Карлистские войны (№1) - Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

— Вы убили моего любимца, — кричала женщина, ломая руки, — будьте прокляты…

— Будьте довольны и благодарите Бога, что вы не поплатились жизнью за свою измену, которую я хорошо вижу, — сказал маркиз с возвратившимся спокойствием. — Посмотрите туда, посмотрите на кровь, которая течет из ран моего несчастного друга!

— Оставь, Клод, раны не опасны, — заметил Олимпио со своим обыкновенным добродушием.

Маркиз подвел его к постели и потом сказал Марфе Марковне, все еще стоявшей на коленях возле собаки:

— Знаете ли что было бы с вами, если бы мы не предпочитали милосердия правосудию? Ваш дом обратился бы в развалины! Благодарите же Бога, что ваш замысел не удался! Уйдите отсюда и захватите с собой издыхающую собаку.

Скрежеща зубами, Марфа покорилась силе; она видела, что план ее не удался.

Раны Олимпио были неопасны. Когда приехавшие на другой день в Камыш медики рассказали, что штурм не удался и что многие погибли, Олимпио непременно хотел казаться здоровым и оставить постель. Он только тогда успокоился, когда посетивший его Канробер уверил, что до его выздоровления не будет нового приступа. Маркиз же, не объясняя причин, хлопотал о том, чтобы ему и Олимпио вернуться в лагерь.

Вскоре приехал и Камерата из Франции, и это радостное свидание хорошо подействовало на Олимпио. Он мог уже выходить из палатки, и его первая прогулка в сопровождении друзей была в траншею, из которой они с маркизом предприняли опасную экспедицию на Малахов курган. Подземный ход был уже давно загорожен, и вода, проникшая в верки, удалена.

Пелисье уже начал готовиться к решительному штурму. Земляные работы союзников продвигались дальше, их пушки в последние дни и ночи произвели заметное опустошение не только в городе, но и в Севастопольской крепости и ее крепостных верках.

Главное руководство над войсками генерала Боске и Мак-Магона, назначенными для штурма Малахова кургана, было поручено маркизу и Олимпио, потому что им была известна слабая часть этого кургана, считавшегося неприступным ключом крепости. Англичане же должны были напасть на так называемый Редан.

Камерата остался при Олимпио, Хуан при маркизе.

После жестокой пушечной пальбы наши друзья направили легкие колонны штурмовать Малахов курган, и колонны скоро вышли на более доступные места. Смерть свирепствовала, но колонны неудержимо шли вперед.

Олимпио и Клод водрузили трехцветное знамя на занятом кургане, между тем как Камерата и Хуан вели новые войска, потому что русские, защищенные внутри укрепления множеством крытых ходов, отчаянно сопротивлялись.

Тысячи убиты или ранены выстрелами и штыками, говорит профессор Вебер, в том числе четыре русских генерала; другая часть войска была засыпана при взрыве батареи; наконец, когда после пятичасового сражения французы овладели Малаховым курганом, они легко могли взлететь вместе с ним на воздух, если бы принцу Камерата не удалось, по приказанию генерала Агуадо, перерезать шнур, проведенный из Севастополя в пороховые запасы, скрытые в глубине Малахова кургана.

В то же время и на других укреплениях сражались с равным упорством и ожесточением, стараясь по горам трупов взобраться на стены и окопы.

Англичане, храбро овладевшие укреплением Редана, были отбиты.

Потери их составляли около двух с половиной тысяч человек, а потери французов превышали четыре тысячи человек.

Это была страшная кровопролитная битва.

Со взятием Малахова кургана была решена судьба Севастополя; следовательно, смелый, отчаянный подвиг Олимпио и маркиза принес в этом деле немалую пользу.

Ночью Горчаков велел взорвать укрепления южной части города и затопить в гавани все военные корабли, за исключением нескольких пароходов. Затем он повел остатки войска на северную сторону залива, разрушив за собой понтонные мосты.

Так кончилась знаменитая осада Севастополя.

Понесенными поражениями и потерей крепости Россия не была так ослаблена, чтобы западные державы могли рассчитывать лишить ее места первенствующего государства; тем более что Австрия недавно встала на их сторону, а Пруссия и большинство немецких государств больше и больше склонялись на сторону России.

Еще двуглавый русский орел держал в своих когтях полуостров Крым, когда Горчаков занял твердую позицию на восточных высотах от Севастополя.

Положение дел мало изменилось оттого, что в две экспедиции союзники сперва разрушили маленькие русские укрепления Тамань и Фанагорию (напротив Керчи), а потом угрожали с Кинбурнской косы Очакову.

Но чем яснее выражалось желание мира, тем более хотела Россия загладить свои поражения победами, чтобы не явиться побежденной державой.

Желание это было достигнуто.

Осажденная русским генералом Муравьевым турецкая крепость Каре (на юге от Трапезунда), геройски защищаемая Васив-пашою, которому словом и делом помогали англичанин Вильяме и венгерский генерал Кмети, принуждена была сдаться 27 ноября 1855 года.

Теперь Россия могла, так сказать, со славой заключить мир.

В январе 1856 года австрийский полномочный князь Эстергази и русский канцлер Нессельроде предварительно согласились насчет многих пунктов; Турция обеспечила договором равноправность христиан с магометанами; тогда же в феврале был заключен в Париже мир.

Людовик Наполеон, стоявший на вершине славы, настоял на принятии Турции в ряд европейских государств и содействовал свободному плаванию кораблей всех наций по Черному морю.

Со всех сторон императору поступали поздравления. Его министр, Валевский, побочный сын Наполеона I, вел переговоры о мире. Глаза всех были устремлены на выскочку, ставшего судьей Европы, и на его жену, которая из испанской графини превратилась в императрицу. Оба супруга купались в славе.

XIX. ИНЕССА

Прежде чем узнаем, какая судьба постигла бедную Долорес, расскажем о придворных интригах, жертвой которых она стала.

Инфанта Барселонская начала понимать, что она приняла участие в постыдном деле, и внутренний голос подсказывал ей, что главная вина падала на Бачиоки, который принял на себя роль бессовестного пажа при Евгении и Людовике Наполеоне. С самого начала личность Бачиоки произвела на нее неприятное впечатление.

Глаза инфанты, казалось, проникли в глубину души этого корыстолюбивого корсиканца; много раз она при удобном случае следила за ним, и выражение его бородатого лица, коварная улыбка и беспокойство в глазах выказывали всю низость его характера; к тому же Долорес назвала его низким человеком, который заманил ее в Версаль и в словах Долорес инфанта некоторым образом удостоверилась, когда увидела Бачиоки, входящего к. императрице.

Инесса, дочь Черной Звезды, более и более приходила к тому убеждению, что государственный казначей был демоном Тюильри; и Бачиоки, вся мудрость которого состояла в составлении позорных планов и подсматривании за придворными, вскоре понял, что доверенная статс-дама Евгении, лицо которой всегда скрыто таинственной вуалью, видит его насквозь. Он видел, что инфанта готовилась сделаться его опасной противницей, но не боялся ее, пока она не предпринимала никаких действий против него. Если бы это случилось, то он не погнушался бы никакими средствами, чтобы уничтожить соперницу.

Инесса скрывала от Евгении свои мысли и впечатления; ее беспокоила судьба бедной Долорес, мучила мысль, что она помогла погубить невинную. В душе этого странного существа происходила внутренняя борьба, доселе неизвестная инфанте. Если любимая ею особа употребила ее для преступления, если Евгения, пользуясь ее безусловной привязанностью, сделала ее орудием несправедливой злобы, сделала соучастницей Бачиоки, то инфанта не знала больше, кого она должна любить, кого ненавидеть.

После бессонных ночей она решилась еще раз отправиться на улицу Сен-Дидье, № 4, чтобы там узнать, куда исчезла Долорес.

По счастливому случаю императрица в один из следующих вечеров отправилась в оперу — инфанта имела несколько свободных часов и незаметно оставила Тюильри. Она быстро шла по улицам и вскоре достигла дома Шарля Готта.

Став постоянным тайным агентом полиции и получая значительный доход, дядя д'Ор жил очень роскошно. Он и внешне изменился. Его поступь представляла нечто честно-спокойное; он умел везде, когда только хотел, возбудить доверие к себе, но в случае нужды, при аресте подозрительных и опасных лиц, умел приставить пистолет к груди. Такие люди были нужны!

Известный тайный агент Грисчелли, далее — Бартолотти, Гонде,

Басон, Грилли, Шарль Готт, Тибо и тысячи других получали, по их собственному признанию, такую годовую награду, какую у нас едва ли получает президент.

