Он строит, она строит, я строю

      А парнишка в это время успокаивал Петушиху: «Не боись, мамаша, все путем будет». Я думала, она ему в глаза вцепится, а она ничего, принялась помогать мне доски с машины сбрасывать. Шофер пошел на шоссе искать тягач. Какой тягач в двенадцать ночи? Где он тут развернется? Я уже ни во что не вникаю: бросаю и бросаю доски. Спасибо, Петушиха меня не оставляет. В третьем часу слышим — ревет. Нашел-таки парнишка тягач. Подцепил грузовик и поволок в гору. Для меня это уже было как во сне. Ни рук, ни ног не чувствую. Поднялась наверх, стащила с себя мокрую одежду и, не моясь, ничего, плюхнулась в постель.
      — Что же ты меня не разбудила?
      — Пожалела. Если бы знала, я бы и сама не стала связываться с чертовыми досками. Чувство ответственности подвело.
      — А как же теперь мост?
      — Починят, небось. В чье-то ведомство он ведь входит.
      — Ой, мам, тебе же на работу нужно?!
      — Ничего, я позвонила с почты, предупредила, что буду работать дома. Сейчас схожу в воинскую часть. Может, удастся найти солдат перетащить доски в дом.
      Неудобно перед Раскиными, что мы у них сосну спилили. Мало у них своих бед, еще мы добавляем. Пойти, что ли, выразить соболезнование? Или хотя бы взять топор и помочь обрубать сучья?
      — Что, красавица, помогать пришла?
      — Добрый день. Сосна вот упала…
      — Черт с ней, с сосной. Отец в городе?
      — Да.
      — Ну, раз с топором пришла, руби сучья, что поменьше.
      — Вот эти?
      — Угу. Дурака моего видела?
      — Нет.
      — Сидит дома взаперти. Переживает. Сказала б ты ему…
      — Что он на будущий год поступит? Он меня не послушает.
      — Э-э-э, выдумал тоже — те-ат-раль-ный.
      — Но вы же сами с Валентиной Петровной…
      — Что мы? У нас время другое было. Сейчас время для хитрых, а Шурка мой, как и ты — простофиля.
      — Наше время будет лучше. Сейчас ни войны, ни…, ну, в общем…
      — Эх-ма, кабы денег тьма! Гляди, Валентина Петровна идет, сейчас заругает, что тебя работать заставляю.
      — Что это Вася за эмансипация у нас такая? Девчушка дрова рубит? Ну-ка, мяукни, может, и тебе топор дадут?
      — Разве что к хвосту ему привязать?
      — Тогда Шуру позовите.
      — Был Шура, да весь вышел.
      — Никуда он не вышел. Дома сидит, просвещается.
      Странно Валентина Петровна всегда шутит: не насмешничает, а наоборот, как будто прикрывает шуткой кого-то. Можно подумать, что у нее в доме тайно живет карлик, и она боится, что какой-нибудь непрошенный гость причинит ему зло.
      Нет, не могу я ничем Раскиным помочь. Только напорчу. Может, пойти к Петушихе? Мы все-таки и у нее забор сломали. И потом, она сейчас наши доски от дороги оттаскивает.
      — Здравствуйте, Елизавета Матвеевна.
      — Чего батьки-то нет, уехавши?
      — Да, в командировке.
      — Не поднимай за толстый конец, живот надорвешь. Матка-то чего на юг не едет?
      — Она работает.
      — А поедет?
      — Не знаю.
      — Бабка-то твоя… аль померла?
      — Нет, почему, жива.
      — Чего ж на дачу не едет?
      — Не любит загородной жизни. Не привыкла без комфорта.
      — А энта ваша приживалка, значит, любит. Торчит что ни день жопой вверх. И голова-то у нее, у старой, не заболит.
      Странная Петушиха, мы ей чуть дом не снесли, а она всю ночь наши доски таскает. А Антонина Ивановна с ней даже никогда не разговаривала, а Петушиха так и клокочет ненавистью?
      — Ты в какой класс-то перешла?
      — В восьмой.
      — Грамотная значит. За доски сколько мать платила?
      — Не знаю.
      — Вот пол настелете — и уже дачникам сдавать можно будет.
