Каменная баба

      Марья Федоровна посмотрела на него презрительно.
      -Все-таки есть в вас во всех что-то отвратительное... Давай, Ирина, выпьем. И правда, не люби женатых: они все такие - раздвоенные!..- но переметнулась затем в стан врага своего:- Кого это она себе нашла?
      -Да вот сам думаю - кого? Нашелся кто-то - мужики еще не перевелись.
      -Почему мужик? Может, молодой человек с приятной наружностью?
      -Может, и парень,- согласился, уже безразличнее, Иван Герасимыч, поглядел на часы и спохватился:- Двенадцать почти?! А мы тут разговорами занялись?! Давай! Чтоб был этот год лучше прежнего!..
      Потом сели смотреть фотографии. Иван Герасимыч принес из спальни большой семейный альбом в потертой бархатной обложке.
      -Сейчас всю нашу подноготную увидишь. Врачи глазам верят, а не ушам... Вот это мы с Марьей Федоровной. В твоем возрасте.
      -Вы одногодки?
      -Да вроде того... Она только всю жизнь была у меня за старшего.
      -Не болтай чепухи!- приказала она, ни в чем не давая ему спуску.- Я тебя на полгода младше!..
      На первой странице желтый, потрескавшийся снимок изображал их обоих вскоре после свадьбы: судя по торжественности их вида и по желанию позировать парой. Оба были, конечно, иными, чем теперь: Марья Федоровна робела и серьезничала и была как бы ведома своим мужем, но в этой подчиненности уже угадывалось последующее главенство; Иван Герасимыч же глядел ясным соколом, присевшим лишь для того, чтоб взлететь повыше: нетерпеливый, слегка снисходительный, с дерзким вызовом во всей долговязой артистической фигуре - и тоже в черном костюме, только с бабочкой.
      -Никогда бабочки не носил, а тут нашел у приятеля,- сказала Марья Федоровна.
      -У Володьки Осипова,- уточнил Иван Герасимыч.- Сейчас завкафедрой в Симферополе.
      -И костюм все тот же?- пошутила Ирина Сергеевна, но Иван Герасимыч не принял такого юмора:
      -Ну да, тот же! Тот истлел давно... Не такой уж я нищий.
      -А что?- вмешалась Марья Федоровна, восстанавливая справедливость.- Не первый, конечно, но третий. Хочешь, посчитаю?
      -Она все считает. Отчего женщины так счет любят - не знаешь, Ирина Сергевна?.. Это сразу после института. Я в Новосибирске кончал.
      -И Марью Федоровну там нашли?
      -Там и нашел. Прилип к ней, как ракушка к крейсеру.
      -Опять не так?- заподозрила та.
      -Все так. Никаких претензий... А это наш единственный - во всех своих обличиях и регалиях...
      Сын их был запечатлен на ряде последовательных снимков: вначале грудной младенец, потом трехлетний мальчик, школьник, наконец - морской офицер в щегольском мундире, очень похожий на отца в его возрасте.
      -Что с ним случилось?- осторожно спросила Ирина Сергеевна, боясь задеть рану в сердцах родителей, но Иван Герасимыч отвечал внешне бесстрастно и без запинки: -Да ерунда вышла... Поломка в реакторе. Он на атомной подлодке служил. Надо было буксир вызывать и в порт идти, а начальство решило своими силами неполадку устранить. -Боялись, что взорвется,- сказала Марья Федоровна. -Да не этого они боялись!- уже с горячностью опроверг хирург.-Если и боялись чего, так что с должности сымут - за аварию в чужих водах! Они ж кем угодно в таких случаях пожертвуют! Когда под ударом их звездочки! Для них же все остальные - быдло!..- Он помолчал.- Не имели права пускать его туда. А он вызвался - добровольцем. Какую-то трубку там запаял, а туда и носа совать было нельзя. Дурак!
      -Нельзя так о покойном, Иван,- сказала жена.
      -А как его еще назвать? Дурак - он и есть дурак... Вообще не надо было ему в этот флот идти. Я всегда был против.
      -Направили же?
