Карлистские войны (№1) - Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

Таинственный гость пробормотал что-то непонятное и скрылся за портьеру.

Едва он спрятался, как на пороге библиотеки показалась императрица со свечой в руке; она пришла посмотреть, откуда этот шум и нет ли в комнате камерфрау или слуги.

Но Евгения, осмотрев впереди себя лишь незначительное пространство, какое допустило слабое освещение, решила, что шум произошел от какой-нибудь упавшей книги или треснувшего дерева.

Она, казалось, совершенно успокоилась и вернулась в будуар, тихо затворив за собой дверь.

3 сентября невеселый был вечер в Тюильри.

Через несколько минут портьера снова зашевелилась. Незнакомец достал . из кармана ключ, по-видимому, тот самый, которым отмыкал железную дверь, и вложил его в замок. Видно, ему хорошо были известны замки.

С осторожностью и уверенностью настоящего вора он тихо повернул два раза ключ. Массивная, высокая железная дверь поддалась, перед ним открылась комната с железными решетками.

Он притворил за собой дверь и прошел мимо длинного, покрытого разными бумагами стола к высокому шкафу, походившему на большой денежный сундук.

Вор попробовал повернуть пуговицы, которые находились на передней стене шкафа и которые, будучи верно поставлены, открывали замок.

Но в комнате было темно, так что вор не мог рассмотреть маленькие знаки на пуговицах, по которым их устанавливали. Он подкрался к окнам, опустил зеленые занавески и затем зажег канделябр.

Кто был этот вор, не только знавший расположение всего во дворце, но и способный оценить опасность, которая в то время грозила его обитателям от населения Парижа? На нем было простое платье, именно такое, которое делало его похожим на человека из непривилегированного класса, ничто не обнаруживало в нем знатного, бриллиантами и орденами украшенного придворного! Его дорожная кепка с широким и большим козырьком была низко надвинута на лицо с бородкой, совершенно такой, какую носил император.

Когда канделябр распространил достаточный свет, лицо вора приняло довольный вид — теперь он мог хорошо рассмотреть сложный механизм и воспользоваться своим знанием.

Он вынул из кармана ключик и не заметил того, что вместе с ним вытащил из кармана маленькую изящную карточку, которая неслышно упала на ковер.

Затем он быстро подошел к шкафу, повернул бесчисленное количество пуговичек и скоро установил их правильно; украшение, скрывавшее замок, отскочило, и показался блестящий кружок, в котором находилось отверстие для ключа.

Быстро отворил он тяжелую дверцу, которая без шума повернулась на петлях. Перед ним открылись многочисленные отделения шкафа. В одном из них стоял большой серебряный ящик — это была шкатулка императрицы.

Ключ от нее находился у Евгении! Ключ был ему не нужен, так как он мог взять с собой всю шкатулку. Однако она показалась ему очень большой и тяжелой; он опасался, чтобы она его не выдала, так как трудно было пронести ее незаметно.

Но он не долго думал.

Замок серебряного ящика не велик; ему легко будет его оторвать, если он проденет между крышкой и стенкой ящика какой-нибудь тонкий и твердый предмет.

Такой предмет и искал он теперь глазами, но нашел только ножик из слоновой кости, который сломался при первой же попытке.

Кроме того, он не мог долго оставаться, так как через несколько часов отправляется поезд, который должен был умчать его на юг.

В этот миг он заметил в одном отделении шкафа пачку банковских билетов, перевязанную бумажной лентой. На ней была надпись:

«240, 000 франков. Государственная казна».

Находка была столь же неожиданна, сколь прибыльна.

Он спрятал эту пачку в одном из своих карманов.

Теперь жадность его еще более увеличилась.

— Завтра все погибнет и будет слишком поздно! Я хочу первый позаботиться о себе! Императрица давно уже сделала своих овец недойными, почему же и мне не позаботиться о себе. Глупец тот, кто не пользуется этими днями. Как они поют и кричат! Осторожность! Главное, осторожность!