Кто же станет удивляться, что эти люди были членами высшего общества, носили драгоценные булавки и кольца и часто имели в петлице орденский бант. Если они для какой-либо цели посещали ночью трущобы, то, конечно, являлись в другом костюме, и прошлое большей части из них позволяло и даже помогало им вращаться тайно в этих сферах, так что даже здесь они умели пробудить к себе доверие.

Их роль не была легкой, они должны были иметь натуру хамелеона. Они не смели иметь своего мнения или убеждения, но должны были свято верить всему, что им говорили Морни, Пиетри, занявший в это время место Мопа, Персиньи и другие декабрьские герои. За это им очень хорошо платили!

Дядя д'Ор явился в полном блеске в кровавые декабрьские дни, устранив не менее четырнадцати ненавистных депутатов; конечно, такой геройский поступок был вполне оценен и награжден.

Прежний преступник, бывший потом, в качестве трактирщика, полицейским шпионом, сделался агентом и, как мы уже сказали, женился на немолодой, но еще очень желавшей вступить в брак, камерфрау императрицы. Эта почтенная особа ни в чем не могла упрекнуть своего честного супруга, что, без сомнения, увеличивало счастье их брака. Прежде она была горничной у графини Леон и состояла тогда в связи с герцогом Орлеанским, любовником своей госпожи; от этой связи родилось несколько потомков, которые давно занимали офицерские места в армии.

Своим браком с этой камерфрау императрицы, отцветшей уже красавицей, Шарль Готт доказал, как хорошо он понимал свой век и современников, ибо, оказывая особые тайные услуги, получал еще некоторые доходы. Он всегда был расчетливым, хитрым парнем, а теперь сделался еще опытнее, осторожнее, корыстолюбивее и с большим основанием оправдывал свое имя «дяди д'Ора», потому что действительно— часто купался в золоте.

Но пользовавшиеся им лица были, как мы сейчас увидим, еще хитрее и доверяли своим тайным орудиям не более того, сколько следовало в известном деле. Эти лица поручали одному начало какого-либо дела, а конец — другому, чтобы быть уверенным, что ни один из них не поймет общей связи.

Рабочая комната дяди д'Ора была внизу, а семейные и приемные комнаты находились на первом этаже, на который вела устланная ковром лестница. Этот честный человек держал у себя слугу, который доложил своему господину, когда тот сидел вечером за своим рабочим столом и приготовлял отчет для префекта Пиетри, о приходе одетой в черное и покрытой вуалью даме, которая хотела сообщить свое имя только Готту. В этом было что-то таинственное, но для агента не было новостью, потому что он имел удивительные связи.

Он приподнялся, бросил пытливый взгляд в зеркало, пригладил седоватые волосы и подошел к двери, которую открыл слуга.

На пороге стояла Инесса; она отбросила вуаль, когда удалился слуга и она осталась наедине с дядей д'Ором.

— А, милостивая инфанта, — сказал он с низким поклоном, — какая честь! — Он надеялся на новое тайное поручение и на соединенную с этим награду и украсил свое круглое лицо любезной улыбкой. — Не угодно ли вашему высочеству сделать мне честь сесть возле меня.

Изящным движением руки он указал несколько мягких, бархатных кресел, которые предназначались для подобных знатных гостей.

— Мое дело не задержит вас долго, господин Готт, — сказала Инесса, садясь в кресло. — Умеете ли вы молчать?

Дядя д'Ор самонадеянно улыбнулся.

— Вашему высочеству известно, что ваш слуга умеет принимать поручения всякого рода и считает своим высшим долгом все слушать и ни о чем не говорить.

— Я спрашиваю: можете ли вы молчать перед вашей супругой?

— Конечно, ваше высочество. Долг не имеет ничего общего с семейством; я умею это отличать.

— Мое поручение не повредит вам, господин Готт. К делу. Несколько недель тому назад я привезла молодую испанку в ваш дом…

— Прелестную сеньору, имени которой я никогда не знал. Ваше высочество приходило в тот вечер еще раз, я был несчастлив, что не мог вам услужить, — о, я все знаю!

— Может быть, вы мне сегодня услужите! Я предлагаю вам вопрос: куда увезли молодую испанку?

Разочарованный дядя д'Ор пожал плечами.

— Извините, ваше высочество, я об этом ничего не знаю.