      -Мало ли что?!- Иван Герасимыч ощерился в неприятной, оскорбленной гримасе.- Сказался б больным, изобразил психа опасного - его б враз оттуда выставили, комиссовали - ходил бы сейчас на торговом судне, а здесь бы его жена с детьми дожидалась... Они ж не предупреждали никого об опасности!.. Сволочи!..- Он переждал вспышку застарелого гнева.- Ладно, смотри дальше... Это я в отделении. Заведовал когда-то. Сам заведующий, сам доктор, и у меня три сестры, как у Чехова, и четыре санитарки...
      На снимке была видна небольшая операционная. Иван Герасимыч склонился над обнаженным больным, глубоко уйдя головой в его широко раскрытый живот, рядом стояла медсестра: та самая Зина, которая, по старой памяти, наливала ему теперь спирту.
      -А это когда было?- спросила Ирина Сергеевна.
      -Лет двадцать тому?..- Иван Герасимыч обратился за помощью к супруге, которая не помогла ему на этот раз, занятая мыслями о сыне.- Я тогда лихой был. Из операционной не вылезал, на мне весь район держался.
      -Видишь, Иван, себе же противоречишь,- Марья Федоровна додумала наконец грустную думу.- Тоже на рожон лез. Как и сын твой.
      -Это ты не путай!- оборвал он ее.- Это разные вещи. Народ мы такой - за здорово живешь работаем, свое где-нибудь в другом месте сорвем, но жизнь-то нам остается!.. Такого в России еще не было, чтоб право на жизнь отнимали... Им же все нипочем: как с цепи какой сорвались!
      Марья Федоровна встревожилась.
      -Успокойся ты... Что раскипятился?
      -Да я спокойный совсем - откуда ты взяла?- и снова перевернул страницу.-А это мы террасу сколачиваем. Сосед мой: он работой руководил - и здешний один, Петька Власов. Я ему грыжу сделал, так он мне помогать взялся. Я ему говорю: нехорошо после операции, а он: ничего, только полезно.
      -Еще бы!- к Марье Федоровне вернулся ее критический дух.- Когда не столько строили, сколько пили.
      -Терраса же стоит?.. Не без того, конечно... Во всем результат важен, все остальное - частности...
      Они стали смотреть снимки дальше, как вдруг в ближнее окошко забарабанили. Иван Герасимыч вздрогнул от неожиданности.
      -Кто это?!.- В Петровском в окно так запросто не стучали: так могли поступить лишь очень близкие люди или чужие - в случае пожара или иного несчастья. Он подошел к стеклу, всмотрелся в темноту и скорей угадал стоящего там человека, чем его увидел.
      -Пирогов!..- Он обернулся к женщинам, изобразил на лице крайнюю степень иронии и недоумения и пошел открывать неурочному гостю: если он и ждал к себе кого, то Ивана Александровича в последнюю очередь. Ирина Сергеевна, ожидавшая его еще меньше, обомлела и приросла к стулу, не зная, радоваться ли ей или заранее бить тревогу...
      Иван Александрович разделся в прихожей, вошел в гостиную, потирая замерзшие руки, и ловко разыграл удивление, увидев за столом Ирину Сергеевну:
      -Ирина Сергевна здесь? Вот не ожидал...- и отвечая на немой вопрос Ивана Герасимыча, объяснился:- Шел мимо - дай зайду, думаю. Жена приболела, отпустила меня встретить Новый год у Тимофея Фроловича с Раисой Петровной, а там тоже не слава богу: хозяину нездоровится - эпидемия гриппа, видимо, начинается. Посидели и разошлись - домой возвращаться рано, жена спит, а я недогулял малость...- и выставил на стол из бокового кармана рыжую бутылку английского виски.
      Иван Александрович выглядел оживленным. Черты лица его пришли в обычно не свойственное ему движение. Общее выражение его было любезно, предупредительно и деликатно. Он шутливо улыбался и обращался предпочтительно к Марье Федоровне: обегая взглядом взъерошенного Ивана Герасимыча и скользя им поверх притихшей Ирины Сергеевны. Иван Герасимыч недоверчиво уставился на принесенный заморский напиток. Марья Федоровна, блюдя святые для нее законы гостеприимства, пригласила Пирогова к столу:
      -Садитесь, конечно - гостем будете... Вы у нас не были никогда?..
      Иван Герасимыч оторвал взгляд от четырехгранной емкости и посмотрел на Ивана Александровича, который усаживался возле Ирины Сергеевны, уже предчувствующей худшее.
      -Вроде не был.- Иван Александрович церемонно и благожелательно огляделся по сторонам.- А вы, смотрю, тверезые?
      -Да если и были выпивши, то теперь вытрезвели,- признался Иван Герасимыч, который никак не мог взять в толк, чего ради тот к нему явился. В то, что в новогодней компании двое заболели, он поверил: как многие другие проницательные, но одновременно и простые умом люди, он верил, когда врали по пустякам (хотя всякое большое надувательство строится именно на мелочах), но никак не мог принять главного - того, что Иван Александрович зашел к нему, потому что его так повело и осенило: это уж никак не умещалось в его сознании. Пирогов уклонился от иных объяснений своего незаурядного поступка.
      -Давайте виски попробуем. Вискаря, как мы в институте говорили. У вас тут что?- и кивнул на пузатый графин.
      -Водка с лимоном,- соврал теперь и хирург: почувствовал вдруг в его подношении нечто вроде подкупа.- Я, пожалуй, ее пить и буду. Тебе что, Марья Федоровна?
      -Виски. Не пила никогда.
      -Разве? Забыла просто. А ты, Ирина?
      -Водку. Не буду мешать.
      -И правильно сделаешь,- и стал разливать белый спирт, оставив рыжий без внимания.
      -Разделились,- подытожил Пирогов и, сам не зная отчего, встрепенулся.-На белых и на красных.- Он налил себе и Марье Федоровне, оборотился к Ирине Сергеевне:- Как Ирина Сергевна себя чувствует? Какая она в обществе? Я ведь ее на работе только и вижу...
      Тут до Ивана Герасимыча начало доходить, что Пирогов пришел сюда не для него, а из-за Ирины Сергеевны, и он решил, что тот захотел воспользоваться случаем, чтоб познакомиться с ней поближе, приволокнуться в праздничной и интимной обстановке.
      -С Ириной Сергевной все в порядке,- произнес он вслух.- Притихла только, когда пришли вы. А до того у нас весело очень было.
      -Начальство - поэтому. Не знаешь иной раз, куда от начальствования своего деться.
      -А вы его на вешалке оставляйте,- посоветовал ему Иван Герасимыч.- Как вам дом наш?
      -Хороший дом. - Иван Александрович огляделся из приличия.- Я себе сейчас такой же строю.
      -Помимо квартиры?- невинно спросил Иван Герасимыч, и Иван Александрович, который, в отличие от него, был нацелен именно на мелочи и на всякого рода подробности, сразу же распознал подвох и опасность, таившиеся в этих словах.
      -Ну да...- Он покосился на хозяина.- Квартиру детям оставим, сами туда съедем...
      Это был ответный выпад, им до конца не осознанный, сказанный почти непроизвольно и внешне вполне благопристойно, но потому особенно ядовитый и неуместный: о детях нельзя говорить в бездетной семье, а в потерявшей их втрое и вчетверо...
      -Так они сюда не приедут.- Иван Герасимыч тоже нашел чем его уязвить, и Иван Александрович разуверил его теперь уже почти что сознательно:
      -Кто-нибудь да явится. Тому и квартира достанется... У меня ж их двое...
      -Это я знаю,- согласился Иван Герасимыч, окончательно восстановленный против него: он как бы высох на глазах, осунулся и еще больше выпрямился. Иван Александрович совершил еще один непростительный просчет - не нашел ничего лучшего, как спросить:
      -Это вы из-за квартиры на меня сердитесь?.. Мы ведь планировали дать вам ее. Сорокин за вас хлопотал.
      -Правда?- поинтересовался Иван Герасимыч, но как-то слишком уж несерьезно и бесшабашно.- И куда ж она делась?
      -Зайцев в последний момент взял. Первому секретарю не откажешь... Сейчас, может, освободится. Он в область метит. Или еще выше.
      -Но теперь-то мы туда не поедем?- в том же легкомысленном тоне не то спросил, не то сообщил ему Иван Герасимыч и налил себе одному водки. Иван Александрович не придал значения этому.
      -Теперь, может, Ирине Сергевне ее дадим. Надо удерживать у себя ценные кадры,- и снова оборотился к детской докторше, которая не столько слушала их разговор, сколько ждала в тревоге его завершения.- Нарядная сегодня. Красивая женщина - верно, Иван Герасимыч? Вы в этом толк понимаете...
      Иван Герасимыч ничего в ответ не сказал, а в лице его мелькнула скрытая, но сухая и едкая насмешка. Марья Федоровна решила вмешаться - во избежание открытой ссоры:
      -Конечно красивая. И умная. Давайте выпьем. Что это ты, Иван, один рюмками машешь? Никогда за тобой этого не водилось: всегда пил за компанию... Что вам делить? В одном пекле варитесь, всем вам одним и воздастся.
      -Кому что воздастся, это после нас ясно станет,- сказал муж, обращаясь к ней одной: он уже и на Ирину Сергеевну был зол: за то, что навела на его дом гостя.- Я когда умру, ко мне тыща мужиков на похороны придет.
      -А ко мне?- поневоле заинтересовался Иван Александрович.
      -А к вам с десяток начальников!..
      Марья Федоровна покачала головой, а Иван Александрович раздумался и, вопреки ожиданиям, согласился:
      -Так, наверно, и будет...- Запоминая обиду, он наново присмотрелся к хозяину и не удержался:- И вы из-за этого стараетесь? Все равно ведь не узнаете?
      -Иван Александрович!- властно прикрикнула на него Ирина Сергеевна, и Иван Герасимыч посмотрел наконец и на нее тоже: окрик этот прояснил многое в их отношениях...
      -Вы зато увидите,- с нарочитым хладнокровием поворотился он к Пирогову.- И мне потом расскажете. А я сверху на вас погляжу и тоже поделюсь потом известиями... Если захочется там разговаривать... Спать пойду. Нездоровится мне что-то... Сегодня, гляжу, все вокруг вас болеют. Разносите, наверно, инфекцию...- и ушел в спальню. Марья Федоровна только развела руками в знак своего бессилия, но жест этот был неубедителен: она тоже была сердита на Пирогова, испортившего им так хорошо начавшееся празднество...
      Ирина Сергеевна и Иван Александрович вышли на пустую, неосвещенную, окропляемую летящим снегом улицу. Она не могла опомниться от случившегося, он же в открытую бранил Ивана Герасимыча:
      -Хорош гусь! Хлебосол! Никогда я его не любил - и, видно, не напрасно!..
      Ирина Сергеевна стала от возмущения среди улицы.
      -А ты себя виноватым не чувствуешь?!
      -В чем я виноват? Что в гости к нему пришел?
      Она уставилась на него, но не обнаружила на его лице и следов раскаяния.
      -Во-первых, ты не к нему, а ко мне пришел, хотя это не мой дом, а его, и туда без спросу и приглашения нельзя идти было... Идешь на Новый год к человеку, которого терпеть не можешь, и ведешь себя, как тебе вздумается! Оттого, что ты главный врач? Так это в Новый год никому не интересно!..
      Он не хотел выслушивать ее упреки, но не желал и ссориться с ней поэтому решил обратить все в шутку, в любовное недоразумение.
      -Да будет тебе. Хотел просто тебя увидеть - убивать меня из-за этого?..- и начал брататься с ней на улице: целовать, обнимать и хватать в охапку, но ей было не до того:
      -Да перестань ты!.. Что ты себя ведешь, как мальчишка?.. Люди же кругом!
      -Нет никого. Снег валит, фонари никогда в Петровском не горят - и слава богу!
      -Это тебе так кажется! Из окон смотрят... Я уже в двух зевак увидела: ты ж кричишь на всю улицу!..
      Он только тогда от нее отстранился.
      -Ладно, не буду... А что ты меня про квартиру не спросишь?- спросил он чуть погодя, пройдя несколько метров: открыл свою козырную карту.
      -Какую?- не поняла она.
      -Я же сказал... Зайцевскую. Я ведь хлопотать уже начал.
      Она помолчала.
      -Это важно очень?
      -Квартира?
      -Нет. Говорить об этом сейчас, когда в разум никак не войдешь - до того все нехорошо вышло... Как мне теперь с Иваном Герасимычем разговаривать? Мне ж через два дня с ним снова в одной комнате сидеть.
      Пирогов отступил по всей линии фронта:
      -Не знаю, Ирина. Я с ним давно дружбу не вожу.
      -А мне каково?.. Ты и впрямь о себе только думаешь... Оставь,- сказала она, когда он, за неимением других доводов, вновь прибегнул к пылким объятиям.- И без того тошно... Что на тебя находит?.. Или ты всегда такой?..
      Это была первая серьезная их размолвка...
      22
      Все, однако, и на сей раз оказалось не столь трагично, как поначалу рисовалось ее воображению. Иван Герасимыч в первый день работы в новом году повел себя так, будто ничего особенного не произошло, а когда Анна Романовна спросила у него, при Ирине Сергеевне, как они провели вечер, ответил как ни в чем не бывало:
      -Хорошо посидели. Каждый год бы так...
      Анна Романовна чуть не похвасталась, в свою очередь, в какой компании побывала она, но смолчала: была умней этого. Иван Герасимыч был, конечно, по отношению к Ирине Сергеевне не тот, что прежде: замкнулся в себе, прятал от нее глаза и помалкивал, но пристойность была соблюдена, и внешне мало что изменилось. Он только стал курить при ней не спрашиваясь да читал всякую минуту подвертывавшиеся под руку бульварные книжицы: бранил их по прочтении, называл бредом, но брался затем за следующую, будто решительно предпочитал их теперь живому разговору и общению с коллегами.
      С Иваном Александровичем тоже все обошлось малой кровью: она ждала продолжения ссоры и мысленно к ней готовилась, но все вышло проще и будничней. На первой в году пятиминутке она наново присмотрелась к нему, пытаясь разобраться в противоречиях его характера. За праздники накопилось много дел - он раскидал их с ловкостью акробата и прирожденного администратора: все молча приняли его слова к исполнению. На работе он вообще производил иное впечатление, чем вне больницы. Здесь у него все было взвешено, выверено опытом и соотнесено с реальностью - поэтому ему и подчинялись столь беспрекословно, признавая его обычную житейскую правоту и практическую сметку. Почему он, при такой ловкости и осмотрительности, мог так беспардонно вести себя с теми же подчиненными в иных обстоятельствах, было для нее загадкой. С ней самой тоже было много неясного. Она не могла простить ему испорченной дружбы с Иваном Герасимычем, но, странное дело, это мало что меняло в их собственных отношениях. Она догадывалась, что вред, наносимый стороннему лицу, редко бывает причиной любовного разрыва, а во внебрачных связях, которые с самого начала строятся на ущербе, наносимом отсутствующему третьему,- в особенности. Любовь, как говорят, зла, но еще и эгоистична и пренебрегает благом ближнего, хоть это и не красит род человеческий,- ей пришлось признать, что она грешит общими для большинства людей пороками и недостатками. Это не принесло ей радости, и если бы Иван Александрович ушел сейчас от нее, она бы примирилась с этим: слишком много было здесь двусмысленного, чего она не любила и как могла избегала,- но он сам пошел на мировую и даже принес ей форменные извинения.
      На пятиминутке он не глядел в ее сторону, но, когда сходка закончилась, отвел ее под каким-то благовидным, как он говорил, предлогом в сторону и, не меняя конспиративно-деловитого выражения лица и даже напускной монотонности голоса, сказал:
      -Ты прости меня за давешнее. Сам не знаю, как вышло. Пришел, распустил хвост, раскудахтался. Как гусь или индюк какой-то...
      -Ты мне расскажи все-таки про свой птичник,- попросила она.- Хоть и говорят, что гусей дразнить не надо...
      Они договорились о встрече во флигеле: там он продолжил свои излияния:
      -Я думал над всем этим. И пришел к неутешительным для себя выводам...
      Он лежал на боку, подпирая кулаком круглое лицо, которое в полумраке флигеля (свет падал на них через узкую дверную щель из соседней комнаты) смотрелось иначе, чем днем: было пасмурно и озабоченно. Перед этим они столкнулись в приемной Таисии, неловко разоблачились и наскоро перебрались на диван в соседней комнате, но на этот раз она помнила все промежуточные шажки и отступления: у нее не осталось ощущения полета и неожиданности приземления.
      -К каким еще выводам?- усомнилась она: в ней в таких случаях просыпался дух противоречия.
      -К тем, что мне костыль нужен, чтобы с людьми общаться.
      -Какой костыль?..- Чувствительная сама по себе, она не любила, когда другие изливали ей душу. Заветные мысли в словесном переложении звучат неловко и фальшиво, и она трезвела, слушая их: была из тех, кто легче прощает немых грешников, чем кающихся. Но ему нужно было выговориться: она сама просила его об этом. Его поиски и копания в собственной душе открыли в нем больше смысла, чем она от него ожидала:
      -Я про начальствование, которое он посоветовал мне оставить на вешалке...
      Она тут же его поняла, ей не нужно было разжевывать мельче, но решила все-таки его дослушать: наверно, из врачебного любопытства.
      -Беда тех, кого он называет начальниками, в том, что мы не можем иметь дела с людьми просто так, на общих началах: когда они не подчинены нам или мы им. В общей бане нам делать нечего - если только не пришли туда мыться со своими ровнями: с обычными голыми людьми нам разговаривать не о чем...
      Мало радости было слушать все это, но она ему прежде всего не поверила - не тому, что он говорил, а его кающемуся голосу: в нем было почти невольное в его устах лицемерие.
      -Говоришь ты гладко слишком, Иван... И на себя наговариваешь. Ты прекрасный главный врач, у тебя все в руках горит, тебя все слушаются...
      Получалось, однако, не опровержение, а подтверждение его горьких самонаблюдений, и она решила взяться за дело с другого конца, обратилась к себе самой и нашла у себя те же слабости сильного.
      -Я тоже иной раз командую, такой порядок наведу, что потом самой противно - как фельдмаршал какой. Или фельдфебель...
      Он не удивился - думал уже об этом и занимался теми же сравнениями.
      -С тобой вообще не ясно, Ирина Сергевна. Темная история. У тебя все задатки руководителя, но ты сюда и носа совать не хочешь... Может, ты и такая, но тогда только, когда делом занята, а потом-то себя обычным человеком чувствуешь, так ведь? А я не могу без погон. Вечный фельдмаршал. Или фельдфебель, как ты говоришь... Слова какие находишь...
      -Я про себя, а не про тебя.
      -А я к себе примеряю... С тобой у нас вообще особый счет.
      -Что за счет?.. Объясни - я сегодня тупая.
      Он утратил интерес к своей персоне, свернул в ее сторону:
      -Тебе наши отношения не нужны - вот какой.
      -Откуда ты взял?
      -По жизни так выходит. Чем это все кончиться может?.. Мне от жены уходить?
      -Я этого не хочу.
      -А чего ты хочешь?
      -Не знаю... Но замужество тут ни при чем - это точно.
      -Оно всегда при чем...- Он прислушался.- Опять дверь не закрыли. У тебя ж ключ есть?
      -Не успела вытащить из сумки.
      -Надо закрыть пойти.
      -Тревожиться начал? - и встала: потому что он не сделал этого.
      -За тебя если только.
      -Меня в покое оставь. У меня свои тайны, которыми я с тобой делиться не намерена...- и пошла закрывать дверь: надо было еще найти ключ в том беспорядке, который они снова учинили в приемной санэпидотдела.
      -Так я и не поняла ничего,- сказала она вернувшись.- Зачем было Ивана Герасимыча злить? Зачем ворошить его улей? Встретились бы на следующий день - я б о тебе только сильней соскучилась.
      -Да он сам виноват,- сказал он вдруг.- Он же несправедлив ко мне - не видишь разве?
      -Ну вот! С тобой, Иван, не соскучишься. Хотя это уже понятнее...
      -И я хорош, конечно,- признал он: не из чувства справедливости, а снова - из неутолимой потребности в двуличии и ложной объективности.- Не могу уступить, промолчать, когда нужно...- и распространил далее опыт свой на все отечество:- Деремся, как петухи. Такая уж страна наша бойцовская. Никогда здесь порядку не будет...
      Разговор этот, пустой и бессодержательный, успокоил, однако, ее душу: слова часто вносят мир в нашу жизнь не смыслом своим и даже не звучанием, а одним лишь фактом произнесения: извинились, и ладно. Она снова стала работать с усердием: а то начала уже теряться и спотыкаться на ровном месте... Все бы ничего - не вздумай она однажды посетить петровскую школу-десятилетку...
      Она давно уже хотела побывать там, рассчитывая осмотреть детей, не являющихся к ней на прием: намерение благое и похвальное, но именно такими выстлана, как известно, дорога в одно грозное заведение. Школьные медпункты ей не подчинялись, а были вверены Таисии - она обратилась к ней с предложением устроить совместную инспекцию: чтоб выявить ускользающих от нее бегунов и уклонистов.
      Таисия встретила это в штыки.
      -Зачем вам?- грубовато спросила она и поглядела на Ирину Сергеевну с явным осуждением: будто та замахнулась на нечто из ряда вон выходящее.
      Ирина Сергеевна изложила свои доводы. Таисия выслушала их недоверчиво, но спорить не стала: не в ее привычках было встревать в чужие дела, и история с ключом стала для нее лишним уроком.
      -Идите смотрите - я вам зачем?
      -Боюсь, не примут.
      -Примут - куда они денутся?.. У них там порядок хороший...- и ушла, явно не поверив ее объяснениям и не одобрив ее затеи, а Ирина Сергеевна, не придав всему этому значения, в тот же день направилась в школу, которой не видела с той поры, как гуляла возле нее с Кузьмой Андреичем...
      Учителя она встречала на улицах Петровского, но нечасто: их рабочие часы, видимо, не совпадали, и так как оба, за неимением общественной жизни, шли после работы сразу домой: она читать медицинские книги, а он писать про разночинцев - то и виделись они редко и мало что успели сообщить друг другу. Он, помнится, звал ее в школу, давая этим понять, что настоящая его жизнь протекает именно там, а не на улицах города, ходить по которым у него не было больше ни времени, ни желания...
      Школа оглушила ее давно забытым ором и гомоном: только что началась переменка. Ученики высыпали в большой прогулочный зал - за ними потянулись учителя: одурманенные занятиями, рассеянные от постоянного напряжения, но продолжающие машинально следить за своими подопечными. Кузьму Андреича было видно издалека: мужчины в школе всегда заметнее женщин. Он поймал некоего сорванца из четвертого или пятого класса, больно крутил ему ухо и выговаривал за шалость:
      -Учителей обходить надо. А не тыкаться в них с разбегу головою...
      Мальчишка вопил что-то в знак протеста - старшеклассники, стоявшие рядом, дружно гоготали: как все подростки мира, они не обнаруживали жалости к малолетнему товарищу, но радовались нечаянному развлечению.
      -Так головой ткнулся... Шишка, наверно, будет!..- продолжал Кузьма Андреич, потешая старшеклассников и потрафляя их настроению: мужчины-учителя нередко бывают заодно со старшими против шумной и беспокойной мелкоты, вечно путающейся под ногами...
      Тут он увидел Ирину Сергеевну и расслабил свою хватку: не отдал еще уха обидчику, но перестал его выкручивать, а как бы держал на поводке. Ему сделалось неловко при ее появлении: женщины тяготеют душой к более раннему, нежному детскому возрасту и не дают его в обиду.
      -За что вы его так?- спросила она.- Так и оторвать можно. Пришивать потом придется.
      -Носятся как угорелые,- проворчал Кузьма Андреич, но провинившегося отпустил, и тот отошел, ворча про уже оторванное ухо и держась рукой за раскрасневшуюся ушную раковину.- А вы какими судьбами в наши университеты?
      -Пришла детей смотреть. Они ко мне в поликлинику не ходят.
      -Сами к ним пришли? От вас, гляжу, не скроешься... Посмотрите их на предмет здоровья. Особенно психического. Так садануть!- снова пожаловался он, нащупывая сзади место ушиба.- Приду домой, посмотрю, что там. Не шишка, но пятно будет... Ненормальный какой-то.
      -Все дети такие,- сказала Ирина Сергеевна.- Вы этого разве не проходили?
      -Почему? Бывают и спокойные...- Он обернулся в поисках подходящей иллюстрации.- Семка Квасов, например... Где он?- спросил он у великовозрастных шалопаев.
      -В классе остался,- не без ехидства отвечали те.- К следующему уроку готовится.
      -Вот таких смотреть и нужно,- вполголоса заметила Ирина Сергеевна, и старшеклассники, несмотря на принятые ею меры предосторожности, услышали и загоготали.
      -Вы больше при них распространяйтесь,- выговорил ей Кузьма Андреич.-Ну-ка, ребята, валите отседова...- Те подчинились - не сразу, неохотно и только из мужской солидарности: решили, что учителю нужно посекретничать с пришедшей докторшей: - Вам к медсестре идти надо,- сказал он ей, вместо всех секретов.- К Галине Михайловне. Кабинет у нее на втором этаже.
      -А как живете вообще, Кузьма Андреич?..
      Ее разобрало кокетство: неприступные на вид мужчины часто вызывают такое желание, а Кузьма Андреич был сама строгость и воздержание.
      -Да так...- неопределенно протянул он:- Перебиваемся с хлеба на квас. С кулька в рогожку. Вечером идти некуда... Скоро в областной театр поедем, в оперный, но и там - не столько оперу будешь слушать, сколько по головам их считать и призывать к порядку.
      -К каменной бабе не ходили больше?
      -С лета? Не был ни разу. Сейчас ее, наверно, снегом занесло... Я ее сюда хотел привезти, в школьном дворе поставить...
      -И что же?..- но Ирина Сергеевна не дождалась ответа, потому что Кузьма Андреич увидел приближающуюся к ним женщину лет сорока пяти (самое малое) и смолк: чтоб продолжить разговор уже в ее присутствии.
      -О чем разговариваете?- спросила она и с недоброжелательной приветливостью оглядела с головы до ног гостью, не предусмотренную школьным расписанием.- Мамаша чья-нибудь?
      -Наша докторша детская. Пришла обход сделать...- и учителя обменялись взглядами: он - ободряющим, успокаивающим, она - недоверчивым и недоуменным: "Мол, ты-то какое имеешь к этому отношение?"- Это завуч наш, Валентина Егоровна,- представил он Ирине Сергеевне собеседницу, с приходом которой лишился строгости и неприступности и заметно стушевался.- Математику у нас преподает... А я литературу российскую,- прибавил он в конспиративных целях: мы-де не знаем друг друга и прежде никогда не встречались.
      -Не только математику,- неуживчиво уточнила та.- Еще и обществоведение...
      Лицо этой женщины состояло из углов, тупых и острых, а тело - из плоскостей, прямых и отвесных, которые не стояли на месте, а были в постоянном движении (так что математик, если б взялся за такую работу, должен был бы описывать ее не только геометрическими фигурами, но еще и прямыми и обратными пропорциями).
      -О каменной бабе говорили,- сказал Кузьма Андреич.- О том, что я хотел ее на школьном дворе поставить.
      -Был такой разговор,- признала она.- Слава богу, что не сделали. Пусть стоит, где стояла...
      На Ирину Сергеевну нашел тут дух спорщика - или же она успела проникнуться сочувствием к своему каменному двойнику, заблудившемуся среди степей и мерзнущему сейчас, по пояс или по грудь в снегу, в белом, никем не меренном пространстве: