здесь одеяло расстелим: и поле видно, и на солнышке.
      … анютины глазки, цикорий, что там еще бывает синее?
      — Здорово наши играют.
      — Го-ол!!!
      — Кто забил?
      — Олежка!
      — Нин, тебе Олегов нравится?
      — Тише ты!
      — Я и так шепотом. По-моему, он тебе нравится.
      — Открытие сделала. Про это весь класс знает.
      — А ты ему?
      — Не-а. Ему Ритка нравится.
      — Значит, и твой цветок колокольчик?
      — Угу.
      — И василек?
      — Угу.
      — И цикорий?
      — Я цикорий никогда не видела.
      — Я тоже.
      Как хорошо, что Нина мне товарищ по несчастью. Вот бы счастливых в любви собрать в один город, а несчастливых — в другой. Тогда несчастливым легче бы жилось.
      — Го-ол! Ура!!!
      — Что ты орешь, это же в наши ворота.
      — Да? Все равно ура!
      — А что, старухи, айда к речке! Наберем цветов и подарим нашим победителям.
      — Айда! Ты чего не двигаешься?
      — Не хочется.
      — Она здесь будет дожидаться. Вдруг Пшеничный и ей тоже веник преподнесет. А чо, ему травы не жалко.
      Ну что Ларка цепляется? Что я ей сделала?
      — Ой-ой! Ты что, Богданов, брызгаешься?
      — Это не я. Это дождичек с неба. Можно на твоем одеяле пристроиться?
      — А ты, часом, одеяло не перепутал? Ее — во-он на той стороне поля.
      — Да ладно тебе, видел я ее… Девчонки на речку побежали?
      — Угу. Цветов нарвать победителям.
      — Зря. Продуем.
      — Почему?
      — Играем только мы с Олежкой. А у меня с ночного голова тяжелая. На вот, хочешь?
      — Ой! Лилии! Живые! Мне? Ой, разве можно рвать такую красоту? Ты только посмотри, они же в тысячу раз царственнее, чем мы, дворняжки.
      — Хочешь, пойдем со мной в ночное, я тебе покажу целые заросли этих цветов.
      — Я? Одна?
      — Почему одна? Мишка в ночное ходит, Вадька. Вся наша бригада.
      — На лошади, наверно, трудно сидеть?
      — Научишься.
      — А когда?
      — Сегодня ночью. Твоя где постель?
      — Прямо напротив третьей двери. Только наша бригада завтра по кухне дежурит.
      — Ну и что? Мы как раз к побудке кухонных приезжаем и везем им бочку с водой.
      — Ты, наверно, хотел, чтоб я лилии Алке передала?
      — Обойдется. Я ей их столько перетаскал. Значит, к двенадцати подойду к третьей двери. А ты смотри, спи одетая.
      Подумаешь, позвали на лошадях покататься — так от радости в зобу дыханье сперло! Нет того, чтобы сказать: а как же Нина? Без Нины не поеду. Нет, про подругу даже не вспомнила. Ой, вон девчонки с вениками идут, как же я скажу про ночное? И про лилии? Белый цвет — дружба. Может, Алке не нужна дружба Богданова?
      — Эй, «ашники»! Какой счет?
      — Три — два! Ваши продули! Ха-ха, зря за цветочками бегали!
      — Да ладно, это мы вам фору даем.
      — Слушай, откуда у тебя такие лилии?
      — Богданов принес.
      — Ну, теперь берегись — тебе Алка все глаза выцарапает.
      — Белый — цвет дружбы.
      — Она тебе и за дружбу, и за ревность, и за любовь — за все покажет.
      — Пошли спать, старухи, нам завтра в полшестого на кухню.
      — Во сачковая неделя будет! Отожремся…
      — Да уж, это не телят за хвосты из чужих огородов вытаскивать.
      — И не навоз босоножками на ферме месить.
      — И не парным молоком давиться, бр-р-р.
      Как же я не подумала, что на лошадь залезать придется? Лошадь ведь — она огромная: спереди кусается, сзади лягается, а посередине толстая, как бочка. Если б, скажем, в конюшне стул был, тогда можно было бы его приставить к лошади и залезть. А так — повиснешь сосиской поперек спины, а она голову повернет и куснет за ноги.
      — Ты чего не раздеваешься?
      — Холодно.
      — Спи, завтра знаешь, сколько посуды придется перемыть.
      Хорошенькое дело «спи», если завтра узнают, что я одна с мальчишками по ночам шляюсь, та-акие сплетни пойдут! Может, даже и к лучшему, если лошадь меня со спины сбросит или копытом долбанет, про больного человека не станут болтать.
      — Эй, ты спишь?
      — Не-а.
      — Выходи, уже пора. Куртку надень — холодина тут.
      — Ой, что это за пар?
      — Туман. Не видела, что ли?
      — Такого — нет. Прямо как в парилке. В ледяной парилке.
      Вадька с Мишкой уставились, глаза по плошке. Будто никогда девчонку не видели. Дураки.
      — На хлеб… Да не ешь ты его, это для лошади.
      Тоже дура. Лошадиный хлеб начала жевать.
      — Далеко до конюшни?
      — Увидишь.
      Как отрезал. Правильно. Взяли — не лезь.
      — А много там лошадей?
      — Увидишь.
      Вот напала болтливость. Как икота. Зуб на зуб не попадает, а рот не могу закрыть.
      — А кого там больше: самцов или самок?
      Ржут. Дураки. Я и сама знаю, что они мерин и кобыла называются, но некрасиво звучит.
      — Постой здесь. Сейчас пригоним. И не жуй хлеб, ничего и так уже не осталось.
      Все. Взяла себя в руки. Прекратила дрожать. Стиснула зубы. И сосредоточилась на одном: не дам, не дам себя сбросить! Руками-ногами вцеплюсь — не посмеет!
      — Чего ты в забор вцепилась? Иди сюда. Мы тебя во-он на того старпера посадим. Он не шибко резвый.
      — Мишка! Давай ее на Гнедка подкинем.
      — Гнедко, Гнедко, хороший! На хлебушка!
      — Мишка, давай на раз-два!
      — Раз-два-ап!
      — Ну, чего ты на живот улеглась?! Ногу-то перекидывай!
      — Давай, Мишка, еще раз!
      — Знаешь, Богдан, я не нанимался всяких дур на лошадь затаскивать! Она мне своим сапогом в глаз заехала! Вон и Гнедко от нее пердит с натуги.
      — Да брось ты, человек никогда лошади не видел. Давай последний раз, ну!
      — Раз-два-ап!
      — Села? Уздечку держи. Да не вцепляйся ты, рот коню раздерешь!
      — Ну, пошел! Пошел! Но-о!
      До чего жутко сидеть на живом существе. Кажется, я сползаю на бок. Или это лошадь боком идет? Нет, лошадь стоит. Ее ничуть не беспокоит, что все уехали. Дорогу-то она хоть знает?
      — Но-о, слышишь, лошадушка, но-о!
      Ай! Так не честно! Нужно было предупредить! Я же не знала, что лошадь может так резко голову опустить! Теперь осталось только пол-лошади! Я на пол-лошадях ездить не умею!
      — Гнедко хороший. Хороший. Подними головку, а?
      — Ты куда запропастилась?
      — Он ехать не хочет.
      — Ладно, садись позади меня и держись. Мишка с Вадькой уже за мостом.
      Знала бы лошадь, что я дочь циркового артиста, заржала бы. А чего ржать? Во всех кино спина у лошади ровная, как диванный валик. А на самом деле сядешь — не обрадуешься. Спасибо, хоть Богданов не смеется.
      — Вы всю смену конюхами будете?
      — Угу. Больше никто с лошадьми не умеет.
      — И что вы делаете?
      — В ночное ходим. На кухню и на ферму воду с реки возим. Вчера поливщиков на капустном поле водой снабжали.
      — А когда бараки строили, кто хуже всех работал?
      — Тебе-то что?
      — Та-ак.
      — Все нормально работали.
      Не хочет говорить. Но все-таки с Пшеничным у них что-то произошло. Я же чувствую. Надо будет потом еще раз осторожненько подкатиться.
      — Сто-ой! Приехали. Спрыгивай, я подержу.
      Какой нереальный лес! Как в черно-белом кино. И туман клубится над чертовым варевом. Звуки подкрадываются со всех сторон. Ближе, ближе! Трава высокая, мокрая, ноги вязнут!
      — Гнедок, можно я около тебя постою? Пожалуйста, не кусай меня. На, Гнедок, корочку. Спасибо, что у тебя губы живые, теплые.
      — Ты чего тут стоишь? Наши вон костер развели, картошку пекут. Оставь коня, пошли.
      Хорошо как у костра. Даже мальчишки злиться на меня перестали. Неужели они целую ночь у костра так сидят? Вряд ли. Скорее всего они скоро уснут. Тогда можно будет расспросить у Богданова, что же тут произошло в мае.
      — Вкусная картошка?
      — Угу. Только я вся в саже перепачкалась.
      — Идем на реку, покажу, где вымыться.
      Если бы Пшеничный действительно в колхозе что-то натворил, стал бы он так развязно держаться? Стал бы претворяться, что старожил, и все тут знает?… И шуточки скользкие отпускать: «Мы в женских туалетах дырок навертели для удобства обозрения»?
      Но если он ничего не натворил, то почему так старательно избегает меня? Почему так демонстративно увивается за Риткой?
      — Слушай, ты Алку очень не любишь?
      — Я?! Я ничего… Это она, по-моему, меня не очень…
      — Да я и сам вижу, что она всего-навсего глупенькая девчонка. С ней и говорить-то не о чем. А вот представляешь — не могу. Не могу послать ее подальше. Чего она только своим скудным умишком не придумывала — а вот не могу и все. Дурак, да?
      — А что тут Пшеничный натворил?
      — Этот-то? Ничего. Делать ничего не умеет и не хочет. Пришлось в город турнуть.
      — Туман опускается. Красивое небо, да?
      — Угу. Пошли к нашим. Пора коней гнать обратно.
      Странные у меня получаются два города. Город счастливчиков, в котором живут те, кого любят, — это город недобрых людей. Зато в другом — живут хоть и несчастные, но зато добрые.
      — Девчонки! Каша, кажись, пригорает!
      — А ты мешай сильнее.
      — Палка не достает до дна! Убавьте огонь!
      — Это тебе газ, что ли?
      — Не убавляйте! Наоборот, подбросьте дров, вода для кофе не закипает!
      — Так бросать или не бросать?
      — Не надо! Давайте кастрюлищи поменяем местами.
      — Ага, попробуй их сдвинь.
      — Горн слыхали, сейчас после зарядки как рванут в столовую — живьем ведь сожрут.
      — Лаш, беги скорее ложки-миски раскладывай!
      — Какая все-таки англичанка — отмерила продукты и пошла досыпать. Даже не поинтересовалась, умеем ли мы чертову кашу котлами варить. Ник. Мих. бы так никогда не сделал.
      — Она только и знает со своим «ашниками» возиться.
      — Нин, а если из кофейной кастрюли долить кипятку в кашу?
      — На кофе не хватит.
      — Рит, по-моему, так кофе вообще не варят. Нужно было сразу смешать воду с молоком, а когда закипит, ухнуть туда пачку.
      — Вот и вари сама, раз такая умная.
      — Девчата, не ссорьтесь, попробуйте лучше кто-нибудь кашу, может, она готова?
      — Я не могу, у нас дома такую не варят.
      — Подумаешь, не варят, а прошлую неделю ты ее ела?
      — Ну-ка? Вроде, не готова. Вы ее солили?
      — Ларка солила.
      — Может, тогда молока добавить?
      — А на кофе?
      — Да черт с ней, с кашей, вчера у второй бригады не лучше было.
      — Лаш, ты чего жуешь?
      — Я не жую, я хлеб маслом намазываю.
      — Лар, иди ты помешай, у меня уже от палки мозоль на пальце.
      — Ого! Как ко дну пристала! Теперь ее зубами не отдерешь.
      — Девчата! По местам: англичанка идет!
      — Что-то тут у вас горелым пахнет?
      — Да каша вот…
      — Ничего, крышкой закройте, дойдет.
      — И кофе не закипает…
      — Сыпьте так, зарядка кончается. Масло разделили?
      — Нет, мы решили бутербродами.
      — Дайте-ка попробовать… Прекрасно, через пять минут запускаем первую смену.
      — Лаш, ты опять жуешь?
      — А чего, англичанка ест, а я рыжая?
      — Не, Лаш, ты не рыжая, ты серо-буро-малиновая, в крапинку.
      — Девчата! По местам! в столовую прут!
      — Кто кашу разносит?
      — Мы с Ниной.
      — Кто кофе?
      — Ритка с Ларкой.
      — Ладно, мы с Лашей наливаем и накладываем.
      Зря мы с Ниной кашу вызвались разносить, сейчас «вэшники» как попробуют, так и начнут выпендриваться!… Будто они сами лучше приготовят.
      — Ну, чего «вэшники» говорят?
      — Ничего. Наряды обсуждают. Их на веники сегодня.
      — Пронесло. Свои ругать не будут.
      — Ку-ухонные, поторапливайтесь, все уже пожрали, а мы сидим.
      — Да мы и так рысью.
      — Пристроились тут у печки. Живей!
      Что Алка на меня так уставилась? Кто-нибудь, наверно, проболтался ей про «ночное». Ну и дураки. На лошадях как будто покататься нельзя.
      — Эй, кухонные, вы чего это трудящихся помоями кормите? Сами-то, небось, такое жрать не будете! Мы сейчас на кукурузу, а вы себе картошки нажарите и трескать будете!