— Вы думаете, что я хочу испытать вас! Это не так, господин Готт! Я щедро награжу за каждое сообщение по этому делу, потому что мне чрезвычайно важно знать, что сделалось с этой сеньорой. Государственный казначей Бачиоки являлся вечером к вам…

Инфанта пытливо посмотрела на агента своими проницательными глазами.

— Вы это знаете, ваше высочество? — спросил он вполголоса.

— Какие приказания он вам дал?

— Отвести иностранную сеньору в его экипаж.

— Вы это сделали?

— Я должен повиноваться, ваше высочество. Это было высочайшее повеление.

— Знаю! Сопровождал Бачиоки сеньору? — спрашивала Инесса Дальше.

— Нет, ваше высочество, господин Бачиоки не показывался ей.

— Плут, — прошептала Инесса со сверкающими глазами, потом спросила громко: — Куда приказал он вести испанку в своем экипаже?

— Не знаю, ваше высочество! В то время как сеньора садилась в экипаж, господин Бачиоки написал несколько слов, но кому, это мне неизвестно, и потом дал письмо егерю, приказав отвезти сеньору по адресу, который написан на конверте.

— Он не сказал адреса?

— Он предоставил его прочесть егерю, — отвечал дядя д'Ор с жестом, выражающим сожаление.

— Он перехитрил меня, — прошептала Инесса.

— Ваше высочество, я готов передать вам все, что я знаю!

— Еще одно, господин Готт, — вы знаете этого егеря?

— Если увижу его, то, конечно, узнаю!

— Возьмите эту небольшую сумму за вашу услугу, — сказала Инесса, опуская кошелек, наполненный золотом, в руку агента.

— Тысячу раз благодарю, милостивая инфанта!

— Вы получите от меня сумму в десять раз большую, господин Готт, — продолжала Инесса дрожащим голосом, — если сообщите адрес, по которому отправлена сеньора с егерем.

— Я употреблю все силы, ваше высочество, чтобы доказать свою благодарность, но дело не так легко! Егерь испытанный, молчаливый парень, он также узнает меня, и потому я должен подослать кого-нибудь другого, который бы выведал у него.

Инесса бросила презрительный взгляд на корыстолюбивого, жалкого человека.

— В таком случае, сочтемся! В кошельке сто наполеондоров, в десять раз больше — тысяча, но так как вы нуждаетесь в товарище, то я удвою сумму. Вы получите за известие две тысячи золотых.

— Какая доброта и великодушие, ваше величество! Обещаю вам возможно скорее доставить известие; я употреблю все, буду стараться, пусть Шарль Готт не заслужит от вас названия неблагодарного.

— Оставим уверения, — заключила инфанта холодно и гордо, — доставьте известие!

Она поклонилась низко кланявшемуся дяде д'Ору и быстро вышла из его дома.

Оказавшись на улице, она глубоко вздохнула; ей казалось, будто даже воздух в доме агента был отравлен.

На ее бледном лице появилось такое презрительное выражение, такая злобная усмешка, что всякий, кто взглянул бы на нее в это мгновение, отступил бы в испуге. Путь ее был усеян несчастьями, она встречала лишь презренных людей! Развившиеся в ней нелюдимость и ненависть к людям, вследствие несчастий ее отца, имели, таким образом, свое основание. Она содрогнулась от ужаса при виде этих жалких людей, которых ей пришлось узнать, которые изменяли друг другу, терзались страстями, становились из-за своей жадности, сластолюбия, зависти или честолюбия бесчестными, предателями, — и, быть может, единственное создание, посланное ей небом для того, чтобы спасти ее от отчаяния, погублено ею самой…

Инесса спешила по улицам; казалось, ее преследовали упреки совести; она была бледна и возбуждена. Перебежав через площадь, она быстро подошла к воротам павильона Марзан, а потом поднялась в свои комнаты. Императрица уже возвратилась из театра, но еще не звала инфанту.

Инесса должна была скрывать свои мысли и чувства. Она молчала, стараясь не выдать своего смятения даже малейшим жестом; она хотела вынести борьбу с самой собой!

Императрица прошла в свою спальню, и инфанта пожелала ей покойной ночи. Оставшись одна, она преклонила колени перед образом Мадонны, висевшем в нише, и долго, долго молилась. Горячая молитва облегчила ее угнетенную мрачными впечатлениями душу, ей слышались как бы свыше слова: «Ищи добра, чтобы самой быть доброй! Поступай справедливо, и твоя душа найдет мир. Не бойся никого, но будь милостива к злым, старайся их спасти, и твое сердце будет полно блаженства, а твоя жизнь только тогда начнется!»

