Он строит, она строит, я строю

      Поня— ятно, папа считает, что я грязнуля. Интересно, взрослые видели когда-нибудь личинку стрекозы? От этого чудища стали бы они требовать изящества и вымытой шеи? Нет. Личинка -она и есть личинка. Должна сидеть в болоте и лопать, что попало. Даже если б ей и захотелось взлететь на ромашку и отведать комарика-табака, ничего бы не вышло — крыльев-то нет. Крыльев нет, чулок целых тоже, и сапожная щетка куда-то провалилась.
      — Ну, ты, милая, и собираешься! Как английская королева. Поторопись, душа моя, нам еще в тысячу мест надо заскочить.
      — Я готова.
      — Прекрасно. Сейчас заедем к одной литературной даме. Тебе, между прочим, полезно будет с ней познакомиться, она пишет детские книги. Кто знает, не окажется ли это в будущем и твоим хлебом насущным.
      — Она далеко живет?
      — Рядом с Исакием. Суперсовременная женщина, не чета тебе, квартиру в центре выменяла, машину купила, гоняет теперь как заправский мужик.
      — Она одна живет?
      — С огромной собачиной.
      — Немецкая овчарка?
      — Кто, пес? Вроде того. Она просила стишат подкинуть для новой книги. Посмотрим, может, что и выгорит.
      — На трамвае поедем?
      — Нет, на перекладных. Прибавь шагу, голуба.
      — Я и так бегу.
      — Плохо бежишь. Нам еще к машинистке надо заехать, рукопись взять. И может, в детский дом успеем заскочить.
      — В детский до-ом?
      — Понимаешь, пообещал я им, на свою голову, поставить новогоднюю елку, а теперь времени нет, и возиться не хочется. Была бы ты дочерью своего отца, помогла бы с репетициями.
      — Я ведь ничего не умею.
      — То-то и оно. Прибавь шагу. Машинистка на Мойке живет. Очень импозантная особа. Ходит в старинных цыганских шалях, курит в форточку, чтоб не мешать дымом канарейке, но печатает как бог.
      Интересно, почему в одном и том же городе комнаты настолько не похожи друг на друга. Можно подумать, что, переходя из комнаты в комнату, перелетаешь из страны в страну.
      У машинистки, например, вся комната завешана бархатными портьерами: окна, двери и, наверно, даже та маленькая форточка, в которую выдыхают дым. Сама она успевает курить, стучать на машинке, болтать с папой и подсвистывать канарейке. «Устраивайтесь поудобнее, моя милая, это настоящее кресло, не то, что современное сидение на жердочке».
      Ш— ш-ш -только опустился в кресло, и тебя тут же засосало в мягкую трясину, из которой торчат только макушка и колени. Посидишь в такой комнате подольше и запросто забудешь, что на свете существуют трамваи, троллейбусы, метро.
      Зато у детской писательницы все наоборот. У нее, как у Ленки, целых два импортных гарнитура. Только они не свалены друг на друга в одной комнате, а красиво, как в мебельном магазине, расставлены по двум комнатам. «Вы себе не представляете, чего мне эта мебель стоила: сначала меня по блату записали на очередь на югославский гарнитур. Два месяца отмечалась. Даже ночью. И вдруг завозят вместо югославского финский и немецкий. Какой взять? Оба чудные как в сказке. А-а, была не была, заняла денег и купила оба. И представляете — не жалею».
      Подумаешь, и у нас теперь дома есть гарнитур, хоть и соломенный, но тоже импортный.
      — Пап, ты будешь сочинять стихи для ее книги?
      — Не знаю, надо рукопись посмотреть. Потрясающая женщина: одна без мужа такими делами ворочает.
      — Она очень некрасивая.
      — Она пикантная. В ней есть изюминка. Для того, кто в этом понимает толк. Шире шаг, голуба, опаздываем. Вот подружка режиссера — та совсем другого плана: женственная, мягкая, на мой вкус несколько пресная. Нужно сказать, что деятельные, энергичные мужчины часто предпочитают женщин именно такого типа.
      А я — какого типа? «С изюмом» или «женственная»? Мама говорит — «размазня», ага, значит, женственная. Тогда мне, пожалуйста, мужчину деятельного: чтоб мчался на коне, сражался на шпагах, в общем, Жерара Филиппа.
      Ну— ка, как бы Жерар Филипп вошел со мной в ресторан? Шляпу с пером -швейцару: «Примите у дамы манто и мокрые ботинки», — правильно, пусть не изображает из себя царственную особу. Выпад шпагой в сторону зеркал — пусть не таращатся. Легкой походкой в зал, официанту: «Не нужно меню! Несите все самое вкусное!».
      Жерару Филиппу легко: ему стоит улыбнуться, как жареные-пареные цыплята сами с кухни прилетят. Но и я сегодня молодцом: бочком проскользнула мимо всех швейцаров, никто даже не заметил моих чулок-ботинок. За стол юрк и села паинькой. Локти прижаты к бокам, спина прямая. Нож — в правой руке, вилка — в левой. Рыбу ни в коем случае… понятно. Дичь можно руками.
      Теперь нужно успокоиться и посмотреть, что же собой представляет настоящая женственность. Та-ак… волосы короткие. Глаза темные, блестящие. Намного моложе энергичного режиссера. «Ничего особенного», — сказал папа, а глаз не оторвать. Интересно, в чем секрет ее успеха у мужчин? В законченности. Каждый завиток на месте, каждый ноготок отполирован. Малиновая линия помады безупречна. Любопытно посмотреть, как она будет есть таким ртом и ничего не размажет?
      — Я советую милым дамам заказать котлеты по-киевски. В проклятое царское время их подавали с косточкой, обернутой бумажным цветком, и назывались они тогда — дю валяй.
      — Терпеть не могу киевских котлет. На них нажмешь вилкой, и масло брызнет прямо на платье.
      Ну вот: пусть теперь кто-нибудь из Ларисок только попробует покоситься на нашу заваленную мебелью комнату, я им сразу: «Когда мы с отцом были в „Астории“, там подавали котлеты дю валяй. С нами был один режиссер, он первый раз эти котлеты видел, ка-ак ткнет ножом, а оттуда масло — фр-р, прямо на мой вечерний туалет».
      Та— ак, котлеты по-киевски, естественно, отменяются. Цыпленка табака я уже ела, значит, должна с ним справиться… А вдруг он очень дорогой? В рыбе можно нарваться на кости -потом не расплюешься. Хорошо бы был омлет — и есть легко и достаточно аристократично, раз его французы придумали.
      Господи, как же у меня живот разболелся от этого ресторана — прямо колики какие-то. Хоть бы не позеленеть и не скрючиться. А то заметят. Может, в туалет попроситься? Скажут, невоспитанная: прямо из-за стола в туалет. И потом, где я буду его искать? Шлепать по коврам в своих мокрых ботинках?
      Ладно, вытерплю. И не такое терпела, когда распорола ногу. Главное внушить себе, что в блокаду людям хуже было, чем в ресторане. И тогда все пройдет.
 
      Ого, дома кто-то есть!
      Неужели мама так рано с работы пришла?
      — Мама, можно тебя попросить хоть при ребенке не продолжать этот разговор?
      Ага, «мама» — значит, бабушка, а «ребенок» — соответственно я. Понятно. Ссорятся. Как бы и мне не перепало.
      — Что такого, что при «ребенке», я что, неправду говорю?
      — Я уже не ребенок.
      — Слушай, «неребенок», почему нужно обязательно переться в комнату в мокрых ботинках? Трудно разуться в коридоре?
      — Об ком я болею, об себе, что ли? Я об ребенке болею. Что он для ребенка сделал? Ничего. Людей стыдно.
      — Мы с папой вчера в Астории обедали
      — Еще не легче! Слыхала, он ребенка уже по кабакам таскает!
      — Мама, Астория — не кабак. Ты там никогда не была и не знаешь.
      — Да меня озолоти — я в ваши рестораны не пойду. Чего я там не видала!?
      — Давай прекратим этот разговор. Я тебя только попросила о письмах, но вижу, зря все это затеяла.
      — Нечего меня и просить, читала и читать буду. Письма от любовниц, значит, незаконные.
      — Мама, ты даже не поняла, что там написано.
      — Ничего, может я и дура, зато в райкоме партии люди поумнее вашего сидят.
      — Не впутывай в семейные дела общественные организации.
      — Это вы все впутываете. А в райкоме быстро разберутся, кто такой ваш артист.
      — Мама, я тебя прошу.
      — И просить нечего. Ты глаза-то разуй: можно так жить, как вы живете? Мало того, что вся комната книгами захламлена, так он еще страшилищ соломенных натащил.
      — Это, между прочим, плетеная вьетнамская мебель.
      — Тебя, соплюшку, никто не спрашивает. Ты об себе лучше подумай: женихи уже ходят! Срам такую комнату показывать!
      — Вполне приличная мебель для дачи.
      — «Дача, дача!» Да пропади она пропадом, ваша дача! Вот помяните мое слово: не примут ваш дом. Отберут, я тогда спокойно в гроб лягу.
      — Прекрати, мама, неприятно слушать.
      — Что, не любите правду? Правда вам глаза колет! А я говорила и говорить буду: не допущу, чтоб у научного работника муж неизвестно с кем шлялся. То ли дело: ты на работу, и он на работу. И разговоры общие, и деньги тоже. Я свому Мише бывало…
      — При чем тут деньги? Я тебя только о письмах просила.
      — Ну и черт с вами! Живите, как турки. Пусть люди на вас пальцем показывают!
      — Мама!
      — Измотали мне все нервы своим идиотством! Ноги моей больше здесь не будет!
      Хлопнула дверью. Пошла Ксении на нас жаловаться. Теперь либо заболеет, и придется к ней ездить на Карповку, либо вернется через полчаса, как ни в чем не бывало.
      — Мам, из-за чего такая истерика?
      — Ты хоть не приставай! Мне теперь в таком состоянии на заседание кафедры идти.
      Жалко маму. Как я люблю ее чуть дрожащие руки с пересохшей кожей! Такие руки должны целовать все Жерар-Филиппы мира. Чтобы они никогда не дрожали из-за того, что наша комната не нравится чужим людям.
      Да и кто они такие «чужие»?! У папы с мамой одни «чужие», у бабушки вторые, у меня третьи… Ах, вам не нравится круглый стол — пожалуйста, лишнее отпилим. Ах, вам, наоборот, круглый диван — пожалуйста, приставим недостающие части. А вам что? Книжные полки выкинуть? Шкаф повернуть на бок?… На всех «чужих» ведь не угодишь.
      — Одна сидишь? Мать-то где?
      — Бабушка, давай я тебе валерьянки накапаю. У нас еще анальгин с цитрамоном есть.
      — Не надо мне ваших цитрамонов. Мать, спрашиваю, куда ушла?
      — На заседание.
      — Конечно, бабка тут хоть сдохни. А она хвостом верть и нет ее.
      — Что же ей из-за тебя работу пропускать?
      — Не надо было доводить. Иди коклеты, пока горячие, ешь.
      — Спасибо, не хочу. У меня английский.
      — Успеется твой английский. Когда в желудке пусто, и голова не работает.
      — Не «успеется». Я и так уже опаздываю.
      — Ау, внученька, вся в батьку упрямством пошла. Всю жизнь люди добрые будут с тобой мыкаться.
      «Всю жизнь»… как бабушка может знать будущее? Ее жизнь — в прошлом. А наша, как дом, — в будущем. Поэтому нам неважно, что сейчас все не доделано, везде строительный мусор, потому что потом все будет хорошо и красиво. Жалко, что бабушка нашего «потом» не увидит, она бы так не расстраивалась сейчас.
      Который час? Нет, не опоздаю. Разве что на Литейном мосту трамвай, как обычно, застрянет.
      Вот английский, например, он мне не для «сейчас», а для «будущего». Сейчас он мне в школе только помеха. Но вот выучу ли я его — вот вопрос. Раньше мне и в голову не приходило сомневаться — конечно, выучу. А в последнее время мне кажется, что от меня требуется языковое море вычерпать ситом. Чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что сито — вещь дырявая. Еще пока туда еду, ничего — надеюсь, что можно как в сказке дырки глиной залепить. А на обратном пути драгоценная влага кап-кап-кап — будто слезами вытекает.
      — Привет. Чой-то ты больно поздно на английский едешь!
      — Ой, Пшеничный, как ты на Литейный попал?
      — А что для неленинградцев Литейный закрыт?
      — Нет, просто я тебя здесь никогда не видела.
      — Опаздываешь-то почему? Опять в ресторане обедала?
      — ГДЕ? Это тебе Ленка наврала?
      — Нет, твоя бабка сказала. Карту по истории сделала?
      — Да. То есть, нет. Почти…
      — Понятно. Так я и знал. Слушай, у меня тут есть случайно лишняя карта. Тебе нужна?
      — Спасибо. Неудобно как-то…
      — Неудобно, я тебе уже говорил, что делать.
      — Красивые карты у тебя получаются. Цветной тушью. Никто в классе так не умеет.
      И предлагать так никто не умеет. Небрежно, будто это пустяк. Неужели это он специально для меня чертит уже третью карту? И на Литейном оказался не случайно?
      — Чего там уметь. У меня мать картограф. Так я тебя подожду после английского у твоего дома? Пойдем, пошляемся по Лесному.
      — Хорошо. Я только учебники заброшу наверх и отпрошусь у бабушки.
      — Тогда до семи. Пока.
      Ой, дома оказывается не бабушка, а папа. И не в духе он. Запросто может к Пшеничному не пустить.
      — Пап, я пойду с девочками погуляю? Они меня внизу ждут.
      — Темно на дворе. Нечего по ночным улицам болтаться. Садись за уроки.
      — Пап, ну я только на минуту на улицу выскочу. Карту по истории у девочек возьму.
      — Мешаешь работать. Ты же видишь, я печатаю.
      Что же делать? Как Пшеничного предупредить? Может, не одеваясь, выскочить в подъезд? А если он еще не пришел? Может, подождать семи и бросить записку в форточку? А вдруг он не у окон будет стоять, а у подъезда? Листок нужно взять побольше. Двойной из тетради. А что писать? «Не пускают»? «Заболела»? «Непредвиденные обстоятельства»? Не все ли равно? Лишь бы записка долетела.
      — Пап, душно. Я открою форточку?
      — Открой, голуба, открой… И вот что, почитала бы ты моих последних двадцать страниц. Может, опечатки поправишь. И вообще… покритикуешь старика отца.
      Ого, какое доверие — прямо как взрослой! Нет, скорее даже как редактору. Сейчас надуюсь, как пузырь, и с треском лопну.
 
      Получил ли Пшеничный записку?
      Наверно нет. Вот уже шесть дней, три урока и десять минут, как он не звонит, не подходит, не разговаривает. И все из-за какой-то нелепой записки. Вот это и называется ударом судьбы.
      — Ларусь, какой номер объясняют?
      — 112.
      — … Теперь от частного случая перейдем к общему виду. Я сейчас попрошу быть особенно внимательными. Предположим, что прямая АВ не является медианой, тогда СЕ…
      Бедный Ник.Мих., за что его-то так ударила судьба, за что его продали в школьное рабство? Зачем цепями приковали к перемазанной мелом доске? Кто его слушает? Эти? Вон те? Может быть, я? Нет. Меня тут нет.
      — … В этом случае высота ДЕ равна прямой АВ и делит СД пополам, следовательно…
      Николай Михайлович! Перед лицом этих бессмысленных лиц я Вам торжественно обещаю: никогда не оставлять вас одного тянуть лямку нового материала и поднять Ларуськины знания до уровня мировых стандартов.
      — … что ж, звонок помешал мне раскрыть зависимость между медианой и высотой, зато освободил вас от необходимости совершать столь непосильную интеллектуальную работу…
      — Ларусь, ты что-нибудь поняла?
      — Ты же знаешь я в геометрии ни бум-бум.
      — Давай мы прорешаем все задачи, которые запустили?
      — Где?
      — Да где угодно. Хотя бы у меня.
      — У тебя нельзя. Мать не пустит. Она ни за что не поверит, что мы не шляемся, а математику делаем.
      — Тогда к тебе?
      — Ко мне нельзя. У меня отец уже месяц в запое.
      — Как это?
      — Сама, что ли, не знаешь: приползет домой на карачках, плюхнется на сундук и воет.
      — Как воет?
      — У-у-у-у. Плачет, сопли размазывает. Хоть бы работать куда устроился. Так нет же: идти сторожем или гардеробщиком ему гонор не позволяет, а на другую работу — у него язва.
      Ну вот, второй пункт моего «Торжественного обещания» разбился, как любовная лодка — о быт.
      — Ты сразу домой? А если Пшеничный гулять позовет?
      — Скажу ему: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».
      — Кому это «другому»?
      — «Торжественному обещанию».
      — Треплешься? Его в третьем классе пионеры давали.
      — Правильно. А теперь настало время выполнять.
      — Треплешься.
      Да— а, черта с два его выполнишь! Если у тебя отец сидит на сундуке и воет: у-у-у-у… Какие уж тут мировые стандарты!
      — Боярков, ты? Напугал! Откуда ты взялся?
      — Я у тебя в парадном был.
      — Зачем?
      — Лестницу твою видел… Я теперь на Русском Дизеле вкалываю и учусь в ШРМ.
      — Где?
      — В школе рабочей молодежи
      Господи, разговариваю как идиотка. От него, что ли, заразилась?
      — Трудно работать?
      — Не-а, хорошо зарабатываю, мамаше помогаю.
      — Когда это ты успел заработать, еще только ноябрь?
      — Я ж с июня…
      — А-а-а…
      — Я еще на Русском Дизеле в клуб записался. Учусь играть на баяне. Там всех бесплатно принимают.
      Что он будто отчитывается передо мной? Играешь на гармошке — прекрасно, учишься в вечерней школе — замечательно. Я-то тут при чем? Можно подумать, что я виновата, что он отсеялся из нашего класса.
      — Ну, пока, Боярков. Мне велели прийти сегодня пораньше убрать квартиру.
      — Пока…
      Провожает меня своими бесцветными глазами-присосками. Ну что он, в самом деле! Не могу же я всех отсеявшихся впихнуть в свое «Торжественное обещание», оно же лопнет по швам!
 
      Ой, накаркала! Что, что там еще в маминой записке? Ага: «… живешь, будто к тебе сто слуг приставлено (это в том смысле, что квартиру не убираю), и стыдно не навещать больную бабушку». Мама права: вроде я и видела, что под завалами мебели пыль скопилась, но как-то руки не доходили. Ладно, придется бабушку с комнатой внести в «Торжественное обещание»: сейчас в темпе вымою полы, потом на Кировский к бабушке.
      А алгебра с геометрией как же? Ничего, в дороге позанимаюсь. Ну-ка, швабра, тряпка, ведро, что еще? Ах да, кастрюлю с водой на газ.
      Ну и пылища! Прямо шуба на тряпке вырастает. На шкафы не полезу. Там, авось, мама не заметит.
      — Слышь, красавица, тебе звонють.
      — Мне?
      — Кому ж еще. Это вам с батькой все телефоны пооборвали.
      — Елена Яковлевна, у нас всего один телефон. И скажите, пожалуйста, что меня дома нет.
      — Будет ломаться-то, бери трубку. Долго мне ждать?
      — Мне правда к бабушке нужно.
      — Обойдется твоя бабка, а то так и просидишь всю жизнь в поломойках.
      — Спасибо, что трубку повесили.
      — Чо, «спасибо»? Хоть бы у матери своей поучилась: на нее посмотришь — всегда одета, причесана, сразу видать, что из благородных. А ты что?
      — А я из пролетариата.
      — Вот и видно, что культуры никакой.
      Ого! Пятый час! Сколько времени потеряла. Отдраивание пола переносится на завтра. Сейчас только-только переодеться, схватить алгебру и бежать.
      А, черт! Алекся-косоглаз на лестнице!
      — Чо загордилась? Здороваться надо.
      — И тебе Алекся культуру подавай? Пусти, мне некогда.
      — Не пущу. Куда несешься?
      — На Кировский.
      — Врешь.
      — Значит на Карповку.
      — Врешь.
      — Я-то не вру, а вот ты торчишь тут целыми днями, скоро в сфагнум превратишься.
      — В ЧИ-ВО-О?
      — Сфагнум — мох такой! Пусти! Слышишь, дверь в парадном хлопнула!
      — Ну, попадешься ты мне, я тебе такой мох покажу!!!
      Трус! Трус и дурак! Из-за этой косоглазины трамвай упустила. Теперь жди полчаса. Ладно, не нарушать же из-за Алекси «Обещание», придется здесь на остановке зубрить формулы сокращенного умножения, а в трамвае уже задачи порешаю.
      — Девочка, «двадцатка» до Невского идет?
      — Не знаю.
      — Что ж ты, здесь живешь и не знаешь?
      — «Двойка» идет.
      — Так бы сразу и сказала.
      — Я же занимаюсь.
      — «Занимаешься», а культуры никакой.
      Господи! Что они все пристали со своей культурой?! Что я им сделала? Трамвай! И, кажется, не забитый, можно будет хоть сидя пописать.
      Дзинь— зинь-динь, хорошая лошадка трамвай, за три примера и одну задачу до бабушкиного дома домчала.
      Дзи— инь! Как же бабушка мне откроет, если она больная лежит? Дзи-инь!
      — Чего звонишься?! Не слышим, что ли?! Ноги-то суше вытирай! Совсем совести у тебя нет: бросила бабку на Анюту и носа не кажет.
      — Мама ведь два дня назад здесь была.
      — Я не про мать, а про тебя. Я что нанималась за твоей бабкой ходить?! Сама же знаешь, какая она у вас барыня: булка ей не булка, молоко не молоко!
      — Сейчас схожу все куплю.
      — «Куплю»… чо вечером в магазинах-то найдешь?!
      Что Анюта раскричалась? Сама ведь смеялась над бабушкиными болезнями: «Она чуть на батьку кляузу накатает, так сразу в постель и охает!». А теперь ругается.
      — Ну, здравствуй, внученька, здравствуй! Вот и сподобилась я твоего прихода. Думала, так и придется умирать на чужих руках.
      — Как умирать, у тебя же только спина болела?!
      — Ой, нету силушки терпеть такие адские боли! Всю поясницу прямо на куски разрывает!
      — Давай сбегаю, врача вызову?
      — Да что эти врачи в моих болезнях понимают?! Ты лучше вот что: сходи в столовую, принеси мне щец и коклеток. Я горяченького похлебаю, мне от сердца-то и отойдет.
      — Бабушка, давай я сварю тебе.
      — Не надо мне твоей стряпни. Иди, куда тебе говорят. Возьми на кухне бидон и кастрюлю. Сумка на вешалке. Денег-то сколько тебе нужно?
      — Не знаю.
      — А надо знать. Деньги счет любят. В кассе обязательно всю сдачу проверь. Потому что у них привычка: хоть десять копеек да не додадут.
      — Кроме столовой ничего больше не надо? Может, в аптеку или в булочную?
      — Ну, в аптеку сходи. Купи слабительное и анальгину три пачки. А батон Анюта завтра свежий купит.
      Ого! Аптека в одном конце Кировского, столовая — в другом. Ну ладно, туда бегом, а обратно… да-а, со щами не больно-то побегаешь. Придется вечером попозже лечь, чтоб успеть алгебру сделать.
      — Чо так запыхалась, волки за тобой гнались, что ли?
      — Нет, просто торопилась.
      — Бабке анальгина купила? Удивляюсь я на нее, глотает лекарства ящиками. От них и здоровый-то заболеет. Устала бегамши-то? Иди на кухню, я тебя блинцами покормлю.
      — Я только бабушке…
      — Подождет твоя бабка. Ей чай не на работу.
      Странная Анюта, только что кричала на меня, а теперь «блинцами» угощает? Ой, и Колюня ее тут же. Расселся, блин густо вареньем намазывает.
      Забавно он на меня смотрит, будто я птица заморская. Вот-вот вспорхну и в форточку вылечу.
      — Садись, не стесняйся. Во-от сюда, к Колюне поближе. Я тебе сметанкой полью.
      — С вареньем, если можно.
      — Хорошее у меня варенье, вишневое. Замуж выйдешь — всегда мужу вишневое вари. Они, мужики, вкусненькое-то любят.
      — Я же еще в школе учусь.
      — Что такого, что в школе? У нас вот в парадном дворничихи дочка. Венерка, что ли? Колюня, как ее?
      — Вероника.
      — Во-во. Задастая такая девка, кому хошь сто очков вперед даст. Вот она понимает: щас времечко упустишь — потом одни разведенные да уроды останутся. Я тебе как дочке добра желаю. Потому что ты вроде как убогая: отец с матерью есть, да каждый со своей работой возится. Вон ты, что килька, тощая.
      Как Анюте не надоест. Я ее «задастую» философию уже тысячу раз слышала. И время, которое хотела для уроков сэкономить, на дурацкие блины потратила.
      — Бабушка, я анальгин принесла.
      — Ну-ну, положи на тумбочку. А в тарелке что? Блины Анюта прислала? То-то я чую, как она на кухне чадит. Ставь сюда на стул, пока тепленькие поем. А ты иди щи разогрей.
      — Тебе щи в тарелку с цветочками налить?
      — Нет, с каемочкой. Что батька-то на меня злится?
      — Он ничего не говорил.
      — И правильно, нечего ему сказать. Я все по справедливости делаю. Хорошие щи. Дома с такими полдня проваландаешься. Щец поем, потом ты мне спину потрешь. Анюта какое-то новое лекарство достала. Со змеиным ядом… Говорит, всем помогает.
      — В змей превращаться?
      — Не умничай. Мать-то про меня что-нибудь говорила?
      — Нет.
      — Правильно, нечего им сказать. Последнее здоровье на них угробила.
      — Здоровье беречь надо, а не «гробить».
      — Тебя, соплюшку, не спросила. Ладно, не трать больше мази. Больно уж дорогая. Собирайся-ка домой. Темень на дворе поди.
      И вправду совсем темно. Хоть бы дождь пошел. В дождь не так страшно в городе: пьяных меньше и не пристанет никто. А то скачешь как заяц от витрины к витрине. Примазываешься к каждой проходящей женщине, чтоб подумали, что мы вместе. Здесь-то, на Кировском, еще ничего. А как я на Лесном через двор пробираться буду?
 
      Эх! Почему у меня все не по киношному выходит?
      На всех экранах первая любовь, первая любовь… сады цветут, птички поют, а у меня сплошная каторга! Сидишь на уроке, как преступник: ко второй колонке не повернись, на четвертую парту не взгляни, Ларке записку не смей! Ни глазком, ни мыслью — ни-ни! Ибо у Алки во лбу рентгеновская установка — вмиг просветит и выявит затемненные Пшеничным участки.
      Вот интересно: у самой роман с «вэшником» Богдановым — ей можно. А другим нет. Почему? Потому, что у нее все правильно, как в кино. При таком романе в школу приходишь и самым добропорядочным тоном всем докладываешь, где встречались, куда ходили, что его мама сказала, что твоя.
      А кто не «в ту степь», тот по утрам пробирается к парте бочком. И если невзначай услышит некое имя, краснеет и оправдывается.
      Нет. Никто не спорит: рыжий «вэшник» лучше Пшеничного. Он и конным спортом занимается и светится увлечением физикой: «Нет, троглодиты, вы себе даже не представляете, что такое современная физика. Стоит мне доказать, что с увеличением скорости космический корабль укорачивается, вы все опупеете».
      Не понятно только, кто это тут «опупеет»? Лаша? Ларуська? Алка? Да-а… в лучшем случае Алка одарит конного физика улыбкой, с которой взрослые женщины слушают лепет младенца.
      Но все же стоит признать, что в Алке для Богданова есть какая-то магнетическая сила.
      Между прочим, она первая раскусила Пшеничного. «Как рано мог он лицемерить…» — в том смысле, что назвала бабником.
      Ой, что это я тень Пушкина тревожу, когда у нас на повестке дня Лермонтов? Итак, в сегодняшнем сочинении я должна решить: в кого из своих героев — Печорина или Грушницкого — великий Михаил Юрьевич вложил душу Пшеничного.
      — Ты чо сидишь-мечтаешь?
      — Я думаю.
      — Думать нечего. Пол-урока прошло, а у тебя пустой лист.
      — Понимаешь, Ларусь, не могу я для новой русички сочинения писать.
      — Сочинения пишут не для учителя, а для оценки.
      — Я только для Людмилы Николаевны умела писать.
      — Вот и сиди в двойках, пока она не вернется. Ты образ Печорина взяла?
      — Нет, Грушницкого.
      — Почему?
      — Печорин для меня слишком жесток. А Грушницкого жалко. Разве он виноват, что беден и не мог получить такого же воспитания, как Печорин. Что ему еще остается, как не быть слепком с людей более высокого слоя. И стыдно Печорину унижать такого человека.
      — Не выдумывай, в учебнике написано, что он отрицательный герой.
      — Людмила Николаевна преподавала не по учебнику.
      — Не выдумывай. Валентина Павловна очень хорошая учительница, все понятно объясняет. А вот ты ее нарочно доводишь.
      — Я-а?
      — Да, ты! Она что-нибудь трудное у класса спросит и смотрит на тебя. А ты нарочно руку не поднимаешь. Что, съела?
      — Девочки, прекратите разговаривать. Скоро звонок, и у вас остается только сорок пять минут, чтобы дописать сочинение и тщательно проверить ошибки.
      — Звонок! Ты что, спишь? Смотри, даже я уже четыре страницы накатала, а у тебя чистая тетрадь.
      — Да ладно тебе. На следующем уроке наскребу страничку другую из своей пустой головы.
      Не нравится мне манера новой русички исподтишка намекать, что Людмила Николаевна только разглагольствовала и не научила нас работать с текстами. А вот она готовит нас к сочинению в институт. Такие намеки в башках учеников взойдут развесистыми лопухами хамства.
      — Сочинение, ребята, вы написали хорошо.
      Удачный прием, чтобы подлизаться к классу.
      — … Правильно раскрыли тему.
      Ну, я, положим, и не думала ничего раскрывать. Я ее закрыла.
      — Наиболее полно образ Печорина представлен в сочинениях Мишиной, Ревзиной, Лебедкиной.
      Ага, понятно. Быстро, однако, все усекли, что теперь требуется: дуй по учебнику, но вставляй через абзац — я думаю, мне кажется…
      — Вышеназванные ученики умеют пользоваться как произведением, так и справочной литературой.
      Еще один хороший прием: не сказать обо мне ни слова. Не ругать, не хвалить, а просто не заметить. Понятно. В следующий раз беру в библиотеке сложную критическую статью и тщательно ее перекатываю. Не для того, чтоб «доводить училку», как Ларуська сказала, а чтоб не дать ей разрушить то, что с таким трудом выстроила Людмила Николаевна.
      — Почему это некоторые ученики позволяют себе сидеть, сложа руки, и не слушать, когда я задиктовываю план? Им что, не нужно знать, что я завтра буду спрашивать? Между прочим, «лишние люди» — это не вопрос далекого прошлого: смотрите, как бы ваше поколение не оказалось лишним.
      — Ничего себе! Это мы то «лишние»? Ларусь, слыхала? Да у нас вся жизнь впереди!
      — Не болтай. Слушай, когда учитель объясняет.
      Не буду. Не буду слушать.
      — Чем вы живете? Отрыжкой полупереваренных политических разговоров. К чему все эти публичные съезды-разоблачения? Чтоб лишить вас веры в идеалы. Чтобы вы превратились в циников. К чему, спрашивается, было выставлять старенького Ворошилова на позор? Пусть он даже в чем-то и ошибался. Но ведь народ с его именем победил фашистов.
      Странно, почему она на меня злится не за сочинение, а за какого-то Ворошилова? Ну да, видела я кусочек съезда по телевизору. Только там речь шла не о Ворошилове, а о культе личности Сталина. Сталин действительно посадил многих невинных людей в тюрьму. А при чем тут наше поколение? Как можно сказать, что мы никогда никому не будем нужны?
      — Валентина Павловна, разве циники это плохо?
      — Конечно. Циники — это люди, которые во всем видят только бесстыдную сторону.
      — А я читала, что циники или киники были древнегреческими философами. И что Диоген, который жил в бочке, тоже был киником.
      — Ты меня не поняла, я совсем о другом. Между прочим, ты девочка умная, но если не начнешь обращать внимание на свою грамотность, делать работу над ошибками после каждого сочинения, то не поступишь ни в один институт.