Вор не довольствовался деньгами из государственной казны; он надеялся, что в серебряной шкатулке находилась более значительная сумма; но шкатулка оказалась гораздо крепче, чем он полагал, она противилась всем усилиям алчного вора.

В то время как он еще соображал, каким образом всего безопаснее и вернее овладеть деньгами из шкатулки, он услышал, что кто-то отпер дверь в библиотеку.

С необыкновенной быстротой и ловкостью погасил он канделябр; затем нашел железную дверь кассовой комнаты, достал из нее ключ и запер ее на замок.

Теперь нельзя было застигнуть его на месте, где он находился.

Осторожно взял он тяжелую шкатулку из шкафа и запер дверцу. И здесь он тоже вынул ключ. Затем, спрятав шкатулку под дорожное пальто, он стал прислушиваться у двери.

Вошедший в библиотеку был, вероятно, один из камердинеров императрицы.

Что ему нужно было в комнате? Не выдал ли себя вор каким-нибудь образом в то время, когда входил.

Невозможно. Он осторожно пришел во дворец и сперва убедился, что его никто не мог видеть при входе, что никого не было в этом флигеле.

Вор едва переводил дух, так напряженно следил он за шумом в соседней комнате.

Камердинер, казалось, вносил в библиотеку какие-то ящики или сундуки и ставил их возле окна; он не приближался к железной двери, за которой стоял вор и с возрастающим нетерпением ожидал удаления лакея; расстояние до вокзала железной дороги было весьма значительно.

Наконец камердинер оставил комнату.

Вор вздохнул свободнее.

План его еще мог исполниться. Еще можно было поспеть к поезду и утром уже быть далеко от Парижа вместе со своей добычей.

Он слышал, как заперли выходную дверь и в библиотеке стало тихо.

Быстро пустился он бежать. Железная дверь вмиг была отворена и потом заперта. Затем он прошел через темную пустую комнату. У наружного входа было тихо; камердинер удалился.

Тихо и осторожно отпер он дверь в коридор и через несколько минут оставил Тюильри, унося украденные деньги.

XXIX. БЕГСТВО ИМПЕРАТРИЦЫ

Яркое пламя восстания пылало в Париже. 4 сентября вся столица объявила республику, между тем как — «испанка», как называла Евгению толпа, оставалась в Париже.

Скоро Лион и другие большие города последовали примеру сенского Содома и также подняли красное знамя.

«Республика! Да здравствует республика! Долой императрицу!»

Такие крики слышались в той части Франции, которая еще не была занята немцами. Народ надеялся республикой спасти себя и свое отечество.

Республика была лозунгом, за который вся нация схватилась вдруг с воодушевлением; она нуждалась в таком слове, чтобы снова стать на ноги; французы ликовали, как будто республика вела за собой победу, лавры, спасение.

Это было нечто новое, а французы, как известно из истории, жаждут новинок.

Как некогда парижане называли супругу Людовика XVI, несчастную Марию Антуанетту, «австриячкой» и проклинали ее, так теперь народная ярость и ненависть обратились на испанку.

Когда Олимпио Агуадо напомнил императрице в молельне замка Мальмезон о тюрьме Тампль, Евгения не думала, что эти слова так скоро оправдаются на деле.

Тюрьма Тампль! Какие ужасные картины будит она! Какие воспоминания, какие люди, исполненные кровожадности, связаны с этим словом!

И тогда также король и его супруга пытались бежать, однако умерли на гильотине.

Как Наполеон и Евгения, так и Людовик XVI и его супруга, имели сына; этот молодой Канет, как называл его страшный Симон, его тюремщик, умер ужаснее, чем его родители, не на эшафоте, но постепенно, от лишений, вина, разрушения молодого организма, от насекомых и дурной пищи. Этот чудовищный Симон поил водкой молодого Канета и заставлял пьяного сына Марии Антуанетты напевать разные песенки, в которых высмеивались она и король.

