А для меня плохой учитель — это разрушение всего предмета, то есть куска здания, который составляет мой дом, мою жизнь. Я сама по себе еще слишком слаба, чтобы из развалин что-то строить. Мне необходим учитель.
Что же такое учитель ДЛЯ МЕНЯ? Это тот, кто берет меня в подмастерья: подхватывает бесформенные комья моих рассуждений, лепит из них ровные кирпичики и вместе со мной возводит НОВЫЙ ДОМ для всего человечества. Не слишком ли нагло звучит? Не важно. Важно, что МОЙ учитель ВМЕСТЕ со мной, используя свой предмет в качестве строительного материала, создает БУДУЩЕЕ.
Придется ввести еще одну координату — время. Время распадается на три больших составляющих: прошлое, сейчасошнее и будущее. «Старенькие» учителя ведут в будущее время, которое, если на него упорно работать, станет моим. «Новенькие» — говорят, что стоят в сейчасошнем, а сами тащат меня в прошлое.
Я упираюсь, но мне одной не справиться. Людмила Николаевна защищала меня от прошлого литературой. Историчка — непомерными требованиями к моей честности. Ник. Мих. всем своим телом. Как тогда, когда англичанка пришла нами руководить, или Ларуськина мать на нас накляузничала — он весь бледнел, щека дергалась, а зрачки становились огромными под стеклами очков.
Третий промежуточный вывод: учитель для меня это тот, чей вектор вместе со мной направлен в будущее.
«Со мной»… неужели так много зависит от какого-то предлога? Нина идет ЗА мной, Пшеничный ОТ меня, Алка — ПРОТИВ меня, класс — ВНЕ меня. А те учителя, кто СО мной, тают просто на глазах.
ЗА, ПЕРЕД, НАД, ПРОТИВ — всего лишь воздушные шарики, а оказывается, с их помощью можно приподняться над школой и увидеть график движения.
Окончательный вывод. Одиннадцать лет человек поднимается по одним и тем же ступеням, открывает одну и ту же дверь… и оказывается каждый раз в другой школе. В один прекрасный день может так получиться, что лестница и стены останутся, а школы уже не будет. Это случится тогда, когда не будет ни одного учителя, кто вместе со мной защищается от старого времени и строит новое.
Теперь предстоит проверка.
Что нужно человеку для счастья?
По всем литературным источникам — ЛЮБОВЬ. Она у тебя есть? Угу. Маленькая, сморщенная и горько-кислая, как яблоко-дичок. Хочешь другую? Легкую, как мотылек? Угу. Пожалуйста — вот подходит к тебе Пшеничный:
— Привет.
— Привет.
— Прошвырнемся в кино?
— С удовольствием.
Нет. Такую не хочу. Значит, предпочитаешь остаться с оскоминой от яблочка-дичка? Нет. Так тоже не могу. Где же выход?
Действительно, где выход из дурацкого Выборгского сада? Я уже битый час по нему плутаю. И как только я позволила ногам меня сюда привести! Не хватало еще натолкнуться на него! Представляю себе сценку:
— Привет.
— Привет.
— Ты не меня ищешь?
— Тебя.
И кривая ухмылочка.
…В ушах звенит. Как во сне, не могу выбраться из лабиринта дорожек. Доплутала! ОН! Может, не заметит? Заметил. Нарочно не приподнимается со скамейки, чтобы я, как собака, к нему подошла. Споткнулась, идиотка! Не хватало еще перед ним грохнуться в грязь!
Ну же, глупые ноги, вы идете к любви, а не на эшафот!
— Что ты на меня так смотришь?
— Непривычно, на загорелом лице глаза кажутся слишком светлыми и яркими.
— Черноморский загар. Не то, что у вас тут — колхозно-городское пожелтение кожи.
— Ларка тоже на юге отдыхала. Ты ее там не встретил?
— Черное море, между прочим, большое.
— Да? А на карте — совсем маленькое: на одном конце пляжа вытянешься, на другом головой до Болгарии достанешь.
— Местные на пляжах не валяются. Только такие, как твоя Ларка: приедут, разлягутся грудями — животами кверху, ноги растопырят и лежа-ат целый день.