      Что это Алка — с ума сошла? Какая картошка? Она хочет, чтобы все взбунтовались и не ели? Вон, многие уже ложки опустили.
      — Неправда, мы старались.
      — Ах, старались?! Вот взять бы эту кашу и размазать по вашим поганым харям!
      Куда делась вся бригада? Хоть бы они ей сказали… И вообще, почему весь класс молчат? Она же не права!
      — Заткнись. Не позорься.
      — А-а-а, заступничек нашелся? Ночь прошлялся, потом выдрыхаешься и к их картошке пристроишься!
      — Я сказал — заткнись!
      — Ну, лошадник, подойди только ко мне, при всех говорю: плюну в твою поганую рожу!
      — Горн! Пошли, робя, по нарядам.
      Какие все-таки девчонки… Спрятались на кухне. Бросили меня одну на растерзание толпе. Только Богданов заступился. Ему еще за это влетит.
      — Во напачкали! Прямо как свиньи.
      — Да-а, тут мыть не перемыть.
      — Думаешь, после нас меньше оставалось?
      — Миски-то еще что, вот бак из-под подгоревшей каши — чистить не перечистить.
      Почему девчонки только о посуде говорят? Или они Алку не слышали? Вряд ли, она так кричала, что до самых бараков слышно было.
      — Девочки, давайте я кастрюлищу из-под каши отдраю. Я ее залью водой, а когда отмокнет — поскоблю ножом.
      — Чего лезешь? Твоя, что ль, кастрюля?
      — Ты что, Лаша, при чем тут «моя»? Она же самая грязная.
      — Я ее первая застолбила.
      — Да тебя тут даже не было. Девочки, скажите ей!
      Молчат. Смотрят на кастрюли и молчат. Будто не знают, что Лаша в жизни ничего не отчистила.
      — Ну, хорошо, Лаша, я тогда из-под кофе возьму. У нее дно тоже черное.
      — Я тебе не Лаша. Думаешь, очень умная, а сама — побирушка. Нинкин купальник напялила и носишь.
      — Она же мне сама отдала. Он ей мал…
      Опять молчат. Что же они все за Алку и Лашу? Даже Нина? Даже Ларуся? Я же их хотела взять в свой город Нелюбимых?…
      Ладно, пусть. Пусть живут с Лашами. Мне бы только не заплакать. Только не показать, что обидно. Лучшее средство от слез — работа. Так, миски собрала, ложки-кружки тоже. И-и начали: остатки каши — в ведро, миска — в таз, остатки — в ведро, миска — в таз, остатки… не забыть бы сразу после посуды сбегать на реку выстирать Нинкин купальник. Выстирать, высушить, аккуратно положить на подушку: «Спасибо, больше он мне не нужен. Без загара люди прекрасно живут, а вот без дружбы…». Остатки каши — в ведро, миску — в таз, остатки — в ведро, миску -…
      До чего же вы бессовестные, слезы! Капаете на руки, мешаете работать. Думаете, я с вами не справлюсь? Ошибаетесь. Сейчас загоню обратно в глаза и запру на замок. Будете знать, как выдавать меня чужим.
 
      — День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке,
      — День-ночь, день-ночь, все по той же Африке,
      — И только пыль, пыль, пыль из-под кованых сапог…
      — Не-а, на силосе еще не пыль… Вот на капустном поле было… Помнишь, бесконечная борозда. Тащишь тяжеленное ведро с водой и поливаешь каждый росток, из кружки. А солнце пече-ет!
      — Зато загорели.
      — Ага, до полного расплавления мозгов у Ритки. Мне так и видится, как она старательно льет тонкой струйкой под корешок, а потом так же старательно ввинчивает босоножкой жалкого капустенка в землю.
      — Веники — тоже не санаторий, смотри, какие у меня кровавые мозоли от секатора.
      — Ну, все-таки лес, березки шелестят…
      — … Комарики кусают.
      — Да-а, жаль, мы не по комарам со Штатами соревнуемся.
      — И не по березовому силосу. У них, поди, и берез-то путных нет. Чем только бедный скот питается?
      — Королеву полей трескает.
      — Ну, с той кукурузы, которую мы удобряли, капиталистические коровы ноги бы протянули.
      — У нас выведен карликовый сорт для мини коров. Можно приглашать американские делегации и делиться опытом.
      — Не, рано приглашать — к осени она вымахает до колена да еще початки даст.
      — Початки нам ни к чему. Их только свиньи едят. Ты где-нибудь свинью в окрестностях Сабска видела?