Каменная баба

      С транспортировкой подарка вышли сложности. Сначала его засунули в большой подарочный пакет, купленный в том же торговом доме и тоже из средств Ирины Сергеевны, и он торчал оттуда наружу подозрительными объемами и выпуклостями, давая материал для невыгодного сравнения с обеими дамами. Потом в дороге пьяный мужик неудачно упал на него, порвал лямки, и им пришлось выпростать покупку и ехать дальше с самоваром в обнимку: в автобус набился народ и его некуда было деть иначе как к себе на колени. Держала его Ирина Сергеевна: Раиса Петровна была не в том возрасте и боялась помять свой плащ. Ирина Сергеевна, научившаяся жить с оглядкой и предвидеть будущее, заранее досадовала: знала, что на следующий день после юбилея рынок заговорит о том, что подарили Ивану Александровичу, и тогда непременно найдется кто-то из нынешних попутчиков, который вспомнит, как она прижимала к сердцу этот плод неудачной любви или меднозолотую копию своего недавнего любовника...
      Стол, по причине большого количества присутствующих, был накрыт на больничном дворе: погода стояла ясная и солнечная. Вокруг цвели высаженные еще при прежнем главном враче яблони и груши, дававшие мелкие, зеленые плоды, вяжущие рот и, по всей очевидности, дикие: Иван Александрович не понимал, зачем его предшественник посадил дички, а не культурные деревья, но цвели они вдвое ярче и обильнее садовых. Из столовой одного из отделений вынесли столы и составили их вместе: больные в этот день ели в палатах, с тумбочек. Все расселись по чину и по ранжиру: врачи на видном месте, сестры, во главе с Таисией, вслед за ними, санитары и подсобные рабочие, как водится - в конце стола, на отшибе. Все, однако, внесли свою лепту в общий котел, отдали некие суммы на подарок и считали свое присутствие оплаченным: так в театре места могут быть разной удобности, но любой зритель в одинаковой мере чувствует себя хозяином спектакля. Супругу юбиляра посадили среди врачей, но не рядом с Иваном Александровичем: все-таки это был его личный праздник, а не семейный. Из видных персон отсутствовали Лукьяновы (по понятным причинам) и Иван Герасимыч, сославшийся на очередное недомогание. Ирина Сергеевна, чувствуя неловкость, села рядом с Пантелеевыми - молодой врачебной парой, которая была хороша тем, что в любой компании была занята собой (или искусно поддерживала такую видимость) и лишь затем - всеми прочими: это была удобная уловка и способ держаться в стороне, не вовлекаясь в чужие дрязги. Ее, со своего конца врачебного стола, усердно подзывала к себе Раиса Петровна, явившаяся на торжество с Тимошей, но туда успели подсадить Галину Михайловну. Ирине Сергеевне, кроме того, не хотелось продолжать давешнюю задушевную беседу, которой, как она убедилась, не было конца; Раиса Петровна только о ней и думала: будто ей впервые за много лет дали высказаться.
      Из пластикового пакета с порванными лямками извлекли и водрузили на дальний стол символ юбилея - самовар, горящий на солнце золочеными боками (и смущавший кое-кого узорчатыми резными краниками), залили ведром воды, решили включить в сеть, чтоб показать нагревательные качества, но тут сообразили, что для этого нужен провод, - побежали за удлинителем: чтоб подвести ток от санэпидотдела, который стоял рядом - к тому окну, которое юбиляр разнес в пылу страсти и вызвал тем лавину неподвластных ему стихийных бедствий. Кузьма Андреич, неизвестно как здесь очутившийся: не то делегировала школьная общественность, не то прослышал про дармовое угощение и увязался за Галиной Михайловной - решил воспользоваться паузой, чтобы сказать тост и открыть празднество; денег на подарок он не вносил и отрабатывал свое участие в застолье ораторским искусством. Он встал, прокашлялся, постучал вилкой по стакану - звук получился, против ожидания, глухой и плоский: больничные стаканы были предназначены не для этого.
      -Нас здесь мало,- начал он издалека,- известная наша комбинация, врачи да учителя...- Самые простодушные тут обернулись в поисках последних: Кузьма Андреич, надо отдать ему должное, умел заставить себя слушать и говорил как по-накатанному, что особенно ценится российскими слушателями.- В последнее время и ходить друг к другу перестали и вообще мало знаемся - нужно событие, как это, чтоб встретиться наконец носом к носу...
      Он долго еще распространялся на этот счет, и слушатели все ждали, когда он выберется из меланхолического тупика на широкую юбилейную дорогу. Иван Александрович, и прежде не жаловавший учителя и сходившийся в этом с Иваном Герасимычем, после известных событий вовсе его невзлюбил и теперь выказывал ему всяческое невнимание: нарочно отвлекался, заговаривал с соседями, упрямо не смотрел в сторону говоруна, но тот знал, к чему ведет речь, и, начав за упокой, кончил во здравие:
      -Так вот - вернусь к тому, с чего начал. Мало нас: раз-два и обчелся, да и те не всегда ладят между собой, но мы сейчас не об этом. Давайте лучше выпьем за обе ветви российской интеллигенции и за их союз в виде супружеской пары главного врача и вашего представителя в нашем стане, достойную Галину Михайловну!..- и первым опрокинул в себя свои полстакана.
      Кузьма Андреич остался верен себе: и нашим и вашим угодил - и приличия выдержал, и о высокой нравственности напомнил. Будь этот тост пятым или шестым, можно было бы отнестись к нему проще, но первый, он безусловно содержал в себе менторское напоминание и нравоучение. Иван Александрович недоверчиво послушал его, еле заметно: так, что только жена увидела поморщился, но, хотя не удостоил выступившего взглядом, рюмку выпил: да и попробовал бы он не выпить за собственную супружницу. Выпад Кузьмы Андреича был адресован, может быть, Ирине Сергеевне, но она сделала вид, что не имеет к нему отношения: блюла, в присутствии Галины Михайловны, особенную конспирацию. Иван Александрович занимался тем же и делал это с необычным усердием: не подошел к ней ни разу, избегал за столом ее взгляда, садился так, чтоб она не попадала в его поле зрения - все с явным перебором: таким нарочитым невниманием чествуют все-таки настоящую связь, а не вчерашнюю, но Ирина Сергеевна в эти тонкости не вникала: она по-прежнему доверяла ему в главном.
      -За супругу так за супругу!- согласились между тем за столом, где тоже не интересовались лишними подробностями, а брали жизнь за рога в самом сыром и первозданном ее состоянии.- Хотя с нее обычно не начинают, но можно и за жену выпить - тоже хорошая женщина,- а Таисия, любившая пить по порядку и только за то, что в самом деле хотела, прибавила к этому нечто более привычное и юбилейное:
      -Давай, Иван Александрыч! Чтоб жилось тебе еще столько и нам с тобой вместе. Хоть ты и своенравный мужик, но жить с тобой можно. А что? Где еще начальника взять, чтоб с ним жить можно было? Тут что муж, что главный одни проблемы!
      -Значит, можно со мной жить?- переспросил Иван Александрович, для ушей которого это признание было слаще всякого комплимента.
      -Когда не слишком придираешься, можно!- одновременно польстила и сдерзила ему Таисия, вызвав тем общие нарекания - сестры и санитарки дружно, в один голос забастовали:
      -Разве можно так главного врача чествовать?! В самый раз на своем месте вы, Иван Александрыч! Недостатки у каждого есть, а лучше, чем Иван Александрыч, у нас все равно не было и не будет!..- и так далее и тому подобное...
      Это была, конечно, лесть, но лесть, предполагавшая определенную свободу нравов: почти казачья вольница. Ирина Сергеевна, впервые присутствовавшая на такой сходке, с любопытством за ней наблюдала. Иван Александрович предстал перед ней в новом для нее качестве - больничного атамана, о котором она до сих пор не догадывалась и вряд бы с таким спозналась: сама она была неробкого, но негромкого десятка...
      Стали говорить речи: от операционного блока, от родильного отделения, от станции переливания крови - все в один голос хвалили юбиляра за его стати и прыти, пророчили ему большой и славный путь и желали здоровья, так что он даже шутливо обеспокоился: нет ли на его челе каких-либо болезненных признаков, что все так единодушны в своих пожеланиях. Это была невинная уловка - чтоб услышать еще раз столь приятные для пятидесятилетнего мужика уверения в вечной молодости и неподверженности старению. Все так его и поняли и выполнили тайную просьбу с избытком: он-де и Аполлон и не по годам юн и молод. Ивана Александровича форменным образом захваливали, и Ирина Сергеевна, до сих пор успешно скрывавшая дружеские чувства к своему руководителю, здесь выдала себя иронией.
      -Полезно иной раз на юбилеи ходить,- сказала она вполголоса Пантелееву, который был терапевтом в больнице и на скорой и дежурил в те часы и дни, когда там не работала его жена, так что неясно было, когда они все-таки живут вместе или даже видятся.-Чего только про начальника не услышишь.
      -Надо надвое делить,- так же негромко посоветовал он.- На поминках вчетверо, а на юбилеях вдвое. Нас так учили. На занятиях по патанатомии...-и обратился к жене, уплетавшей в это время какие-то особенные пирожки с мясом, которые умела делать только одна санитарка, сохранявшая инкогнито и соглашавшаяся печь их лишь в наиболее торжественных случаях:- И ты здесь? Ты ж дежуришь вроде сегодня?
      -Я себе вызов сюда оформила.
      -К кому?
      -Дежурство по объекту. Вдруг кому плохо станет. Вон машина стоит.
      -Не лопай столько. А то самое вывозить придется... Хитрая какая. А меня не могла оформить?
      -Не могла. У нас с тобой родственные отношения.
      -Надо развестись тогда. Будем больше зарабатывать...
      Пирогов недоверчиво прислушался к их болтовне, из которой слышал одни обрывки.
      -Что это вы там про меня сплетничаете?.. Молодежь эта... И Ирина Сергевна с вами?..- Так ее имя было впервые упомянуто вслух и всуе - он тоже выдал себя: мы умеем прятать дружбу, но не в состоянии смирять в себе иные, не столь приятные для нас чувства; Галину Михайловну от его обмолвки едва не передернуло.
      -Да тут - кой-какие арифметические действия производим,- сказала с невинным видом Ирина Сергеевна, а Наталья Ефремовна, сидевшая рядом, пояснила:
      -Зарплату пересчитываем,- после чего Иван Александрович не то успокоился, не то, подальше от греха, отстал от них - повернулся к соседям с другой стороны и продолжил разговор о погоде и видах на урожай: в последнее время он стал говорить на эту тему с интересом завзятого огородника и познаниями истинного сельского жителя.
      Наталья Ефремовна в тот день тоже не была похожа на себя: сидела потупившись, ни к кому не обращаясь и никого не задевая - даже Пантелеева, которого, пользуясь частым отсутствием жены, безуспешно (и потому с особенным рвением) пыталась вовлечь в орбиту своего притяжения.
      Таисия посмотрела в их угол стола и решила отвести от своего начальника опасность, как всегда грозившую ему со стороны молодежи и чужой молодости.
      -А что начальства нет?- спросила она, прекрасно обо всем осведомленная.
      -Завтра домой придут,- объяснил Пирогов: не столько ей, сколько всем прочим.- Вся шатия-братия.
      -Сюда побрезговали прийти?
      -Народу много. Здесь тридцать, там двадцать - куда столько? Хорошо Раиса Петровна Галине Михайловне поможет.
      -Конечно помогу!- немедленно отозвалась та, счастливая тем, что снова кому-то понадобилась.- Раиса Петровна у вас как фея с палочкой: только кликни, несется!..- (На деле не она одна, а еще минимум пять санитарок были отряжены к Ивану Александровичу, и была отложена кастрюля пирожков с мысом но кто считает такие мелочи?)- Мы с тобой, Тимоша, два дня подряд гулять будем.
      Ивану Александровичу не понравилось такое различение и противопоставление гостей:
      -Всех у себя ждем. Гости стола не портят. А где самовар мой?..-вспомнил он.- Чаю хочу из него напиться...- Гонец, посланный за удлинителем, не нашел его в больнице и, видно, поехал в область. Но подарок и так был хорош и держался на столе хозяином, играя на солнце самоварным золотом, - провода бы только его испортили.- Где покупали?
      -В области!- игриво откликнулась Раиса Петровна, оживившаяся после портвейна.- Смотрю, стоит, пузастый, начищенный - давай, говорю Ирине Сергеевне, купим: уж очень похож на Ивана Александровича...
      -И кипит тоже! Когда нагреется!- опередил ее кто-то: сравнение слишком уж в глаза бросалось.
      -Вот я как раз это и хотела сказать!- самым непосредственным образом откликнулась она, и все дружно засмеялись. Не радовались за столом только двое: кто, разумелось само собою.
      -Ирина Сергевна подарок покупала?- спросила как бы невзначай Галина Михайловна, которую все уверяли в том, что отношения между ней и супругом навсегда ушли в прошлое.
      -Мы вдвоем,- скокетничала Раиса Петровна.- Но решала она... Мы ей, кстати, еще пятнадцать рублей должны остались...
      Иван Александрович поглядел мельком на Ирину Сергеевну, потом еще более быстрым, молниеносным, взглядом на супругу, наконец уставился на Раису Петровну. Галине Михайловне после этих злополучных пятнадцати рублей все стало ясно. Молчать она не собиралась - слишком уж натерпелась в последнее время:
      -Это у Ирины Сергевны такой вкус?- публично удивилась она, и все попритихли в недоумении.
      -А у тебя не такой?- проворчал муж.- Дома такой же стоит... Ничего, ничего!- успокоил он сотрудников.- Этот пойдет на дачу. Мне в последнее время все вдвойне нужно.
      -Это я заметила.- сказала с ударением его супруга и прибавила, изображая раздумье:- Дома стоит - так это со старых времен осталось: куда денешься?.. Но чтоб я снова такой купила?.. Старомодный и пузатый?..- и выразительно приподняла плечи - это был ее тост юбиляру: вот тебе и Аполлон, вот тебе и вечная молодость...
      Таисия снова пришла на помощь начальнику - видно, их многое в жизни связывало:
      -Ничего! Все путем будет. Личные проблемы уходят, общие остаются. Нам бы год протянуть, да еще двести...- потом посетовала:- Надо было вам, Иван Александрович, какого-нибудь начальника на праздник привести - больше б порядка было.
      -А я порядок не люблю,- признался он: не то всерьез, не то ради красного слова.- Люблю, чтоб он сверху был, чтоб меня слушались, а что внизу - бог с ним, я не вникаю.
      -Надо во все вникать. Для чего генерала на свадьбу приглашают? Чтоб порядок был: не дрались чтоб, жениха ненароком не повредили. А у нас нет такого генерала.
      -Как это нет?- возразил Тимоша.- А я кто?.. Все у нас есть - нет только головы на плечах да передачи в тумбочке: так у нас в дивизии говорили...
      Юбилей был подпорчен. Виновата в этом была Галина Михайловна, которой не следовало сводить счеты с мужем в праздник и на людях, но она, как жена Цезаря, осталась вне подозрений, и те естественным образом пали на Ирину Сергеевну. Ей никто ничего не сказал, но ее избегали теперь за столом и не заговаривали, будто это могло кого-то скомпрометировать. Наталья Ефремовна и та только улыбнулась в ответ, когда она обратилась к ней с чем-то, и тоже отмолчалась, хотя и с иной подоплекой: будто знала что-то, что по важности своей не шло ни в какое сравнение со сказанным и о чем она могла бы рассказать лишь в иных, более удобных обстоятельствах. Ирина Сергеевна не слишком обиделась на нее за это, но и сидеть здесь дальше ей тоже не было никакого резона. Она сослалась на больного ребенка, требующего ее присутствия в отделении, получила согласие главного врача и с легким сердцем вышла из-за стола: совесть ее была чиста, и это было для нее главное...
      Проходя мимо конца стола, где сидела Галина Михайловна и ее компания, она краем уха уловила, как Тимоша, пользуясь тем, что никто, по его мнению, его не видит и не слышит, зло и негромко выговаривал жене, нечаянной виновнице происшедшего:
      -Дура ты! Как дурой была, так дурой и остаешься!.. Когда ж ты это поймешь и от этого вылечишься?!.- Что сказала в ответ Раиса Петровна, Ирина Сергеевна уже не слышала...
      Точки над i, как говорят французы, поставила Наталья Ефремовна.
      Она разыскала Ирину Сергеевну в детском отделении, где та смотрела малыша, поступившего накануне с острой пневмонией.
      -Больных смотришь? Не надоело?..- Она присела на соседнюю кровать, заложила ногу на ногу.- Там пьяный разговор пошел. Того гляди, песни начнут орать.
      -Не любишь?
      -Обожаю! Все детство в хоре пропела... Ты с ним совсем рассталась?
      -Да вроде этого.
      -А зачем подарок покупать ездила?
      -По старой памяти. Да еще самой кое-что купить надо было...- Ирина Сергеевна посмотрела на нее, оценила степень ее любопытства и участия.- Так и не купила. Все деньги на самовар ушли.
      -Не много их у тебя... Напрасно пострадала, значит?.. Хотя страдают всегда зря - веселятся только по делу. А я уезжаю скоро. Отпускает меня вчистую твой Иван Александрович...- и, помедлив, поделилась:- Если рассталась, так и быть, скажу. Съездила к нему на дачу, там обо всем договорились. И правда, у него хорошо. Целый кусок леса себе отхватил, каждый день елки пересчитывает, нашел себе второе призвание...
      Ирина Сергеевна окаменела от этого известия: на нее как столбняк нашел - она сама не ожидала от себя такой судороги.
      -Так прямо и сторговались?- недоверчиво спросила она: верней, ее губы это выговорили.
      -Не совсем,- уклончиво отвечала та.- Просили из области. По звонку из моих мест. К нему я так, для ускорения событий, приехала... Да и самой любопытно стало: захотелось посмотреть, что из себя представляет. Ты меня раззадорила: что это, думаю, подруга моя ездить к нему наладилась. Мы ж, бабы, любопытные: вдруг у другой лучше.
      -И как?- машинально спросила Ирина Сергеевна.
      -Да ничего... Прямолинейный слишком. Раз и в дамки. В таких случаях говорят - обед без вина: вкусно, сытно, но неинтересно...- Она присмотрелась к Ирине Сергеевне, прищурилась.- Я тебе боль причинила?.. Ты извини: я всех на свой аршин мерю, не думала, что это тебе как соль на рану... Мужиков нельзя одних оставлять - ты что, этого не знала?.. Кому ты вообще верность хранишь?.. Чудная женщина!..
      В таких случаях не знаешь, терзают ли тебя нечаянно, из неуместного хвастовства и желания разродиться жгучей новостью, или же из стремления причинить боль, из коварства и злонамеренности. Но Ирине Сергеевне было не до тонкостей: с ней самой творилось нечто невообразимое. Не дослушав Наталью Ефремовну, которая успела замолкнуть и с удивлением ее разглядывала, она, не чувствуя опоры под ногами, заторопилась, пошла в кабинет, вспомнила по дороге, что оставила у больного аппарат для давления, вернулась за ним, взяла его, не заметила сидевшей здесь Натальи, переоделась в ординаторской, вышла из больницы, направилась к шоссе и оттуда дошла не останавливаясь до дома Татьяны: будто забыла на время о том, что переехала в больницу. Там она спохватилась, вернулась - тем же путем и тоже пешком, хотя расстояние было немалое и она, когда жила здесь, обычно голосовала. Дома она так же механически, не отдавая себе отчета в своих поступках, села к столу, попыталась сосредоточиться на чем-нибудь, но ничего из этого не вышло. Тупая, саднящая и бессмысленная боль ныла в ее сердце, ничем не отличаясь от зубной боли, которая так же бессодержательна, не дает покоя, занимает все мысли и не позволяет ни на чем сосредоточиться. Напрасно она уговаривала себя, что не строила никаких планов, тем более далеко идущих, на Ивана Александровича, что он ей не пара и она едва ли не сама его оставила, что отношения их не могли иметь другого завершения - все было впустую: если и можно заговорить боль, то не собственную. Следующие два дня были, слава богу, выходные: юбилеи справляли по пятницам: чтоб можно было отлежаться и выходиться - она просидела и пролежала оба дня дома. Только к исходу воскресенья ее зубная боль в сердце поутихла, унялась, так что она смогла выйти из своей резервации, в которой до того заперлась и откуда оба дня не выходила, хотя ее разыскивали медсестры, которым она снова понадобилась (и, кстати сказать, никому больше: одиночество, когда берется за нас всерьез, в товарищах не нуждается)...
      Она пошла по главной дороге поселка. Ей все было здесь знакомо, но она смотрела вокруг себя новыми глазами: будто в первый раз увидела. Жительницы поселка здоровались с ней, она им с задержками отвечала, они замечали состояние ее духа и, кажется, читали ее мысли, которые ей самой были неподотчетны. Она свернула с шоссе и пошла по тропке в степь, к каменному истукану: будто наперед знала, что там станет легче. Первобытная скульптура стояла на месте, только окружена была не желтой, пожухлой травой, как в прошлый раз, а новой изумрудной зеленью. Каменная баба смотрела мимо поселка, в сторону садящегося за степью солнца. От прямого освещения черты ее, в прошлый раз стертые и смазанные, сделались отчетливей, рельефнее, словно ожили: стали хорошо видны низко опустившиеся груди и врытые в землю ноги, а в верхней продолговатой, яйцевидной части прорисовалось подобие лица, грубого, бесформенного и упрямого. Впереди, в направлении ее слепого взгляда, алело, краснело, желтело и голубело закатное небо, и женщина, сама лишенная красок, казалось, любовалась ими: не молилась на уходящее светило, но прощалась с ним, чтоб назавтра увидеть снова. Ирине Сергеевне и в самом деле стало легче: не она одна здесь маялась и томилась - в душевной грозе ее наступило затишье, она вернулась назад в ином, более спокойном и собранном состоянии духа...
      Но в тот день она твердо решила, дала зарок: отработать в Петровском положенные два года и вернуться затем на родину.
      * ВТОРАЯ ЧАСТЬ *
      АЛЕКСЕЙ
      29
      Алексей Григорьевич появился в Петровском одновременно с новой заразой - но прежде надо рассказать, хотя бы вкратце, о том, что предшествовало им обоим.
      Порвав с Иваном Александровичем и решив через год уехать, Ирина Сергеевна внешне мало переменилась и продолжала вести прежний размеренный образ жизни. Инстинкт самосохранения, живущий в нас, в случае моральных потрясений в особенности старается сохранить наружное постоянство и ввести всех в заблуждение. Она и не могла вести себя иначе: не нашла бы сочувствующего слушателя, ей не с кем было поделиться. Она не была ни вдовой, ни женой, оставленной ветреным мужем: это те могут плакаться и жаловаться на судьбу, но супружеская неверность доброй славой у населения не пользуется, он под нравственным запретом - хотя все миновали или могут пройти через его бурные пороги и тихие омуты. Ирина Сергеевна не притязала на иное отношение к себе и ни на что не сетовала - трудно было поэтому вывести ее из застывшего, хотя и шаткого равновесия, но иным это удавалось. Особенно обидны бывают в таких случаях предательства друзей: кого любишь и не можешь не задумываясь списать в убыток. Иван Герасимыч, забывшись как-то, съязвил в ее адрес самым дешевым и плоским образом:
      -Что это Пирогов сюда ходить перестал?
      Она оторопела, спросила:
      -А вы по нему соскучились?
      -Да нет...- Он развел руками.- Просто пасся здесь прежде. Торчал как на привязи...
      Это была совершеннейшая ложь. Иван Александрович никогда не торчал, как он выразился, в поликлинике, и она к нему не ходила: встречались они как правило на ничейной земле, на нейтральной территории - словно предчувствовали подобные попреки в будущем. Она мельком глянула на него, ничего не сказала, а Иван Герасимыч осекся, поперхнулся собственной дерзостью, поодумался, стал похож на нашкодившего ребенка и весь день потом странно похмыкивал и покряхтывал, тяготясь собственной глупостью, а она еще три дня потом говорила с ним самым официальным образом - потом только смягчилась, вернулась к прежнему тону и то не сразу, а постепенно, уступками и лишь потому, что он сказал это ей с глазу на глаз, без свидетелей...
      В июне судили Ивана. Милиция не отстала от него, довела процесс до естественного завершения: действительно, если б он не закончился судом, зачем было затевать его? Приговор, как это сплошь и рядом бывает, был предрешен и согласован заранее: надо было не переборщить с возмездием, но и не оставлять воровство безнаказанным. Вмешательство Ирины Сергеевны в судьбу Ивана не могло иметь никаких последствий: она решалась интригой, в которой были замешаны, ни много ни мало, самые значительные в районе лица, и Лукьянов был среди них за крайнего. Первый секретарь Зайцев никак не мог уйти со своего поста: метил теперь на должность в Москве, а она освобождалась с большим скрипом, с задержками. Его место было обещано второму секретарю, Воробьеву: чтоб старался и работал вдвое, а что дальше было ведомо лишь высшему начальству. Воробьев поверил на слово и с нетерпением ждал отъезда своего хозяина. Проволочки раздражали его, само ожидание и неопределенность положения обесценивали в его глазах фигуру руководителя, не то бывшего, не то нынешнего, и он поднял голову и начал вести себя так, как никогда бы не позволил себе в обычных обстоятельствах. Внимательный читатель должен помнить, что Лукьяновы тесно примыкали к кружку второго секретаря, а Пирогов слыл за человека первого. Зайцев вначале хотел спустить на тормозах лукьяновское дело: оно не стоило выеденного яйца и могло породить ненужные сплетни, но, столкнувшись с нелюбезностью и противостоянием наследника, решил проучить его, наказав одного из его подручных. Областная милиция, знавшая подоплеку дела, устранилась и передала его в район для рассмотрения не по месту совершения преступления (какого, никто по-прежнему не знал), а по месту жительства правонарушителя. Здесь Лукьянова решили отдать под товарищеский суд: это был как бы реверанс в сторону Воробьева - на слух товарищеский суд приятнее, чем суд областной и даже народный. На деле же, хоть он и был товарищеский, ничего дружественного в нем для Лукьянова не было: суд есть суд, как его ни назови, и люди в нем ожесточаются от одного сознания причастности к вершению чужих судеб, прокуроры взывают к мести, а судьи - к нелицеприятности.
      Заседание проходило в стенах школы, освободившейся к этому времени от занятий. Отношение к Ивану как со стороны юристов, так и сидевшей в зале публики было самое предвзятое. Анна Романовна и в этом видела происки Ивана Александровича, но тот, пустив первый шар и положив начало делу, потом в нем уже не участвовал. В этом не было нужды: у милиции и суда своя хватка однажды вцепившись в кого-нибудь, они выпускают из объятий разве только покойника. На суде Пирогов сидел особняком, в уединении, молчал и не мог влиять на правосудие. Лукьянов сам был во всем виноват: поскольку держался, по обыкновению своему, свысока и вызывающе. У нас на суд надо идти с низко опущенной головой, бия себя в грудь, разрывая на себе рубаху и каясь: если не за нынешние свои грехи, то за прошлые, не за свои, так за все человечество - такова уж наша отечественная презумпция и всеобщей вины, и невиновности, а Лукьянов от всего, как иностранец, отпирался, открещивался и тем задевал и попирал нравственные устои зрителей. Один из них даже не выдержал и публично, с места опроверг его показания:
      -Как же не торговал, когда я у тебя за чирик колбасы палку еле выпросил?!.
      В пылу разоблачения он пренебрег главным законом улицы, запрещающим под страхом смерти всякое доносительство, но никто в зале не осудил его за это: он выразил общее настроение. Иван даже не сразу сообразил, чем ответить.
      -Как же я продать ее мог, когда конфисковали ее у меня?- нашелся он, но тот отмахнулся от казуистических тонкостей:
      -Не в этот раз, так в другой - какая разница?..- Ему было все равно, судят ли Ивана за какой-то один особенный день или за всю биографию: русский человек не любит делить жизнь на части и склонен оценивать ее огульно...
      Рассматривался в самом деле эпизод, приведший к задержанию, но это ничего не значило: сам по себе он был ничтожен, едва не выдуман и мог иметь лишь символическое значение. Иван вез на базар (или, как он утверждал, с базара) мясо для продажи, используя для этого казенную машину, преступление в наших краях неслыханное: в том смысле, что никому еще в голову не приходило останавливать и судить за это водителя. Но Россия не Англия, не страна прецедентов: раз судят, значит, пришла такая пора и от тюрьмы, по известной аксиоме, не отказываются. Супруги вначале хотели нанять адвоката, но Иван в последний момент раздумал, запретил жене делать это: чтоб не смешить людей и не позориться. Голос с места подтвердил правильность его решения: глас народа - глас божий. После него процесс утратил интерес: как решенная школьным классом задача - пошел на убыль, покатился под гору. Судьи, получив подтверждение правоты с места, заторопились, зачастили в своей скороговорке, и не прошло и десяти минут, как Ивану влепили год условно и еще год принудительных работ по месту службы - с выплатой половины заработка. Большего за вмененные ему пустяки никакой бы районный суд не дал - не то что товарищеский, а на товарищеский еще и нельзя было пожаловаться: в этом и заключалась соль выбора - чтоб не тянули время в апелляциях, дожидаясь смены районного руководства. Супруги встретили приговор ледяным молчанием: хоть они и ждали беды, но она застала их врасплох - надежда в суде умирает последней. Удар по ним был нанесен жестокий и, по их мнению, несправедливый - они долго потом от него отряхивались, приходили в себя и собирались с мыслями. Пирогов: если он приложил к делу руку и стоял у его истоков - мог быть доволен; но если так оно и было, он этого не показывал. Что же до Ирины Сергеевны, то она в школу не пошла: не то не любила судов вообще, не то избегала эту школу в особенности...
      Зато в мае она переехала на новое место жительства. Ирина Сергеевна сама нашла его на рынке - или, точнее, в кооперативном магазине, расположенном на его территории: тут все стоило на пять-десять копеек дешевле, и народ здесь толпился с утра до вечера...
      Она стояла в очереди - впереди нее была женщина лет пятидесяти, которой она прежде не видела, но которая расположила ее к себе: как и почему это происходит, никто еще не выяснил. Одета она была не по погоде: в теплое длинное черное пальто и шаль, хотя на дворе было пятнадцать градусов, держалась особняком и ни с кем не заговаривала - лишь обсуждала, с собой же, планы предстоящих закупок, изредка и мельком взглядывая на Ирину Сергеевну и приглашая ее не то в свидетельницы, не то в участницы расчетов:
      -Картошку я, конечно, куплю: если не мерзлая, морковь тоже можно взять, а вот лук, наверно, на рынке лучше: этот вялый слишком... А свекла маленькая...- и снова взглянула на Ирину Сергеевну: сообразуясь с ее мнением. Та улыбкой дала понять, что вполне с ней солидарна.- А вы что будете покупать?- спросила незнакомка.- Я всегда спрашиваю в очереди. Всего не купишь и не узнаешь, а если спросить одного-другого, можно составить впечатление.