Карлистские войны (№1) - Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

В это время Евгения боялась Софьи Говард несравненно меньше, чем сеньоры с Вандомской площади, и потому понятно ее желание освободиться от последней, особенно, когда она убедилась в Версале, что Бачиоки не преувеличивал ее достоинств.

Людовик Наполеон не подозревал, что его супруга знает от этого сплетника почти о всех его любовницах — он доверял ему все, а тот при всяком случае изменял ему. Но не только один Бачиоки был дурным и вероломным слугой. Все Тюильрийское общество со всеми доверенными лицами Наполеона состояло из подобных людей.

Один прусский граф, бывший в свите прусского наследного принца и поставленный в необходимость сделать первый визит в Тюильри, выразился про это общество следующим образом: «Дамы все как будто принадлежат к „demimonde“, а мужчины… При виде их у меня невольно появлялась мысль придерживать свой карман или ощупывать бумажник и часы, чтобы убедиться в их существовании».

Во Франции, как в настоящее время в Испании, образованная часть общества решилась держаться вдали от правительства. Она не только не вела никаких отношений с новыми обитателями Тюильрийского дворца, но и даже смотрела с презрением на тех из своей среды, которых переманило туда золото Тюильри.

Об обществе, которое семнадцать лет окружало Наполеона и его супругу в прекрасных залах старинного королевского французского дворца в Париже, говорили следующим образом: «Пусть господин префект Гаусман, эта наполеоновская креатура, вычищает парижские улицы, — на деле оказывается, что сор с улиц поглощен атмосферой салонов и клубов! Если так будет продолжаться, то столица цивилизованного мира приобретет благодаря буйствам черни такую же дурную славу, как какой-либо новый город в Канзасе или поселение на Калифорнийских золотых россыпях».

И этот-то деморализованный, до костей испорченный народ дерзнул в 1870 году начать войну! Конечно, Франция наказана; но пусть она не пренебрежет этим предостережением в будущем.

Но возвратимся к тому вечеру, в который предполагался большой праздник в маршальском зале, куда приглашен был и граф Октавио Д'Онси.

Кроме некоторых посланников с их супругами, собрались здесь министры Барош и Бильо, Персиньи и Вийера, министр финансов Фульд, Морни, сводный брат императора, префект полиции Мопа и префект Парижа барон Гаусман, которого все звали императорским пашой. Кроме них здесь было множество тех вечно преданных и Подобострастно улыбающихся лиц, в которых нуждался и которыми пользовался двор Людовика Наполеона.

Еще со времени победы при Инкермане зал был украшен штандартами и знаменами, увитыми лаврами. Вторая империя отлично умела приписать себе победу союзников и тем поддержать свой престол. Наполеон I презирал такого рода комедии, они не были ему нужны, и однако его орлы пали во прах — этого не должен бы забывать Людовик Наполеон.

В залах говорили о походе и о подвигах армии — Крым привлекал всеобщее внимание. Только осыпанные бриллиантами дамы занимались, по своему обычаю, туалетами, болтали о балах, опере и других тому подобных вещах.

Гости все прибывали, наконец явился граф Октавио д'Онси, отличенный Канробером офицер, известный большинству присутствовавших только по своей военной славе.

Единственный человек, которому он представился при своем вступлении в Тюильри, был Персиньи, который встретил его и познакомил с остальными высокопоставленными лицами.

Гаусман, болтая с Фулдом, показывал, будто не замечает молодого выскочки, и говорил о важных делах, о расширении бульваров и своих, как ему казалось, блестящих планах.

Вийера и Морни, напротив, скоро разговорились с принцем Камерата, и это конечно было для него опасной минутой: узнай его Морни, ему угрожала бы серьезная опасность.

Однако принц, рассчитывая на перемену в своей внешности, так хорошо сыграл роль, что Морни не узнал своего противника.