      — Мы сдавать не будем, мы же для себя…
      — Ну-ну, раз богатые, можно и для себя. Солдаты-то когда придут?
      — Мама пошла за ними.
      — Ну-ну. Надоть им сказать, чтоб забор мой от дороги маненько отнесли. А то: как ваши машины не приедуть, во-от ломають, во-от ломають, будто для них ставлено.
      Между прочим, никто не просил Петушиху наши доски трогать. Скорей бы пришли солдаты. Невозможно с ней работать: она так дергает, так швыряет, что доски — и те становятся злыми. Царапаются. Солдаты придут, опять встанет вопрос, чем их кормить. Антонина Ивановна, наверно, уже начала обед готовить. Ей одной на такую ораву не управиться.
      — Антонина Ивановна, давайте я картошку почищу.
      — Возьми ножик поострее, мой никуда не годится. Ты случайно не знаешь, чем это я сестрам Петуховым не угодила?
      Скажет Антонина Ивановна, «сестры Петуховы», прямо как певицы сестры Федоровы.
      — Спускаюсь я сегодня в огород собрать гусениц с белого шиповника, вдруг слышу, Дарья Матвеевна Елизавете Матвеевне через дорогу кричит: «Ходить, ходить тут, как шпиён. Каждый листик вынюхиваить. Шля-япу на глаза нацепи-ила, думаить не узнають ее!» Сначала не поняла, про кого это они, а как до шляпы дошло, тут все стало ясно. Дался им мой головной убор. Никакого почтения к заслуженным вещам. Я эту, с позволения сказать, панаму, всего каких-нибудь восемнадцать лет назад купила, когда в туристической группе по Крыму путешествовала. Вот только цветы с нее пришлось спороть. В своем первозданном виде она была еще экстравагантнее.
      Вот это да! Представляю, Антонина Ивановна с огромным рюкзаком, в кедах топает по горам по долам через весь Крым! Сколько же ей лет тогда было?
      — Полагаю, что неравнодушие сестер Петуховых к моей персоне вызвано недостатком воспитания.
      — Они же дореволюционные… ой, простите, Антонина Ивановна… Я имела в ввиду…
      — Воспитание не является продуктом государственного устройства. В приличных семьях при любом режиме хорошее воспитание.
      — Петушихам, бедным, тяжело, им приходится каждый день выполнять тяжелую монотонную работу.
      — Ни к какой другой работе они просто не приспособлены. Попробуй, заставь их сидеть за книгами. Они как собаки завоют.
      — Петушихи не виноваты, так сложилась их жизнь.
      — Что значит «сложилась»? Эта жизнь их вполне устраивает. Они считают себя хозяевами в ней. Только послушать, как они распоряжаются судьбами дачников: этих они пустят, тех выгонят. Господа, да и только.
      — Какие же они господа в черных заношенных юбках, в фартуках и плюшевых жакетках?
      — А в кубышке у каждой больше, чем у любого профессора на сберкнижке.
      Вот ведь какая Антонина Ивановна. Берет и перепутывает собой время. Время должно всегда идти вперед от темного прошлого к светлому будущему: в космос, в коммунизм. А у Антонины Ивановны получается, что раньше люди были воспитанные, а теперь нет.
      — Антонина Ивановна, хватит картошки?
      — Нет, если придут солдаты, нужно еще столько же.
      Ну, Петушихи, ладно, в них время просто остановилось: старое, дореволюционное. Хотя, что значит «время В НИХ остановилось»? Ведь вон этих Петуших сколько! Это они остановили время!
      А Антонин Ивановн сколько? Одна? Может, ее обратное время можно не считать? Мне в нем так же трудно жить, как во времени Петуших.
      — Антонина Ивановна, а почему вы, кончив математический факультет, стали редактором, а не математиком?
      — Время такое было. И потом, я должна тебе сказать: в своей области я такой же профессор, как математик в своей.
      — Антонина Ивановна, а почему вы из Москвы уехали? Все-таки столица, Кремль?
      — Ушла от мужа.
      — Кто же уходит от мужа, оставив ему целый город?
      — Он был влиятельным человеком, и меня преследовало ощущение, что им заполнена вся Москва.
      Интересно представить себе мужа Антонины Ивановны. Наверно, он был старый и толстый, раз влиятельный. Когда она сказала, что уходит от него, он вскочил, побагровел и страшным голосом закричал: «Что?! Да как вы смеете!» А Антонина Ивановна: «Воспитанные люди так не кричат». Надела пальто, ботинки и открыла дверь прямо в метель.
      Потом она шла из института в институт: «Ах, вы бывшая жена такого-то? Вас не приказано брать на работу». В школе: «Очень сожалеем, но…». В магазине ничего не продают, в поликлинике не лечат, в дома не пускают. А толстяк сидит за столом, обставленном телефонами: «Алло? Она была у вас? Выгнали? Прекрасно, прекрасно. Что? Она не заплакала? Ничего, заплачет».
      — Антонина Ивановна, ваш отец умер в блокаду?
      — Нет, в блокаду умерла мама. Отец погиб в тюрьме незадолго до войны.
      Тюрьма? Опять тюрьма? Какая-то жуткая дыра во времени.
      — Кстати, мужа моего взяли уже после войны.
      Ой, и муж, оказывается, провалился в ту же дыру. А я про него такое подумала… Но кто же залатывает время? Кто знает, где у времени зад, а где перед?
      И ведь ни у кого не спросишь. Скажут, маленькая. А какая же я маленькая, если мне нужно понять время каждого человека. Чтобы идти прямо в будущее и не заблудиться.
      — Антонина Ивановна, а что вы больше любили — Ленинград или Москву?
      — Дочистила картошку? Молодец. Теперь скинь-ка с себя платьишко и простирни. На таком солнце вмиг высохнет.
      — Так Ленинград или Москву?
      — Больше всего я любила Белгород. Маленький провинциальный городок. Кондитерские, претендующие на европейский шик. Лавочки, где приказчики особенно почтительно раскланивались с моей мамой, она для них была дама и постоянная клиентка. Хотя папе моему не было свойственно тщеславие провинциального полусвета. Но и он иногда любил разыграть из себя гуляку и мота. И тогда мы садились в поезд и ехали обедать в ресторан в Харьков или слушать оперу в Киев.
      — А Ленинград?
      — Ленинград? Блокада. Ожидание сына из плена. Коммунальная квартира…
      Что— то у нас с тобой керосинка коптит. Не иначе, как керосин кончается.
      Кажется, я начинаю понимать, почему у Антонины Ивановны так странно течет время. Просто она очень долго жила. Это была жизнь не одного, а нескольких человек. Один шел вперед, другой застыл на месте, третий повернул назад…
      Нужно проследить время того, кто не так долго жил. Раскиных? Угу. Сначала время шло правильно, потом обрыв, и оно потащилось медленно-медленно, как черепаха. Теперь Шурка это медленное время возьмет и раз — скачком продвинет вперед. Цыц! Слушаться! Кому говорят!
      А вдруг он никогда в театральный не поступит? Вдруг у него время остановится совсем? Нет, так не может быть. Это было бы слишком несправедливо по отношению к их семье.
      Интересно, как время движется у Арта? Смешно: внешний обод катится вперед, а внутренний — назад: в далекое-далекое прошлое.
      А мои папа с мамой? Вот у них правильное время. И они правильно идут вместе с ним.
      Боюсь только, я подведу их время: не поступлю в университет, не стану ни ученым, ни писателем. Никем.
 
      Зачем папа привез к нам на дачу гостей?
      Неужели он не видит, что дом наш недостройка. Его нельзя посторонним показывать. Самому же потом будет неловко перед своими студийцами, когда они тут все рассмотрят. Хоть бы мама или Антонина Ивановна приехали. Они бы придумали, как все понезаметней сделать. А от меня какой прок?
      — Давай, голуба, не суетись. Здесь все люди свои, цирковые, так что устроимся на газетке по-походному.
      — Но газетку-то нужно постелить на стол. А у нас такого большого стола нет.
      — В беседке накроем. На свежем воздухе. Смотри, мышонок, сколько мы всяких вкусных вещей от Елисеева приволокли.
      — В беседке стол качается. Ножки подгнили. И одна скамейка сломана.
      — Не беда, дружок, здесь все люди мастеровые. Тащи молоток, гвозди, вмиг починим.
      Кто ж так гостей принимает. Не успели приехать — раз в зубы молоток. Работайте. А вдруг у них никогда дачи не было, и они не умеют скамейки сбивать? И папа хорош, отдал распоряжение, натянул заляпанный комбинезон и пошел штукатурить нижнюю комнату.
      — Принес молоток, малыш? Давай сюда.
      Дожили: я оказывается «малыш», а столярными работами будет заниматься девушка, которую все зовут Старостой. Вроде и вправду больше некому. Тот, кого зовут Торопов, ушел на колодец. Сабский с Катюшей любезничают на солнышке. Вместо того, чтобы хотя бы помочь мне накрывать. А по прогнившим доскам лупит молотком Староста.
      — Како-ой здесь во-оздух…
      — Ничего дачка. Жить можно.
      Интересно, кто этот Сабский? Катюша-то сразу видно — гимнастка. Ей в пантомиме самое место. А он… тощий и длинный… Жонглер? Нет точности движений. Хотя пальцы длинные как у пианиста. Фокусник? Фокусники все старые и в пантомиме им делать нечего.
      — Братцы! На горизонте один Торопов и целых два ведра!
      — Кто сказал целых, может, в них только на донышке.
      — Торопов! Как водичка? С лягушками?
      — Ничего подобного, лягушек я всех по дороге повыкидал. Только одну в платочке принес. Сабскому. Вдруг он на ней женится.
      — Только после вас.
      — Мне нэ трэба, я уже на одной женат.
      Не хорошо жену лягушкой обзывать, даже если это треп. Сам-то он из каковских: из прыгунов в пантомиму прыгнул, из канатоходцев осторожно пришел?
      — Ну что за молодчина у нас Староста! За версту чую рабочую косточку.
      «Рабочая косточка»? Пожалуй, папа прав, Староста больше похожа на девушек, выходящих с «Русского дизеля», чем на артистку. Трудно ей, наверно, каждый день преодолевать такую фигуру и лицо.
      — Сабский, кончай заговаривать Катюше зубки, тащи гитару. Староста, разливай божественную влагу. А я тут к ветчинке поближе пристроюсь, мы уже нашли с ней общий язык.
      — За отца русской пантомимы! Виват! Виват! Виват!
      — За советских Марселей Марсо! А здорово мы подделали билеты на его представление!
      — За светлое будущее древнего искусства!
      — За папашу… Пили! За Марселюшку… Пили! За билеты… Пили! За любовь… Нэма любви — бутылка пустая!
      Счастливчики: такие молодые, а уже знают, что они артисты. У них свои словечки, свои песенки — в общем, свой мир. Нам еще с Шуркой поступать, мучиться: думать кто ты, что ты, получится — не получится… а они уже живут веселым братством.
      — Тихо вы, охламоны! Хватит горланить, люди отдыхают.
      — Ты, Староста, не командуй. Проверь лучше, что из бутылок еще можно выжать.
      — Ни-че-го. Бум-бум — пусто. Как в моем кошельке.
      — Предлагаю Марселятам не трясти понапрасну бутылками, а протрястись до озера.
      — Ура! Айда ночью купаться!
      — Вот и хорошо, а я тут по-стариковски посижу, потом стенку пойду доштукатуривать. Дочку только мою не потеряйте.
      — Ни в коем разе. На купанье ста-ановись!
      — Есть становись!
      — Сабский с гитарой вперед!
      — Есть вперед!
      — Староста с Малышкой стройсь!
      — Есть стройсь!
      — Мы с Катюшей замыкающие. Будем потерявшихся подбирать. Песню за-апевай!
      — Один верблюд идет, другой верблюд идет, третий верблюд идет, и весь караван идет…
      Представляю, что о нас петушихинские дачники думают. Эй! Распахивайте окна! Протирайте глаза! Хлопайте в ладошки! Вот идут артисты! А ну как они перевернут вверх ногами ваш сонный уют? Что, понравится вам стоять с задранными вверх добропорядочно вымытыми ногами?! А каково артисту всю жизнь кувыркаться на арене?!
      — Не оглядывайся, Малышка, сегодня Торопов с Катюшей немного выпивши, немного влюблены. Пусть себе целуются.
      — Торопов же сказал, что он женат?
      — Угу. И знаешь, какой у него талантливый дьяволенок сынишка! Они с отцом такие уличные этюды разыгрывают. Идут по Невскому, вдруг мальчишка кричит: «Смотрите-смотрите! В подворотню побежал!»: Торопов «Где? Где?» Сын: «Да вот же, рыжий такой!» Все начинают оглядываться, искать. Топорков: «Кот что ли?» «Да какой кот, ТИГР! Да вон, вон хвост!» Все: «Тигр! Из зоопарка! Ребенок врать не будет!» Паника. А эти довольные сматываются.
      — А как же Сабский?
      — Жених? Ну, этому полезно поревновать — больно много о себе мнит.
      Надо же, не боятся никого. Играют с миром, будто это один большой цирк. А сами как будто одна семья: и не важно кто на ком женат, кто с кем целуется. Главное, что все талантливы, все друг в друга влюблены. Здорово!
      — Эй, как там водичка?
      — Жаль, я плавки не взял. Придется оставить свое мещанство неприкрытым!
      — Здесь все свои, можно и без ничего.
      — Эй, посторонись, голое искусство идет!
      — А я купальник захватила.
      — Смотри, Староста, от коллектива отрываешься!
      — Во Малышка дает: раз-два и в воду. Холодно, Малыш?
      — Не, ей не холодно. Ее, поди, в бродячей повозке заделали. В походном котелке купали.
      Дураки. Самих их неизвестно в чем купали, если они даже озерной воды боятся. Кто их просил сюда приезжать, если они считают папу стариком. Подумаешь, артисты, папа, между прочим, лауреат международных конкурсов. И не хвастает. Ладно, барахтайтесь голые в тине у берега, а я по лунной дорожке доплыву до середины озера. Эй, где вы там, ау! Что-то не слышно голосов. Бр-р-р, прохладно, пора поворачивать. Неужели они бросили меня одну? Или спрятались в кустах, чтобы напугать? Ушли. Ну и черт с ними. Я-то одна доберусь, а вот где они будут искать матрасы-раскладушки? Не знаю.
      — Доча, это ты?
      — Угу.
      — А народ где? Спит?
      — Наверно. Свет отключили, ничего не видно.
      — Ты вот что, дружок, принеси холодной воды. Голова у твоего непутевого отца раскалывается. Перепил.
      Еще не легче. Напоили человека и дрыхнут. Где-то у нас огрызок свечки на веранде был.
      — Спасибо, голуба. Еще, знаешь, дружок, мне бы компресс холодный на лоб. И анальгинчику.
      Где тут найдешь полотенце? Намочу-ка свою рубашку. Ой, коробка с лекарствами рассыпалась! Ничего, завтра соберу.
      — Ну, ты, мартышка, настоящий друг. Спасла старика отца от неминуемой смерти. Поздно уже, ложись.
      Интересно, куда «ложись»? В моей кровати кто-то спит. И в кровати Антонины Ивановны тоже. Может, собрать старые ватники и лечь внизу на кухне? На полу, конечно, жестковато, зато туда по дощечке никто не пройдет и никто не помешает.
 
      — Ты что, мартышка, здесь всю ночь спала? Прямо на ватниках? А я-то тебя ищу, ищу, куда, думаю, делась?
      — Как голова?
      — Болит, проклятая. Ну, ничего, я ее с утра трудотерапией лечу. Идем, покажу, какой я кусок стены отмахал. Или вот что: народ уже встал, поди поставь чайник, пока я тут закончу.
      Ага, чай, а к чаю что? Ну, хлеб-булка есть, масло есть, но гостей же этим не кормят?
      — Привет, Малыш, как вчера поплавала?
      — Спасибо, хорошо.
      — Мы знаешь, чо тут мозгуем: после вчерашнего выпивона всех мучают муки творчества.
      — Точно. Трэба глоточек пропустить, а пети-мети, сама понимаешь, на исходе.
      — Так вот, твой батя сказал, что у вас тут где-то полно бутылок скопилось.
      — Да, в дождевой бочке.
      — Точно, Малыш, а где эта заветная бочечка?
      — За домом.
      — Сабский, Катюша, ну-ка, организуйте.
      — Есть организовать.
      Что— то при дневном свете Сабский не выглядит таким уж несчастным. Может, вчера не заметил, как его Катюша с Торопковым целовалась?
      — Вот она бочка с сокровищами! Ого! Да вы тут с отцом выпить не дураки!
      Причем тут «не дураки», у нас же здесь рабочие и солдаты работают. И нечего жонглировать бутылками над бочкой. Во-первых, не умеете и разобьете, во-вторых, вода нам эта нужна для поливки.
      — А, дьявол! Сорвалось!
      Смеетесь. А кто теперь осколки из воды вынимать будет? Антонина Ивановна? Ведь ей в первую очередь вода понадобится. Сразу видно, не ваша это бочка, не ваша вода, не ваши цветы будут сохнуть. Черт! Порезалась! Хоть бы они кровь не заметили, а то подумают, что мне бутылок жалко.
      — Слушай, Малыш, у вас рюкзак есть?
      — Нет, только большая сетка.
      — Тащи.
      — Катю-юша, Са-абский! Что-то вы там надолго уединились. Бутылки не грибы, их искать нечего.
      — Иде-ем!
      — Слушай мою команду! В колонну ста-ановись! Сабский, бутылки и Староста — вперед!
      — Есть вперед!
      — Катюша и Малыш, стройсь!
      — Есть стройсь!
      — Песню запевай!
      — Один верблюд идет, второй верблюд идет…
      Что— то сегодня песня фальшиво звучит. Наверно, это просто не утренняя и не шоссейная песня. Слишком много народу, и все хмуро тащатся в очередях стоять.
      — Староста, ау! Видала, как все на наши бутылки глазеют.
      — Еще бы, они думают, что мы это все вчера выжрали.
      — Уважа-ают!
      — Катюш, вон мужик впереди мешок с отрубями волочет. Ты у нас самая хрупкая. Ну-ка, изобрази этюд «помощь».
      — Есть изобразить «помощь».
      Отчаянные они все-таки: а ну, как огромный мешковладелец догадается, что над ним смеются?
      — Не оглядывайся, Малыш, а то мужик заметит. Взгляни лучше на Сабского: двадцать бутылок волочет, да еще на гитаре наяривает. Ему бы красный цилиндр — и вылитый декадент.
      — Может помочь ему бутылки нести?
      — Обойдется. Староста!
      — Есть!
      — А ну изобрази с Сабским «Два ханурика подрались из-за бутылок».
      — Катюша, как «помощь»?
      — В порядке. Мужик сначала решил, что я спереть его отруби собралась, испугался. Потом сообразил, что на меня можно мешок взвалить, тут же закряхтел, согнулся, как немощный старик. Здорово подыгрывал, такого хоть сейчас в партнеры бери.
      Здорово все-таки со студийцами идти. Они такие храбрые, независимые, дружные. И я будто бы одна из них. Только немного под ложечкой холодок — вдруг мы попадемся?!
      — Катюш, давайте отстанем немного, чтоб не подумали, что мы с «хануриками» заодно. Неужели тот человек и вправду свой тяжеленный мешок на вас взвалил?
      — А чего: дают — бери, бьют — беги. И потом, не такая уж я и хрупкая — двойное сальто кручу.
      — Мне очень нравится, как Сабский на гитаре играет. Сразу видно, что профессионал.
      — Еще бы, его по классу рояля прямо в консерваторию брали, а он, дурак, не пошел. Родители у него дико интеллигентные. Как узнали, что он в цирк подался, чуть с ума не сошли. Вот скажи, Малыш, выходить мне за него замуж или нет? Как скажешь, так и будет.
      — Как же можно про такое спрашивать?
      — Думаешь, я треплюсь? Знаешь, как у них дома все красиво: ковры, рояль. Отец Сабского каждый день жене цветы приносит. Живые. Представляешь?
      — Наверно, любит ее.
      — Да нет, они же старые. Просто семейная жизнь должна быть построена на какой-то красивой традиции, например, на цветах.
      — Цветы — это, конечно, красиво, очень красиво, но где их зимой достать? На рынке? Дорого.
      — Вот именно — дорого. Мужчина должен все время на женщину тратиться, чтобы все время доказывать свою любовь.
      Деньги, любовь, цветы… Только представить: каждый день у тебя в доме умирают живые цветы. А ты смотришь на них как тюремщик и ничем не можешь помочь. Нет, не хочу, пусть растут на свободе.
 

*

 
      — А скажи-ка, Малыш, что там впереди за архитектурный ансамбль виднеется?
      — Магазин.
      — Вот оно заветное словечко. Сабский, Катюша! В пирамиду — ап!
      Неужели они так в магазин войдут? У Сабского бутылки, гитара. У Катюши все платье на лицо упало. И вообще, там полно народу…
      — Катюша, сальто ап! Староста, снимай панаму, собирай пожертвования! Малыш, пользуйся заминкой, дуй в кассу без очереди: полкило колбасы и шесть плавленых сырков!
      — Неудобно. Я лучше в очередь.
      — Эх, Малыш, больно ты положительная. Не выйдет из тебя артистки.
      Сама знаю, что не выйдет. Где уж мне одним взглядом раздвинуть потную спрессованную толпу и погрузить ее в прохладный полумрак зрительного зала. Заставить сотни глаз смотреть на мое белое намалеванное лицо, мои двигающиеся алые губы. Слушать мою сказку о добрых и веселых людях.
      Куда прешь?! А еще в шляпе! Антиллигент проклятый! Ты, выдра драная, тут не стояла! От шляпы и слышу! Больше полкила в одни руки не давать! Куда смотрит милиция?!
      — Ты, Малыш, так в очереди и стоишь? Взгляни, сколько всякого добра мы раздобыли! Айда до хаты!
      Один верблюд идет…с колбаской, другой верблюд идет…с батонами, третий верблюд идет… с водочкой!
      За батьку советской пантомимы! Ура-а! За дочку отца советской пантомимы! Ура-а! За будущий театр советской пантомимы! Ура-а!
 
      Ни— че-го я не могу!
      Даже защитить дом от Анютиной смерчеподобной деятельности не могу. Стоило папе и маме уехать, как она тут же примчалась. Привезла с собой рабочих. Оказывается, они дом собираются штукатурить. Я ей: «Нельзя брать песок для штукатурки с горы, он с глиной». А она: «Прекрасно можно». Я ей: «Зачем дом снаружи штукатурить, если внутри полов нет?» А она: «Главное снаружи марафет навести, а чо у человека в брюхе — этого никому не видно».
      И хоть бы домина наш возмутился, мол, чего в меня чужие лезут. Нет, молчит. Папа ему день и ночь второй этаж штукатурил, мама ему, как муравей, доски тащила. А только Анюта начала шуровать, так он тут же толстые бока подставляет. Разве что не урчит.
      — Чего, невестка, губы-то надула? Думаешь, Анюта из-за денег с дачей вашей валандается? Да пропади они пропадом эти деньги! Мне матку твою жалко… Она как никак на умственной работе. А батька твой — ему все цирки — гулянки. Где ж ей рабочего классу обойтись?
      — Анна Григорьевна, а разве сзади дом штукатурить не будут? Ведь нехорошо: где видно — штукатурить, где не видно — так оставлять.
      — Богатая? Вот и плати за «хорошо». А мне твоя мать денег в обрез оставила. Еще выгадывать приходится. Вот в субботу Колюня с Вовулей приедут, краски половой сухой купят, мелу. Фасад-то и покрасим.
      — Коричневой краской?!
      — Ну, разведем, конечно. Оранжевенький такой колер получится. Я и бабке твоей сказала: «Давай и ты раскошеливайся. Подкинешь деньжат, привезем обоев и второй этаж поклеим».
      — Не нужно в маминой комнате клеить, для нее трудно обои со вкусом подобрать.
      — Чего трудно-то? Обоев везде навалом, только денежки плати. Тон выберем посветлее, сразу культурный вид будет.
      — И в задней комнате неудобно ремонт затевать, там живет Антонина Ивановна.
      — Тю-тю, твоя Антонина Ивановна, съезжать собирается. Рабочие ей, видите ли, помешали. По мне так ехай, раз ты такая цаца.
      Понял, домина, не бывать тебе картинкой из папиного журнала. Ни тебе интерьеров, ни встроенной мебели… Ладно, не горюй, может, за все твои лишения тебя осенью комиссия примет.
      — Слушай, невестушка, сбегала бы ты в поселок за сметанкой. Я людям щец сварганю. Работа-то у мужичков чижелая.
      Ну что меня так и тянет защищать наш дом от Анюты? Она же старается, бесплатно на нас работает, а я из-за каждого пустяка с ней пререкаюсь. Ведь понимаю, что без Анюты нам с таким домом не справиться. Нет лезу. Наверно, папа прав — цветет во мне дух противоречия. Как репейник. Никак его не искоренить.
      — Где это ты, невестушка, бродишь? Все работнички уже обедают. Садись-ка вот здесь, с краешку.
      — А-а-а, молодая хозяйка пришла. Ну, как, принимаешь наши щекатурные работы? Если что не так — ты не стесняйся, гони из-за стола взашей, вмиг все переделаем.
      — Чего молчишь? Иль не нравится, как отщекатурили?
      — Нравится… Я вот сметану принесла.
      — То-то ж. А то дом без щекатурки никак не смотрится. К одним придешь, дом — сарай сараем. Пощекатуришь, побелишь, покрасишь, глядишь — дом на дом похож.
      — Живешь-то ты в этой хоромине с кем? Неужто одна? Иль бабки с дедкой не имеется?
      — Да есть у нее бабка, только больно уж она привыкла за своими болестями ходить. Тут у нее свербит, там колет. А приехала бы сюда, побегала, поприглядывала за рабочими, глядишь, и хворости бы свои забыла.
      — Что-то ты, молодая хозяюшка, ешь плохо? Куда такой слабосильной замуж-то идти?
      — Мне замуж еще не скоро.
      — В девках все говорят: не хочу, не пойду замуж, а время приспеет, веревкой не удержишь. Верно я говорю, Анюта?
      — Чего ж неверно? Невеста она богатая: в городе комната, здесь дача.
      — Одна она, что ль, у батьки с маткой?
      — Одна.
      — Чего ж они так плохо сработали?
      — Некогда, вишь, им, антеллигенция.
      Странные люди, обсуждают человека, будто его здесь вовсе нет. Я же им, к примеру, не говорю, что они за столько лет не научились слово штукатурка правильно произносить.
      — Ну, раз такое приданое дочке отгрохали, значит, время-то нашлось.
      Слыхал, домина, кто ты мне? Приданое. То есть вещь. Как подушки, одеяла, перины. Ну, побольше перины, конечно, а все равно вещь.
      — Анна Григорьевна, не кладите мне, пожалуйста, макароны.
      — Ешь, ешь, в макаронах вся сила.
      — От них толстеют.
      — Слыхал, о чем совремённые девицы толкуют? Вот и моя дочка то же: этого не хочу, это не буду. Сами тощие как кильки, и еще худеют.
      — Уж какую работу эти совремённые сикатухи будут работать — я прямо не знаю.
      — Ремня им надо хорошего, вот чего. Батька на халтурах горбатится, матка в магазинных очередях крутится, чтоб им первое-второе сготовить, а они кривляются.
      — Будет вам, мужики, браниться. Чего одну дочку-то не побаловать. Вот про себя хотя бы скажу. Мне бог дочки не дал, но вот женится мой Колюня, приведет какую хорошую девушку, что ж я им не постираю, не сготовлю? Дак какая ж я им мать после этого?
      — Ну, ты, Анюта, знамо, женщина, каких поискать.
      — Да ладно вам, думаете, слепая, не вижу, как вы тишком к бутылке-то присосались. Ну-ка, хватит баловаться, подзаправились и марш наверх — работа стоит!
      — Анна Григорьевна, давайте я посуду помою.
      — Сама помою. А ты, пока молодая, иди, гуляй.
      Нет, домина, Анюта не права, тебя не мне в приданое строили, а для гостей. Ты должен был быть красивее меня, современнее. Чтоб не стыдно было гостям показать…
      А мне знаешь, домина, что бы хотелось? Чтобы ты был мне братом. Рос бы вместе со мной. Я бы о тебе заботилась, как могла. Защищала. И ты — укрывал бы меня от дождя. От чужих любопытных глаз. Понимал бы меня с полуслова.
 
      Я все боялась: мама с юга приедет — покажет нам с Анютой и штукатурку с глиной, и «оранжевенькую» краску. Придется нам с беднягой домом всю осень дождевыми слезами умываться.