А Евгения ничего не знала о своем сыне; не знала, спасли его или он находится в руках ее врагов!

Если и у него есть свой Симон; если и он пьяный бессознательно смеется над ней?

Император удалился от ярости своего народа и нашел пристанище в Вильгельмсгее; он был в безопасности, и потому весь гнев и вся ненависть раздраженных парижан обратились на Евгению, остававшуюся еще среди волновавшейся столицы!

И разве не она была виновна во всех темных делах второй империи? Разве не она стремилась к тому, чтобы вместе с Наполеоном основать свой трон на трупах? Разве честолюбие, властолюбие, жажда величия и славы не потушили в ней всех благородных чувств, которые так чудно украшают государыню?

Разве перед ней не вставали тени тех несчастных, которые обязаны ей своей гибелью? Разве не звучали грозно и оглушительно в ее ушах эти слова: Монтана, Кайена, Китай, Алжир и Мексика?

Разве не виновата она в бесполезно пролитой крови, которая лилась реками, и разве не упрекает ее совесть в том, что она дала повод к последней войне, в которой тысячи, десятки тысяч должны были расстаться с жизнью?

Она хотела упрочить свой трон, удовлетворить свое честолюбие, но чаша терпения переполнилась!

4 сентября утром, после бессонной ночи, Евгения в утреннем наряде вышла из спальни в будуар. Она еще ничего не знала о происшедшем в тот вечер и ночь; она не знала еще всего значения совершившейся перемены.

Несмотря на то, она была в большом волнении.

Евгения лежала на шелковой подушке, не смыкая глаз, и думала о событиях последних недель и об их последствиях. Она чувствовала то чрезмерный гнев на всех и все, то глубокое отчаяние и одиночество, а потом мучительное сознание своего бессилия; была задета ее самая чувствительная струна, ее честолюбие и блеск были повергнуты в прах!

Но она еще надеялась на лучшее, рассчитывала на своих многочисленных друзей, министров и советников; она считала еще не все потерянным и даже в тот день хотела издать новые постановления, чтобы призвать парижан и всю Францию к поголовному участию в войне!

Евгения была так занята своими планами и мыслями, что сначала не заметила отсутствия камерфрау, которые всегда являлись, когда она входила в будуар, чтобы помочь ей одеться, узнать, какой туалет приготовить и чего она желает к завтраку.

После туалета Евгения всегда отправлялась к обедне в церковь Сен-Жермен Л'Оксерруа.

Камерфрау не являлись; время шло, а между тем в этот день предстояло столько работы, что Евгения не хотела терять ни минуты!

Она намеревалась тотчас после обедни собрать совет министров и немедленно начать действовать.

Императрица удивлялась невнимательности, камерфрау и принялась звонить; проволоки были проведены в переднюю и в комнату ее свиты.

Но и этот зов остался без результата! Никто не являлся к нетерпеливо ожидавшей императрице.

Что это значило?

Евгения во второй раз позвонила; вдруг портьера из передней с шумом распахнулась.

Императрица надеялась увидеть камерфрау и намеревалась сделать ей должное замечание, но была сильно удивлена, увидев вбежавшую в комнату госпожу Лебретон, которую она не ожидала.

Госпожа Лебретон была издавна доверенным лицом императрицы, которая часто пользовалась ее дружескими услугами.

Но в каком виде и с каким выражением лица явилась она в будуар вместо камерфрау!

Госпожа Лебретон, очевидно, торопилась и была невнимательна при своем туалете. На ней было тяжелое шелковое платье, большой пестрый платок и смятая шляпка, свидетельствовавшая о той поспешности, с какой она ее надела; волосы были растрепаны, руки без перчаток, лицо бледно и выражало испуг.

Евгения отступила от нее.

— Боже мой, что случилось, Лоренция? — спросила она. Госпожа Лебретон бросилась перед ней на колени, она едва дышала, ломала руки и рыдала.

— Ужасно, — проговорила она с трудом и отрывисто. — О, Боже, это несчастье, и вы ничего не знаете! Заклинаю вас, не теряйте ни одной секунды и оставьте Тюильри; вы должны бежать, бежать сейчас же, иначе будет слишком поздно!

— Встаньте, Лоренция! Ваше опасение неосновательно! Вы любите меня, и я вам очень благодарна, но вы видите все в черном свете.

— Только в бегстве, в немедленном бегстве спасение для вас, заклинаю вас всем святым, не теряйте ни минуты, иначе все потеряно!

— Вы взволнованы, Лоренция! Ваш страх неоснователен! Уверяю вас, что вы напрасно беспокоитесь! Успокойтесь! Трошю дал мне слово помочь словом и делом в минуту действительной опасности, и я полагаюсь на него! Трошю человек честный.

— О, Боже мой, вы не верите мне! Императрица подвела госпожу Лебретон к дивану.

— Успокойтесь, Лоренция! В крайнем случае Трошю пришлет мне своего адъютанта, чтобы известить меня об опасности и передать мне совет, если мне что-нибудь будет угрожать, чего я не думаю; у меня есть еще советники и друзья.

— Никаких, государыня, никаких! Они все бежали или перешли к вашим врагам!

— Быть не может, Лоренция!

— Клянусь вам в этом! Они находятся теперь среди ваших врагов, которые каждую минуту могут ворваться сюда.

— Но слуги?

— Все разбежались!

— Стража?

— Ее более не существует! Солдаты братаются с восставшим народом.

Императрица сильно побледнела.

— Как, — сказала она глухим голосом, ибо теперь ей стало ясно, почему никто не являлся на ее зов, — следовательно, я одна в Тюильри?

— Одна и покинута! Только с большим трудом и опасностью мне удалось пробраться к подъезду; Карусельная площадь полна народа; стража ушла; камергеры и камерфрау, слуги, все бежали, комнаты пусты.

— А княгиня Эслинген, герцогиня Боссано?

— Уехали, бежали!

— Графиня Примоли, маркиза Бартолини, Паликао, Шевро, Руэр, барон Давид…

— Никого! Все бежали!

— Это ложь, — вскричала Евгения, — это невозможно! Я имела столько преданных лиц, обязанных мне благодарностью…

— Это обманщики, они покинули вас! Слышите вы! В этот миг во дворец явственно долетел крик толпы. Императрица оцепенела при этом угрожающем, страшном шуме; она как бы остолбенела на мгновение: испуг овладел ею, она видела себя покинутой, погибшей!

Гул толпы становился сильнее с каждой секундой; от Карусельной площади он явственно доносился до ушей обеих женщин.

«Долой императрицу! Да здравствует республика!» — гремело из тысяч уст.

— Скорее отсюда! Взгляните из-за занавески на эту бушующую толпу! — вскричала госпожа Лебретон. — Боже мой, Боже мой!

Евгения стояла как бы среди обломков внезапно рухнувшего горделивого здания; потом она, казалось, решилась на что-то.

Она схватила руку той, которая одна решилась прийти к ней, чтобы спасти ее.

— Я должна это видеть, — шептала она, — я должна убедиться, действительно ли невозможное стало возможным!

Бледная императрица оставила будуар вместе с госпожой Лебретон.

Какая картина представилась глазам обеих женщин!

Все комнаты, через которые они проходили, были пусты; только опрокинутая мебель и выдвинутые ящики были единственными свидетелями бегства тех людей, которые прежде почтительно изгибались и кланялись.

Когда Евгения подошла к окну и увидела внизу массу людей, снующих по улицам и площадям, тогда все мысли ее спутались. Она закрыла бледное лицо руками, и только несколько слов вырвалось из ее бледных, дрожавших уст.

— Олимпио, Олимпио, — прошептала она слабо, — ты говорил правду.

Императрица была покинута всеми.

Мало посвященные рассказывали сперва, будто они верно описали бегство императрицы, и однако их рассказы были только выдумкой. Неправда, что князь Меттерних и господин Лессенс помогли императрице и находились при ней.

Никто не оказал помощи низверженной. Для развенчанной Евгении, как пророчил Олимпио, не существовало более множества услужливых и преданных придворных! Пока императрица раздавала ордена и чины, пока ее улыбка делала их счастливыми и венец блистал, до тех пор все эти бессовестные господа наперебой уверяли ее в своей преданности.

Но едва поднялась гроза, едва настал час, в который Евгения желала бы видеть исполнение этих обещаний, как все эти достопочтенные мужи вдруг забыли свои клятвы и уверения, и ни один из них не явился предложить помощь изгнанной императрице! Ни один из всех родственников и придворных, из всех дармоедов, которые откармливались при дворе, ни один не предложил своих услуг павшей Евгении!

О, кто осудит ее за то, что из груди ее вырвался теперь язвительный, потрясающий душу смех, что она судорожно сжала руку госпожи Лебретон, единственного человека, который пришел спасти ее и помочь ей!

Если бы и Лоренция ее покинула, тогда…

— Вы правы! В бегстве должна искать я спасения! Но когда? Через какой выход? Вспомните Людовика XVI и его супругу. Ужасно! Куда мы направимся? Постойте!

Развенчанная императрица пожала руку своей спутнице; лицо ее прояснилось; по-видимому, у нее блеснула мысль, которая ее утешила и ободрила!

Евгения хотела бежать к Долорес и Олимпио, от них ждала она всего! Через них только могло осуществиться ее спасение и бегство!

Олимпио, черный крест которого предсказал ей все, подобно оракулу, был единственный человек, от которого она надеялась получить действительную помощь.

— Идем, Лоренция, скорее; однако на всякий случай надо взять с собой шкатулку с драгоценностями.

— Где она находится?

— В кассовой комнате, возле библиотеки. Пойдемте, нам нужно достать из моего будуара ключи, к счастью, они все там!

Госпожа Лебретон понимала, что деньги для бегства необходимы, так как Евгения должна была теперь платить за все, как всякий другой человек. Потому она быстро побежала с ней в будуар, а оттуда с ключами через библиотеку в кассовую комнату.

Нигде не было никого. Все комнаты были пусты и покинуты!

Дикие крики проникали извне в комнаты Тюильри, в которых царствовала томительная тишина и запустение.

— Шкатулку, только бы шкатулку, тогда скорей отсюда, — отрывисто говорила императрица; она чувствовала, что Лоренция говорила правду, — еще один час, и будет поздно.

Евгения отперла железную дверь, которая вела в кассовую комнату.

Быстро вошла она туда со своей спутницей. Она дрожала от волнения; все присутствие духа покинуло ее, гордость была унижена.

Немногих минут было достаточно, чтобы из ненасытно честолюбивой императрицы сделаться беспомощным, павшим с высоты созданием.

Она приблизилась к высокому шкафу, в котором, как ей было известно, находилась ее собственная шкатулка.

— Шевро позаботился обо мне, — сказала она, — он был единственный, кто желал мне добра! Ему одному я еще доверяю!

Госпожа Лебретон помогала императрице устанавливать, по ее указанию, пуговицы шкафа; пружина пришла в движение, и замок открылся.

Евгения поспешно дрожащей рукой вложила в него ключ; дверца отворилась.

В глазах Евгении выразился испуг и ужас; она испустила крик; ее шкатулка была похищена, шкаф был пуст.

— Кто мог это сделать? — шептала она в величайшем отчаянии, ибо теперь у нее не было средств к бегству. — Кто из тех, кого я осыпала золотом, способен был на эту мошенническую проделку!

И Лоренция также окаменела.

— Шкатулка украдена! — прошептала она.

— Только у одного Шевро были ключи.

Вдруг госпожа Лебретон заметила карточку, лежавшую на полу, возле шкафа. Она нагнулась, подняла ее и побледнела.

— Читайте, читайте, Лоренция! Кто был вор, который второпях потерял этот знак; я ко всему готова, — сказала Евгения.

— На карточке стоит имя девицы Леониды де Блан, — отвечала госпожа Лебретон.

— Леонида де Блан любовница Шевро, — вскричала императрица. — Но на другой стороне что-то еще есть, скорее, Лоренция!

«МояcherChevrau, — читала госпожа Лебретон, — jeVattends сеsoir 3Septbr. 1870».

— Несчастный, — вскричала Евгения, всплеснув руками, — он обокрал меня вчера вечером и бежал, зная, что я не могу предать его суду! О, Лоренция, эти бессовестные негодяи, эти изверги! У меня нет средств к бегству!

— Мужайтесь, государыня, у меня есть с собой несколько двадцатифранковых монет, вам пока хватит.

— Вы только, вы единственная, которая верна мне! Действительно, это было негодное общество, которое развенчанная императрица теперь только могла увидеть во всей его наготе; это была шайка воров, обманщиков и негодяев!

Министр Евгении был вор, который в прошлую ночь подкрадывался к кассовой комнате. Шевро, приближенный императрицы, которого она награждала огромными суммами, обокрал ее, как обыкновенный вор, и бежал с ее шкатулкой.

К позорному столбу этого Шевро и всех креатур второй империи! Заклеймить их! На галеры этих жалких негодяев, которые превзошли даже своих хозяев и учителей, и в сравнении с которыми всякий другой преступник окажется невинным.

Свет осудил их всех, и они должны с награбленным богатством найти место на земле, где бы на них не указывали пальцами и не плевали!

Таковы были советники и министры, имевшие доступ в Тюильри; им скорее следовало быть в смирительном доме, нежели во дворце; это сознавала низверженная императрица в час своего несчастья, но теперь уже было поздно смирить негодяев и, как она выразилась, сослать на галеры.

Евгения приняла предложенные ей госпожою Лебретон монеты, ибо хотя Наполеон и она имели большие суммы в иностранных банках, однако в эту минуту Евгения была беспомощной нищей, так как она ничего не могла получить из тех сумм.

— Идем отсюда скорее, — умоляла императрицу единственно преданная ей женщина.

Извне доносились, подобно отдаленному завыванию ветра, угрожающие и суровые крики.

«Долой правительницу! Долой министров! Да здравствует республика!»

Евгения последовала за госпожой Лебретон, успев только набросить мантилью.

Обе женщины бежали через опустевшие, покинутые залы, через галереи, в которых не видно было ни одного часового, и вышли во двор обширного дворца.

Они пустились бежать! Это был страшный час для них.

Хотя бы покров ночи благоприятствовал им! Пришлось вступить на опасный путь среди белого дня.

Страх и неистовый рев толпы парализовали в них способность размышлять и соображать. Они колебались в каждом коридоре, боясь пойти не той дорогой, свернуть не туда, куда следует.

Императрица остановилась в раздумье перед небольшой кали-точкой, ведущей к луврской колоннаде, думая через нее выбраться на улицы со своей преданной спутницей.

Достигнув этой калитки, к счастью, незапертой, и спеша скорей выбраться на улицу, госпожа Лебретон вдруг заметила с ужасом, что императрица еще в своем утреннем костюме, который выглядел еще более странно, чем ее собственная одежда. Но делать было нечего, возвращаться поздно; неистовая толпа валила от Карусельной площади к Тюильри, горя желанием разнести в прах все императорское имущество и достояние.

— Боже мой, — в отчаянии прошептала она, — нас с вами непременно узнают. Взгляните, как вы одеты!

Евгения не слышала этих слов, они заглушались страшными, неистовыми криками разъяренной толпы. Она почти бессознательно вступила на улицу, госпожа Лебретон следовала за ней.

Едва успели они сделать несколько шагов, как на самом близком расстоянии от них послышались крики: — «Императрица! Императрица!»

Евгенией овладело полное отчаяние. Она была окружена со всех сторон диким волнующимся народом; ей уже казалось, что ее тащат на гильотину, в голове у нее помутилось.

— Мы погибли! — прошептала она.

Но спутница ее сохранила полное присутствие духа и шла вперед, невзирая на крики, вызванные их появлением. Толпа проникла уже в ворота Тюильри. Недалеко от обеих бегущих женщин стоял только один человек, щегольски одетый. Госпожа Лебретон бросила на него столь молящий взгляд, что он не мог его не понять.

Он повернулся к обеим женщинам спиной и занялся рассматриванием чего-то на другой, противоположной стороне улицы.

Кроме него, никто, по-видимому, не заметил и не узнал их.

Лоренция схватила руку Евгении.

— Ободритесь. Еще немного мужества и силы воли! Иначе все может погибнуть.

Она увидела фиакр и потащила к экипажу чуть живую императрицу.

Кучер посмотрел на них подозрительно.

Что, если он узнал императрицу? Если бы ему пришло в голову повнимательнее исследовать ее бледность, ее замешательство и испуг.

— Скорей! — шепнула Лоренция. — Скорей садитесь в карету! Евгения собралась с мыслями; она вспомнила об Олимпио.

— На Вандомскую площадь, № 6, — крикнула она кучеру довольно твердым голосом.

Затем обе дамы поспешно уселись в экипаж.

— Кто живет на Вандомской площади? — спросила госпожа Лебретон, как только карета тронулась с места.

— Единственный человек, которому я могу довериться; единственный, на кого возлагаю надежды, — произнесла Евгения. — Он благороднейший человек, какого только я встретила в жизни. Но я не слушала его советов! Это Олимпио Агуадо.

— Дай Бог, чтобы эта надежда вас не обманула.

— Он не скрывал от меня того, что предвидел сам; он хотел даже по этой причине оставить Париж. Но, может быть, он еще не уехал и находится в своем отеле.

— Когда в последний раз вы с ним виделись и разговаривали?

— Шесть недель тому назад, Лоренция! О, этот день вечно останется для меня памятным. В этот день он мне предсказал все. А бриллиантовый крест! Роковой черный крест!

Госпожа Лебретон, разумеется, не поняла и не могла понять таинственных слов императрицы. Она взглянула с истинным сожалением на императрицу, которая до того растерялась, что бормотала непонятные слова.

Карета остановилась на Вандомской площади. Госпожа Лебретон открыла дверцу и быстрым взглядом окинула подъезд и окна отеля.

Холод пробежал по ее членам: все двери и окна были заперты. Она помогла Евгении выйти из фиакра.

Евгения, побуждаемая нетерпением и надеждой, поспешила к двери и сильно дернула звонок.

Показался управляющий домом, старик, которому Олимпио ввиду предстоящих событий передал свой дом для охраны. Евгения его не видела ни разу; ему тоже не случалось прежде видеть ее. Оттого он взглянул на обеих женщин с недоверием и удивлением.

— Проводите меня к дону Агуадо или к его супруге Долорес! — крикнула Евгения твердым голосом.

Она задыхалась от нетерпения и должна была призвать на помощь все благоразумие, чтобы не выдать себя.

Старик с еще большим удивлением посмотрел на обеих.

— К дону Агуадо я не могу проводить вас, равно как и к его благородной супруге, — отвечал он, качая головой.

— Так говорите же скорей, почему не можете!..

— Дон Агуадо вместе со своей супругой четвертая неделя как уехали в свои поместья в Испанию, — добавил он.

— Так он уехал, — повторила за ним как-то машинально Евгения и дальше уже не могла сдерживать своего отчаяния.

Итак, ей было суждено испытать еще и этот последний удар. Последняя надежда на спасение исчезла.

Но госпожа Лебретон скоро опять оправилась.

— Мы должны спешить дальше! — прошептала она.

— Куда, Лоренция! И зачем, наконец?

— Куда бы то ни было, лишь бы нашелся поблизости знакомый, кто мог бы на ночь укрыть нас от опасности.

Евгения задумалась. Она понимала, что надо действовать и что нельзя терять ни одной секунды.

— Ивенс, американец, — живо проговорила она.

— Придворный зубной врач?

— Он живет на Avenue de l'imperatrice.

— Вы правы! Он приютит вас на ночь; а затем вы должны приготовиться оставить Париж. Прислуга американца может вас выдать. Я вижу там еще кареты, пересядем в одну из них.

И обе женщины поспешили к месту, где стояло несколько фиакров.

Между тем со всех сторон доносились крики раздраженного, волнующегося народа. Евгения видела, как разъяренная толпа с торжеством влачила сорванный с дворца императорский герб и со злорадными криками топтала его ногами. Все это смешивалось со звуками «Марсельезы», которую распевали тысячи оживленных голосов. Немногие полицейские, отважившиеся появиться, в ту же секунду были прогнаны; тайные же агенты тюильрийской полиции, предвидя месть, уже давно убежали.

Обе женщины спешили добраться до кареты.

— Avenue de l'imperatrice, № 241 — крикнула Евгения кучеру, садясь в карету, тогда как госпожа Лебретон подала ему щедрую плату за проезд. Евгения прижалась в угол кареты, чтобы ее не узнала толпа, среди которой им пришлось проезжать. Она держалась крепко за руку своей спутницы, сжимая ее от страха и волнения.

Карета подъехала к указанному дому.

Обе спутницы поспешно вышли и скрылись в отворенной двери подъезда. Евгения была почти без чувств.

Госпоже Лебретон пришлось ее втаскивать на лестницу, которая вела в бельэтаж. Взобравшись наверх, она судорожно дернула звонок у двери, на которой было написано — «Ивенс».

Один из лакеев придворного врача отворил им дверь.

— Господина Ивенса нет дома, — сказал он и уже был готов запереть дверь, как императрица быстро остановила его.

— Разрешите нам войти; господин Ивенс сам назначил нам этот час, встретясь с нами за два часа перед этим.

Лакей несколько сомнительно оглядел их расстроенный туалет, однако повел в приемную.

Там кроме них никого еще не было.

Только в четыре часа Ивенс позвонил наконец у своего подъезда. Как богатый американец и человек с высшим образованием, он был принят в лучших домах Парижа.

Человек доложил ему, что его давно ожидают в приемной две какие-то дамы, весьма странные на вид.

Ивенс поспешил войти и тотчас узнал императрицу, которая попросила у него приюта и ночлега.

Он обещал сделать все, чтобы обеспечить ей спокойствие и уверенность в безопасности; он тут же ухватился за одну счастливую мысль.

Из роскошного гардероба своей жены он достал платье, ботинки и шляпу и предложил императрице с помощью этих вещей восстановить хоть немного ее расстроенный туалет, пока он через своего слугу добудет наглухо закрытый экипаж, в котором они могли бы безопасно уехать. Затем он наметил им маршрут и позаботился дать знать по телеграфу на несколько станций, чтобы приготовить везде свежих лошадей.

План его был хорош и, казалось, должен был удаться. Железные дороги в подобных случаях не годятся. На станциях, платформах, при стечении народа, легко могли узнать императрицу, и тогда, конечно, всякое старание к дальнейшему побегу было бы безуспешно.