Инесса просияла от этих мыслей. Ей не хотелось оставлять нишу; она все смотрела на кроткие черты Мадонны, которые внушали ей такой покой и такую силу. Она опустилась на ступеньки аналоя, прислонилась к нему усталой головой и, взирая на образ, видела, что Мадонна смотрит на нее любовно и кротко… Она заснула.

Но вдруг до нее донеслись звуки, которые нарушили ее мир…

— Помогите! Прочь… прочь… они душат меня… все темно кругом! Прочь… помогите!

Инесса поднялась, откинула волосы с лица и только теперь увидела, где она находится.

Но откуда доносится этот ужасный крик? Ужасные стоны повторились, инфанта не могла более сомневаться — вопли о помощи неслись из спальни императрицы.

Что там происходило?..

Инесса чувствовала, как холодная дрожь пробежала по ее телу; она встала. Никто не смел входить ночью в спальню, даже она, поверенная Евгении.

Вдруг прозвенел колокольчик коротко и громко. Инфанта протянула руку к образу, потом спокойно взялась за портьеру в глубине ниши. Тихие стоны еще доносились до Инессы.

Твердой рукой она приподняла тяжелую, шитую золотом завесу и вошла в комнату, освещенную матово-красным светом. Ее взор упал на полузакрытую шелковыми завесами кровать императрицы, над которой висел золотой орел, державший корону.

Никого не было в обширной, великолепной комнате, наполненной благовонием. Инесса быстро подошла к подушкам, на которых лежала императрица. Грудь ее беспокойно вздымалась; она боязливо протянула руку инфанте и приложила ее руку к своему лбу; его покрывал холодный пот.

— Вы больны; позвольте я пошлю за доктором, — сказала Инесса с озабоченным видом, заметив, что императрица дрожит и что ее глаза сверкают.

— Ужасное сновидение!.. Останься здесь. Оно было так ужасно, что я должна была позвать тебя; я видела Долорес и людей, бесчисленное множество разъяренных людей; миллионы грубых рук хватали меня; они хотели втащить меня в темное пространство, я старалась от них убежать… это ужасно… они преследовали меня…

— Вас мучил сон, — сказала Инесса и про себя прибавила: это был голос, предостережение совести.

— Зажги канделябры и останься у меня; не знаю, почему я еще вижу отдельные образы… Оссуна, Генрих, маркиз де Монтолон, Олимпио Агуадо… на нем крест…

— Могу ли я предложить вам что-нибудь из успокаивающих напитков? Здесь никого нет, кроме меня.

— Нет, нет; эта необъяснимая тоска проходит. Останься там, на диване, я надеюсь, что тогда спокойнее усну.

Инесса исполнила желание Евгении и осталась при ней. Только к утру сон императрицы сделался спокойнее и крепче.

Услышав о припадке и посоветовавшись между собой, придворные врачи уверили императора, что есть надежда на продолжение династии.

Людовик Наполеон был этим известием удивлен и обрадован. Престолонаследие доставило ему много забот уже с первого года брака; теперь наконец эта проблема должна решиться.

Говорят, император никогда не был так весел и так расположен к шуткам, как в это исполненное надежд время. И он, конечно, имел все основания считать себя счастливым, потому что наконец, после почти трехлетнего напрасного ожидания, исполнялось искреннее желание его и народа.

Нездоровье Евгении больше не повторялось, она была в очень веселом настроении духа и радовала здоровьем и красотой, так что сама теперь смеялась над ужасами той ночи и просила инфанту забыть про них.

Спустя несколько недель Инесса случайно встретила в приемном зале государственного казначея Бачиоки, который только что от имени императора осведомился о здоровье Евгении.

Отвечая на церемониальный поклон корсиканца, инфанта не могла удержаться, чтобы не бросить на него пытливого взгляда; казалось, она хотела прочитать его мысли.

Но Бачиоки давно хотел при удобном случае показать свое превосходство гордой и, как ему казалось, домогающейся влияния инфанте. Он чувствовал, что она видит его насквозь, и это беспокоило его, что часто случается с людьми с нечистой совестью, дурным прошлым и низкими намерениями.

Настоящая минута казалась ему самой удобной для того, чтобы пригрозить инфанте и привлечь ее на свою сторону или выжить из дворца.

Но это было не так легко, как ему казалось.