Какие-то особенные ощущения овладели принцем Камерата, когда он появился в этом кругу. Он сознавал опасность предпринятой им игры, но именно эта опасность доставляла ему особенное наслаждение. Он должен был обуздывать себя, чтобы не сказать Морни какую-нибудь колкость, чего ему сильно хотелось. Но роль его еще не была сыграна, и он не желал преждевременно выдать себя. Беседа прошла благополучно, Морни и не подозревал, с кем разговаривал.

Когда при представлении произнесли слова: «граф д'Онси», Морни и не подумал о принце Камерата, с которым некогда имел такое сильное столкновение.

Залитые светом залы заполнились, зеркальные стены отражали собравшееся общество. Золотые рамы картин блестели; с галерей, украшенных знаменами, неслись звуки музыки. Шелк, бархат, атлас шумели и сновали по паркету. Драгоценные камни сверкали на обнаженных плечах и грудях; нежное благоухание наполняло комнаты.

В это время Бачиоки возвестил о появлении императорской четы. Гости образовали полукруг; вошли пажи, а за ними император и императрица, сопровождаемые звуками придворной музыки.

Людовик Наполеон по своему обыкновению был во всем черном, только орден Почетного Легиона блестел на его груди. Евгения, напротив, была в этот вечер воплощенной роскошью, блеском и красотой. Она до того поразила Камерата, что тот даже не поклонился; любимая им женщина до того поразила, ослепила его своей красотой, что в эту минуту снова приобрела над ним какое-то чарующее влияние.

Глаза его невольно остановились на этих пленительных чертах лица, на глазах, полных в настоящую минуту пламени и привета. Пышность ее наряда, роскошные светло-русые волосы, через которые пробивался блеск полускрытых бриллиантов, роскошные формы, точно из мрамора изваянная грудь, исчезающая в нежных складках платья, — все это было так очаровательно, что принц должен был сознаться, что он никогда еще не встречал такого восхитительного образа женской красоты. Евгения была гораздо красивее прежнего; супружеская жизнь, казалось, раскрыла ее божественную красоту, ее прелестные черты лица; все в ней дышало таким соблазном, против которого никто не мог устоять.

Грациозно и ласково она раскланивалась со всеми, в то время как Людовик Наполеон подошел с приветствием к собравшимся мужчинам. Его окружали генерал-адъютанты; Евгению — блестящие статс-дамы.

Звуки музыки тихо разливались по залам; император беседовал с Гаусманом, потом с посланниками Англии и Австрии.

Камерата встал в некотором отдалении от Персиньи; взор его до сих пор был прикован к Евгении, которая еще не заметила его присутствия. Она была одета в тяжелое, длинное шелковое лилового цвета платье, покрытое прозрачной, как облако, накидкой из дорогих кружев. Вот она улыбнулась супругам посланников, и эта миловидная, но гордая улыбка сделала ее еще обворожительнее.

— Во что бы то ни стало, я должен подойти к ней, — шептал Камерата. — Пусть знает она, кто такой граф д'Онси; пусть знает, что я не пожалею жизни, лишь бы только к ней приблизиться; пусть она испугается силы моей любви, которая ничего не боится, которая теперь пламеннее чем когда-либо.

Император и Евгения после приветствий удалились в глубину маршальской залы, где возле галереи, ведущей в Тюильрийский сад, стояли два трона.

Флери подошел к принцу Камерата.

— Позвольте мне, граф, — тихо произнес он, — остаться здесь, чтобы я мог подвести вас к государю в назначенное время.

Камерата холодно поблагодарил придворного, между тем как императору представлялись другие. Когда дошла очередь до графа Октавио д'Онси, Флери коснулся его плеча.

— Обязанность моя просить вас к трону, — сказал он тихо. Сердце Камерата забилось сильнее; он приближался к императрице, желая, чтобы она его узнала.

Твердой походкой прошел он залу мимо бесчисленного ряда господ, украшенных орденами. Взоры мужчин и дам, кокетливо игравших веерами, устремились в его сторону, но они не смутили его, он даже не интересовался этим общим вниманием и только на одну особу смотрел с таким напряжением, которое едва не выдало его: он смотрел в голубые глаза императрицы, пытливо всматривавшейся в него в то время, когда он приближался к трону.

— Граф д'Онси, — громко произнес Флери, и Камерата поклонился.

Наполеон дал знак одному из стоявших вблизи флигель-адъютантов, и тотчас же появился паж, неся красную бархатную подушку.

— Мы очень рады, граф, случаю высказать вам нашу признательность за вашу храбрость при Альме и Инкермане, — сказал император, подымаясь с места. — Господа, мы гордимся тем, что можем в лице графа д'Онси представить вам одного из тех героев, которыми не может нахвалиться наш генерал Канробер. Примите нашу благодарность, капитан.

— Милость ваша, государь, меня смущает, — произнес Камерата голосом, обнаружившим его волнение.

— Ив доказательство нашей благосклонности и милости, которыми мы всегда готовы награждать великие подвиги, жалуем вас орденом Почетного Легиона.

Император взял орден с подушки и приколол к груди Камерата.

— Благодарю, государь, за эту незаслуженную милость…

— Без ложной скромности, граф д'Онси; великие заслуги достойны великих почестей. Мы узнали, что вы намереваетесь через несколько дней снова отправиться на театр войны; мы попросим вас взять с собой правительственные депеши и надеемся, с окончанием этой достославной войны, более достойным образом вознаградить вас.

Если бы Наполеон знал, что этот, превозносимый им перед всеми капитан не кто иной, как принц Камерата, то, несмотря на все его заслуги и геройские дела, приказал бы арестовать его в тот же вечер при выходе из Тюильри.

Во время этой сцены Евгения смотрела на мужественного молодого капитана, сперва как бы вспоминая что-то, а потом с интересом. Император обратился к ней.

— Это граф д'Онси, который спас жизнь Канроберу, — сказал он, указывая на Камерата.

— Геройское, благородное дело, которое заслуживает самой высокой награды, — сказала Евгения принцу, между тем как император обратился к Морни.

— Величайшая награда, какая только для меня возможна, — это слово одобрения из ваших уст, — возразил тихо Камерата, поклонившись Евгении.

— Черты вашего лица при первом взгляде вызвали во мне удивительные воспоминания, господин капитан. Как мне передали, вы поступили волонтером в армию и носите имя…

— Графа Октавио д'Онси, — подхватил Камерата и, заметив, что он один стоит близко к императрице, прибавил: — Имя ложное, ваше величество.

— Как? Вы удивляете меня.

— Одно лишнее слово может меня выдать и даже погубить! Но вам я должен открыться. Я принц Камерата!

Императрица умела владеть собой и обладала всегда присутствием духа, чтобы с ней ни случилось. И при этих словах она пересилила себя и бросила испытующий взор на окружающих.

— Во имя всех святых, неужели это вы? И чем вы рискуете? — прошептала Евгения быстро.

— Своей головой, чтобы быть возле вас!

— Безумный! А если вас узнают?

— Ваш страх вознаграждает меня за все, Евгения; я вижу, что вы ко мне неравнодушны, и я вознагражден!

— На нас смотрят, могут услышать ваши слова. Всего я могла ждать, но только не этой встречи!

— Из-за вашей красоты мертвые воскресают, Евгения! Я должен с вами объясниться.

— Только не здесь, принц, вы подвергаете себя опасности!

— Распоряжайтесь мной, Евгения!

— Невозможно, чтобы мы еще раз увиделись!

— Невозможно — это слово для меня не существует!

— Вы это мне доказали, принц; но я не вижу возможности, не знаю, что делать.

— Примите меня по окончании этого праздника. У вас есть поверенная между дамами?

— Конечно, но вам нельзя пройти, не будучи замеченным!

— Императрица может иметь поручение к капитану д'Онси, отправляющемуся завтра утром на театр войны.

— Пусть будет так, приходите. Пройдите через павильон Марзан, там вас будет ждать Барселонская инфанта, которая проведет вас ко мне; но теперь удалитесь.

Принц раскланялся.

— Приближается счастливейшая минута моей жизни! — прошептал он.

Церемонно раскланявшись, императрица обратилась к своим дамам, стоявшим поодаль; император беседовал с испанским посланником Олоцага и другими господами.

Уже после полуночи Евгения возвратилась, сославшись на усталость, в свои покои; Людовик Наполеон также оставил залы, чтобы поговорить наедине с Мопа.

Праздник, данный собственно в честь графа д'Онси, рано окончился.

XVI. В БУДУАРЕ ИМПЕРАТРИЦЫ

Барселонская инфанта не сопровождала Евгению на праздники. В этот вечер поверенная императрицы исполняла возложенное на нее более важное поручение, нежели присутствие в числе блестящих статс-дам.

Возвратясь в свои покои, Евгения спросила у камерфрау про инфанту. Ее позвали к императрице, которая, отпустив своих дам, вошла в будуар, превосходивший великолепием и роскошью всякое описание. Это был какой-то волшебный замок с роскошью востока. Попасть туда можно было из приемной залы, нажав золотую пружину и раздвинув таким образом тяжелые портьеры. Изысканное великолепие этого покоя, выстланного мягкими коврами, поражало. Аромат южных цветов разливался повсюду, нежный свет падал через матовые стекла потолка, несколько канделябров, горевших возле высокого хрустального зеркала, усиливали этот приятный свет.

На стенах висели картины, массивные золотые рамы которых выделялись на темно-красных бархатных обоях. Возле мраморных столов, на которых были расставлены цветы и плоды, стояли мягкие кушетки. Окна, завешенные темными парчовыми занавесями, выходили в парк.

В глубине будуара виднелась освещенная золотой лампадой ниша с великолепным изображением Мадонны, золотым распятием и богато украшенным аналоем.

Через эту нишу, по обеим сторонам которой стояли статуи, был вход в столь же роскошно убранную спальню императрицы; возле спальни находился мраморный кабинет, в котором прекрасная Евгения принимала ванны.

В будуаре было весьма остроумно придуманное приспособление, при помощи которого платья, нужные для дневного туалета императрицы, спускались сверху из расположенной там гардеробной, а здесь их принимали дамы и фрейлины.

Другая дверь вела из будуара в дамские покои, из которых в первом пребывала ночью инфанта Барселонская, поверенная Евгении. Днем же она всегда была при императрице.

Если император посещал покои своей супруги, он не проходил через весь зал и будуар. Тайный коридор, ему одному доступный, постоянно освещаемый и отапливаемый, вел в спальню императрицы. Дверь этого хода была заставлена большой картиной, которая поворачивалась, когда император нажимал пружину.

Если он проходил через зал, что впрочем бывало очень редко, но что предписывалось этикетом, то всегда приказывал дежурному камергеру доложить о себе.

Когда Евгения отпустила своих дам и вошла в будуар, ее встретила одетая в черное Барселонская инфанта.

Инесса, прекрасная, стройная дочь Черной Звезды в своем черном одеянии производила особенное таинственное впечатление. На ней, казалось, лежала печать минувшего.

Поклонившись императрице, она откинула свою черную вуаль. Бледные черты лица резко контрастировали с черной вуалью, и надо признаться, что ее щеки, ее тонко очерченные розовые губы, ее белая шея могли поспорить в красоте с Евгенией.

Глаза инфанты казались морем, в которое каждый, кому только посчастливилось бы их увидеть, погрузился бы всем своим существом. Что-то таинственное, загадочное было в их ярком сиянии и, подобно морю, которое нас манит, но коварно обманывает, когда мы ему вверяемся, были обманчивы эти темные выразительные глаза.

— Ты возвратилась? Расскажи, — сказала Евгения, взяв инфанту за руку. — Я счастлива видеть тебя здесь!

Лицо инфанты осталось неподвижным при этой почти страстной встрече.

— Позвольте мне запереть дверь, — сказала она по-испански.

— Статс-дамы ушли, мы одни, — возразила Евгения, опускаясь на диван, возле которого на маленьком мраморном столике стояли цветы, распространяя дивный аромат.

Инесса, казалось, не обратила внимания на уверения императрицы, может быть, потому, что жизнь при дворе приучила ее доверять только своим чувствам. Она вошла в смежный зал и заперла дверь; затем отправилась в свою комнату, возле будуара, чтобы убедиться, что никто не сможет подойти незаметно.

— Расскажи, чего ты достигла, — сказала императрица. — Эта сеньора доверилась тебе, а ты мне одной предана, я это знаю!

— Вы ненавидите сеньору.

— Ты знаешь причину моей ненависти, ты была со мной в Версале…

— Я знаю все, что вам угодно было мне передать, но не обмануты ли вы коварным слугой?

— Что за вопрос? Что навело тебя на него? Боюсь, сеньора обворожила тебя своей сладкой, поддельной нежностью. Неужели это возможно, Инесса? В тебе я никогда не сомневалась!

Инфанта минуту молчала, лицо ее было мрачно.

— Вы правы, я ничему больше не верю, — только вам я верю! Сеньора уверила меня, что она вступила в Версаль против желания, ее обманули…

Евгения горько улыбнулась.

— Против ее желания? Разве сеньора ребенок? Была она в обмороке, когда ты ее нашла в замке? Против желания! Неужели эта ловкая комедиантка могла тебя одурачить? Нет, Инесса, я этому не верю, чтобы ты хоть на минуту могла забыть свою обязанность!

— Вы во мне не ошиблись!

— Так это совершилось?

— Как вам было угодно! Сеньора теперь в доме № 4 по улице Сен-Дидье.

— И она не догадывается, зачем ты отвезла ее туда?

— Она вверилась мне!

— В № 4 было какое-нибудь общество?

— Конечно, и мне удалось заманить туда сеньору. Адрес верен. Владельца дома зовут Шарль Готт, также дядя д'Ор, его супруга, бывшая камерфрау…

— Превосходно, — прервала Евгения, — довольно. Презренная наконец устранена!

Темные выразительные глаза Инессы остановились на императрице, которая энергично поднялась с дивана и взялась за золотую ручку в стене.

— Сеньора хватится меня, — сказала испанка, — она каждую минуту ждет моего возвращения!

— Не беспокойся, через полчаса она откажется от этой глупой надежды! Ты мне оказала важную услугу, Инесса, требуй от меня милости, — сказала императрица с сияющими от радости глазами. Она дернула за ручку, и вдали послышался звук колокольчика.

— Позвольте мне отпереть двери, — ответила инфанта, как будто не слыша последних слов императрицы.

В дверях появилась камерфрау.

— Бачиоки, скорее! — приказала императрица.

Когда камерфрау оставила будуар, в него вошла инфанта.

— Прежде чем придет Бачиоки, я дам тебе поручение, — сказала Евгения шепотом. — Пока он у меня будет находиться, убедись, что около моих покоев никого нет; никого, слышишь? Затем ступай в павильон Марзан, там тебя встретит капитан, граф д'Онси. Завтра он возвращается на место военных действий и должен получить от меня тайное поручение! Пока не уйдет от меня Бачиоки, пусть он будет в кабинете, Бачиоки не должен видеть графа. Тогда впусти его в будуар, а сама подожди в зале, пока я не кончу своего разговора с ним! Я слышу шаги, ты меня поняла?..

Не успела инфанта удалиться, как в дверях показался Бачиоки, этот преданный слуга ее величества; он низко поклонился императрице, а потом промелькнувшей инфанте, которая оставила будуар.

Пройдя несколько шагов по смежной зале, инфанта остановилась, в ее голове мелькнула мысль, которая заставила ее остановиться в нерешительности»

В этот вечер в инфанте, любившей до сих пор одну только императрицу, пробудилось сомнение; она узнала Долорес, и в ней началась неизвестная ей до сих пор борьба чувств.

Проклятие, лежавшее на ее скитальческом семействе, отчуждало Инессу от людей, сделало ее холодной и недоверчивой и наполнило ее душу злобой. Эти впечатления прежних лет и печальное детство без родительского крова, без сверстниц отражались в ее темных загадочных глазах.

Радушный прием Евгении согрел отчасти эту холодную душу, но не пробудил в ней любви к людям. Она любила только императрицу.

Мы уже видели, что Евгения хотела воспользоваться этим обстоятельством, и она не могла найти более подходящего для ее планов человека, как эту любящую ее и презирающую других инфанту.

Подученная Евгенией сыграть с Долорес злую шутку, Инесса была уверена, что императрица имела полное право ненавидеть эту Долорес; но, узнав ее и найдя в ней ангела, слова, искренность и чистота которого не могли не произвести своего действия, ей все труднее и труднее становилось примириться с мыслью, что Долорес низкая тварь; однако, побежденная любовью к Евгении, она поверила ее словам.

Несколько часов тому назад, исполняя данное ей поручение, она увезла Долорес в своем экипаже. Ничего не подозревавший Валентино остался дома.

Сказав Долорес, что отвезет ее в свой дом, где соберется несколько друзей и подруг, инфанта заманила ее в дом дяди д'Ора, тайного агента полиции, который ради своей служебной карьеры недавно женился на одной из камерфрау императрицы.

Питая дружеские чувства к Инессе, Долорес рассказала ей дорогой о своем возлюбленном Олимпио, и рассказ ее имел волшебное действие на душу инфанты.

Инесса упомянула о Версальском замке, и Долорес рассказала ей, как было дело, и уверила в своей невиновности.

Кому должна была верить дочь Черной Звезды? В ее душу вкралось сомнение.

Поручение, принятое на себя, она исполнила, но попыталась узнать от императрицы, действительно ли виновна Долорес.

Едва рассеялись ее сомнения, как появление Бачиоки напомнило ей, что Долорес считала его виновным. Она в задумчивости остановилась посреди зала; в голове ее мелькнула мысль, равная мучительному подозрению.

Она быстро заперла дверь и вслед за тем поспешила к портьере, чтобы подслушать разговор; она была бледна и вся дрожала.

К сожалению, она опоздала. Бачиоки, этот раб, успел уже изложить свой план, и ей удалось услышать только последние слова.

— Потрудитесь, ваше величество, предоставить все мне, — заключил он.

— Поступайте снисходительно, — сказала быстро Евгения, ждавшая принца Камерата.

— Уже сегодня ночью сеньора будет в верных руках, ваше величество! Надеюсь, что и на этот раз вы будете довольны мною. Голубку впустят в клетку, и она будет там совершенно безопасна.

Как только инфанта услышала, что Бачиоки раскланивается, она оставила портьеру и прошла через зал к дверям в павильон Марзан. Когда она скрылась, Бачиоки покинул будуар.

— Я ничего не узнала, — проговорила Инесса, останавливаясь в коридоре, — однако должна предупредить, видеть Долорес и поговорить с ней, пока граф пробудет в будуаре императрицы! Слава тебе, Пресвятая Дева, я слышу шаги на лестнице.

Инфанта наклонилась над позолоченной и обитой бархатом балюстрадой.

— Это он!

Камерата, закутанный в военный плащ, поднимался по лестнице, ведущей в галерею и в коридор. Он был сильно взволнован; этот ход вел в частные покои Евгении, которую он страстно любил и которая Не забыла его даже в новом своем положении.

Поднявшись, он увидел поверенную Евгении; ее фигура произвела на него странное впечатление. Он поклонился.

— Инфанта Барселонская? — спросил он тихо.

Инесса холодно поклонилась и спросила имя позднего гостя.

— Граф Октавио д'Онси, — ответил Камерата.

— Потрудитесь следовать за мной, — гордо сказала инфанта и пошла вперед по пустому коридору.

Она повела принца через зал, доложила о нем императрице и потом впустила его в будуар.

Камерата сбросил плащ и опустился на колени, чтобы поцеловать руку Евгении. Она ласково улыбнулась ему. Его возлюбленная стояла перед ним в ослепительной красоте; взгляд, брошенный кругом, убедил его, что они вдвоем, сердце его замерло при этом свидании.

Императрица сняла кружевную накидку, ее прелестные черты теперь открылись ему во всей своей красе и величии; дрожь пробежала по его телу, когда он, стоя на коленях, прижал дрожащую руку Евгении к своим пылавшим губам.

— Встаньте, принц, — произнесла Евгения, тяжело дыша, — какой мучительный страх испытала я, когда вы открылись мне! Невероятно, что никто вас не узнал.

— Принц Камерата погиб, — сказал герой Инкермана. — Граф д'Онси мог к вам приблизиться! О, Евгения, никакая опасность не была мне страшна, когда предстояла встреча с вами.

— Страх, охвативший меня при нашей неожиданной встрече с вами, которого все считали умершим, едва не выдал вас.

— Даже тогда я не раскаялся бы в своем поступке. Мне удалось при помощи друзей обмануть начальников и бежать из Ла-Рокетт. Я под чужим именем поступил волонтером в действующую армию…

— И так славно отличились…

— Чтобы иметь возможность быть возле вас, чтобы еще раз вас увидеть, Евгения. Я достиг цели, и теперь у меня нет больше никаких желании. Увидев вас, я вдвойне почувствовал свою пламенную любовь к вам. Вы достигли всего; императорская корона украшает вас, но вы несчастны, Евгения! Я это знаю. Вы не любите того, кому вы ради величия и тщеславия принадлежите…

— Принц…

— Не останавливайте меня; ваши взоры, ваше лицо говорят мне это. Вы не любите Людовика Наполеона!

— Нужно приучить свое сердце отказываться от подобных грез, принц!

— Блеск и величие не могут вас вознаградить, Евгения; дайте хоть в этот святой час свободу вашему сердцу, сбросьте с себя холодное величие императрицы. Истину за истину, любовь за любовь!

— Вы очень взволнованы, принц…

— Евгения, эти минуты никогда не возвратятся для нас, я это чувствую! Нам, смертным, суждено только один раз наслаждаться ими в совершенстве; минуты такого счастья не повторяются! Услышьте меня, скажите хоть одно слово любви, которое воодушевило бы меня на будущие дела. Тогда я с радостью встречу смерть; высшего блаженства уже для меня не будет!

Евгения дрожа закрыла свое прекрасное и бледное лицо руками.

— Одно только слово, — любите ли вы меня? — спросил Камерата задушевным голосом.

Она не находила слов, но ее руки выразили ее чувство…

Принц Камерата поспешно оставил покои императрицы. Незамеченный никем, он быстро направился к павильону Марзан. Он был бледен и расстроен.

Инфанта Барселонская бесследно пропала. Она поспешила на улицу Дидье, № 4 в надежде застать там сеньору Долорес. Без провожатого, без защиты, она стремглав бросилась через улицы, объятые тьмой, к дому, в который сама отвезла Долорес. Как черная тень, мелькала она мимо возвращавшихся домой рабочих и пьяных, провожавших ее язвительными насмешками…

Достигнув наконец дома, она позвонила. Ее впустили, но уже было поздно.

Сеньору Долорес увезли, но куда, этого никто не знал.

XVII. ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЕ

Как нам известно, Олимпио и маркиз благополучно добрались до подземного хода. Их цель была достигнута, план их удался. Они узнали самое слабое место Малахова кургана, считавшегося до сих пор неприступным, и уже хотели, не предчувствуя угрожавшей им опасности, возвратиться в свой лагерь.

Когда они сошли с мокрой и скользкой лестницы и дверь за ними не отворилась, они поняли, что их не намерены преследовать.

— Черт возьми, — сказал Олимпио, пробираясь с Клодом сквозь тьму, — нам было бы плохо. Эти бездельники осыпали нас градом пуль, но напрасно истратили порох и пули.

— Они нас не преследуют, и это сильно меня беспокоит, — сказал маркиз Монтолон.

— Для чего мы им нужны, Клод?

— Вперед, вперед, Олимпио. Я боюсь, чтобы они не засыпали сверху ход.

— Это была бы скверная штука, но так скоро им это не удастся. Ты прав, нужно поспешить, чтобы выйти из их владений.

Оба они быстро покинули место, где находилась железная дверь, которая отделяла ход от воды. Они еще не знали о страшной опасности, следовавшей за ними по пятам, но тем не менее торопились.

— Через час мы будем около Хуана. И если они засыпят теперь за нами ход, то беда невелика, — сказал Олимпио. — Мы достигли таких результатов…

— Что это, — вскричал маркиз, остановившись, — ты ничего не слышишь?

— Нет, Клод! Ты, кажется, боишься за нашу жизнь!

— Ты знаешь, я не трус и не щажу себя, когда дело идет о честной, открытой борьбе, но презираю мрак западни. Тут…

— Теперь я слышу что-то похожее на стук железа о камни. Ты прав, думая, что за нами разрушают ход, считая, что мы еще не очень далеко отошли.

— Вперед, Олимпио; мне кажется, что под ногами стало сырее! При этих словах шедший впереди генерал Агуадо вздрогнул. Он вспомнил о солдате, обезображенный труп которого он нашел. Он ничего не говорил; ему стало ясно, что подземный ход можно наполнить водой из крепостных рвов. Он понимал, что маркиз был прав; он также почувствовал сырость под ногами.

Так прошло несколько ужасных минут, в продолжение которых оба они быстро шли вперед; достигнув бокового хода, они направились к выходу, вода плескалась у их ног, она уже поднялась до щиколотки. Они не произнесли ни слова, потому что оба знали, в чем дело.

Поток с каждой секундой увеличивался; вскоре они шли уже вброд.

— Вода не поглотит нас, — произнес наконец Олимпио, когда они достигли половины дороги, — мы можем плыть; кроме того, вода имеет сток в траншею.

Маркиз молчал, ему, как и Олимпио, было известно, что подземный ход ведет к траншее союзников и что, если последняя еще открыта, то вода не может быстро подняться, так как она стояла теперь не выше чем на два фута. Он опасался, что русским форпостам удастся засыпать вход, и тогда, несмотря на их умение плавать, они не избегнут страшной гибели, потому что, если вода поднимется до свода, они задохнутся.

Их скорой ходьбе стала препятствовать вода, которая резко поднялась до средины. Олимпио спешил, напрягая все свои силы; маркиз следовал за ним.

Воздух, и без того удушливый, стал невыносимым с тех пор, как вода размыла гниль и плесень подземного хода. Намокшее платье стало тяжелее.

Никакое размышление не помогало. Представлялась одна только надежда: собрав все свои силы, достигнуть выхода. Вода поднималась еще выше.

— Черт возьми, Клод! — вскричал Олимпио, задыхаясь, так как двигаться вперед становилось все труднее и труднее. — Пора нам читать Отче Наш. По моему расчету, мы скоро будем бежать наперегонки с водой; она все быстрее и быстрее прибывает, а мы идем вперед все медленнее.