— А что местные делают? По домам сидят?
— Зачем? Плавают, ныряют, с дружками шляются. Этим летом, правда, скукотища была. Ребята старые разъехались, одна малышня осталась. Я от нечего делать даже стихи начал сочинять.
Ой, не могу! Умру со смеху! Пшеничный, оказывается, мой товарищ по несчастью: со-чи-ня-ет! А почему бы и нет? Что он глупее меня? Нет, конечно. Только зачем ему стихи?
— Чего смеешься?
— Не обращай внимания, это нервное. О чем стихи?
— О море, о кораблях… Хочешь, пойдем ко мне, я тебе почитаю?
— Неудобно, помешаем твоим родителям.
— Они на работе. А брательника у бабушки оставили, он там будет учиться.
— Жалко. Он мне нравился: такой плюшевый, коричневый.
— Ты ему тоже нравилась. Из вас отличная пара бы получилась: он на голову ниже тебя. Гуляли бы: Пат и Паташон.
Злится. Что я такого сказала? Иду, как покорная овца, слушать стихи. Ме-е-е, и даже не заикаюсь, что у меня своя сказка есть.
— Проходи. У меня тут на столе бумаги разбросаны, не обращай внимания.
Уж у него разбросаны! Посмотрел бы он на мой стол! Странно, почему я раньше не замечала, что у нас с ним комнаты похожи? Одинаково большие и квадратные. Так же двумя книжными шкафами отгорожена тахта. Круглый стол, диван, два письменных стола. Только у нас ковров на стенах и на полу нет.
— Ты меня слушаешь?
— Конечно. Могу повторить последнюю строфу. Повторить?
— Не надо.
Догадался, что я его стихи воспринимаю просто как рифмованные слова. Теперь будет мстить. Не знаю как, но очень мелочно.
— Ну, хватит баловаться. Я тебя просто-напросто разыграл.
— Как это?
— Хотел проверить, как ты знаешь современную поэзию. Переписал из «Юности», а ты и поверила.
Неправда. Такие стихи не могли напечатать. Впрочем, кто я такая, чтобы судить? Тоже мне, великий знаток литературы! На свою бы писанину полюбовалась!
— Стихи пишут, чтобы понять себя и другого.
— Стихи пишут только пижоны или больные. У нас в Севастополе парень один был, так он родился с одной рукой коротенькой, как клешня, а на другой тоже пальцев не хватало. Вот ему стихи в самый раз было писать, куда он еще такой годился? Они жили над нами. Так брательник его из этих стихов самолетики делал, и с крыши сортира по всей улице пускал.
— Пушкин и Лермонтов не были уродами.
— Так то когда было…
В чем дело? Почему у меня все внутри вибрирует от беспокойства? Казалось бы, сидим с Пшеничным как друзья, беседуем о поэзии. Только захоти — и можно представить, что это разговор влюбленных. Еще чуть-чуть — и кино герои. А вот звенит и звенит тревога. Когда это началось? В Выборгском саду? Нет. Здесь? Да. Первый раз кольнуло, когда хотела повторить Пшеничному строчку его стихов. Осторожно. Опасность нужно искать сосредоточенно. Как с миноискателем. Она исходит от Пшеничного? Нет. Его комнаты? Нет. Улицы? Нет. Что-то случилось дома? ДА!
Что я могла натворить? Утюг оставить? После школы не гладила. Не сделала уроки и шляюсь? Успею. Еще рано. Папа приехал из Москвы и сердится на меня? Нет. В чем же дело?
— Пшеничный, мне нужно срочно домой.
— С чего это? Я взял билеты на шесть.
— Позвони Рите или Ларе. Только не обижайся, мне правда очень нужно. У меня что-то дома случилось.
— Что?
— Не знаю, не могу тебе объяснить.
— Давай я хоть…
— Нет, не провожай меня. Я бегом побегу.
Посмотрел на меня как на чокнутую. Ну и пусть, лишь бы успеть добежать. Ну-ка быстрее! Что-то гудит, как пожарная сирена! Может, Ксению или Елену Яковлевну мужья убили? Глупости. Это не им, а мне что-то угрожает. Что-то черное, бесформенное. Притаилось, как паук, под лестницей и ждет. Скорее! Ну же, скорее!
— Куда несешься?
— Пусти, Алекся, не до тебя сейчас!
— Не пущу.
— Да отойди же! Мне срочно нужно домой!
— Не отойду.
— Я папу крикну!
— Врешь! Не крикнешь. У тебя в квартире никого нет.
— Откуда ты знаешь?
— Во! Это видала?! Маманя твоя записку оставила.
«Ключи у соседки по площадке».
— Некрасиво чужие записки срывать.
— Чо, грамотная? Ща как врежу!
Так, значит, вот из-за кого я мчалась? Из-за Алекси-косоглаза? А куда Ксения с Еленой делись?
— Пусти, паук!
— Чо, обзываться? Сымай пальто!
— Не рви, разорвешь!
Гадина! Он сильнее меня! Закричать? Отпихнуть ногой? Рвануться со всех сил — и на улицу?
— Чо, вырываться? Гы-ы!
БР— Р-Р, ползает руками по телу! Мерзкий слизняк! Размахнуться бы как папа учил -и по-боксерски в подбородок!
— Гляньте-ка, чо она можеть — гы-ы!.
Скалится. Какое жуткое ощущение, когда кулак ударяется об лицо! Как об фарш котлетный. Бр-р! Меня сейчас стошнит!
— П-пусти!
Только несколько ступенек, чтобы дотянуться до соседкиного звонка.
— Чо, кусаться?! А по зубам?!
Две ступеньки…! Ни-как не выр-вать-ся… Не оттолкнуть от себя мерзкий кусок мяса!
— Пусти, говорят!!!
КНОПКА ЗВОНКА!
— Кто там? А-а, за ключом? А ктой-то там по лестнице побежал? Вот я вам, хулиганье! Ты чего такая встрепанная? Выпимши? Рано тебе этим заниматься. Вот я матери-то скажу!
Дура! Слабая дура! Не можешь с каким-то косоглазым Алексей справиться! Люди с бандитами, фашистами боролись, а ты не можешь ударить, как следует, чтоб не лез!
Вот и размазывай теперь слезы по зеркалу! Бегай в туалет, чтоб еще раз вырвало!
Тоже мне — киноактриса! Распредставлялась — «любовь прекрасна, мир чарует»!… Расфилософствовалась — кислое яблоко, горькое яблоко!… А на самом деле любовь — это самое мерзкое, самое уродливое чувство на земле!
— Больно ты, деушка, поздно домой стала являться. Мать не доглядывает за тобой, так ты и рада.
Какое Елене Яковлевне дело, когда я домой прихожу? Ее Ленка, можно подумать, дома сидит.
— Отец, знамо дело, — мужчина, его забота деньги зарабатывать, а мать-то уж могла бы за девицей последить. Так я, Ксения, говорю?
— Чего ж не так? Мужчина — он завсегда.
— И то сказать, какая из доцентки хозяйка? Ни тебе сготовить, ни постирать. Все бегом, все бегом. Так, что ли?
— Хозяйка, она завсегда…
— Если мужика уютом не приветить, он, какой хошь хороший, на сторону бегать начнет.
— На сторону, они завсегда…-
— Вот меня пусть кто угодно спросють, не побоюсь сказать: грех на такого мужика жаловаться: он, бедняга, сам свои носки, рубашки стирал. Где еще такого мужика найдешь? Верно, Ксения?
— Мужик справный: не курит, не пьет. Чего ж еще?
О ком это они? «Мужик» — это мой папа, что ли? У самих у них мужики деревенские. Двух слов связать не могут. Кто им позволил о моих родителях судить?!
— Чего чай-то пустой хлебаешь? На-ко вот пряничка.
— Спасибо, не хочется.
— Ешь, ешь, а то вон какая худющая стала, прямо кожа да кости.
— Телефон!
— Сиди, не прыгай. Ксения подойдет.
— Ал-л-ё! Кого нада? Ась? Тут она. Чай пьет. Ну, позову, позову, чошь не позвать.
— Иди, тебя.
— Анна Григорьевна? Здравствуйте.
— Опять лежит твоя бабка. Спиной мается. Говорит, приезжай завтра, привези яичек, маслица, ряженки бутылку. Покушать-то она любит, даром что больная. А ты, слышь, вот чего… Батька-то писал?
— Кому? Мне? Нет.
— А по телефону звонил?
— Нет.
— Так ты что, ничего не знаешь?
— Чего не знаю?
— Так мать же твоя на развод подала. И правильно сделала. Женщина она видная, доцентша, такая, какого хошь, мужа найдет: и с квартирой, и с машиной.
— С какой машиной?
— С «Волгой», вот с какой. А то, что артисты — тьфу! Там у них любовница, тут другая. И опять же деньги в дом не носит. По мне так: мужик, который получку не носит, хуже горького пьяницы. Я и своим говорила: «Получку мне вынь да положь, всю до копеечки. А что сверх того схалтуришь — то твое». Дачу-то, не слыхала, как делить-то будут? Через суд или как? Бабка твоя говорит…
Гудит в трубке… Наверно, пальцы сами нечаянно на рычаг нажали? Ти-ик-ти-ик-тик. Какое Анюта страшное слово сказала. РАЗВОД! Подала на развод? Что же они теперь будут в суде, как преступники?
— Чо, бабка заболела?
— Да…
— Да не расстраивайся ты, дело стариковское Ей уже на кладбище пора. Иди чай-то допей.
— Спасибо не хочется.
Нужно…собрать расползающиеся мысли. Почему мама мне раньше ничего не сказала? И теперь не говорит?…
Глупости. Я и так все знала. До Елены и до Анюты. Еще в августе, когда бабушка с особым таким лицом, будто ее министром назначили, намекала: «Сиротинушка, ты моя». И в сентябре, когда один раз потихоньку шла за мамой по Карла Маркса. Она разговаривала сама с собой. В правой руке у нее была сумочка, а левой она жестикулировала, будто отмахиваясь от чего-то. И потом папа что-то слишком долго не возвращался из командировки в Москву: июнь, июль, август, сентябрь, октябрь… Таких поездок раньше не было.
Да, знала, что что-то страшное произошло, но не хотела об этом думать.
Суд — развод — сиротинушка… в голове не укладывается. Буквально. Просто выталкивается из головы и все.
Ой, что будет, когда в школе узнают? Нет. В школе можно скрыть, а вот от соседей… Какое Елене-то с Ксенией и Анютой до нас дело!? Или развод — это такая трещина в семье, сквозь которую все как тараканы теперь полезут в нашу жизнь?
Ключ звякнул! Мама! А у меня на кухне грязная посуда брошена. Не объяснять же, что это из-за соседей. Побегу уберу!
— Ты что, мартышка, носишься как угорелая?
— На улице дождь?
— Угу. Совсем промокла. Зашла в кулинарию бифштексов купить, а он как припустит. Ты к бабушке ездила?
— Нет, она велела мне завтра привезти продукты.
— Ты что на меня так смотришь?
— Костюм красивый.
— Это английское джерси. Мне наша лаборантка Алевтина достала. У нее связи в какой-то комиссионке. Нужно будет попросить ее тебе что-нибудь подобрать.
— Приятный на ощупь…
— Да уж, умеют англичане: с одной стороны строго и элегантно, а с другой — очень женственно.
— Я пойду, поджарю мясо?
— Хорошо. Только порежь на вторую сковороду капусту, что б гарнир был. И поджарь два яйца. Пусть у нас к бифштексу будет все как положено.
Импортный костюм хорошо скрывает, о чем мама думает. Руки, пожалуй, выдают — чуть более усталые, чуть больше дрожат. По лицу не заметно: только под глазами кожа собралась и набухла.
Неужели маме не страшно тюкнуть судом по скорлупе семьи? Яйцу и то нехорошо на раскаленной сковородке — шипит, подскакивает, а каково нам будет?
— Арома-ат! Прямо из комнаты выманивает. Давай скорее накрывать на стол.
— Мам, я не буду мясо, ладно? Только капусту с яйцом.
— Ну, ты, милая, совсем заелась! Такой бифштекс она не будет! В других семьях люди неделями мясо не видят…
Другим семьям, может, мясо и вовсе не нужно? Они живут все вместе в одной скорлупе и никого не выбрасывают на раскаленную сковородку.
Ой, как же я не подумала, где теперь папа будет жить. В Москве? В гостинице? Снимет комнату? Очень дорого. И как я его там увижу? Сюда вернется? Зачем же тогда суд и развод? Поставит раскладушку за сараями и завернется в военную плащ-палатку? На дачу переберется? Зимой, без печки?
Где живут люди, когда они остаются без семьи?
— Ларусь, а почему твои родители не развелись, раз отец пьет?
— Они одной веревочкой повязаны.
— Какой веревочкой?
— Ты не поймешь.
— А у Ларки родители ссорятся? Они же все-таки из милиции…
— При чем тут милиция? Работа — это одно, а семья — совсем другое.
— Ларусь, а ты из-за матери такая?
— Какая «такая»?
— Ну, тебя как будто в школе нет. Я иногда на уроке голову поворачиваю, чтобы убедиться, что ты еще в классе.
— Куда ж я денусь?
— Не знаю, улетучишься, испаришься. Помнишь Асю? Перед тем, как ее забрали в интернат, она так же ходила.
— Как?
— Осторожно. Бочком.
— Не выдумывай.
— Нет, правда. Вы похожи на девочек, у которых украли время. Другие этого просто не замечают: вы ходите, как все, по улице, делаете уроки, спите, а где-то в деревянной избушке противные старики и старухи разматывают нить вашего времени и ткут из нее себе молодость.
— Перестань. Как маленькая сказки выдумываешь.
— Это не моя сказка. У меня — другая. Хочешь, расскажу.
— Я тебе сама могу с три короба наговорить. Пойдем ко мне.
— А родители?
— Никого нет. Мать поздно придет, а отец в лесу…
Печку затопим, посидим у огонька.
— Ой, я совсем забыла, что у вас еще печка цела. А нашу давно разломали. Хоть я ее и любила.
— Мои никогда с печкой не расстанутся. Они больше всего на свете замерзнуть боятся.
— А мне кажется, что не потому, что замерзнуть, а потому, что весь ваш дом не ленинградский какой-то. Он будто перенесен из маленького городка, в котором все еще живут с дровами и круглыми печками.
— Хоть бы его снесли скорее. И построили что-нибудь современное.
Вытирай ноги, а то она догадается, что кто-то приходил.
— Ой, Белка, ты все еще в кресле лежишь? Сто лет тебя не видела? Какая ты жирная и облезлая стала.
— Не трогай собаку, видишь, глаза гноятся.
— Бедняга, она же с кресла спрыгнуть не может. Как же она гуляет?
— Она и не гуляет. Вынесешь ее за дверь пописать, она минутку постоит и назад просится.
— Давай помогу печку растопить.
— Не надо. Я сама. Не садись в это кресло, это мамино. И в то не садись. Принеси стул из кухни.
— Мамино, папино, Белкино, а где же твое?
— В той комнате.
— Смотри, огонь в щелях дверцы, как живой скачет. Прямо сохранившийся кусочек лета, да?
— Нет. Лето не горит.
— Как странно ты это сказала… Ой, я знаю, что ты…
— Что?
— Что ты мне хотела все время сказать.
— Ничего я не хотела. Ну, раз догадалась и ладно.
— Так это правда?!
— Ну, чего ты уставилась?
— В деревне?
— Угу.
— Ты не боишься?
— Теперь нет.
— А вдруг ребенок?
— Бог миловал.
— А он?
— Что он?
— Курсант?
— Да.
— В лесу? Когда возвращались с танцев?
— Нет. В кабине грузовика. Он на нем приехал.
— В КАБИНЕ?! Ты же могла вырваться, убежать?
— Ты не понимаешь.
— А мама? Ты ей сказала?
— Она сама все вынюхала.
— И что теперь?
— Грозится в суд подать. Я же несовершеннолетняя.
— Тебя будут СУДИТЬ?
— Дура, что ли? Его. Мать на него подаст, чтобы он на мне женился.
— Ты его любишь?
— При чем тут это? Хотя он вообще-то ничего… высокий, на лицо тоже… Да ну, обыкновенный курсантик. Его очень беспокоит, что у него усы не растут, он их поминутно дергает и смотрится в зеркальце.
— Как странно ты смеешься. Не понимаю, зачем суд?
— Ты мою мать не знаешь. Она как узнала, сразу побежала к начальнику училища, там такой хай подняла. Его чуть из курсантов не выперли.
— А почему оставили?
— Потому что мать быстро сообразила, что если уж он будет моим мужем, то пусть лучше офицером, чем никем.
— А ты не ходи на суд.
— Это ничего не изменит.
— Сбеги из дома.
— Куда?
— Ко мне.
— Ты мою мать не знаешь…
— Ларусь, если ты замуж выйдешь, как же школа, институт? Ты же хотела хирургом стать?
— Детские мечты. Он через два года кончит, пошлют на Север, где там учиться? Да если б и выучилась, работы все равно никакой.
— Ты так говоришь, будто совсем смирилась. Можно ведь найти работу с общежитием, учиться в вечерней школе… Между прочим, Ларка на будущий год собирается перейти в вечернюю школу, чтобы не торчать в одиннадцатом классе.
— Ты мою мать не знаешь.
— Она тебя не любит?
— Нет, любит. И желает добра… И отец любит…Чтоб они сдохли!
— Ларусь!!!
— Темно уже. Тебе пора домой. Мать первый раз меня на столько одну оставила. А то все караулила. Как часовой.
— Лар, а если…
— Иди. Постарайся в школе никому не рассказывать.
— Да ты что!
— Ладно, извини, что приходится говорить. Иди. Дует от двери. Скоро такой же мерзлячкой, как мать, стану.
Бред какой-то: сейчас, в наше время засадить человека в клетку и заставить делать то, что он не хочет! Неужели нельзя этому помешать? Ведь безвыходных положений не бывает?
А если попросить Ник.Миха поговорить с Ларуськиной матерью? Нельзя. Получится, что я проболталась в школе. Спрятать Ларусю у нас на даче? Пусть ее мать побегает, поищет? Замерзнет она там. Обратиться в милицию? Суд — это и есть милиция. Но ведь нельзя же, чтобы человек в таком огромном городе остался один со своим горем! Кто-то же дожен ему помочь!
— Дзи-инь-зи-инь-зи-инь!
— Что ты звонишь? У тебя же ключи есть.
— Ой, мам, хорошо, что ты так рано.
— Это, между прочим, ты так поздно.
— Я у Ларуси была. Представляешь, ее мать заперла, как в клетку, следит за ней, никуда не пускает!
— Видно, она что-то натворила.
— При чем тут натворила? С ней просто несчастный случай произошел. Она летом жила в деревне и там подружилась с курсантом, а он…
— …?
— … ну, ты, в общем, сама понимаешь. Так теперь ее мать устраивает суд и другие ужасы.
— Ну что ж, девицы у вас в классе с вполне развитыми формами, лет на восемнадцать выглядят. Жаль только сознание младенческое.
— При чем тут это. Ей нужно как-то помочь. Защитить ее от матери.
— Есть хочешь?
— Угу.
— Запеканку разогреть?
— Угу. Так что теперь Ларуське делать? Травиться?
— Ларисе что делать не знаю, а тебе я вот что скажу. Если такое случится с тобой, пожалуйста, не устраивай из этого трагедии: не травись, не топись, не делай аборта. Искалечишь себя по глупости, потом будешь каяться.
— При чем тут я? Со мной ничего не может произойти. Нужно спрятать Ларуську, чтоб ее не достали пухлые ручки в ямочках.
— Мы не можем вмешиваться в чужую семью. И потом, эта плаксивая мамаша любому хребет переломит.
Любому? Даже моим маме и папе? Да кто ей даст право? У нас ведь не капиталистическая страна, где мафия запросто так убивает? И Сталина ее давно уже нет. Их время прошло. Пусть теперь сидит со своей лысой собакой у печки и никого не трогает. А если будет мучить Ларуську, я сама на суд приду и расскажу про оторванные пальцы и про все-все. Посмотрим тогда, как ей самой в тюрьме понравится.
— Ладно, мартышка, ешь, не переживай. И не забудь, пожалуйста, завтра съездить к бабушке.
— Бабушка, давай я тебе полы вымою.
— У меня и без тебя полы чище вашего. Это вы привыкли жить как в хлеву. А я — болящая-неболящая, а чистоту завсегда соблюдаю. Ты б лучше у себя прибиралась. А то стыдно людей. Кто придет, сразу скажет: мать — доцент медицины, а в доме — хавос.
— Кто к нам придет? Давно уже никто не ходит.
— Это раньше не ходили, потому что батька твой сидел там как сыч, машинкой стучал. А теперь будут ходить.
— Почему «теперь»?
— Потому что теперь он, слава богу, оттудова вылетел.
— Не вылетел, а уехал в Москву. Его пригласили ставить новую программу в московском цирке.
— Как же, «пригласили»! Поехал бы он отсюдова, дожидайся! Разведенные они! Все по закону.
— ОНИ С МАМОЙ БЫЛИ В СУДЕ?!
— Как же, придет он! Даже в суд не соизволил явиться! Схватил, как голодранец, свой чемоданишко, покидал барахло и фьють в Москву. С родной дочерью и то не простился. А все почему? Стыд глаза ест!
— Бабушка!
— Ох-хо-хо, сиротинушка ты моя! Наплодят детей, ироды, а потом бросают по всему белу свету!
— Перестань!
— Ну, ничего. Тебе сейчас сколько? Шестнадцати нет? Обязан алименты платить. Не захочет по-хорошему высылать — в евонную организацию напишу!
— Бабушка!
— Что «бабушка»? Я об тебе, глупой, пекусь. Иди-ка лучше, поставь чайник. И посмотри в буфете, у меня там непочатая банка клубничного варенья. Попьешь с вкусненьким.
Значит, развелись. Все кончено.
Ой, а что они у себя на работе скажут? Промолчат? Скроют? Суд, наверно, нельзя скрыть. А если расскажут, все начнут лезть: что да как… Еще, чего доброго, на собрании перед всеми станут разбирать.
— Добрый день, Анна Григорьевна.
— Чего бабка-то? Жалуется?
— Говорит, спина болит.
— То-то и болит. К старости завсегда чегой-нибудь болит. Стариков жалеть надобно. Сами, прости Господи, когда-нибудь состаримся. Некому будет воды подать.
— Почему «некому», мы же ездим.
— И правильно делаете. Мне твоя бабка хоть и чужая, а все равно сердце болит. Позавчерась вот пирожки пекла, подзачерствели малость, но хорошие. Нечто разогреть тебе?
— Спасибо, не стоит беспокоиться.
— Чего «спасибо»? На магазинном-то долго не протянешь. А старики особливо любят домашненьким побаловаться. Неси бабке чайник, я мигом разогрею.
Вечно Анюта пристает со своей услужливостью. Противно чувствовать, что ты ей чем-то обязан.
— Бабушка, будешь Анютины позавчерашние пирожки есть?
— А и ладно. Хорошо поесть горяченького. Конечно, супротив моёва, ейные пироги никуда: добра вбухает много, а они колом стоят. То ли дело у меня: не пирожки, а пух. В Калинине все начальники мужа ели и нахваливали. Жить, внуча, надо по-умному: сначала, чтоб обуть-одеть, чтоб прилично было, потом комнату уютом обставить, а уж последнее — об еде думать. Брюху-то что ни дай — все смолотит.
— Это показуха.
— Человек не в лесу живет, а среди людей и должен за хорошими людьми тянуться.
— Кто же это у тебя «хороший»?
— Тот, кто культурный и хозяин.
— Культура и хозяйство — разные вещи.
— Это у вас разные, потому как турками живете.
— Э-э-э, из-за чего сыр-бор? Пирожков с капустой покушать не желаете? Да вы тут как баре, с клубничным вареньем чаевничаете.
— Садись, Анюта, наливай себе покрепче. Ты ведь — транжирка у нас, заварку, как деготь пьешь.
— А чего их, деньги-то, беречь? Было б здоровье, а деньги всегда найдутся. Эх, мне б годков пять стряхнуть, я б еще и замуж выскочила.
— Охота бабам хомут себе на шею вешать, мужнины портки стирать. У нас вон на Лесном соседки совсем из ума выжили: навезли из деревни мужиков, теперь стерегут их, к каждому кусту ревнуют.
— Это — смотря, какая женщина. Взять, к примеру, вашу дочь: молодая, цветущая. Чего ей одной вековать?
— Я ж вот живу — и ничего.
— Вы — другое дело, у вас возраст не тот. Конечно, вашей дочке не всякий мужчина подойдет, а видный — с квартирой, машиной.
— Ты уже, Анюта, который раз об этом разговор заводишь. Если есть кто на примете — выкладывай, а нет — так и языком нечего попусту молоть.
— Может, и есть…
— Да уж и видно, что тебе не терпится.
— Мне-то чего? Мне лишь бы хорошим людям хорошо жилось. Жалею я всех. Вот у нас тут в парадном старушка живет. Совсем слепенькая стала. Ну, другой раз забежишь к ней: помочь чего или так, поболтать. Скучно ей одной.
— Чего ж она одна? Детей, что ли, нет?
— Есть. Сын разведенный. Видный такой мужчина: высокий, волосы седые, вьющие. На «Волге» подкатит, что твой барин.
Ну, как им не стыдно?! Люди только что пережили трагедию. А они как муравьи, растаскивают их тела по своим муравейникам.
— Кто он по специальности-то?
— Говорит — художник.
— Ну, этих-то мы знаем: что художник, что артист — эти все для семейной жизни не подходящие. Им жена не жена, дети не дети — лишь бы на своем искусстве тренькать. Моя дочь с таким натерпелася — хватит! Теперь, если замуж выходить, то только за положительного человека, а то и вовсе не надо…
— Ну, не скажите, художник художнику рознь. Если одна только квартира сто квадратных метров, да еще «Волга» в придачу, то это уже не голодранец какой-нибудь.
— А кто, скажи на милость, твои квадратные метры убирать-то будет?!
— Были б деньги, убирать кому — найдется.
— Не найдется. Сейчас не старое время, чтоб слуги были. Сейчас жена за слуг. Кака жена попроще — та пусть и убирает. А моя дочь — сама не хуже любого художника, и грязь ни за кем выволакивать не намерена. Не для того ее на работе начальником над доцентами поставили.
— Конечно, никто не спорит, ваша дочь — большой человек, и деньги у нее хорошие, но, что не говорите, а женщина без мужа — это одно, а с мужем — совсем другое.
Разговаривают при мне так, будто меня вообще нет на свете. Да и родителей моих нет. Решают судьбы людей, будто шашки передвигают: эта простая — эта вышла в дамки. Интересно, хоть одна из них умеет играть в шашки?
— А какая красивая пара бы получилась: он — высокий, культурный, она — медицинский работник. Просто загляденье.
— Не болтай, Анюта, попусту, даже слушать не хочу. Пока жива, моя дочь не выйдет за художника. А умру — делайте, как знаете.
— Да чем он не положительный: не пьет, не курит…
— Муж — это когда получку в дом приносит. А не так: деньги есть — шикуй направо и налево, деньги профукал — беги, жена, к соседям, занимай на хлеб.
— Умная жена всегда сумеет денежки к рукам прибрать. Как в пословице-то говорится: муж — голова, а жена — шея. Шея завсегда головой крутит.
— Анна Григорьевна, отношения между людьми очень сложные. Как можно со стороны судить, кто кому подходит?
— А ты, девонька, не встревай, в чем не понимаешь. Тебе пора об себе подумать, невеста чай. Просидишь вековухою над книгами, кто тебя потом замуж возьмет?
Та— ак, стоило рот открыть, как за меня принялись. Интересно, у Анюты для бабушки тоже жених заготовлен?
— Вот я своим парням говорю: жениться вам надо, а то без толку проболтаетесь — только сопьетесь. Старшой-то, считай, уже отрезанный ломоть, а об младшеньком у меня душа изболелась: ну как окрутит его кака хамлетка — пропадет парень. Что глядишь своими огромными глазищами? Пойдешь ко мне в невестки?
— Рано ей, пускай школу кончит. Сейчас девки ученые пошли.