— Я счастлив, что могу осведомиться о вашем здоровье и положить мою преданность к вашим ногам, — сказал малоумный, но самоуверенный придворный, наклоняясь, чтобы поцеловать руку отступившей Инессы. — Мне так редко представляется случай приблизиться к вам.

— Все ли правда, что вы говорите, господин государственный казначей? — спросила Инесса, сурово рассматривая его своими большими темными глазами.

— Вопрос по совести, прекрасная инфанта: может ли быть все справедливо, что говорят? Конечно, вы еще думаете о своем трудном прошлом, — сказал Бачиоки с легкой горечью в голосе. — При дворе, да и вообще в человеческом обществе это называют приличием, которое требуется общественными отношениями и воспитанием; приличия, формы! Было бы плохо в обществе, если бы стали постоянно говорить одну правду. Ваш вопрос навел меня на это толкование, которого иначе избегают.

— Но не скрывается ли под этими формами общественных отношений и воспитания, как вы их называете, грубая и ненужная ложь? Мы с вами кланяемся, господин государственный казначей, и этого достаточно в отношении общественных приличий. К чему же еще уверение, что моя встреча делает вас счастливым… когда я твердо убеждена в противном.

— Вы убеждены, — возразил Бачиоки с грубым смехом, — в таком случае, всякого рода приветствия будут, без сомнения, излишни. И я пользуюсь с вашей стороны таким же чувством, какое вы предполагаете во мне?

— Я знаю, что вы меня избегаете, может быть, боитесь.

— На чем это основано?

— На том, что я вас вижу насквозь, и вы это чувствуете.

— Да? Прелестная послушница двора не очень скромна. Инесса выпрямилась; вся гордость, все презрение, которое она питала к Бачиоки, ярко вспыхнули в ее взгляде.

— Послушница должна отвыкнуть от скромности, чтобы креатуры двора не считали ее равной себе и не обращались с ней запанибрата, господин государственный казначей; послушница презирает их и объявляет им войну не на жизнь, а на смерть! Она решилась раздавить этих гадин.

— Э, э, как возбуждена и эмансипирована моя дорогая инфанта… забыл, где лежит та страна или тот город, которого вы инфанта?

Бачиоки думал унизить этим свою противницу; он улыбался иронически.

— Я хочу быть инфантой справедливости и чести, господин государственный казначей, и скорее соглашусь не обладать землями, но иметь чистое сердце! Вот вам мой последний ответ.

— Которым вы объявляете мне войну…

— Пусть будет так; я готова.

— Посмотрим, кто победит, — сказал Бачиоки, кланяясь в знак прощания.

В эту минуту камердинер принес письмо инфанте на серебряном подносе.

— Еще минуту, господин государственный казначей, — сказала Инесса с блестящим взглядом, принимая письмо и сламывая печать.

Слуга удалился.

Инфанта быстро прочитала письмо в несколько строчек, без подписи.

— Вы знаете полицейского агента Грилли, улица Орлеан, № 18? — спросила Инесса, презрительно глядя на удивленного Бачиоки — она видела, что вопрос не остался без действия.

— Грилли? К чему этот вопрос?

— Говорят, этот человек — ваше орудие, ваш поверенный; не знает ли он чего-нибудь, что могло бы вас компрометировать?

— Если бы он и знал что-нибудь подобное, то, будьте уверены, он не был бы в состоянии вредить мне.

— Не спешите, потому что уже поздно. Пока мы с вами говорили, эти дела, насколько они мне интересны, уже открыты и выданы.

Бачиоки передернуло, но, по-видимому, только на одно мгновение инфанта застала его врасплох и перехитрила. Сатанинская улыбка опять заиграла в уголке его широкого рта.

— Это было бы смертью для того глупца, который один только может быть виновен в этом! О, вы считаете государственного казначея, кузена императора, глупцом, который позволит обмануть себя, но не так легко его победить. Я вам благодарен за ваше предостережение и постараюсь им воспользоваться.

— Если найдете для того время, — отвечала Инесса, держа письмо в руке.

— Надеюсь! Бачиоки будет недостойным человеком, если позволит победить себя так легко. Имею честь…

Он поклонился и ушел.

Полученное Инессой письмо было, как она и думала, от Шарля Готта; содержание его было следующим:

«Сеньора привезена к полицейскому агенту Грилли, на улице Орлеан, № 18. Через час вы получите известие, куда она была отправлена дальше».

XX. ДИТЯ ФРАНЦИИ

Летом 1855 года Канробер передал свой пост решительному, беспощадному Пелисье. В июле принц Камерата был в Париже. При взятии Севастополя он так отличился, что, по донесению из главной квартиры в Париже, ему и маркизу де Монтолону были присланы генеральские дипломы.

Олимпио Агуадо, бывшему уже в генеральском чине, не прислали никакой награды; по-видимому, предоставляли это сделать испанской королеве. Олимпио отнесся к этому без всякого неудовольствия; он посмеивался и говорил, что, вероятно, заметно, что его поступки имеют в основании хорошее побуждение, а не желание получить награду.

Между тем как союзные войска возвращались и мир был заключен, Евгения 16 марта 1856 года осчастливила императора и народ рождением принца. Радость по поводу рождения наследника была неописуемая, а гордость Наполеона велика. Теперь он достиг вершины своего могущества и величия и трон его был упрочен. Озаренное блеском военной славы и своевременно заключенного мира, рождение сына у императорской четы было довершением видимого счастья — теперь исполнилось последнее желание.

Народ ликовал, по случаю торжества раздавались деньги и места, устраивались празднества, и счастливый отец говорил себе, что теперь его престол непоколебим.

Нелепые слухи, ходившие в то время и впоследствии в известных кругах, не достигали Тюильри, многие из них были глупы и невероятны. Так, говорили, что этот мальчик был подменный ребенок, украденный у одной бедной роженицы в предместье Сен-Жермен. Отец этого дитяти, работник, умер по дороге в Кайену, а мать отвезена в тюрьму Ла-Рокетт, откуда ее отправили в дом для умалишенных.

Очевидно, эти рассказы не только не нашли веры, но и носят на себе печать вымысла. Если в Тюильри и происходили необыкновенные дела или если ссылки и устранения неприятных правительству лиц относились к числу обыкновенных явлений, то подобный случай однако не мог оставаться тайной.

Гораздо понятнее выражаемое многими мнение в Париже и во всей Франции, что маленький принц был дитя любви, которой Людовик Наполеон не пользовался у своей супруги. И это обстоятельство объясняет также ненависть и преследование, которым вскоре подвергся принц Камерата, недавно прибывший в Париж под именем графа Октавио д'Онси.

Было немыслимо, чтобы император питал к нему смертельную ненависть за прежнее его пребывание в салоне Монтихо после геройских подвигов принца!

В ночь рождения дитяти Франции в покоях императрицы находились, кроме лейб-медика доктора Коно, графиня, теперь герцогиня Монтихо, инфанта Барселонская и несколько камерфрау и докторов. В прилегающем будуаре и зале собрались в качестве свидетелей, подписавших акт рождения, господа Бильо, Персиньи и Барош.

Император получал через каждые полчаса известия через Бачиоки. После полуночи пришел доктор Коно, которому он верил, и сообщил ему о рождении принца.

Теперь открылись двери.

«Да здравствует императорский принц»! прозвучало по залам и коридорам Тюильри.

«Да здравствует император! Да здравствует императрица»! слышалось на площадях и улицах.

Пушечные залпы возвестили о благополучном рождении дитяти, а число выстрелов показало парижанам, что это дитя был принц, наследник престола, потому что при рождении принцессы полагается меньше выстрелов.

Принц получил имя Евгений Людовик Жан Иосиф Наполеон.

Императрице было тридцать лет, когда появился на свет этот ребенок. Она родилась 5 мая 1826 года. Императору было уже сорок восемь лет — королева Гортензия родила его 20 апреля 1808 года.

Сообщив вкратце эти семейные сведения, мы беремся опять за нить нашего рассказа.

Бачиоки придумывал средства избавиться от инфанты, которая, как он видел, могла быть ему опасна. Следовало во что бы то ни стало обезвредить ее и, если возможно, внушить к ней подозрение императрицы, а на это государственный казначей был большой мастер. Кроме того он имел в своем распоряжении много людей, которые были некоторым образом обязаны ему служить и старались изо всех сил; они обладали твердыми характерами и ничего не боялись и ни перед чем не отступали.

Он чувствовал, что должен немедленно действовать, чтобы не быть побежденным, но говорил себе, что удар, направленный против инфанты Барселонской, не должен казаться исходящим от него, чтобы по достижении успеха можно было ей сказать с торжеством: